Дерек Уолкотт. Шхуна "Полет". Вторая и третья часть.
Первая часть тут: http://sentjao.livejournal.com/377036.html
2. Глубинное опьянение
Везли контрабандный скотч для О'Хары, большой шишки
между Седросом и Мэйном, вдали от погранцов,
а по дороге нас всегда встречали испанские пироги.
Но внутренний голос твердил мне: "Шабин, в конце концов
доиграешься в пираты!". Так оно и вышло.
Вся афера накрылась. А с ней и я, из-за женщины, ко дну пошел,
из-за Марии Консепсьон, за ее кружева и шелк.
А потом я слышу: оп-па! Комиссия по дознанию
была назначена, типа, метла чисто метет,
с ним самим председателем, расследующим себя самого.
Черт побери, я отлично знал заранее,
кто попадется: не акула в акульей шкуре, а рыбка-пилот,
какой-нибудь красный ниггер в штанах цвета хаки, вроде как ты да я.
Хуже того, я стал ругаться с Марией Консепсьон,
полетели тарелки, пошли угрозы и пени,
и я сказал: "Больше никогда". Ведь от этого страдала моя семья.
Я был сломлен, все, что хотел я, была кружка да черные очки
в этом чертовом очке Порт оф Спейне;
и серебро пены морской - вот все монеты, что были тогда у меня.
Хари этих министров вам из "Экспресса" знакомы,
стражи бедноты - со спрятанной за спиной одной рукой
и с одной ротой ментов только на страже их дома,
и со скотчем, через заднюю дверь хлещущего рекой.
Что до того министра-монстра, которому везли бухло,
этого полусирийского звероящера, меня так злило
видеть это лицо под слоем пудры, каменные веки,
его динозавроподобную морду в примордиальной тине, бородавчатое ебло,
смотреть, как при свете фонариков он тонет в богатстве, погружается в бабло,
что я сказал себе: "Шабин, пойми, это просто говно!"
Но он подослал кого-то чтоб выпихнуть меня из своей конторы,
типа, я какой-то артист! Так был напыщен гад,
что не мог сам слезть с большого коня и дать мне пинка под зад.
Я видел такие вещи, от которых стошнило бы и раба
в этой Республике Тусовок Тринидад.
Я не мог вытряхнуть шум моря из головы, и словно бред
в моих ушах была песня Марии Консепсьон,
так что я подался в водолазы-спасатели с психом Миком
по фамилии О'Шогнесси, и с лайми по имени Брэд;
но в этих Карибах мертвецам счету нет
и когда я растворялся в изумрудной воде,
потолок которой дрожал, как шелковый тент,
я их видел, эти самые кораллы: мозги, огни, морские веера,
пальцы-мертвых-людей, а потом и мертвых людей.
Я видел, что песок-порошок был их скелетами,
перемолотыми добела от Сенегала до Сан-Сальвадора,
и я запаниковал во время третьего погруженья, и на месяц поэтому
оказался на суше, в "Приюте Моряка": проповеди да рыбный отвар.
Когда я думал о горе, которое я принес моей жене,
и о моих терзаньях с той, другой женщиной, и о моей заботе,
я плакал под водой, соль искала соль,
ведь ее красота пронзила меня как боль,
как меч, что отсек меня от моих детей, плоть от плоти.
Там была та баржа из Сент-Винсента, но она лежала совсем глубоко,
ее нельзя было достать. Когда мы бухали, лайми
устал от моих причитаний о Марии Консепсьон.
Он сказал, мол, от этого у него кессонка. И хрен с ним!
Боль моего сердца о Марии Консепсьон,
страдание, которое я принес жене и детям,
были хуже кессонной болезни. В пьянительной глубине
не нашлось бы расселины, где бы моя душа
спряталась бы, как олуши на рассвете, и не
нашлось бы отмели, где б я отдохнул, как пеликан,
и как-то раз у меня было глубинное опьяненье, я видел Бога, это
был окунь морской, пронзенный гарпуном, весь в крови, и мне
гулко сказал далекий голос: "Шабин, если ты оставишь ее,
если ее оставишь, я дам тебе звезду рассвета."
Когда я вышел из психушки, я пробовал других женщин,
но, когда они раздевались, их колючие пёзды
щетинились, как морские ежи, и я не мог нырнуть.
Пришел капеллан. Я на него плюю.
Где место покоя моего, Иисус? Где убежище для меня?
Где подушка, где б я, не платя, преклонил главу после долгого дня,
и окно, чтоб смотреть из него, чтоб обрамляло жизнь мою?
3. Шабин покидает республику.
У меня нет происхожденья, только воображенье.
После белых, был отвергнут вскоре я
ниггерами, когда они пришли к власти.
Первые заковали мне руки в цепи, а потом извинились: "История";
вторые сказали, мол, для их гордости я недостаточно черной масти.
Скажите мне, какая может быть власть у этих Богом забытых мест -
пара самолетов военно-воздушных сил, по полям распрыскивающих яд,
жандармерия, пожарная охрана, красный крест,
да пара собак полицейских, что прежде пройдут, чем успеешь взреветь: "Парад!"?
Я встретил Историю как-то раз, но она не признала меня,
креол с пергаментной кожей в бородавках,
как старая бутылка из моря, крадущийся как краб
через дырки от тени, которую решетка дает
на зарешеченном балконе; кремовая шляпа, кремовый шевиот.
Я становлюсь перед ним и ору: "Сэр, я Шабин!
Говорят, ваш внук. Помните бабку,
вашу черную повариху, вообще?" Этот козел отхаркивает и плюет.
Плевок, который стоит больше, чем любые слова.
Но это все, что все эти подонки оставили нам: слова.
Я уже не верил в революцию.
Я терял веру в любовь моей женщины.
Я увидел на мгновенье как Александр Блок
кристаллизовался в "Двеннадцати". Было между
морским отделением полиции и Отелем Венесуэлана
как-то воскресным днем. Молодежь без флагов,
размахивая майками, их грудь ждала пуль.
Они все маршировали в сторону гор, пока не стих,
словно пена впиталась в песок, крик их.
Они впитались в светлые холмы, как дождь, каждый
вместе с нимбом своим, оставив майки на улице,
и эхо власти в конце улицы.
Пропеллерные вентиляторы жужжат в Сенате,
судьи, говорят, до сих пор потеют в кармине,
на улице Фредерик все бездельники маршируют,
стоя на месте, бюджет переворачивает новый лист.
В 12:30 фильм и нет свободных мест
в зале кинотеатра, или иди, смотри революцию. Александр Блок
входит и садится в третьем ряду с конусом шок-
оладного мороженого, ждет макаронный вест-
ерн, Клин Иствуд в главой роли, во второстепенной - Ли Ван Клиф.
2. Глубинное опьянение
Везли контрабандный скотч для О'Хары, большой шишки
между Седросом и Мэйном, вдали от погранцов,
а по дороге нас всегда встречали испанские пироги.
Но внутренний голос твердил мне: "Шабин, в конце концов
доиграешься в пираты!". Так оно и вышло.
Вся афера накрылась. А с ней и я, из-за женщины, ко дну пошел,
из-за Марии Консепсьон, за ее кружева и шелк.
А потом я слышу: оп-па! Комиссия по дознанию
была назначена, типа, метла чисто метет,
с ним самим председателем, расследующим себя самого.
Черт побери, я отлично знал заранее,
кто попадется: не акула в акульей шкуре, а рыбка-пилот,
какой-нибудь красный ниггер в штанах цвета хаки, вроде как ты да я.
Хуже того, я стал ругаться с Марией Консепсьон,
полетели тарелки, пошли угрозы и пени,
и я сказал: "Больше никогда". Ведь от этого страдала моя семья.
Я был сломлен, все, что хотел я, была кружка да черные очки
в этом чертовом очке Порт оф Спейне;
и серебро пены морской - вот все монеты, что были тогда у меня.
Хари этих министров вам из "Экспресса" знакомы,
стражи бедноты - со спрятанной за спиной одной рукой
и с одной ротой ментов только на страже их дома,
и со скотчем, через заднюю дверь хлещущего рекой.
Что до того министра-монстра, которому везли бухло,
этого полусирийского звероящера, меня так злило
видеть это лицо под слоем пудры, каменные веки,
его динозавроподобную морду в примордиальной тине, бородавчатое ебло,
смотреть, как при свете фонариков он тонет в богатстве, погружается в бабло,
что я сказал себе: "Шабин, пойми, это просто говно!"
Но он подослал кого-то чтоб выпихнуть меня из своей конторы,
типа, я какой-то артист! Так был напыщен гад,
что не мог сам слезть с большого коня и дать мне пинка под зад.
Я видел такие вещи, от которых стошнило бы и раба
в этой Республике Тусовок Тринидад.
Я не мог вытряхнуть шум моря из головы, и словно бред
в моих ушах была песня Марии Консепсьон,
так что я подался в водолазы-спасатели с психом Миком
по фамилии О'Шогнесси, и с лайми по имени Брэд;
но в этих Карибах мертвецам счету нет
и когда я растворялся в изумрудной воде,
потолок которой дрожал, как шелковый тент,
я их видел, эти самые кораллы: мозги, огни, морские веера,
пальцы-мертвых-людей, а потом и мертвых людей.
Я видел, что песок-порошок был их скелетами,
перемолотыми добела от Сенегала до Сан-Сальвадора,
и я запаниковал во время третьего погруженья, и на месяц поэтому
оказался на суше, в "Приюте Моряка": проповеди да рыбный отвар.
Когда я думал о горе, которое я принес моей жене,
и о моих терзаньях с той, другой женщиной, и о моей заботе,
я плакал под водой, соль искала соль,
ведь ее красота пронзила меня как боль,
как меч, что отсек меня от моих детей, плоть от плоти.
Там была та баржа из Сент-Винсента, но она лежала совсем глубоко,
ее нельзя было достать. Когда мы бухали, лайми
устал от моих причитаний о Марии Консепсьон.
Он сказал, мол, от этого у него кессонка. И хрен с ним!
Боль моего сердца о Марии Консепсьон,
страдание, которое я принес жене и детям,
были хуже кессонной болезни. В пьянительной глубине
не нашлось бы расселины, где бы моя душа
спряталась бы, как олуши на рассвете, и не
нашлось бы отмели, где б я отдохнул, как пеликан,
и как-то раз у меня было глубинное опьяненье, я видел Бога, это
был окунь морской, пронзенный гарпуном, весь в крови, и мне
гулко сказал далекий голос: "Шабин, если ты оставишь ее,
если ее оставишь, я дам тебе звезду рассвета."
Когда я вышел из психушки, я пробовал других женщин,
но, когда они раздевались, их колючие пёзды
щетинились, как морские ежи, и я не мог нырнуть.
Пришел капеллан. Я на него плюю.
Где место покоя моего, Иисус? Где убежище для меня?
Где подушка, где б я, не платя, преклонил главу после долгого дня,
и окно, чтоб смотреть из него, чтоб обрамляло жизнь мою?
3. Шабин покидает республику.
У меня нет происхожденья, только воображенье.
После белых, был отвергнут вскоре я
ниггерами, когда они пришли к власти.
Первые заковали мне руки в цепи, а потом извинились: "История";
вторые сказали, мол, для их гордости я недостаточно черной масти.
Скажите мне, какая может быть власть у этих Богом забытых мест -
пара самолетов военно-воздушных сил, по полям распрыскивающих яд,
жандармерия, пожарная охрана, красный крест,
да пара собак полицейских, что прежде пройдут, чем успеешь взреветь: "Парад!"?
Я встретил Историю как-то раз, но она не признала меня,
креол с пергаментной кожей в бородавках,
как старая бутылка из моря, крадущийся как краб
через дырки от тени, которую решетка дает
на зарешеченном балконе; кремовая шляпа, кремовый шевиот.
Я становлюсь перед ним и ору: "Сэр, я Шабин!
Говорят, ваш внук. Помните бабку,
вашу черную повариху, вообще?" Этот козел отхаркивает и плюет.
Плевок, который стоит больше, чем любые слова.
Но это все, что все эти подонки оставили нам: слова.
Я уже не верил в революцию.
Я терял веру в любовь моей женщины.
Я увидел на мгновенье как Александр Блок
кристаллизовался в "Двеннадцати". Было между
морским отделением полиции и Отелем Венесуэлана
как-то воскресным днем. Молодежь без флагов,
размахивая майками, их грудь ждала пуль.
Они все маршировали в сторону гор, пока не стих,
словно пена впиталась в песок, крик их.
Они впитались в светлые холмы, как дождь, каждый
вместе с нимбом своим, оставив майки на улице,
и эхо власти в конце улицы.
Пропеллерные вентиляторы жужжат в Сенате,
судьи, говорят, до сих пор потеют в кармине,
на улице Фредерик все бездельники маршируют,
стоя на месте, бюджет переворачивает новый лист.
В 12:30 фильм и нет свободных мест
в зале кинотеатра, или иди, смотри революцию. Александр Блок
входит и садится в третьем ряду с конусом шок-
оладного мороженого, ждет макаронный вест-
ерн, Клин Иствуд в главой роли, во второстепенной - Ли Ван Клиф.