У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО. ЧАСТЬ 21. ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ-6)
Людмила Михайловна Кашечкина, подпольщица
«Тогда я не плакала...
Я боялась одного... Схватят товарищей - несколько дней невыносимого ожидания: выдержат пытки или нет? Если не выдержат, начнутся новые аресты. Через какое-то время становится известно, что их будут казнить. Дают задание: идти посмотреть, кого сегодня будут вешать. Идешь по улице, видишь: уже готовят веревку...
Плакать нельзя, задержаться лишнюю секунду нельзя, потому что везде шпики. И сколько надо было, нехорошее тут слово - мужества, сколько надо сил душевных, чтобы молчать. Без слез пройти мимо.
Тогда я не плакала...
Я знала, на что иду, но поняла, почувствовала все, когда меня арестовали. Забрали в тюрьму. Били и сапогами, и плетками. Узнала, что такое фашистский "маникюр". Руки твои кладут на стол и какая-то такая машинка втыкает тебе под ногти иголки... Одномоментно под каждый ноготь... Адская боль! Сразу теряешь сознание. Даже не помню, знаю, что боль страшная, а что потом, не помню. Меня растягивали на бревнах. Может, это не точно, может, неправильно. Но я помню вот что: тут такое бревно и тут, а тебя между ними кладут... И какая-то машинка начинает работать... И ты слышишь, как у тебя хрустят-выворачиваются кости... Долго ли это? Тоже не помню... Меня пытали на электрическом стуле... Это когда я плюнула одному из палачей в лицо... Молодой, старый - ничего не помню . Они раздели меня догола, и этот подошел и взял меня за грудь... Я могла только плюнуть... Я больше ничего не могла. И я плюнула ему в лицо. Они посадили меня на электрический стул...
Я с тех пор очень плохо переношу электричество. Помню, что вот тебя начинает бросать... И теперь даже белье гладить не могу... На всю жизнь это у меня - начинаю гладить, и по всему телу чувствую ток. Ничего делать не могу, что связано с электричеством. Может, нужна была какая-то психотерапия после войны? Не знаю. Но уже прожила жизнь так...
Не знаю, чего это я сегодня расплакалась. Тогда я не плакала...
Приговорили меня к смертной казни через повешение. Поместили в камеру смертников. Там были еще две женщины. Знаете, мы не плакали, не бросались в панику: мы ведь знали, идя в подполье, что нас ждет, и поэтому держались спокойно. Говорили о поэзии, вспоминали любимые оперы... Много говорили об Анне Карениной... О любви... Мы даже не вспоминали о своих детях, мы о них боялись вспоминать. Даже улыбались, друг друга подбадривали. Так мы провели двое с половиной суток... Утром на третьи сутки меня вызвали. Мы попрощались, расцеловались без слез. Страха не было: по-видимому, я настолько привыкла к мысли о смерти, что страх уже исчез. И слезы тоже. Какая-то пустота была. Уже ни о ком не думалось...
Долго мы ехали, я даже не помню сколько, ведь я прощалась с жизнью... Но машина остановилась, и мы, нас было человек двадцать, не могли слезть с машины, настолько были истерзаны. Нас, как мешки, сбросили на землю, и комендант приказал ползти к баракам. Подгонял плеткой... Стоит возле одного барака женщина и кормит грудью ребенка. И как-то знаете... И собаки здесь, и охрана, все остолбенели, стоят и не трогают. Комендант увидел эту картину... Подскочил. Выхватил из рук матери ребенка... И, знаете, там была колонка, колонка воду качать, он этого ребенка бьет об это железо. Мозги потекли... Молоко... И я вижу: мать падает, я вижу, понимаю, я ведь врач... Я понимаю, что у нее разорвалось сердце...
...Нас ведут на работу. Ведут по городу, по знакомым улицам. Только стали спускаться, в одном месте был большой подъем, и вдруг я услышала голос: "Мама, мамочка!" И вижу: стоит моя тетя Даша, а с тротуара бежит моя дочка. Они случайно шли по улице и увидели меня. Дочка как бежала, так сразу бросилась мне на шею. И вы вообразите, там собаки, они специально выучены бросаться на людей, но ни одна собака не двинулась с места. Подойдешь, она же разрывает, они для этого выдрессированы, а тут ни одна не тронулась с места. Дочка бросилась ко мне, я не плакала, только говорила: "Доченька! Наташенька, не плачь. Я скоро буду дома". И охрана стояла, и собаки. И никто ее не тронул...
И тогда я не плакала...
Моя дочь в пять лет читала молитвы, а не стихи. Тетя Даша учила, как надо молиться. Она молилась за папу и маму, чтобы мы остались живы.
В сорок четвертом, тринадцатого февраля, меня отправили на фашистскую каторгу... Попала в концлагерь Кроазет на берегу Ла-Манша.
Весной... В день Парижской Коммуны французы устроили нам побег. Я ушла в "маки".
Награждена французским орденом "Боевой крест"...
После Победы возвращаюсь домой... Я помню... Первая остановка на нашей земле... Мы все выскочили из вагонов, мы целовали землю, обнимали... Помню: я была в белом халате, упала на землю, целую ее, и за пазуху горстями кладу. Неужели, думаю, я еще когда-нибудь с ней расстанусь, с такой родной...
Приехала в Минск, а мужа дома нет. Дочь у тети Даши. Мужа арестовало энкаведе, он - в тюрьме. Я иду туда... И что я там слышу... Мне говорят: "Ваш муж - предатель". А мы вместе с мужем работали в подполье. Вдвоем. Это мужественный, честный человек. Я понимаю, что на него донос... Клевета... "Нет, - говорю, - мой муж не может быть предателем. Я верю ему. Он - настоящий коммунист". Его следователь... Он как заорет на меня: "Молчать, французская проститутка! Молчать!" Жил в оккупации, попал в плен, увезли в Германию, сидел в фашистском концлагере - ко всем было подозрение. Один вопрос: как живой остался? Почему не погиб? Даже мертвые были под подозрением... И они тоже... И во внимание не брали, что мы боролись, всем жертвовали ради победы. Победили...
Народ победил!! А Сталин все равно народу не доверял. Вот так нас отблагодарила родина. За нашу любовь, за нашу кровь...
Я ходила... Писала во все инстанции. Мужа освободили через полгода. Ему сломали одно ребро, отбили почку... Фашисты, когда он попал к ним в тюрьму, разбили ему голову, сломали руку, он там поседел, а в сорок пятом в энкаведе его окончательно сделали инвалидом. Я выхаживала его годами, вытаскивала из болезней. Но я ничего не могла сказать против, он слушать не хотел... "Это была ошибка", - и все. Главное, считал он, мы победили. Все - точка. И я ему верила.
Не плакала. Тогда я не плакала...»
Надежда Викентьевна Хатченко, подпольщица
«Как объяснить ребенку? Как ему объяснить смерть...
Я иду с сыном по улице, а лежат убитые - и по одну сторону и по другую. Я ему по Красную Шапочку рассказываю, а кругом убитые. Это когда мы из беженцев возвращались. Приходим к матери, и с ним неладно: залазит под кровать и сидит там целыми днями. Пять лет ему было, на улицу его не выгнать...
Год я с ним мучилась. Никак не могла добиться: в чем же дело? А мы жили в подвале, а когда кто идет по улице, то видны только сапоги. И вот он как-то вылез из-под кровати, увидел чьи-то сапоги в окне и как закричит... Потом я вспомнила, что фашист ударил его сапогом...
Ну, как-то это у него прошло. Играет во дворе с детьми, придет вечером домой и спрашивает:
- Мама, что такое - папа?
Я ему объясняю:
- Он беленький, красивый, он воюет в армии.
А когда Минск освобождали, то первыми в город ворвались танки. И вот мой сын прибегает в дом с плачем:
- Моего папы нет! Там все черные, нет белых...
Это был июль, танкисты все молодые, загорелые.
Муж пришел с войны инвалидом. Пришел не молодой, а старый, и у меня беда: сын привык думать, что отец - беленький, красивый, а пришел больной старый человек. И сын долго не признавал его за отца. Не знал, как называть. Мне пришлось их приучать друг к другу.
Муж приходит поздно с работы, я его встречаю:
- Что же ты так поздно? Дима волновался: "Где мой папка?"
Он ведь тоже за шесть лет войны (он был еще на японской) отвык от сына. От дома.
А когда что-нибудь куплю сыну, тогда говорю:
- Это папка купил, он о тебе заботится...
Скоро они подружились...»
Тамара Устиновна Воробейкова, подпольщица
«Я научилась стрелять, бросать гранаты... Ставить мины. Оказывать первую медицинскую помощь...
Но за четыре года... За войну я забыла все правила грамматики. Всю школьную программу. Могла разобрать автомат с закрытыми глазами, но сочинение при поступлении в институт написала с детскими ошибками и почти без запятых. Спасли меня мои боевые награды - в институт приняли. Стала учиться. Читаю книги - и не понимаю, читаю стихи - и не понимаю. Я забыла эти слова...
По ночам преследовали кошмары: эсэсовцы, лай собак, последние крики... Умирая, человек часто что-то шепчет, это страшнее крика. Все ко мне возвращалось... Человека ведут на расстрел... В глазах у него страх... И видно, что он не верит, до последней минуты не верит. И любопытство тоже, и любопытство есть. Он стоит перед автоматом и в последнюю минуту закрывается руками. Лицо закрывает... По утрам моя голова распухала от крика....
Во время войны я не задумывалась, а тут стала думать. Прокручивать... Все это повторялось и повторялось... Я не спала... Врачи запретили мне учиться. Но девчонки - соседки по комнате в общежитии - сказали, чтобы забыла про врачей, и установили надо мной шефство. Каждый вечер они по очереди тащили меня в кино, на комедию. "Ты должна научиться смеяться. Много смеяться". Хотела или нет - тащили. Комедий было мало, и каждую я смотрела по сто раз, раз сто - минимум. Первое время смеялась, как плакала...
Но кошмары отступили. Смогла учиться...»
Светлана Алексиевич "У войны не женское лицо"
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
ЧАСТЬ 21. ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126177.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126298.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126679.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/128477.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/128739.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/129269.html
«Тогда я не плакала...
Я боялась одного... Схватят товарищей - несколько дней невыносимого ожидания: выдержат пытки или нет? Если не выдержат, начнутся новые аресты. Через какое-то время становится известно, что их будут казнить. Дают задание: идти посмотреть, кого сегодня будут вешать. Идешь по улице, видишь: уже готовят веревку...
Плакать нельзя, задержаться лишнюю секунду нельзя, потому что везде шпики. И сколько надо было, нехорошее тут слово - мужества, сколько надо сил душевных, чтобы молчать. Без слез пройти мимо.
Тогда я не плакала...
Я знала, на что иду, но поняла, почувствовала все, когда меня арестовали. Забрали в тюрьму. Били и сапогами, и плетками. Узнала, что такое фашистский "маникюр". Руки твои кладут на стол и какая-то такая машинка втыкает тебе под ногти иголки... Одномоментно под каждый ноготь... Адская боль! Сразу теряешь сознание. Даже не помню, знаю, что боль страшная, а что потом, не помню. Меня растягивали на бревнах. Может, это не точно, может, неправильно. Но я помню вот что: тут такое бревно и тут, а тебя между ними кладут... И какая-то машинка начинает работать... И ты слышишь, как у тебя хрустят-выворачиваются кости... Долго ли это? Тоже не помню... Меня пытали на электрическом стуле... Это когда я плюнула одному из палачей в лицо... Молодой, старый - ничего не помню . Они раздели меня догола, и этот подошел и взял меня за грудь... Я могла только плюнуть... Я больше ничего не могла. И я плюнула ему в лицо. Они посадили меня на электрический стул...
Я с тех пор очень плохо переношу электричество. Помню, что вот тебя начинает бросать... И теперь даже белье гладить не могу... На всю жизнь это у меня - начинаю гладить, и по всему телу чувствую ток. Ничего делать не могу, что связано с электричеством. Может, нужна была какая-то психотерапия после войны? Не знаю. Но уже прожила жизнь так...
Не знаю, чего это я сегодня расплакалась. Тогда я не плакала...
Приговорили меня к смертной казни через повешение. Поместили в камеру смертников. Там были еще две женщины. Знаете, мы не плакали, не бросались в панику: мы ведь знали, идя в подполье, что нас ждет, и поэтому держались спокойно. Говорили о поэзии, вспоминали любимые оперы... Много говорили об Анне Карениной... О любви... Мы даже не вспоминали о своих детях, мы о них боялись вспоминать. Даже улыбались, друг друга подбадривали. Так мы провели двое с половиной суток... Утром на третьи сутки меня вызвали. Мы попрощались, расцеловались без слез. Страха не было: по-видимому, я настолько привыкла к мысли о смерти, что страх уже исчез. И слезы тоже. Какая-то пустота была. Уже ни о ком не думалось...
Долго мы ехали, я даже не помню сколько, ведь я прощалась с жизнью... Но машина остановилась, и мы, нас было человек двадцать, не могли слезть с машины, настолько были истерзаны. Нас, как мешки, сбросили на землю, и комендант приказал ползти к баракам. Подгонял плеткой... Стоит возле одного барака женщина и кормит грудью ребенка. И как-то знаете... И собаки здесь, и охрана, все остолбенели, стоят и не трогают. Комендант увидел эту картину... Подскочил. Выхватил из рук матери ребенка... И, знаете, там была колонка, колонка воду качать, он этого ребенка бьет об это железо. Мозги потекли... Молоко... И я вижу: мать падает, я вижу, понимаю, я ведь врач... Я понимаю, что у нее разорвалось сердце...
...Нас ведут на работу. Ведут по городу, по знакомым улицам. Только стали спускаться, в одном месте был большой подъем, и вдруг я услышала голос: "Мама, мамочка!" И вижу: стоит моя тетя Даша, а с тротуара бежит моя дочка. Они случайно шли по улице и увидели меня. Дочка как бежала, так сразу бросилась мне на шею. И вы вообразите, там собаки, они специально выучены бросаться на людей, но ни одна собака не двинулась с места. Подойдешь, она же разрывает, они для этого выдрессированы, а тут ни одна не тронулась с места. Дочка бросилась ко мне, я не плакала, только говорила: "Доченька! Наташенька, не плачь. Я скоро буду дома". И охрана стояла, и собаки. И никто ее не тронул...
И тогда я не плакала...
Моя дочь в пять лет читала молитвы, а не стихи. Тетя Даша учила, как надо молиться. Она молилась за папу и маму, чтобы мы остались живы.
В сорок четвертом, тринадцатого февраля, меня отправили на фашистскую каторгу... Попала в концлагерь Кроазет на берегу Ла-Манша.
Весной... В день Парижской Коммуны французы устроили нам побег. Я ушла в "маки".
Награждена французским орденом "Боевой крест"...
После Победы возвращаюсь домой... Я помню... Первая остановка на нашей земле... Мы все выскочили из вагонов, мы целовали землю, обнимали... Помню: я была в белом халате, упала на землю, целую ее, и за пазуху горстями кладу. Неужели, думаю, я еще когда-нибудь с ней расстанусь, с такой родной...
Приехала в Минск, а мужа дома нет. Дочь у тети Даши. Мужа арестовало энкаведе, он - в тюрьме. Я иду туда... И что я там слышу... Мне говорят: "Ваш муж - предатель". А мы вместе с мужем работали в подполье. Вдвоем. Это мужественный, честный человек. Я понимаю, что на него донос... Клевета... "Нет, - говорю, - мой муж не может быть предателем. Я верю ему. Он - настоящий коммунист". Его следователь... Он как заорет на меня: "Молчать, французская проститутка! Молчать!" Жил в оккупации, попал в плен, увезли в Германию, сидел в фашистском концлагере - ко всем было подозрение. Один вопрос: как живой остался? Почему не погиб? Даже мертвые были под подозрением... И они тоже... И во внимание не брали, что мы боролись, всем жертвовали ради победы. Победили...
Народ победил!! А Сталин все равно народу не доверял. Вот так нас отблагодарила родина. За нашу любовь, за нашу кровь...
Я ходила... Писала во все инстанции. Мужа освободили через полгода. Ему сломали одно ребро, отбили почку... Фашисты, когда он попал к ним в тюрьму, разбили ему голову, сломали руку, он там поседел, а в сорок пятом в энкаведе его окончательно сделали инвалидом. Я выхаживала его годами, вытаскивала из болезней. Но я ничего не могла сказать против, он слушать не хотел... "Это была ошибка", - и все. Главное, считал он, мы победили. Все - точка. И я ему верила.
Не плакала. Тогда я не плакала...»
Надежда Викентьевна Хатченко, подпольщица
«Как объяснить ребенку? Как ему объяснить смерть...
Я иду с сыном по улице, а лежат убитые - и по одну сторону и по другую. Я ему по Красную Шапочку рассказываю, а кругом убитые. Это когда мы из беженцев возвращались. Приходим к матери, и с ним неладно: залазит под кровать и сидит там целыми днями. Пять лет ему было, на улицу его не выгнать...
Год я с ним мучилась. Никак не могла добиться: в чем же дело? А мы жили в подвале, а когда кто идет по улице, то видны только сапоги. И вот он как-то вылез из-под кровати, увидел чьи-то сапоги в окне и как закричит... Потом я вспомнила, что фашист ударил его сапогом...
Ну, как-то это у него прошло. Играет во дворе с детьми, придет вечером домой и спрашивает:
- Мама, что такое - папа?
Я ему объясняю:
- Он беленький, красивый, он воюет в армии.
А когда Минск освобождали, то первыми в город ворвались танки. И вот мой сын прибегает в дом с плачем:
- Моего папы нет! Там все черные, нет белых...
Это был июль, танкисты все молодые, загорелые.
Муж пришел с войны инвалидом. Пришел не молодой, а старый, и у меня беда: сын привык думать, что отец - беленький, красивый, а пришел больной старый человек. И сын долго не признавал его за отца. Не знал, как называть. Мне пришлось их приучать друг к другу.
Муж приходит поздно с работы, я его встречаю:
- Что же ты так поздно? Дима волновался: "Где мой папка?"
Он ведь тоже за шесть лет войны (он был еще на японской) отвык от сына. От дома.
А когда что-нибудь куплю сыну, тогда говорю:
- Это папка купил, он о тебе заботится...
Скоро они подружились...»
Тамара Устиновна Воробейкова, подпольщица
«Я научилась стрелять, бросать гранаты... Ставить мины. Оказывать первую медицинскую помощь...
Но за четыре года... За войну я забыла все правила грамматики. Всю школьную программу. Могла разобрать автомат с закрытыми глазами, но сочинение при поступлении в институт написала с детскими ошибками и почти без запятых. Спасли меня мои боевые награды - в институт приняли. Стала учиться. Читаю книги - и не понимаю, читаю стихи - и не понимаю. Я забыла эти слова...
По ночам преследовали кошмары: эсэсовцы, лай собак, последние крики... Умирая, человек часто что-то шепчет, это страшнее крика. Все ко мне возвращалось... Человека ведут на расстрел... В глазах у него страх... И видно, что он не верит, до последней минуты не верит. И любопытство тоже, и любопытство есть. Он стоит перед автоматом и в последнюю минуту закрывается руками. Лицо закрывает... По утрам моя голова распухала от крика....
Во время войны я не задумывалась, а тут стала думать. Прокручивать... Все это повторялось и повторялось... Я не спала... Врачи запретили мне учиться. Но девчонки - соседки по комнате в общежитии - сказали, чтобы забыла про врачей, и установили надо мной шефство. Каждый вечер они по очереди тащили меня в кино, на комедию. "Ты должна научиться смеяться. Много смеяться". Хотела или нет - тащили. Комедий было мало, и каждую я смотрела по сто раз, раз сто - минимум. Первое время смеялась, как плакала...
Но кошмары отступили. Смогла учиться...»
Светлана Алексиевич "У войны не женское лицо"
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
ЧАСТЬ 21. ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126177.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126298.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126679.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/128477.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/128739.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/129269.html