Из дневников Аркадия Первенцева. Московская паника 1941 .
14X
Москва уплывала из-под ног моих, как палуба отходящего от берега корабля. Я ходил по улицам настороженной столицы, вдыхал её прогорклый осенний запах и знал, что скоро настанет минута расставанья…
Снова стреляли. По улицам от фронта двигалась тяжёлая артиллерия. Везли ог-ромные орудия. Прислуга в касках с коркой земли на лицах отходила, вероятно, на другие позиции. Я взял пикап и поехал на дачу. В глинистых окопах под промозглым дождём лежали люди в чёрных обмотках и тяжёлых ботинках. Люди были вооружены трёхлинейными винтовками, обращёнными в сторону Минска, на головах их были пи-лотки. Некоторые отвернули пилотки и подняли воротники шинелей. Только у кон-трольно-пропускного пункта я видел автоматическое оружие и полуавтоматические винтовки.
Мы ехали по мокрому шоссе к своему Переделкино. Пруд закис, позеленел. Стоя-ли всё те же витые толстые вётлы у шлюза, журчала вода, глубокий овраг просекал землю и терялся у дачи Сейфуллиной и Афиногенова. В лесу стояли грузовики, ра-ции и автобусы. У костров грелись измученные солдаты. При расспросе оказались из строительных полков, бежавших из-под Вязьмы и Медыни. Они грели грязные заско-рузлые руки у костра из сырого ельника и просили махорки. Страна махорки и табаков, Россия, ты вечно нуждаешься в этом скромном продукте!
(...)
По шоссе везут раненых. Санитарные автобусы побиты пулями и помяты. Шофё-ры измучены, глаза горят, щетина на щеках и сильные трудолюбивые русские руки на чёрных кругах рулей… На фронт идут автомашины с пехотой. Ветер хлещет по крас-ноармейцам. Они сидят в пилотках и шинелях, накрывшись плащ-палатками. Ветер лепит палатки, и видны контуры этого пока ещё живого тела, обречённого на смерть. Я смотрю на них. Наши родные, русские, курносые… У некоторых трагические складки у рта, у многих смущённая улыбка непонимания. Я видел, что это несётся в бой отважное и храброе войско. Неслись на механических лошадиных силах люди, уже понявшие ужас предстоящего…
Вскоре на весь мир поплывут сводки и направления, обагрённые великой русской кровью: Мало-Ярославец, Можайск, Наро-Фоминск, Дорохово. Люди, умирающие под гусеницами танков. Люди, задержавшие поток механизированной Европы. Об этом признается даже Сталин!
(...)
Мы оделись и пошли в Союз. Кирпотин расхаживал по кабинету. Он был бле-ден и испуган. В других комнатах по-прежнему толпился народ, шёл торг Ташкент-Казань, гудели шмелиные голоса «братьев-евреев».
- Какие новости? - спросили мы у Кирпотина.
- Звонил Фадеев. Он сказал, чтобы писатели выезжали кто как может. Надежды на эшелон нет…
- Где Фадеев?
- Я пробовал с ним связаться. Его уже нет нигде…
- Где Хвалебная?
- Её нет…
- Они уже сбежали?
- Вероятно.
Панфёров, стиснув зубы, позвонил газете. Уже ни один телефон не работал. Зво-нили в ЦК партии. Ни один телефон не отвечал. Только телефонистки станций и ком-мутаторов, несмотря на грядущую опасность, оставались на местах. Они не имели соб-ственных или государственных автомобилей. Они не имели права покинуть посты. Только важные лица сбежали.
(...)
…Мы вышли во двор. Всё тот же мокрый снег лежал на асфальте. Панфёров по-шёл поторопить своих шофёров, чтобы скорее сделали машину. Я прошёл к рядом рас-положенному Британскому посольству. Подъезжали машины, и в них поспешно броса-ли чемоданы, узлы, сажали собак и т. п. Несколько чекистов помогали забрасывать в машины вещи. Коридор был освещён. Я видел несколько англичан в гражданском и несколько воздушных офицеров, застёгивающих свои шинели. Вид их был бледен и движения торопливы… Машины миссии отходили без клаксонов и излишнего шума. Липы теряли последние мёртвые листья, падающие на мокрый снег.
Ночью приехал Серёжа. Он сказал, что передано по закрытому проводу постанов-ление Совнаркома о том, что город объявляется открытым, что предложено рас-считать рабочих авиазаводов, выделить надёжный актив, подложить под заводы мины и ждать сигнала. Все оборонные предприятия решили взорвать. Серёжа сидел бледный, в руках он держал авиационные часы со светящимся циферблатом.
- Что ты думаешь делать?
- Оставаться в Москве. Я не могу взрывать заводы. Всё сделано на моих глазах. Я не могу взрывать заводы, - в голосе его была страшная тоска и непонимание.
Пересыхало горло от волнения. Неужели так бездарно падёт столица нашего го-сударства. Неужели через пару часов раздадутся взрывы и в воздух взлетят авиазаводы №№ 1, 39, 22, завод Сталина, Динамо, Шарикоподшипник, Мясокомбинат, Дербенев-ский химзавод, тэцы, электростанции и… метро. Да, под метро также были подложены мины, и метрополитен Москвы должен был быть взорван руками людей, создавших его. Неужели 600 миллионов за километр проходки погибнут и в эти своды хлынут разжиженные юрские глины. Сердце холодело от ужаса надвигающейся катастрофы.
Я вспоминаю это страшное чувство тоски и обречённости того вечера. Рушилось всё. И где-то по холодным дорогам Подмосковья катили танковые дивизии иноземных пришельцев. Немцы в Москве! Гитлер принимает парад победоносных войск, взявших сердце России. Гитлер на мавзолее, рядом с ним Браухич, Гудериан, Бломберг и др. маршалы его зловещей славы!
Сердце начинало седеть, и я говорил с Сергеем о том, что раз так, нужно уходить и продолжать борьбу, я обращался к его сердцу и говорил о наших оставленных семь-ях… Он встал и ушёл…
Ночью немцы не были в городе. Но этой ночью весь партийный актив и все вла-сти позорно оставили город… Позор истории падёт на головы предателей и паникёров. После будут расстреляны Ревякин и группа директоров предприятий, но главные виновники паники будут только судьями, а не ответчиками. В руках правительства было радио. Неужели не нашёлся единственный спокойный голос, который сказал бы населению: «Город надо защищать». Кто бы отказался от выполнения своих гражданских прав!
Этот голос летел на паккарде по шоссе Энтузиастов, спасая свою шкуру, по шос-се, по которому когда-то брели вдохновенные колодники…
В ночь под 16 октября город Москва был накануне падения. Если бы немцы зна-ли, что происходит в Москве, они бы 16-го октября взяли бы город десантом в 500 че-ловек.
Продолжение в каментах.
Москва уплывала из-под ног моих, как палуба отходящего от берега корабля. Я ходил по улицам настороженной столицы, вдыхал её прогорклый осенний запах и знал, что скоро настанет минута расставанья…
Снова стреляли. По улицам от фронта двигалась тяжёлая артиллерия. Везли ог-ромные орудия. Прислуга в касках с коркой земли на лицах отходила, вероятно, на другие позиции. Я взял пикап и поехал на дачу. В глинистых окопах под промозглым дождём лежали люди в чёрных обмотках и тяжёлых ботинках. Люди были вооружены трёхлинейными винтовками, обращёнными в сторону Минска, на головах их были пи-лотки. Некоторые отвернули пилотки и подняли воротники шинелей. Только у кон-трольно-пропускного пункта я видел автоматическое оружие и полуавтоматические винтовки.
Мы ехали по мокрому шоссе к своему Переделкино. Пруд закис, позеленел. Стоя-ли всё те же витые толстые вётлы у шлюза, журчала вода, глубокий овраг просекал землю и терялся у дачи Сейфуллиной и Афиногенова. В лесу стояли грузовики, ра-ции и автобусы. У костров грелись измученные солдаты. При расспросе оказались из строительных полков, бежавших из-под Вязьмы и Медыни. Они грели грязные заско-рузлые руки у костра из сырого ельника и просили махорки. Страна махорки и табаков, Россия, ты вечно нуждаешься в этом скромном продукте!
(...)
По шоссе везут раненых. Санитарные автобусы побиты пулями и помяты. Шофё-ры измучены, глаза горят, щетина на щеках и сильные трудолюбивые русские руки на чёрных кругах рулей… На фронт идут автомашины с пехотой. Ветер хлещет по крас-ноармейцам. Они сидят в пилотках и шинелях, накрывшись плащ-палатками. Ветер лепит палатки, и видны контуры этого пока ещё живого тела, обречённого на смерть. Я смотрю на них. Наши родные, русские, курносые… У некоторых трагические складки у рта, у многих смущённая улыбка непонимания. Я видел, что это несётся в бой отважное и храброе войско. Неслись на механических лошадиных силах люди, уже понявшие ужас предстоящего…
Вскоре на весь мир поплывут сводки и направления, обагрённые великой русской кровью: Мало-Ярославец, Можайск, Наро-Фоминск, Дорохово. Люди, умирающие под гусеницами танков. Люди, задержавшие поток механизированной Европы. Об этом признается даже Сталин!
(...)
Мы оделись и пошли в Союз. Кирпотин расхаживал по кабинету. Он был бле-ден и испуган. В других комнатах по-прежнему толпился народ, шёл торг Ташкент-Казань, гудели шмелиные голоса «братьев-евреев».
- Какие новости? - спросили мы у Кирпотина.
- Звонил Фадеев. Он сказал, чтобы писатели выезжали кто как может. Надежды на эшелон нет…
- Где Фадеев?
- Я пробовал с ним связаться. Его уже нет нигде…
- Где Хвалебная?
- Её нет…
- Они уже сбежали?
- Вероятно.
Панфёров, стиснув зубы, позвонил газете. Уже ни один телефон не работал. Зво-нили в ЦК партии. Ни один телефон не отвечал. Только телефонистки станций и ком-мутаторов, несмотря на грядущую опасность, оставались на местах. Они не имели соб-ственных или государственных автомобилей. Они не имели права покинуть посты. Только важные лица сбежали.
(...)
…Мы вышли во двор. Всё тот же мокрый снег лежал на асфальте. Панфёров по-шёл поторопить своих шофёров, чтобы скорее сделали машину. Я прошёл к рядом рас-положенному Британскому посольству. Подъезжали машины, и в них поспешно броса-ли чемоданы, узлы, сажали собак и т. п. Несколько чекистов помогали забрасывать в машины вещи. Коридор был освещён. Я видел несколько англичан в гражданском и несколько воздушных офицеров, застёгивающих свои шинели. Вид их был бледен и движения торопливы… Машины миссии отходили без клаксонов и излишнего шума. Липы теряли последние мёртвые листья, падающие на мокрый снег.
Ночью приехал Серёжа. Он сказал, что передано по закрытому проводу постанов-ление Совнаркома о том, что город объявляется открытым, что предложено рас-считать рабочих авиазаводов, выделить надёжный актив, подложить под заводы мины и ждать сигнала. Все оборонные предприятия решили взорвать. Серёжа сидел бледный, в руках он держал авиационные часы со светящимся циферблатом.
- Что ты думаешь делать?
- Оставаться в Москве. Я не могу взрывать заводы. Всё сделано на моих глазах. Я не могу взрывать заводы, - в голосе его была страшная тоска и непонимание.
Пересыхало горло от волнения. Неужели так бездарно падёт столица нашего го-сударства. Неужели через пару часов раздадутся взрывы и в воздух взлетят авиазаводы №№ 1, 39, 22, завод Сталина, Динамо, Шарикоподшипник, Мясокомбинат, Дербенев-ский химзавод, тэцы, электростанции и… метро. Да, под метро также были подложены мины, и метрополитен Москвы должен был быть взорван руками людей, создавших его. Неужели 600 миллионов за километр проходки погибнут и в эти своды хлынут разжиженные юрские глины. Сердце холодело от ужаса надвигающейся катастрофы.
Я вспоминаю это страшное чувство тоски и обречённости того вечера. Рушилось всё. И где-то по холодным дорогам Подмосковья катили танковые дивизии иноземных пришельцев. Немцы в Москве! Гитлер принимает парад победоносных войск, взявших сердце России. Гитлер на мавзолее, рядом с ним Браухич, Гудериан, Бломберг и др. маршалы его зловещей славы!
Сердце начинало седеть, и я говорил с Сергеем о том, что раз так, нужно уходить и продолжать борьбу, я обращался к его сердцу и говорил о наших оставленных семь-ях… Он встал и ушёл…
Ночью немцы не были в городе. Но этой ночью весь партийный актив и все вла-сти позорно оставили город… Позор истории падёт на головы предателей и паникёров. После будут расстреляны Ревякин и группа директоров предприятий, но главные виновники паники будут только судьями, а не ответчиками. В руках правительства было радио. Неужели не нашёлся единственный спокойный голос, который сказал бы населению: «Город надо защищать». Кто бы отказался от выполнения своих гражданских прав!
Этот голос летел на паккарде по шоссе Энтузиастов, спасая свою шкуру, по шос-се, по которому когда-то брели вдохновенные колодники…
В ночь под 16 октября город Москва был накануне падения. Если бы немцы зна-ли, что происходит в Москве, они бы 16-го октября взяли бы город десантом в 500 че-ловек.
Продолжение в каментах.