О жизни в Старом Осколе в 1930 - 1950-е годы - продолжение
Продолжаю публикацию воспоминаний Раисы Ивановны Болдыревой (Анпилоговой), моей тети Раи.
Первая часть - здесь.
Война
Оккупация
Наша пригородная слобода Стрелецкая находится между двумя стратегическими объектами: механическим заводом в городе (на горе) и железнодорожной станцией. Эти два объекта служили главной целью при артобстрелах и авианалетах в дни боев за Старый Оскол.
Поскольку бомбили больше всего нашу Стрелецкую слободу, а в Ямской было тихо, мы часто с вечера отправлялись ночевать туда, к маминой сестре, а утром возвращались домой. Бабушка вела корову Милку, мама - нас с Валей за руки. Однажды мы с мамой шли домой, подошли к мостку через реку Оскол и впервые увидели немцев. Они купались в реке и визжали от восторга. Мы с Валей прижались к маме. Она в страхе не меньшем, наверно, чем мы, спокойно сказала: «Не бойтесь, они нас не тронут». Не тронули...
Это был первый день оккупации. А на нашей улице мародерствовали немцы - ловили кур для обеда, из домов выносили все, что понравилось: самовары, чайники, посуду... У нас в каждой комнате висели иконы. Пришли солдаты, осмотрели все иконы и вежливо попросили икону Николая Угодника, объяснив жестами, что таких икон у нас две. Впрочем, не уверена, кто это был - немцы или мадьяры. Во время оккупации у нас в основном расположились мадьярские войска. Оккупантов расселили по всем домам, у нас «квартировали» трое мадьяр. Жили тихо, ни казней, ни варварств не было слышно. Нас угощали пайками, бабушка их кормила ужином. Показывали фотографии членов семьи, грустили. Ночами, во время налетов советских бомбардировщиков, вместе с нами бежали прятаться в бомбоубежище, которое папа оборудовал на месте воронки от бомбы.
Нашу улицу, которая тогда именовалась Набережной, немцы переименовали в Цветочную, наверно, за множество цветов к каждом дворе.
Вошли в наш город захватчики с гордым видом победителей, но уходили, отступая, жалкими, грязными призраками в соломенных лаптях поверх солдатских ботинок, с одеялами, пледами, шалями на плечах и головах. Холодно, зима! Позорно ретировались, не вызывая в нас ни злорадства, ни жалости к когда-то бравым завоевателям...
При освобождении города от немцев в феврале 1943 года доставалось больше всего нашей местности: недолет до мехзавода, перелет при обстреле станции - снаряды попадали к нам. Стреляли в основном наши «катюши». В нашем погребе под домом прятались мы - наша семья, 6 человек и семья соседей, еще 4 человека. Блокада длилась 13 дней, и все это время мы не покидали погреба. Один папа выходил, чтобы покормить корову, сварить нам суп на самодельной печке, сооруженной из чугунного горшка для каши.
Наши «катюши» стояли в селе Бор-Анпиловка (родина мамы), и ровно в 11 часов утра мы слышали скрежет - это заводили для обстрела «катюши». Было страшно, мы знали, что через минуту начнутся взрывы. У наших бабушек начиналось прощание: «Нина, прости меня», «Мария Тимофеевна, прости меня» - прощание с жизнью. Папа ругался: «Мы будем живы!» Читал вслух молитву «Живые в помощи» и подбодрял нас - оптимист!
Тринадцатый день в погребе завершился разрывом снаряда вблизи нашего дома. Посыпались кирпичи с потолка, стена треснула, была видна вспышка огня. Когда стихло наверху, папа вылез посмотреть, что делается на улице. Вернулся быстро, сообщил, что по улице ходят немцы, что-то ищут. Решили, что ищут партизан. А наш Федя с нами, ему около 18 лет. Его положили в погребе на пол, закидали перинами, подушками.
В дом зашли три немца, скомандовали всем подняться наверх. Все вышли, кроме Феди. Солдаты направили автоматы в погреб, посмотрели вниз, но стрелять не стали. Отошли. Бабушка им дала хлеб. Взяли. Ушли...
У нас - шок, стресс. Плакали, благодарили Бога за спасение нашего мальчика. После этого дня немцы отступили, пришли наши освободители. Федя был призван в армию, воевал до самой нашей победы.
Когда мы из погреба вышли на улицу, ее не было. Одни развалины и пожарища. Снег - черный. В воронке от снаряда - вода. Направились в соседнюю слободу, Ламскую, к тете Дуне, папиной сводной сестре. Пройдя метров 500 от нашей улицы, удивились: дома в Ламской стоят целые, снег - белый! Люди бегают, суетятся, добывают трофеи, оставленные немцами. У тети Дуни на столе «прихваченный» где-то ящик со сливочным маслом. соседи попросили папу сходить за спиртом на мелькомбинат. Дали ему санки, бидон. Ушел. Ждем... Пришел без спирта и без санок - украли. Видно, засмотрелся на какой-нибудь «шедевр». Повеселились... Папа никогда на «чужой каравай» рот не разевал, всё добывал своими усилиями. И тут «халява» не получилась. Зазевался!
В этот же день мы из окна увидели, как по белому снегу в белых халатах по полю идут на лыжах наши разведчики. Мы плакали от радости, молились за них: «Наши пришли!» Нам повезло, что мы были очевидцами великого события - освобождения от оккупации.
После оккупации
На железнодорожной станции разбомбило состав с зерном - рожью или пшеницей, не помню. На путях лежали кучи полуобгорелого зерна. Папа, идя с работы домой, прихватывал сумку драгоценного злака. Раза три мы с мамой тоже ходили. Народ быстро очистил этот участок. А дальше - все знали закон физики: легкое всплывает в воде. Потянулся народ к реке Оскол. Опускали в воду решето с зерном, горелое всплывало вверх, а целое оставалось на дне решета. Принцип обогащения сработал! «Старателей» было много, и по реке черная пелена варварски уничтоженного бесценного продукта, с таким трудом выращенного.
Зимой при налете осколком убило нашу корову. Когда нас освободили, папа сдал ее на «колбасню» и получил очень вкусную копченую колбаску. Валя и я отказались есть ее: «Ведь это была наша любимая Милка»...
Папа иногда сотрудничал с кондитерской фабрикой, что-то для них мастерил, не помню уже что. Ему платили деньгами и отдавали пустые жестяные банки, из которых он ваял пальмы и остальные свои шедевры. Однажды он принес с фабрики полмешка пряников - некондиция. Куски разного «достоинства», половинки, обломки, покрытые сахарной глазурью. Такое роскошество после пережитых лишений во время оккупации - радость, праздник! Мелочь, а не забылось... Вот такие моменты оставляют в душе теплоту и надежду на лучшее.
Как распорядились добытым и «обогащенным» зерном? Папа сделал из железа ручную мельницу. Зерно мололи этой мельницей все по очереди. Из муки, пахнущей приятным ароматом жареного, пекли хлеб, жарили блины, варили галушки.
Когда фронт от нас ушел, стало тихо. К нам собирались вечерами соседи и папа читал молитвы из молитвенника, подаренного ему в церкви. Зажигали свечи, молились. Торжественные вечера...
После ухода фронта на запад многие наши соседи остались без домов. Наш дом уцелел, хоть и остался без окон. Мы приняли к себе две семьи, 7 человек. Жили дружно, тесноты и дискомфорта не замечали. Вечерами - общее чаепитие. Сахара нет. Кто-то где-то достал и принес немного сахарина. Никто не знал, что это такое, тем более, никто не был осведомлен о его яростно сладостном характере. Сыпнули в чайник... горько! Стали разбавлять кипятком. Привели в норму, разбавив чайник ведром воды! Радовались успеху, открытию неизвестного.
О моих братьях
Болдырев Георгий Иванович (1923 - 1974)
Мы чтим память ушедших от нас навсегда...
Незадолго до начала Великой Отечественной войны Жора поступил в горный техникум украинского города Горловка. Тогда же шел набор ребят в летную школу, и он вскорости перешел туда, мотивируя это так: «лучше работать в небе, чем под землей». В летние каникулы 1941 года он был дома. Началась война, и Жору призвали в армию. Воевал на Украине, под Сталинградом в пехоте, потом в войсках противовоздушной обороны зенитчиком. Был ранен, контужен, лечился в госпитале в Ташкенте. После войны - срочная служба, обучал новобранцев обращению с зенитками.
Питание было плохим. Американцы прислали по ленд-лизу ящики с какими-то консервными банками, и это в качестве пропитания поступило в действующую армию. Ребята обрадовались, сделали бутерброды с содержимым этих банок, поели, отравились... Это «пропитание» оказалось... смазкой для орудий! Приятного аппетита!
Жора отслужил два года после войны, вернулся домой, поступил в учительский институт в Старом Осколе. Папа дал ребятам право выбора: или работать, или учиться. Оба брата выбрали путь на педагогическом поприще. Жора, учитель физики и математики, в дальнейшем - директор Ямской школы, имел большой авторитет у своих коллег, любовь, уважение учеников за его профессионализм, интеллект, душевную красоту, юмор. На свою первую зарплату, спросив разрешения у родителей, купил гитару - редкость по тем временам. Играл, пел - научился сам, и даже меня научил нескольким аккордам!
Но... не дано ему было долго жить. Подвело сердце. Его не стало 5 декабря 1974 года. Жора, любимый брат... Он с нами, всегда.
Георгий Иванович Болдырев. Фото 1944 г.
Болдырев Федор Иванович (родился в 1925 г., здравствует и поныне)
Идет война, фронт близко, на подступах к Белгороду. Папа, Федя и его ровесник-сосед решили эвакуироваться. На некотором этапе пути разошлись: папа пошел иной дорогой, чем ребята. Но - не успели. Ребята попали к немцам в «лапы», в числе других подростков. Их били, некоторых даже пытали, подвешивая к деревьям, слава Богу, Федю хотя бы не подвешивали. Но потом все же отпустили.
Папа пробирался домой больше недели, избрав такую тактику: вошел в деревню, сел на лавочку - старик с бородой, якобы житель этой деревни. К ночи - в путь до следующей деревни. Пришел домой, спрашивает: «Где Федя?» Мы: «Где Федя?!» Домой Федя пришел дней через десять, в синяках, в кровоподтеках. Смерть миновала его и второй раз, когда мы прятались в погребе от артобстрелов, о чем я рассказала выше.
После оккупации Федю призвали в армию. Был наводчиком артиллерийских орудий, дошел до Берлина. После демобилизации закончил педагогический институт, преподавал русский язык и литературу в школе. Часто публиковался в местной газете по теме «Будем беречь родную речь».
Представление Болдырева Ф.И. к медали "За боевые заслуги"
Из наградного листа Болдырева Г.И.
К оглавлению по Старому Осколу
Первая часть - здесь.
Война
Оккупация
Наша пригородная слобода Стрелецкая находится между двумя стратегическими объектами: механическим заводом в городе (на горе) и железнодорожной станцией. Эти два объекта служили главной целью при артобстрелах и авианалетах в дни боев за Старый Оскол.
Поскольку бомбили больше всего нашу Стрелецкую слободу, а в Ямской было тихо, мы часто с вечера отправлялись ночевать туда, к маминой сестре, а утром возвращались домой. Бабушка вела корову Милку, мама - нас с Валей за руки. Однажды мы с мамой шли домой, подошли к мостку через реку Оскол и впервые увидели немцев. Они купались в реке и визжали от восторга. Мы с Валей прижались к маме. Она в страхе не меньшем, наверно, чем мы, спокойно сказала: «Не бойтесь, они нас не тронут». Не тронули...
Это был первый день оккупации. А на нашей улице мародерствовали немцы - ловили кур для обеда, из домов выносили все, что понравилось: самовары, чайники, посуду... У нас в каждой комнате висели иконы. Пришли солдаты, осмотрели все иконы и вежливо попросили икону Николая Угодника, объяснив жестами, что таких икон у нас две. Впрочем, не уверена, кто это был - немцы или мадьяры. Во время оккупации у нас в основном расположились мадьярские войска. Оккупантов расселили по всем домам, у нас «квартировали» трое мадьяр. Жили тихо, ни казней, ни варварств не было слышно. Нас угощали пайками, бабушка их кормила ужином. Показывали фотографии членов семьи, грустили. Ночами, во время налетов советских бомбардировщиков, вместе с нами бежали прятаться в бомбоубежище, которое папа оборудовал на месте воронки от бомбы.
Нашу улицу, которая тогда именовалась Набережной, немцы переименовали в Цветочную, наверно, за множество цветов к каждом дворе.
Вошли в наш город захватчики с гордым видом победителей, но уходили, отступая, жалкими, грязными призраками в соломенных лаптях поверх солдатских ботинок, с одеялами, пледами, шалями на плечах и головах. Холодно, зима! Позорно ретировались, не вызывая в нас ни злорадства, ни жалости к когда-то бравым завоевателям...
При освобождении города от немцев в феврале 1943 года доставалось больше всего нашей местности: недолет до мехзавода, перелет при обстреле станции - снаряды попадали к нам. Стреляли в основном наши «катюши». В нашем погребе под домом прятались мы - наша семья, 6 человек и семья соседей, еще 4 человека. Блокада длилась 13 дней, и все это время мы не покидали погреба. Один папа выходил, чтобы покормить корову, сварить нам суп на самодельной печке, сооруженной из чугунного горшка для каши.
Наши «катюши» стояли в селе Бор-Анпиловка (родина мамы), и ровно в 11 часов утра мы слышали скрежет - это заводили для обстрела «катюши». Было страшно, мы знали, что через минуту начнутся взрывы. У наших бабушек начиналось прощание: «Нина, прости меня», «Мария Тимофеевна, прости меня» - прощание с жизнью. Папа ругался: «Мы будем живы!» Читал вслух молитву «Живые в помощи» и подбодрял нас - оптимист!
Тринадцатый день в погребе завершился разрывом снаряда вблизи нашего дома. Посыпались кирпичи с потолка, стена треснула, была видна вспышка огня. Когда стихло наверху, папа вылез посмотреть, что делается на улице. Вернулся быстро, сообщил, что по улице ходят немцы, что-то ищут. Решили, что ищут партизан. А наш Федя с нами, ему около 18 лет. Его положили в погребе на пол, закидали перинами, подушками.
В дом зашли три немца, скомандовали всем подняться наверх. Все вышли, кроме Феди. Солдаты направили автоматы в погреб, посмотрели вниз, но стрелять не стали. Отошли. Бабушка им дала хлеб. Взяли. Ушли...
У нас - шок, стресс. Плакали, благодарили Бога за спасение нашего мальчика. После этого дня немцы отступили, пришли наши освободители. Федя был призван в армию, воевал до самой нашей победы.
Когда мы из погреба вышли на улицу, ее не было. Одни развалины и пожарища. Снег - черный. В воронке от снаряда - вода. Направились в соседнюю слободу, Ламскую, к тете Дуне, папиной сводной сестре. Пройдя метров 500 от нашей улицы, удивились: дома в Ламской стоят целые, снег - белый! Люди бегают, суетятся, добывают трофеи, оставленные немцами. У тети Дуни на столе «прихваченный» где-то ящик со сливочным маслом. соседи попросили папу сходить за спиртом на мелькомбинат. Дали ему санки, бидон. Ушел. Ждем... Пришел без спирта и без санок - украли. Видно, засмотрелся на какой-нибудь «шедевр». Повеселились... Папа никогда на «чужой каравай» рот не разевал, всё добывал своими усилиями. И тут «халява» не получилась. Зазевался!
В этот же день мы из окна увидели, как по белому снегу в белых халатах по полю идут на лыжах наши разведчики. Мы плакали от радости, молились за них: «Наши пришли!» Нам повезло, что мы были очевидцами великого события - освобождения от оккупации.
После оккупации
На железнодорожной станции разбомбило состав с зерном - рожью или пшеницей, не помню. На путях лежали кучи полуобгорелого зерна. Папа, идя с работы домой, прихватывал сумку драгоценного злака. Раза три мы с мамой тоже ходили. Народ быстро очистил этот участок. А дальше - все знали закон физики: легкое всплывает в воде. Потянулся народ к реке Оскол. Опускали в воду решето с зерном, горелое всплывало вверх, а целое оставалось на дне решета. Принцип обогащения сработал! «Старателей» было много, и по реке черная пелена варварски уничтоженного бесценного продукта, с таким трудом выращенного.
Зимой при налете осколком убило нашу корову. Когда нас освободили, папа сдал ее на «колбасню» и получил очень вкусную копченую колбаску. Валя и я отказались есть ее: «Ведь это была наша любимая Милка»...
Папа иногда сотрудничал с кондитерской фабрикой, что-то для них мастерил, не помню уже что. Ему платили деньгами и отдавали пустые жестяные банки, из которых он ваял пальмы и остальные свои шедевры. Однажды он принес с фабрики полмешка пряников - некондиция. Куски разного «достоинства», половинки, обломки, покрытые сахарной глазурью. Такое роскошество после пережитых лишений во время оккупации - радость, праздник! Мелочь, а не забылось... Вот такие моменты оставляют в душе теплоту и надежду на лучшее.
Как распорядились добытым и «обогащенным» зерном? Папа сделал из железа ручную мельницу. Зерно мололи этой мельницей все по очереди. Из муки, пахнущей приятным ароматом жареного, пекли хлеб, жарили блины, варили галушки.
Когда фронт от нас ушел, стало тихо. К нам собирались вечерами соседи и папа читал молитвы из молитвенника, подаренного ему в церкви. Зажигали свечи, молились. Торжественные вечера...
После ухода фронта на запад многие наши соседи остались без домов. Наш дом уцелел, хоть и остался без окон. Мы приняли к себе две семьи, 7 человек. Жили дружно, тесноты и дискомфорта не замечали. Вечерами - общее чаепитие. Сахара нет. Кто-то где-то достал и принес немного сахарина. Никто не знал, что это такое, тем более, никто не был осведомлен о его яростно сладостном характере. Сыпнули в чайник... горько! Стали разбавлять кипятком. Привели в норму, разбавив чайник ведром воды! Радовались успеху, открытию неизвестного.
О моих братьях
Болдырев Георгий Иванович (1923 - 1974)
Мы чтим память ушедших от нас навсегда...
Незадолго до начала Великой Отечественной войны Жора поступил в горный техникум украинского города Горловка. Тогда же шел набор ребят в летную школу, и он вскорости перешел туда, мотивируя это так: «лучше работать в небе, чем под землей». В летние каникулы 1941 года он был дома. Началась война, и Жору призвали в армию. Воевал на Украине, под Сталинградом в пехоте, потом в войсках противовоздушной обороны зенитчиком. Был ранен, контужен, лечился в госпитале в Ташкенте. После войны - срочная служба, обучал новобранцев обращению с зенитками.
Питание было плохим. Американцы прислали по ленд-лизу ящики с какими-то консервными банками, и это в качестве пропитания поступило в действующую армию. Ребята обрадовались, сделали бутерброды с содержимым этих банок, поели, отравились... Это «пропитание» оказалось... смазкой для орудий! Приятного аппетита!
Жора отслужил два года после войны, вернулся домой, поступил в учительский институт в Старом Осколе. Папа дал ребятам право выбора: или работать, или учиться. Оба брата выбрали путь на педагогическом поприще. Жора, учитель физики и математики, в дальнейшем - директор Ямской школы, имел большой авторитет у своих коллег, любовь, уважение учеников за его профессионализм, интеллект, душевную красоту, юмор. На свою первую зарплату, спросив разрешения у родителей, купил гитару - редкость по тем временам. Играл, пел - научился сам, и даже меня научил нескольким аккордам!
Но... не дано ему было долго жить. Подвело сердце. Его не стало 5 декабря 1974 года. Жора, любимый брат... Он с нами, всегда.
Георгий Иванович Болдырев. Фото 1944 г.
Болдырев Федор Иванович (родился в 1925 г., здравствует и поныне)
Идет война, фронт близко, на подступах к Белгороду. Папа, Федя и его ровесник-сосед решили эвакуироваться. На некотором этапе пути разошлись: папа пошел иной дорогой, чем ребята. Но - не успели. Ребята попали к немцам в «лапы», в числе других подростков. Их били, некоторых даже пытали, подвешивая к деревьям, слава Богу, Федю хотя бы не подвешивали. Но потом все же отпустили.
Папа пробирался домой больше недели, избрав такую тактику: вошел в деревню, сел на лавочку - старик с бородой, якобы житель этой деревни. К ночи - в путь до следующей деревни. Пришел домой, спрашивает: «Где Федя?» Мы: «Где Федя?!» Домой Федя пришел дней через десять, в синяках, в кровоподтеках. Смерть миновала его и второй раз, когда мы прятались в погребе от артобстрелов, о чем я рассказала выше.
После оккупации Федю призвали в армию. Был наводчиком артиллерийских орудий, дошел до Берлина. После демобилизации закончил педагогический институт, преподавал русский язык и литературу в школе. Часто публиковался в местной газете по теме «Будем беречь родную речь».
Представление Болдырева Ф.И. к медали "За боевые заслуги"
Из наградного листа Болдырева Г.И.
К оглавлению по Старому Осколу