Навеяло...
Делаю перепост своего же собственного поста двухлетней давности, который я по неведомому мне самой импульсу зачем-то запостила в прагматическое коммьюнити Ru.Berlin, где он никому не нужен. Заметила чисто случайно, только сегодня.
___________________________________________________
В конце 70-х в Москву часто приезжал друг из Венгрии по имени Лаци. Он был славист и писал диссертацию о ранних рассказах и статьях Михаила Булгакова. В один прекрасный день Лаци сказал, что он познакомился со второй женой писателя, Любовью Евгеньевной Белозерской-Булгаковой, и она пригласила его в гости. Не хочу ли я составить ему кампанию?
Преклонение перед Булгаковым находилось тогда в зените. Люди разговаривали цитатами из романа «Мастер и Маргарита». А кое-кто смог прочесть там-издатские или перешлёпанные на машинке неопубликованные пьесы, романы, рассказы. Биография Булгакова была мало известна, но всё же я знала, что Маргарита - это его третья жена. Она была жива, жила где-то на Юге, и ни с кем не желала общаться. Как бы то ни было, но жена Булгакова, неважно какая по счёту, была для его юных почитателей Богиня.
На встречу с Любовью Евгеньевной я принарядилась как могла. Совершенно разгильдяйский Лаци нацепил на себя что-то вроде галстука-бабочки, который криво сидел сбоку от застёжки и придавал ему сходство с Азазелло.
Жила Л. Е. в каком-то переулке на Пироговке, совсем недалеко от нашего общежития на Ленгорах. У неё была крохотная квартирка на первом этаже: комнатка и кухонька. Под окнами целыми стаями роились кошки. Старая дама их обожала и подкармливала, чем снискала лютую ненависть соседей: они высунули головы из-за своих дверей, когда мы стучались к нашей Богине и прошипели что-то вроде «Опять пришли...».
Любовь Евгеньевна открыла нам дверь, и первое, что я почувствовала, было острое ощущение собственной неадекватности. Она тоже приоделась к нашему приходу. На ней была светлая шёлковая блузка, на шее нитка жемчуга, длинная прямая юбка и туфли на каблуках. Ей было, если не ошибаюсь, 86 лет. То, что она потрясающе красива, было видно так же ясно, как если бы ей было 25.
На мне был шёлковый цветной оверал (т.е. комбинезон), его абстрактный рисунок напоминал узбекские халаты. Он схватывался широким кожаным поясом, который к центру сужался в мысики, а к ним была приделана круглая пряжка. Ещё до того как полностью открылась дверь, ещё когда Любовь Евгеньевна обрисовалась в проёме лишь силуэтом, я поняла, что этот оверал, гордость моего гардероба, я не надену больше никогда в жизни.
Надо сказать, что учиться в Москву я приехала из г. Кропоткина Краснодарского края. В моём родном городе дореволюционных людей благородных сословий не было. В Москве на фоне всех прочих культурных новшеств бросались в глаза отдельные мамы и бабушки сокурсников, которые жили на Старом Арбате в коммуналках с резными буфетами, говорили как-то по-особому и угощали нас явно другой едой, чем та, которая была «в миру». А они явно были не от мира сего. Они были от другого мира. Совсем уж последние-препоследние обломки. Одна из таких дореволюционных бабушек отвела меня в сторонку и сказала: «Деточка, тебе надо избавиться от твоего южного «Г». Оно тебе будет сильно мешать». В 17 лет было ещё не поздно избавиться не только от неправильного «Г», но и от многих других привычек и замашек, которые привозят с собой девочки из городов типа славного анархического Кропоткина. Эта арбатская бабушка стала моим профессором Хиггинсом. Она с удовольствием учила меня не только московскому произношению, но и множеству других житейских вещей, которые помогли мне потом не меньше чем два диплома МГУ. Во всяком случае она пробудила у меня ощущение стилистической уместности или неуместности одежды, жестов, голоса, мимики. Я просто стала обращать на это внимание. И в тот момент, когда к нам вышла Любовь Евгеньевна в простой шёлковой блузке, на оверале была навсегда поставлена жирная точка.
У неё за плечами была эмиграция: Константинополь, Берлин, Париж. Она начинала сценическую карьеру как балерина. Её первого мужа, историка Василевского, автора солидной истории дома Романовых, уничтожило НКВД. Создавая пьесу «Бег», М. Булгаков во многом опирался на жизненный опыт Л.Е.Белозерской и на её воспоминания. Она безупречно владела французским и имела столь же безупречный художественный и литературный вкус. В нач. 80-х годов вышел сборник булгаковских пьес под её редакцией. Театр и театральный мир были и на всю жизнь остались для неё идеалом.
Невзирая на страстное поклонение Богине, невозможно было не заметить, что она состоит в конкурентных отношениях как со своей предшественницей, так и со своей преемницей. Тактичнейшим образом она подчёркивала, что обожаемый читателями Кот Бегемот - это её идея. Булгаков был очень ей благодарен за то, что она ему открыла глаза на наших собратьев меньших. Она была отличная наездница и тренировалась в Манеже вместе с сыном Сталина Василием. У них в доме был кот необычайного ума и красоты, яркая котовская личность с сильным характером. Он-то и послужил прототипом для народного любимца Бегемота.
Уже при первой встрече я заметила, что в том образе послереволюционного мира, который нам рисовала Любовь Евгеньевна, неизменно присутствует еврейский комиссар в кожаной тужурке. Швондер, Кальсонер, финдиректор Варьете Римский. И сегодня идёт спор о том, был ли Булгаков антисемитом, или наоборот. С одной стороны, Швондеры-Кальсонеры, а с другой описание петлюровских зверств по отношению к евреям. Когда Л.Е. рассказывала нам о разговорах с другими своими гостями - а её скромное жильё стало местом паломничества поклонников «Мастера и Маргариты» - она нередко упоминала о национальности посетителей. Был у неё такой пунктик.
К концу вечеров с нами она безумно уставала и едва держалась на ногах, а мы, молодые энтузиасты-эгоисты, никак не хотели уходить. Она ни разу не показала, как мы её мучим. Только теперь, когда я сама уже не первой молодости, понимаю в полной мере, каким героизмом это было с её стороны.
Вскоре (возможно, что не без участия Лаци) её мемуары «О мёд воспоминаний» оказались на Западе и были там опубликованы. В сети есть много портретов Л.Е.Белозерской, а вот обложка её книги:
Благодаря общению с Л.Е. во мне что-то изменилось. Открылись глаза на важность простоты. Хотя пристрастие к южному буйству красок не исчезло совсем.
Я была счастлива, когда Любовь Евгеньевна позже рассказывала о чтении своих воспоминаний во МХАТе, где её буквально завалили букетами и целовали ей руки. Когда её не стало, Лаци написал некролог в главную венгерскую газету. А в русских газетах вроде бы никакого отклика не было.
___________________________________________________
В конце 70-х в Москву часто приезжал друг из Венгрии по имени Лаци. Он был славист и писал диссертацию о ранних рассказах и статьях Михаила Булгакова. В один прекрасный день Лаци сказал, что он познакомился со второй женой писателя, Любовью Евгеньевной Белозерской-Булгаковой, и она пригласила его в гости. Не хочу ли я составить ему кампанию?
Преклонение перед Булгаковым находилось тогда в зените. Люди разговаривали цитатами из романа «Мастер и Маргарита». А кое-кто смог прочесть там-издатские или перешлёпанные на машинке неопубликованные пьесы, романы, рассказы. Биография Булгакова была мало известна, но всё же я знала, что Маргарита - это его третья жена. Она была жива, жила где-то на Юге, и ни с кем не желала общаться. Как бы то ни было, но жена Булгакова, неважно какая по счёту, была для его юных почитателей Богиня.
На встречу с Любовью Евгеньевной я принарядилась как могла. Совершенно разгильдяйский Лаци нацепил на себя что-то вроде галстука-бабочки, который криво сидел сбоку от застёжки и придавал ему сходство с Азазелло.
Жила Л. Е. в каком-то переулке на Пироговке, совсем недалеко от нашего общежития на Ленгорах. У неё была крохотная квартирка на первом этаже: комнатка и кухонька. Под окнами целыми стаями роились кошки. Старая дама их обожала и подкармливала, чем снискала лютую ненависть соседей: они высунули головы из-за своих дверей, когда мы стучались к нашей Богине и прошипели что-то вроде «Опять пришли...».
Любовь Евгеньевна открыла нам дверь, и первое, что я почувствовала, было острое ощущение собственной неадекватности. Она тоже приоделась к нашему приходу. На ней была светлая шёлковая блузка, на шее нитка жемчуга, длинная прямая юбка и туфли на каблуках. Ей было, если не ошибаюсь, 86 лет. То, что она потрясающе красива, было видно так же ясно, как если бы ей было 25.
На мне был шёлковый цветной оверал (т.е. комбинезон), его абстрактный рисунок напоминал узбекские халаты. Он схватывался широким кожаным поясом, который к центру сужался в мысики, а к ним была приделана круглая пряжка. Ещё до того как полностью открылась дверь, ещё когда Любовь Евгеньевна обрисовалась в проёме лишь силуэтом, я поняла, что этот оверал, гордость моего гардероба, я не надену больше никогда в жизни.
Надо сказать, что учиться в Москву я приехала из г. Кропоткина Краснодарского края. В моём родном городе дореволюционных людей благородных сословий не было. В Москве на фоне всех прочих культурных новшеств бросались в глаза отдельные мамы и бабушки сокурсников, которые жили на Старом Арбате в коммуналках с резными буфетами, говорили как-то по-особому и угощали нас явно другой едой, чем та, которая была «в миру». А они явно были не от мира сего. Они были от другого мира. Совсем уж последние-препоследние обломки. Одна из таких дореволюционных бабушек отвела меня в сторонку и сказала: «Деточка, тебе надо избавиться от твоего южного «Г». Оно тебе будет сильно мешать». В 17 лет было ещё не поздно избавиться не только от неправильного «Г», но и от многих других привычек и замашек, которые привозят с собой девочки из городов типа славного анархического Кропоткина. Эта арбатская бабушка стала моим профессором Хиггинсом. Она с удовольствием учила меня не только московскому произношению, но и множеству других житейских вещей, которые помогли мне потом не меньше чем два диплома МГУ. Во всяком случае она пробудила у меня ощущение стилистической уместности или неуместности одежды, жестов, голоса, мимики. Я просто стала обращать на это внимание. И в тот момент, когда к нам вышла Любовь Евгеньевна в простой шёлковой блузке, на оверале была навсегда поставлена жирная точка.
У неё за плечами была эмиграция: Константинополь, Берлин, Париж. Она начинала сценическую карьеру как балерина. Её первого мужа, историка Василевского, автора солидной истории дома Романовых, уничтожило НКВД. Создавая пьесу «Бег», М. Булгаков во многом опирался на жизненный опыт Л.Е.Белозерской и на её воспоминания. Она безупречно владела французским и имела столь же безупречный художественный и литературный вкус. В нач. 80-х годов вышел сборник булгаковских пьес под её редакцией. Театр и театральный мир были и на всю жизнь остались для неё идеалом.
Невзирая на страстное поклонение Богине, невозможно было не заметить, что она состоит в конкурентных отношениях как со своей предшественницей, так и со своей преемницей. Тактичнейшим образом она подчёркивала, что обожаемый читателями Кот Бегемот - это её идея. Булгаков был очень ей благодарен за то, что она ему открыла глаза на наших собратьев меньших. Она была отличная наездница и тренировалась в Манеже вместе с сыном Сталина Василием. У них в доме был кот необычайного ума и красоты, яркая котовская личность с сильным характером. Он-то и послужил прототипом для народного любимца Бегемота.
Уже при первой встрече я заметила, что в том образе послереволюционного мира, который нам рисовала Любовь Евгеньевна, неизменно присутствует еврейский комиссар в кожаной тужурке. Швондер, Кальсонер, финдиректор Варьете Римский. И сегодня идёт спор о том, был ли Булгаков антисемитом, или наоборот. С одной стороны, Швондеры-Кальсонеры, а с другой описание петлюровских зверств по отношению к евреям. Когда Л.Е. рассказывала нам о разговорах с другими своими гостями - а её скромное жильё стало местом паломничества поклонников «Мастера и Маргариты» - она нередко упоминала о национальности посетителей. Был у неё такой пунктик.
К концу вечеров с нами она безумно уставала и едва держалась на ногах, а мы, молодые энтузиасты-эгоисты, никак не хотели уходить. Она ни разу не показала, как мы её мучим. Только теперь, когда я сама уже не первой молодости, понимаю в полной мере, каким героизмом это было с её стороны.
Вскоре (возможно, что не без участия Лаци) её мемуары «О мёд воспоминаний» оказались на Западе и были там опубликованы. В сети есть много портретов Л.Е.Белозерской, а вот обложка её книги:
Благодаря общению с Л.Е. во мне что-то изменилось. Открылись глаза на важность простоты. Хотя пристрастие к южному буйству красок не исчезло совсем.
Я была счастлива, когда Любовь Евгеньевна позже рассказывала о чтении своих воспоминаний во МХАТе, где её буквально завалили букетами и целовали ей руки. Когда её не стало, Лаци написал некролог в главную венгерскую газету. А в русских газетах вроде бы никакого отклика не было.