У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО. ЧАСТЬ 21. ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ-1)
Ядвига Михайловна Савицкая, подпольщица
«Первое мое впечатление... Я увидела немца... Как будто тебя ударили, все тело болит, каждая клеточка - как это они здесь?
Ненависть она была сильнее, чем боязнь за своих близких, любимых и страх собственной смерти. Конечно, мы думали о своих родных, но выбора у нас не было. Враг пришел со злом на нашу землю... С огнем и мечом...
Когда, например, стало известно, что меня должны арестовать, я ушла в лес. К партизанам. Ушла, оставив дома семидесятипятилетнюю мать, притом одну. Мы договорились, что она притворится слепой, глухой, и ее не тронут. Конечно, это я себя так утешала.
На следующий день, как я ушла, фашисты ворвались в дом. Мама притворилась, что она слепая, недослышит, как мы договорились. Они ее страшно били, выпытывали, где дочь. Мать долго болела...»
В. Коротаева, партизанка
«Я - свидетель...
Расскажу о командире нашего партизанского отряда... Не надо называть фамилию, потому что еще живы его родные. Им будет больно читать...
Связные передали в отряд: семью командира забрали в гестапо - жену, двух маленьких дочек и старую мать. Всюду развешаны объявления, на базаре раздают листовки: если командир не сдастся, семью повесят. Срок, чтобы подумать - два дня. Полицаи ездили по деревням и проводили среди людей агитацию: красные комиссары не жалеют даже собственных детей. Они - чудовища. Для них нет ничего святого. Сбрасывали листовки с самолета над лесом... Командир хотел сдаться, хотел застрелиться. Его не оставляли одного все это время. Следили за ним. Он мог застрелиться...
Связались с Москвой. Доложили обстановку. Получили инструкцию...
В тот же день собрали в отряде партийное собрание. На нем было принято решение: не поддаваться на немецкую провокацию. Как коммунист, он подчинился партийной дисциплине...
Через два дня послали в город разведчиков. Они принесли страшную весть: всю семью повесили. В первом же бою командир погиб... Как-то непонятно погиб. Случайно. Я думаю, он хотел умереть...
Мертвые молчат... Если бы мы знали, что нам могут рассказать мертвые? Могли бы мы жить? Плачу и плачу. У меня слезы вместо слов...»
Антонина Алексеевна Кондрашова, партизанка-разведчица Бытошской партизанской бригады
«Я выполнила задание... И уже не могла оставаться в поселке, ушла в отряд. Мать через несколько дней забрали в гестапо. Брат успел убежать, а мать забрали. Ее там мучили, допрашивали, где дочь. Два года она была там. Два года фашисты ее вместе с другими женщинами водили впереди себя, когда шли на свои операции... Они боялись партизанских мин и всегда гнали впереди себя местное население - будут мины, эти люди подорвутся, а немецкие солдаты останутся целыми. Живой щит... Два года они так водили и мою мать...
Не раз было: сидим в засаде и вдруг видим, как идут женщины, а сзади за ними - немцы. Подойдут ближе, и видишь, что там твоя мать. И самое страшное - это ожидать, когда командир даст команду стрелять. Все со страхом ожидают этой команды, потому что один шепчет: "Вон моя мать", другой - "А вон моя сестричка", а кто-то ребенка своего увидел... Мама моя всегда ходила в белом платочке. Она была высокая, ее всегда первой различали. Я сама не успею заметить, мне передадут: "Твоя мама идет..." Дадут команду стрелять - стреляешь. И сама не знаешь, куда стреляешь, в голове одно: не упустить из виду беленький платочек - живая ли она, не упала? Беленький платочек... Все разбегутся, попадают, и не знаешь, убита мама или нет. Два дня или больше хожу сама не своя, пока связные не придут из поселка, не скажут, что жива. Опять и я жить могу. И так до следующего раза. Мне кажется, что сейчас я бы этого не вынесла...
Но я их ненавидела... Мне помогала ненависть... У меня до сих пор стоит в ушах крик ребенка, которого бросают в колодец. Слышали ли вы когда-нибудь этот крик? Ребенок летит и кричит, кричит, как откуда-то из-под земли, с того света. Это не детский крик и не человеческий... А увидеть разрезанного пилой молодого парня... Наш партизан... И после этого, когда идешь на задание, сердце одного просит: убивать их, убивать как можно больше, уничтожать самым жестоким способом.
Когда я видела пленных фашистов, мне хотелось вцепиться в любого. Душить. Душить руками, грызть зубами. Я бы их не убивала, это слишком легкая смерть им. Я бы их не оружием, не винтовкой...
Перед самым своим отступлением, это уже в сорок третьем году, фашисты расстреляли мою мать... А у меня мама была такая, она сама нас благословила:
- Идите, дети, вам надо жить. Чем просто умирать, лучше не надо просто умирать.
Мама не говорила больших слов, она находила простые женские слова. Она хотела, чтобы мы жили и учились, особенно учились.
Женщины, которые были вместе с ней в камере, рассказывали, что каждый раз, когда ее уводили, она просила:
- Ох, бабоньки, я плачу об одном: помогите, если умру, моим детям!
После войны одна из тех женщин взяла меня к себе, в свою семью, хотя у нее было двое маленьких детей. Хату нашу фашисты сожгли, младший брат погиб в партизанах, маму расстреляли, отец на фронте. Вернулся с фронта раненый, больной. Пожил недолго, вскоре умер. Так из всей семьи я одна осталась. Женщина эта и сама была бедная, и двое своих детей у нее, я решила уйти, куда-нибудь уехать. А она плакала и не пускала.
Когда я узнала, что мать мою расстреляли, я потеряла рассудок. Не находила себе места, мне не было покоя. Мне надо... Я должна была ее найти... А их расстреляли и могилу заровняли тяжелыми машинами... В большом противотанковом рву... Мне приблизительно показали: где, в каком месте она стояла, и я побежала, копала там, разворачивала руками трупы. Я узнала мать по колечку на руке... Как увидела это колечко, закричала и ничего больше не помню. Ничего не помню... Какие-то женщины вытащили ее, омыли из консервной банки и похоронили. Я ту баночку до сих пор храню.
Ночами иногда лежу и думаю: мать погибла из-за меня. Нет, не из-за меня... Если бы я, боясь за своих близких, не пошла бороться, если бы так же поступил и третий, и четвертый - не было бы того, что есть сейчас. Но сказать себе... Забыть... Как шла моя мать... Звучала команда... И я стреляла в ту сторону, откуда она появлалась... Ее беленький платочек... Вы никогда не узнаете, как тяжело с этим жить. И чем дальше, тем тяжелее. Иногда ночью вдруг молодой смех или голос под окном, и ты содрогнешься, тебе вдруг покажется, что это детский плач, детский крик. А то вдруг просыпаешься и чувствуешь, что не можешь дышать. Душит запах горелого... Вы не знаете, как пахнет горящее человеческое тело, особенно летом. Чем-то тревожным и сладким. Я и сейчас, а у меня такая работа в райисполкоме, что если где-то пожар, то надо выехать на место, составить документ. Но если скажут, что загорелась где-то ферма, погибли животные, я никогда не выезжаю, я не способна... Мне это напоминает... Этот запах... Как люди горели... И вот ночью проснешься, бежишь за духами, и кажется, что и в духах есть этот запах. Везде...
Долго боялась замуж выходить. Боялась иметь детей. Вдруг война, я уйду на фронт. А как же дети? Теперь полюбила читать книги о жизни после смерти. Что там? Встретимся ли мы там с мамой?»
Александра Ивановна Храмова, секретарь Антопольского подпольного райкома партии
«Я такой до конца останусь... Такой, какими мы были тогда. Да, наивной, да, романтичной. До седых волос... Но - это я!
Моя подруга Катя Симакова была партизанской связной. У нее две девочки. Обе небольшие, ну, сколько им было - по шесть-семь лет. Она брала этих девочек за руки, шла по городу и запоминала, где и какая техника стоит. Крикнет на нее часовой, она откроет рот и притворится дурочкой. Так несколько лет... Мать жертвовала своими девочками...
Еще у нас была Зажарская, и у нее - дочь Валерия. Девочке семь лет. Нужно было взорвать столовую. Мы решили заложить мину в печь, но ее надо было пронести. И мать сказала, что мину принесет ее дочь. Положила в корзинку мину, а сверху пару детских костюмчиков, плюшевую игрушку, два десятка яиц и масло. И так эта девочка принесла в столовую мину. Говорят: материнский инстинкт сильнее всего. Нет, идея сильнее! И вера сильнее! Я думаю... Я даже в этом уверена, что если бы не было такой мамы, такой девочки, и они не пронесли бы эту мину, то мы бы и не победили. Да, жизнь - это хорошо. Прекрасно! Но есть вещи дороже ...»
Полина Касперович, партизанка
«Были у нас в отряде братья Чимуки... Они нарвались в своей деревне на засаду, отстреливались в каком-то сарае, их подожгли. Пока не кончились патроны, они стреляли... Потом вышли обожженные... Их возили на телеге, показывали, чтобы кто-то признал, чьи они. Чтобы кто-то выдал...
Вся деревня стояла. Стояли их отец и мать, никто ни звука не произнес. Какое сердце надо было иметь матери, чтобы не крикнуть. Не отозваться. Но она знала, если заплачет, тогда всю деревню сожгут. Убьют не ее одну. Всех убьют. За одного убитого немецкого солдата сжигали деревню. Она знала... За все есть награды, но никакой не хватит, самой высокой Звезды Героя мало для этой матери... За ее молчание...»
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
ЧАСТЬ 21. ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126177.html
«Первое мое впечатление... Я увидела немца... Как будто тебя ударили, все тело болит, каждая клеточка - как это они здесь?
Ненависть она была сильнее, чем боязнь за своих близких, любимых и страх собственной смерти. Конечно, мы думали о своих родных, но выбора у нас не было. Враг пришел со злом на нашу землю... С огнем и мечом...
Когда, например, стало известно, что меня должны арестовать, я ушла в лес. К партизанам. Ушла, оставив дома семидесятипятилетнюю мать, притом одну. Мы договорились, что она притворится слепой, глухой, и ее не тронут. Конечно, это я себя так утешала.
На следующий день, как я ушла, фашисты ворвались в дом. Мама притворилась, что она слепая, недослышит, как мы договорились. Они ее страшно били, выпытывали, где дочь. Мать долго болела...»
В. Коротаева, партизанка
«Я - свидетель...
Расскажу о командире нашего партизанского отряда... Не надо называть фамилию, потому что еще живы его родные. Им будет больно читать...
Связные передали в отряд: семью командира забрали в гестапо - жену, двух маленьких дочек и старую мать. Всюду развешаны объявления, на базаре раздают листовки: если командир не сдастся, семью повесят. Срок, чтобы подумать - два дня. Полицаи ездили по деревням и проводили среди людей агитацию: красные комиссары не жалеют даже собственных детей. Они - чудовища. Для них нет ничего святого. Сбрасывали листовки с самолета над лесом... Командир хотел сдаться, хотел застрелиться. Его не оставляли одного все это время. Следили за ним. Он мог застрелиться...
Связались с Москвой. Доложили обстановку. Получили инструкцию...
В тот же день собрали в отряде партийное собрание. На нем было принято решение: не поддаваться на немецкую провокацию. Как коммунист, он подчинился партийной дисциплине...
Через два дня послали в город разведчиков. Они принесли страшную весть: всю семью повесили. В первом же бою командир погиб... Как-то непонятно погиб. Случайно. Я думаю, он хотел умереть...
Мертвые молчат... Если бы мы знали, что нам могут рассказать мертвые? Могли бы мы жить? Плачу и плачу. У меня слезы вместо слов...»
Антонина Алексеевна Кондрашова, партизанка-разведчица Бытошской партизанской бригады
«Я выполнила задание... И уже не могла оставаться в поселке, ушла в отряд. Мать через несколько дней забрали в гестапо. Брат успел убежать, а мать забрали. Ее там мучили, допрашивали, где дочь. Два года она была там. Два года фашисты ее вместе с другими женщинами водили впереди себя, когда шли на свои операции... Они боялись партизанских мин и всегда гнали впереди себя местное население - будут мины, эти люди подорвутся, а немецкие солдаты останутся целыми. Живой щит... Два года они так водили и мою мать...
Не раз было: сидим в засаде и вдруг видим, как идут женщины, а сзади за ними - немцы. Подойдут ближе, и видишь, что там твоя мать. И самое страшное - это ожидать, когда командир даст команду стрелять. Все со страхом ожидают этой команды, потому что один шепчет: "Вон моя мать", другой - "А вон моя сестричка", а кто-то ребенка своего увидел... Мама моя всегда ходила в белом платочке. Она была высокая, ее всегда первой различали. Я сама не успею заметить, мне передадут: "Твоя мама идет..." Дадут команду стрелять - стреляешь. И сама не знаешь, куда стреляешь, в голове одно: не упустить из виду беленький платочек - живая ли она, не упала? Беленький платочек... Все разбегутся, попадают, и не знаешь, убита мама или нет. Два дня или больше хожу сама не своя, пока связные не придут из поселка, не скажут, что жива. Опять и я жить могу. И так до следующего раза. Мне кажется, что сейчас я бы этого не вынесла...
Но я их ненавидела... Мне помогала ненависть... У меня до сих пор стоит в ушах крик ребенка, которого бросают в колодец. Слышали ли вы когда-нибудь этот крик? Ребенок летит и кричит, кричит, как откуда-то из-под земли, с того света. Это не детский крик и не человеческий... А увидеть разрезанного пилой молодого парня... Наш партизан... И после этого, когда идешь на задание, сердце одного просит: убивать их, убивать как можно больше, уничтожать самым жестоким способом.
Когда я видела пленных фашистов, мне хотелось вцепиться в любого. Душить. Душить руками, грызть зубами. Я бы их не убивала, это слишком легкая смерть им. Я бы их не оружием, не винтовкой...
Перед самым своим отступлением, это уже в сорок третьем году, фашисты расстреляли мою мать... А у меня мама была такая, она сама нас благословила:
- Идите, дети, вам надо жить. Чем просто умирать, лучше не надо просто умирать.
Мама не говорила больших слов, она находила простые женские слова. Она хотела, чтобы мы жили и учились, особенно учились.
Женщины, которые были вместе с ней в камере, рассказывали, что каждый раз, когда ее уводили, она просила:
- Ох, бабоньки, я плачу об одном: помогите, если умру, моим детям!
После войны одна из тех женщин взяла меня к себе, в свою семью, хотя у нее было двое маленьких детей. Хату нашу фашисты сожгли, младший брат погиб в партизанах, маму расстреляли, отец на фронте. Вернулся с фронта раненый, больной. Пожил недолго, вскоре умер. Так из всей семьи я одна осталась. Женщина эта и сама была бедная, и двое своих детей у нее, я решила уйти, куда-нибудь уехать. А она плакала и не пускала.
Когда я узнала, что мать мою расстреляли, я потеряла рассудок. Не находила себе места, мне не было покоя. Мне надо... Я должна была ее найти... А их расстреляли и могилу заровняли тяжелыми машинами... В большом противотанковом рву... Мне приблизительно показали: где, в каком месте она стояла, и я побежала, копала там, разворачивала руками трупы. Я узнала мать по колечку на руке... Как увидела это колечко, закричала и ничего больше не помню. Ничего не помню... Какие-то женщины вытащили ее, омыли из консервной банки и похоронили. Я ту баночку до сих пор храню.
Ночами иногда лежу и думаю: мать погибла из-за меня. Нет, не из-за меня... Если бы я, боясь за своих близких, не пошла бороться, если бы так же поступил и третий, и четвертый - не было бы того, что есть сейчас. Но сказать себе... Забыть... Как шла моя мать... Звучала команда... И я стреляла в ту сторону, откуда она появлалась... Ее беленький платочек... Вы никогда не узнаете, как тяжело с этим жить. И чем дальше, тем тяжелее. Иногда ночью вдруг молодой смех или голос под окном, и ты содрогнешься, тебе вдруг покажется, что это детский плач, детский крик. А то вдруг просыпаешься и чувствуешь, что не можешь дышать. Душит запах горелого... Вы не знаете, как пахнет горящее человеческое тело, особенно летом. Чем-то тревожным и сладким. Я и сейчас, а у меня такая работа в райисполкоме, что если где-то пожар, то надо выехать на место, составить документ. Но если скажут, что загорелась где-то ферма, погибли животные, я никогда не выезжаю, я не способна... Мне это напоминает... Этот запах... Как люди горели... И вот ночью проснешься, бежишь за духами, и кажется, что и в духах есть этот запах. Везде...
Долго боялась замуж выходить. Боялась иметь детей. Вдруг война, я уйду на фронт. А как же дети? Теперь полюбила читать книги о жизни после смерти. Что там? Встретимся ли мы там с мамой?»
Александра Ивановна Храмова, секретарь Антопольского подпольного райкома партии
«Я такой до конца останусь... Такой, какими мы были тогда. Да, наивной, да, романтичной. До седых волос... Но - это я!
Моя подруга Катя Симакова была партизанской связной. У нее две девочки. Обе небольшие, ну, сколько им было - по шесть-семь лет. Она брала этих девочек за руки, шла по городу и запоминала, где и какая техника стоит. Крикнет на нее часовой, она откроет рот и притворится дурочкой. Так несколько лет... Мать жертвовала своими девочками...
Еще у нас была Зажарская, и у нее - дочь Валерия. Девочке семь лет. Нужно было взорвать столовую. Мы решили заложить мину в печь, но ее надо было пронести. И мать сказала, что мину принесет ее дочь. Положила в корзинку мину, а сверху пару детских костюмчиков, плюшевую игрушку, два десятка яиц и масло. И так эта девочка принесла в столовую мину. Говорят: материнский инстинкт сильнее всего. Нет, идея сильнее! И вера сильнее! Я думаю... Я даже в этом уверена, что если бы не было такой мамы, такой девочки, и они не пронесли бы эту мину, то мы бы и не победили. Да, жизнь - это хорошо. Прекрасно! Но есть вещи дороже ...»
Полина Касперович, партизанка
«Были у нас в отряде братья Чимуки... Они нарвались в своей деревне на засаду, отстреливались в каком-то сарае, их подожгли. Пока не кончились патроны, они стреляли... Потом вышли обожженные... Их возили на телеге, показывали, чтобы кто-то признал, чьи они. Чтобы кто-то выдал...
Вся деревня стояла. Стояли их отец и мать, никто ни звука не произнес. Какое сердце надо было иметь матери, чтобы не крикнуть. Не отозваться. Но она знала, если заплачет, тогда всю деревню сожгут. Убьют не ее одну. Всех убьют. За одного убитого немецкого солдата сжигали деревню. Она знала... За все есть награды, но никакой не хватит, самой высокой Звезды Героя мало для этой матери... За ее молчание...»
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
ЧАСТЬ 21. ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126177.html