У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО. ОТДЕЛЬНЫЕ ГЛАВЫ. О МАМКАХ И ТАТКАХ
«Деревня Ратынцы Воложинского района Минской области. Час езды от столицы. Обычная белорусская деревня - деревянные дома, цветные палисадники, петухи и гуси на улицах. Дети в песке. Старые женщины на лавочках. Я приехала к одной из них, а собралась вся улица. Заговорили. Заголосили в один голос.
Каждая о своем, а вместе об одном. О том, как пахали, сеяли, хлеб партизанам пекли, как детей берегли, ходили к гадалкам и цыганкам, разгадывали сны и просили Бога заступиться. Ждали с войны мужей.
Записала первые три фамилии: Елена Адамовна Величко, Юстина Лукьяновна Григорович, Мария Федоровна Мазуро. А дальше уже было не разобрать из-за плача...
«Ах, дочушка моя! Золотая моя, не люблю я День Победы. Плачу! Ой, плачу! Как задумаюсь, все оно возвращается. Счастье за горами, а беда за плечами...
Спалили нас немцы, забрали все дочиста. Остались мы на одном сером камне. Пришли из лесу, ничего нет. Только коты пооставались.
Что ели? Летом пойду ягод насобираю, грибов. У меня полная хата детей.
А кончилась война, в колхоз пошли. И жала, и косила, и молотила. Плуг на себе тягали вместо коней. Коней не было, и их убили. Собак постреляли. Мама моя так говорила: как помру, не знаю, что с душой будет, а руки так отдохнут. Девочке моей десять лет было, она со мной жала. Бригадир приехал поглядеть, как такая малая и норму до вечера зробить. А мы жнем и жнем, солнце за лес катится, а нам чтоб оно выше поднялось. Нам дня мало. По две нормы давали. А платить нам ничего не платили, одни галочки на трудодни ставили. Ходишь лето в поле, а осенью мешка муки не получишь. На одной бульбочке детей поднимали...»
«Вот и кончилась война. И осталась я одна. Я корова, я и бык, я и баба, и мужик». Ай-ай-ай....»
«Война-беда... В моей хате одни дети. Ни лавки, ни сундука. Оголели совсем. Желуди ели, весной траву... Пошла моя девочка в школу, только тогда я ей первые ботиночки купила. Она в них спать ложилась, не хотела снимать. Во как жили! Жизнь кончается, а вспомнить нечего. Одна война...»
«Слух прошел, что в местечко пригнали наших пленных, кто признает там своего, может забрать. Поднялись, побежали наши бабы! Вечером кто своего, а кто чужого привел, и такое рассказывают, что поверить нет сил: гниют люди живьем, с голоду помирают, на деревьях все листья объели... Траву едят... Корешки из земли выкапывают...
Побежала и я на другой день, своего не нашла, думаю, сына кому-нибудь спасу. Приглянулся мне один чернявенький, Сашко звали, как сейчас моего внучка. Ему лет восемнадцать... Дала немцу сала, яиц, божусь: "Брат". Крещусь. Пришли мы домой, он одного яйца не съест, такой слабый. Месяца не побыли эти люди у нас, и нашелся гад. Жил, как все, женатый, двое детей... Пошел в комендатуру и заявил, что мы чужих взяли. Назавтра немцы приезжают на мотоциклах. Просим, на колени падаем, а они обманули, что отвезут их ближе к дому. Я Сашко костюм дедовый отдала... Я думала, он будет жить...
А их вывели за деревню... И положили с автоматов... Всех. До одного... Они же молодые-молодые, хорошие! И мы решили, у кого они были девять человек, их поховать. Пятеро из ямы вытягивают, а четверо оглядываются, чтоб немцы не налетели. Руками нельзя, самая жара, а они четыре дня полежали... И лопатками посечь боимся... На настольник положишь и тянешь. И воду брали, и носы завязывали. Как самим не упасть... Могилку одну в лесу выкопали, положили в рядок... Простынями головы понакрывали... Ноги...
Год мы не утихали, плакали по ним. И каждая думала: а где мой муж или сын? Живы ли они? Потому что с войны дождешься, а из песка никогда... Ай-ай-ай...»
«Муж у меня был хороший, добрый. Мы с ним успели пожить только полтора годочка. Когда он уходил, я дите под грудями носила. Но он девочку не дождался, без него родила. Он летом ушел, а я ее осенью родила.
Еще я ее возле грудей держала, без малого годок. Сижу на кровати, кормлю... Стук в окно: "Лена, бумажку принесли... На мужика твоего..." (Это бабы почтальона не пустили, сами пришли сказать.) А я как стояла, как девочку держала, так молоко из меня и ударило, аж на землю. Девочка как закричит - она испугалась. Грудь мою больше не взяла. Это как раз в вербную субботу мне сказали. В апреле... Уже сонечко светило... В бумажке я прочитала, что погиб мой Иван в Польше. Под городом Гданьском его могилка. Погиб семнадцатого марта сорок пятого года... Такая маленькая тонкая бумажка... Уже мы Победу ждали, вот-вот наши мужики придут. Сады зацветали...
Девочка моя после испуга долго болела, пока в школу не пошла.
Дверьми сильно стукнут или крикнет кто - она уже больная. Плачет ночами. Я долго с ней мучилась, наверное, семь год не видела сонейка, оно мне не светило. У меня в глазах было черно.
Сказали - Победа! Стали мужики по домам возвращаться. Но вернулось меньше, чем мы отправили. Меньше половины. Брат мой Юзик пришел первым. Правда, покалеченный. И у него была такая девочка, как моя. Четыре годочка, потом пять... Моя девочка играть к ним ходила, а один раз бежит и плачет: "Не пойду к ним". - "А чего ж ты плачешь?" - спрашиваю. "Олечку (а у них девочку Олечкой звали) татка на коленки берет, жалеет. А у меня татки нету. У меня только мамка". Обнялись мы...
И так года два-три. Прибежит с улицы и ко мне: "Я дома погуляю? А то татка будет идти, а я с другими детьми на улице, он меня не узнает. Он же меня не видел". Не могу выгнать ее из хаты на улицу к детям. Целыми днями дома сидела. Татку ждала. А татка наш не вернулся..»
«Мой, как уходил на войну, так сильно плакал, что детей маленьких оставляет. Жалился. А дети такие маленькие, что еще не понимали, что у них папка есть. И главное - хлопчики все. Самого меньшенького еще на руках носила. Он его как взял, как прижал к себе. Я бегу за ним, уже кричат: "В колонну все станови-и-ись!" А он отпустить дитя не может, в колонну с ним становится... Военный на него кричит, а он дитятко слезами умывает. Все пеленочки были мокрые. Бежали мы с детьми за ним аж за деревню, километров пять еще бежали. С нами и другие бабы. Дети мои уже падают, и я этого маленького чуть несу. А Володя, это мой мужик, оборачивается, и я бегу и бегу. Последняя осталась... Детей где-то на дороге кинула. Только с маленьким его догоняю...
А через год пришла бумажка: погиб ваш муж Владимир Григорович в Германии, под самым Берлином. Я и могилки его не видела. Один сосед возвратился, совсем здоровый, второй возвратился без ножки. Такая жаль меня взяла: пусть бы и мой вернулся, путь бы без ножек, но живой. Я бы на руках его носила...»
«У меня трое сыночков осталось... И снопы на себе тягала, и дрова из леса, бульбочку и сено. Все сама... Плуг самотугом, на горбу своем, волокла и борону. А что ж?! У нас через хату, две - и вдова, и солдатка. Пооставались мы без мужиков. Без коней. Коней тоже на войну позабирали. Так я... Я еще в передовиках ходила. Две почетные грамоты мне дали, а один раз так и десять метров ситца. Во радость была! Моим хлопчикам, всем троим, рубашки пошила»
«После войны... Сыны тех, кто погиб, только поднялись. Вырастали. Тринадцать-четырнадцать годков хлопчикам, а они уже думали, что взрослые. Хотели жениться. Мужиков нет, а бабы все молодые...
И вот если б сказали: отдай коровку и войны не будет. Отдала бы! Чтобы мои дети не узнали того, что мне было. Днюю и ночую, а беду свою слышу...»
«Гляну в окно, так как будто он сидит... Бывает, под вечер что-то покажется... Я уже старая, а его всегда молодым вижу. Таким, каким я его отправила. Если приснится, то тоже молодой. Там и я молодая...
Бабам всем похоронки прислали, а у меня бумажка - «пропал без вести». Синим чернилом написано. Первые десять лет ждала каждый день. И теперь жду. Пока человек живет, на все можно надеяться...»
«А как бабе одной жить? Человек пришел, помог мне или не помог. Одна беда. Каждый слово бросит... Люди наговорились, собаки набрехались... Но поглядел бы мой Иван на своих пять внуков. Я другой раз стану возле его портрета, фотокарточки их покажу. Поговорю с ним...»
«Ай-ай-ай... Божухна наш... Милосердный...»
«Приснился мне сразу после войны сон: выхожу во двор, а мой по двору ходит... В военном... И так зовет меня, дозывается. Выскочила из-под одеяла, открыла окно... Тихо-тихо. Даже птиц не слышно. Спят. Ветер по листочкам ходит.... Посвистывает...
Утром взяла десяток яиц и пошла к цыганке. "Его уже нет, - кинула она карты. - Не жди зря. Это его душа возле дома ходит". А мы с ним по любви сошлись. По большой любви...»
«Меня одна гадалка научила: "Заснут все. Одень черный платок и сядь у большого зеркала. И вот он оттуда появится... Дотрагиваться не надо ни до него, ни до его одежды. Только говори с ним..." Я всю ночь просидела... Под самое утро он пришел... Ничего не говорил, молчал и слезы текли. Раза три так появлялся. Позову - придет. Плачет. И я перестала его вызывать. Жалею...»
«И я со своим встречи жду... День и ночь буду ему рассказывать. Мне ничего от него не надо, одно - пусть послушает. Он, наверное, тоже там состарился. Как и я».
«Моя ты земелька... Копаю бульбочку, бураки... Вот он где-то там, и я скоро к нему приду... Сестра мне говорит: "Ты не в землю, а на небо смотри. Вверх. Они - там". Во моя хатка... Рядом... Оставайся у нас. Как переночуешь, так больше узнаешь. Кровь не вода, разливать жалко, а она льется. Я по телевизору вижу... Каждый день...
Можешь и не писать про нас... А лучше запомни... Вот мы с тобой вместе поговорили. Поплакали. И ты, когда попрощаешься с нами, оглянись на нас и на наши хаты. Не один раз оглянись, как чужая, а два. Как своя. И больше ничего не надо. Оглянись...»
Светлана Алексиевич "У войны не женское лицо"
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
ОТДЕЛЬНЫЕ ГЛАВЫ:
ИЗ ТОГО, ЧТО ВЫБРОСИЛА ЦЕНЗУРА
http://skaramanga-1972.livejournal.com/131634.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/132035.html
О РОДИНЕ, О СТАЛИНЕ И КРАСНОМ СИТЦЕ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/132289.html
О ЧЕРТОВОЙ БАБЕ И МАЙСКИХ РОЗАХ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/132583.html
О РОДИНЕ И О ДЕВЧАТАХ ЕЕ ЗАЩИЩАВШИХ...
http://skaramanga-1972.livejournal.com/132629.html
ЖЕНЩИНА НА ВОЙНЕ. МУЖСКОЙ ВЗГЛЯД
http://skaramanga-1972.livejournal.com/133299.html
Каждая о своем, а вместе об одном. О том, как пахали, сеяли, хлеб партизанам пекли, как детей берегли, ходили к гадалкам и цыганкам, разгадывали сны и просили Бога заступиться. Ждали с войны мужей.
Записала первые три фамилии: Елена Адамовна Величко, Юстина Лукьяновна Григорович, Мария Федоровна Мазуро. А дальше уже было не разобрать из-за плача...
«Ах, дочушка моя! Золотая моя, не люблю я День Победы. Плачу! Ой, плачу! Как задумаюсь, все оно возвращается. Счастье за горами, а беда за плечами...
Спалили нас немцы, забрали все дочиста. Остались мы на одном сером камне. Пришли из лесу, ничего нет. Только коты пооставались.
Что ели? Летом пойду ягод насобираю, грибов. У меня полная хата детей.
А кончилась война, в колхоз пошли. И жала, и косила, и молотила. Плуг на себе тягали вместо коней. Коней не было, и их убили. Собак постреляли. Мама моя так говорила: как помру, не знаю, что с душой будет, а руки так отдохнут. Девочке моей десять лет было, она со мной жала. Бригадир приехал поглядеть, как такая малая и норму до вечера зробить. А мы жнем и жнем, солнце за лес катится, а нам чтоб оно выше поднялось. Нам дня мало. По две нормы давали. А платить нам ничего не платили, одни галочки на трудодни ставили. Ходишь лето в поле, а осенью мешка муки не получишь. На одной бульбочке детей поднимали...»
«Вот и кончилась война. И осталась я одна. Я корова, я и бык, я и баба, и мужик». Ай-ай-ай....»
«Война-беда... В моей хате одни дети. Ни лавки, ни сундука. Оголели совсем. Желуди ели, весной траву... Пошла моя девочка в школу, только тогда я ей первые ботиночки купила. Она в них спать ложилась, не хотела снимать. Во как жили! Жизнь кончается, а вспомнить нечего. Одна война...»
«Слух прошел, что в местечко пригнали наших пленных, кто признает там своего, может забрать. Поднялись, побежали наши бабы! Вечером кто своего, а кто чужого привел, и такое рассказывают, что поверить нет сил: гниют люди живьем, с голоду помирают, на деревьях все листья объели... Траву едят... Корешки из земли выкапывают...
Побежала и я на другой день, своего не нашла, думаю, сына кому-нибудь спасу. Приглянулся мне один чернявенький, Сашко звали, как сейчас моего внучка. Ему лет восемнадцать... Дала немцу сала, яиц, божусь: "Брат". Крещусь. Пришли мы домой, он одного яйца не съест, такой слабый. Месяца не побыли эти люди у нас, и нашелся гад. Жил, как все, женатый, двое детей... Пошел в комендатуру и заявил, что мы чужих взяли. Назавтра немцы приезжают на мотоциклах. Просим, на колени падаем, а они обманули, что отвезут их ближе к дому. Я Сашко костюм дедовый отдала... Я думала, он будет жить...
А их вывели за деревню... И положили с автоматов... Всех. До одного... Они же молодые-молодые, хорошие! И мы решили, у кого они были девять человек, их поховать. Пятеро из ямы вытягивают, а четверо оглядываются, чтоб немцы не налетели. Руками нельзя, самая жара, а они четыре дня полежали... И лопатками посечь боимся... На настольник положишь и тянешь. И воду брали, и носы завязывали. Как самим не упасть... Могилку одну в лесу выкопали, положили в рядок... Простынями головы понакрывали... Ноги...
Год мы не утихали, плакали по ним. И каждая думала: а где мой муж или сын? Живы ли они? Потому что с войны дождешься, а из песка никогда... Ай-ай-ай...»
«Муж у меня был хороший, добрый. Мы с ним успели пожить только полтора годочка. Когда он уходил, я дите под грудями носила. Но он девочку не дождался, без него родила. Он летом ушел, а я ее осенью родила.
Еще я ее возле грудей держала, без малого годок. Сижу на кровати, кормлю... Стук в окно: "Лена, бумажку принесли... На мужика твоего..." (Это бабы почтальона не пустили, сами пришли сказать.) А я как стояла, как девочку держала, так молоко из меня и ударило, аж на землю. Девочка как закричит - она испугалась. Грудь мою больше не взяла. Это как раз в вербную субботу мне сказали. В апреле... Уже сонечко светило... В бумажке я прочитала, что погиб мой Иван в Польше. Под городом Гданьском его могилка. Погиб семнадцатого марта сорок пятого года... Такая маленькая тонкая бумажка... Уже мы Победу ждали, вот-вот наши мужики придут. Сады зацветали...
Девочка моя после испуга долго болела, пока в школу не пошла.
Дверьми сильно стукнут или крикнет кто - она уже больная. Плачет ночами. Я долго с ней мучилась, наверное, семь год не видела сонейка, оно мне не светило. У меня в глазах было черно.
Сказали - Победа! Стали мужики по домам возвращаться. Но вернулось меньше, чем мы отправили. Меньше половины. Брат мой Юзик пришел первым. Правда, покалеченный. И у него была такая девочка, как моя. Четыре годочка, потом пять... Моя девочка играть к ним ходила, а один раз бежит и плачет: "Не пойду к ним". - "А чего ж ты плачешь?" - спрашиваю. "Олечку (а у них девочку Олечкой звали) татка на коленки берет, жалеет. А у меня татки нету. У меня только мамка". Обнялись мы...
И так года два-три. Прибежит с улицы и ко мне: "Я дома погуляю? А то татка будет идти, а я с другими детьми на улице, он меня не узнает. Он же меня не видел". Не могу выгнать ее из хаты на улицу к детям. Целыми днями дома сидела. Татку ждала. А татка наш не вернулся..»
«Мой, как уходил на войну, так сильно плакал, что детей маленьких оставляет. Жалился. А дети такие маленькие, что еще не понимали, что у них папка есть. И главное - хлопчики все. Самого меньшенького еще на руках носила. Он его как взял, как прижал к себе. Я бегу за ним, уже кричат: "В колонну все станови-и-ись!" А он отпустить дитя не может, в колонну с ним становится... Военный на него кричит, а он дитятко слезами умывает. Все пеленочки были мокрые. Бежали мы с детьми за ним аж за деревню, километров пять еще бежали. С нами и другие бабы. Дети мои уже падают, и я этого маленького чуть несу. А Володя, это мой мужик, оборачивается, и я бегу и бегу. Последняя осталась... Детей где-то на дороге кинула. Только с маленьким его догоняю...
А через год пришла бумажка: погиб ваш муж Владимир Григорович в Германии, под самым Берлином. Я и могилки его не видела. Один сосед возвратился, совсем здоровый, второй возвратился без ножки. Такая жаль меня взяла: пусть бы и мой вернулся, путь бы без ножек, но живой. Я бы на руках его носила...»
«У меня трое сыночков осталось... И снопы на себе тягала, и дрова из леса, бульбочку и сено. Все сама... Плуг самотугом, на горбу своем, волокла и борону. А что ж?! У нас через хату, две - и вдова, и солдатка. Пооставались мы без мужиков. Без коней. Коней тоже на войну позабирали. Так я... Я еще в передовиках ходила. Две почетные грамоты мне дали, а один раз так и десять метров ситца. Во радость была! Моим хлопчикам, всем троим, рубашки пошила»
«После войны... Сыны тех, кто погиб, только поднялись. Вырастали. Тринадцать-четырнадцать годков хлопчикам, а они уже думали, что взрослые. Хотели жениться. Мужиков нет, а бабы все молодые...
И вот если б сказали: отдай коровку и войны не будет. Отдала бы! Чтобы мои дети не узнали того, что мне было. Днюю и ночую, а беду свою слышу...»
«Гляну в окно, так как будто он сидит... Бывает, под вечер что-то покажется... Я уже старая, а его всегда молодым вижу. Таким, каким я его отправила. Если приснится, то тоже молодой. Там и я молодая...
Бабам всем похоронки прислали, а у меня бумажка - «пропал без вести». Синим чернилом написано. Первые десять лет ждала каждый день. И теперь жду. Пока человек живет, на все можно надеяться...»
«А как бабе одной жить? Человек пришел, помог мне или не помог. Одна беда. Каждый слово бросит... Люди наговорились, собаки набрехались... Но поглядел бы мой Иван на своих пять внуков. Я другой раз стану возле его портрета, фотокарточки их покажу. Поговорю с ним...»
«Ай-ай-ай... Божухна наш... Милосердный...»
«Приснился мне сразу после войны сон: выхожу во двор, а мой по двору ходит... В военном... И так зовет меня, дозывается. Выскочила из-под одеяла, открыла окно... Тихо-тихо. Даже птиц не слышно. Спят. Ветер по листочкам ходит.... Посвистывает...
Утром взяла десяток яиц и пошла к цыганке. "Его уже нет, - кинула она карты. - Не жди зря. Это его душа возле дома ходит". А мы с ним по любви сошлись. По большой любви...»
«Меня одна гадалка научила: "Заснут все. Одень черный платок и сядь у большого зеркала. И вот он оттуда появится... Дотрагиваться не надо ни до него, ни до его одежды. Только говори с ним..." Я всю ночь просидела... Под самое утро он пришел... Ничего не говорил, молчал и слезы текли. Раза три так появлялся. Позову - придет. Плачет. И я перестала его вызывать. Жалею...»
«И я со своим встречи жду... День и ночь буду ему рассказывать. Мне ничего от него не надо, одно - пусть послушает. Он, наверное, тоже там состарился. Как и я».
«Моя ты земелька... Копаю бульбочку, бураки... Вот он где-то там, и я скоро к нему приду... Сестра мне говорит: "Ты не в землю, а на небо смотри. Вверх. Они - там". Во моя хатка... Рядом... Оставайся у нас. Как переночуешь, так больше узнаешь. Кровь не вода, разливать жалко, а она льется. Я по телевизору вижу... Каждый день...
Можешь и не писать про нас... А лучше запомни... Вот мы с тобой вместе поговорили. Поплакали. И ты, когда попрощаешься с нами, оглянись на нас и на наши хаты. Не один раз оглянись, как чужая, а два. Как своя. И больше ничего не надо. Оглянись...»
Светлана Алексиевич "У войны не женское лицо"
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
ОТДЕЛЬНЫЕ ГЛАВЫ:
ИЗ ТОГО, ЧТО ВЫБРОСИЛА ЦЕНЗУРА
http://skaramanga-1972.livejournal.com/131634.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/132035.html
О РОДИНЕ, О СТАЛИНЕ И КРАСНОМ СИТЦЕ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/132289.html
О ЧЕРТОВОЙ БАБЕ И МАЙСКИХ РОЗАХ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/132583.html
О РОДИНЕ И О ДЕВЧАТАХ ЕЕ ЗАЩИЩАВШИХ...
http://skaramanga-1972.livejournal.com/132629.html
ЖЕНЩИНА НА ВОЙНЕ. МУЖСКОЙ ВЗГЛЯД
http://skaramanga-1972.livejournal.com/133299.html