«Воны уме́рлы»
А. В. Верещагин. Новые рассказы. - СПб., 1900.
Конец мая. Часа два пополудни. Я, шаг за шагом, тащусь верхом за небольшим караваном верблюдов из укрепленьица Яглы-Олум в укрепление Чад. Жара невозможная. Солнце так кожу и дерет с лица тонкими лепестками.
Можно подумать, что оно побилось с кем-то о заклад сжечь нас сегодня живыми. Хотя изредка проносится легонький ветерок, но такой раскаленный, что только усиливает мучения. В голове сильно стучит. Кажется, вот-вот хватит удар и повалишься с лошади. Стремена накалились настолько, что ног невозможно держать в них. Сидишь на седле точно пьяный. Так и мотает из стороны в сторону. Дума в голове одна: скоро ли доберешься до пристанища, где можно будет усесться в тень и напиться воды. Боже, как хочется поскорей добраться до всего этого… До Чада еще верст 8. Но в пустыне горизонт обширный, значит, скоро заметим его. Не видно нигде не деревца, ни кустика. По дороге встречаются такие расселины почвы, что лошадь невольно останавливается, не решаясь перескочить их.
Трещины эти такие глубокие, что при всем старании невозможно разглядеть дна. Кругом песок, и песок красный, раскаленный. И вот здесь-то должен жить человек! - думается мне.
- Чад, Чад видать! - слышу позади себя крики казаков.
- Где? где? - радостно спрашиваю их - губы мои потрескались, в горле пересохло.
- А вон, ваше высокородие. Во-о-н, кибитки-то чернеют вправо! - восклицает один из них и плетью указывает направление.
Впереди, верстах в 4-х, на желтовато-красном фоне, чернели кибитки, одна возле другой, в виде маленьких, едва заметных пятнышек.
- Так это Чад, - невольно восклицаю я, и мне становится грустно за их обитателей. Трудно выбрать местность более ужасную. Кажется, только каторжников, за самые жестокие преступления, можно ссылать сюда. Я рысью обгоняю караван и сам направляюсь прямиком к укреплению.
Комендантом здесь оказался славный малый, поручик Криштапенко, служившей раньше в Туркестане. Оп просто поразил меня своим видом. Хотя и небольшого роста, но так был крепко сложен, такой имел веселый вид, что сразу разогнал всю мою меланхолию. Полное, загорелое лицо его пышало здоровьем. Свободная холстинная рубаха, подпоясанная ремнем, легко обхватывала его мускулистую фигуру. Больше же всего понравились мне его шаровары, широкие, кожаные, коричневого цвета. Шаровары эти он привез из Туркестана. Они были так прочны, что, казалось, их должно было хватить на всю его жизнь.
- Ну, слезайте, слезайте скорей, да пойдем в кибитку! - такими словами приветливо встречает меня комендант. Он уже давно заметил наш караван. Несколько солдат из гарнизона бросились ко мне. Я слезаю, и через минуту уже наслаждаюсь тенью, в просторной кибитке, устланной коврами и бурками.
В кибитке я нашел одного моего приятеля, сотника кубанского полка, Бабича. Вскоре появляется перед нами на низеньком столике: вино, закуска, чай и, как редкость в здешней местности, холодная вода.
От сильного утомления я почти ничего не могу есть. Зато воды пью бесконечное количество. Ведь протащиться 40 верст под палящим солнцем, черепашьим шагом, вслед за верблюдами, чего-нибудь да стоит.
Полчаса спустя, я уже спал как убитый, растянувшись на бурке. Просыпаюсь: смотрю - в противоположном углу, скорчившись, спит мой хлебосольный хозяин. Я опять, не без зависти, любуюсь на его цветные кожаные шаровары. Рядом со мною лежит на спине, в легоньком сером ситцевом бешмете, Бабич. Его полное, добродушное лицо раскраснелось и вспотело от хорошей высыпки.
- Ну, что, майор, соснули? - спрашивает он, заметив, что я не сплю.
- Да, ничего, всхрапнул изрядно, - отвечаю ему. - А ведь вы, сотник, привыкли к здешнему климату; кажется, и прошлую экспедицию были здесь?
- А то как же, - отвечает он своим хохлацким наречием. - Я же в самом этом Чаде встречал покойного Лазарева. Казак тогда еще у меня был, Пархоменко, так вот же, собачий сын, удружил мне, - сердито восклицает он.
- А что такое? - с интересом спрашиваю его.
Бабич переваливается своим грузным туловищем в мою сторону и продолжает:
- Да, изволите ли видеть. Не забыть мне этого никогда. Я здесь за коменданта был. Ну, и получаю известие, что вот, к примеру сказать, сегодня вечером, привезут больного Лазарева, командующего войсками. Карбункул ему на шею сел, и он ехал на Кавказ лечиться. Ну вот, хорошо. Жду его. Генерал ехал в тарантасе. Жду час, другой, третий. Наступает темнота. Генерала все нет. Наконец и полночь подходит. Ну, думаю, вероятно, что-нибудь задержало, - сегодня не будет. Ложусь спать и крепко наказываю Пархоменке - чуть что, сейчас меня разбудить. Заснул. Утром просыпаюсь, выхожу из кибитки, солнце только что еще выкатилось из-за песков, оглядываюсь, - батюшки мои, среди двора тарантас стоит, и верх поднят. Я кидаюсь к казаку, а тот спит себе, и буркой укрылся. Толк его в бок ногой. Вскакивает. «Это чей тарантас?» - тихонько говорю, чтобы не разбудить кого. - «Генерал приехали», - как ни в чем не бывало, тоненьким гнусавым голоском тянет он, и кулаком растирает слюни по лицу, - при этом рассказчик с озлоблением старается представить своего казака. - «Что же ты, такой-сякой, не разбудил меня?» - сердито шепчу ему. - «Да, воны умерлы», - отвечает он преспокойным голосом. А! как вам нравится? - дескать, чего же теперь и торопиться с ним!
- Ну, что же вы? - спрашиваю я.
- Ну, известно, побранил казака, да поторопился отправить генерала дальше.
Рассказ этот очень мне понравился. Помню, когда я приехал в отряд и увидел Скобелева, то, между прочим, передаю ему и этот случай, со всеми подробностями, как сам слышал. И что же? Скобелев, вместо того, чтобы рассмеяться, - задумывается и, после некоторого молчания, жалобно говорит мне:
- Какую грустную историю вы мне рассказали!
В тоне его голоса, в это время, точно веяло предчувствием, что и ему, бедняжке, недолго оставалось жить. Другие отрывки из произведений А. В. Верещагина, опубликованные в журнале: Чиновник; Геок-Тепе после штурма.
Конец мая. Часа два пополудни. Я, шаг за шагом, тащусь верхом за небольшим караваном верблюдов из укрепленьица Яглы-Олум в укрепление Чад. Жара невозможная. Солнце так кожу и дерет с лица тонкими лепестками.
Можно подумать, что оно побилось с кем-то о заклад сжечь нас сегодня живыми. Хотя изредка проносится легонький ветерок, но такой раскаленный, что только усиливает мучения. В голове сильно стучит. Кажется, вот-вот хватит удар и повалишься с лошади. Стремена накалились настолько, что ног невозможно держать в них. Сидишь на седле точно пьяный. Так и мотает из стороны в сторону. Дума в голове одна: скоро ли доберешься до пристанища, где можно будет усесться в тень и напиться воды. Боже, как хочется поскорей добраться до всего этого… До Чада еще верст 8. Но в пустыне горизонт обширный, значит, скоро заметим его. Не видно нигде не деревца, ни кустика. По дороге встречаются такие расселины почвы, что лошадь невольно останавливается, не решаясь перескочить их.
Трещины эти такие глубокие, что при всем старании невозможно разглядеть дна. Кругом песок, и песок красный, раскаленный. И вот здесь-то должен жить человек! - думается мне.
- Чад, Чад видать! - слышу позади себя крики казаков.
- Где? где? - радостно спрашиваю их - губы мои потрескались, в горле пересохло.
- А вон, ваше высокородие. Во-о-н, кибитки-то чернеют вправо! - восклицает один из них и плетью указывает направление.
Впереди, верстах в 4-х, на желтовато-красном фоне, чернели кибитки, одна возле другой, в виде маленьких, едва заметных пятнышек.
- Так это Чад, - невольно восклицаю я, и мне становится грустно за их обитателей. Трудно выбрать местность более ужасную. Кажется, только каторжников, за самые жестокие преступления, можно ссылать сюда. Я рысью обгоняю караван и сам направляюсь прямиком к укреплению.
Комендантом здесь оказался славный малый, поручик Криштапенко, служившей раньше в Туркестане. Оп просто поразил меня своим видом. Хотя и небольшого роста, но так был крепко сложен, такой имел веселый вид, что сразу разогнал всю мою меланхолию. Полное, загорелое лицо его пышало здоровьем. Свободная холстинная рубаха, подпоясанная ремнем, легко обхватывала его мускулистую фигуру. Больше же всего понравились мне его шаровары, широкие, кожаные, коричневого цвета. Шаровары эти он привез из Туркестана. Они были так прочны, что, казалось, их должно было хватить на всю его жизнь.
- Ну, слезайте, слезайте скорей, да пойдем в кибитку! - такими словами приветливо встречает меня комендант. Он уже давно заметил наш караван. Несколько солдат из гарнизона бросились ко мне. Я слезаю, и через минуту уже наслаждаюсь тенью, в просторной кибитке, устланной коврами и бурками.
В кибитке я нашел одного моего приятеля, сотника кубанского полка, Бабича. Вскоре появляется перед нами на низеньком столике: вино, закуска, чай и, как редкость в здешней местности, холодная вода.
От сильного утомления я почти ничего не могу есть. Зато воды пью бесконечное количество. Ведь протащиться 40 верст под палящим солнцем, черепашьим шагом, вслед за верблюдами, чего-нибудь да стоит.
Полчаса спустя, я уже спал как убитый, растянувшись на бурке. Просыпаюсь: смотрю - в противоположном углу, скорчившись, спит мой хлебосольный хозяин. Я опять, не без зависти, любуюсь на его цветные кожаные шаровары. Рядом со мною лежит на спине, в легоньком сером ситцевом бешмете, Бабич. Его полное, добродушное лицо раскраснелось и вспотело от хорошей высыпки.
- Ну, что, майор, соснули? - спрашивает он, заметив, что я не сплю.
- Да, ничего, всхрапнул изрядно, - отвечаю ему. - А ведь вы, сотник, привыкли к здешнему климату; кажется, и прошлую экспедицию были здесь?
- А то как же, - отвечает он своим хохлацким наречием. - Я же в самом этом Чаде встречал покойного Лазарева. Казак тогда еще у меня был, Пархоменко, так вот же, собачий сын, удружил мне, - сердито восклицает он.
- А что такое? - с интересом спрашиваю его.
Бабич переваливается своим грузным туловищем в мою сторону и продолжает:
- Да, изволите ли видеть. Не забыть мне этого никогда. Я здесь за коменданта был. Ну, и получаю известие, что вот, к примеру сказать, сегодня вечером, привезут больного Лазарева, командующего войсками. Карбункул ему на шею сел, и он ехал на Кавказ лечиться. Ну вот, хорошо. Жду его. Генерал ехал в тарантасе. Жду час, другой, третий. Наступает темнота. Генерала все нет. Наконец и полночь подходит. Ну, думаю, вероятно, что-нибудь задержало, - сегодня не будет. Ложусь спать и крепко наказываю Пархоменке - чуть что, сейчас меня разбудить. Заснул. Утром просыпаюсь, выхожу из кибитки, солнце только что еще выкатилось из-за песков, оглядываюсь, - батюшки мои, среди двора тарантас стоит, и верх поднят. Я кидаюсь к казаку, а тот спит себе, и буркой укрылся. Толк его в бок ногой. Вскакивает. «Это чей тарантас?» - тихонько говорю, чтобы не разбудить кого. - «Генерал приехали», - как ни в чем не бывало, тоненьким гнусавым голоском тянет он, и кулаком растирает слюни по лицу, - при этом рассказчик с озлоблением старается представить своего казака. - «Что же ты, такой-сякой, не разбудил меня?» - сердито шепчу ему. - «Да, воны умерлы», - отвечает он преспокойным голосом. А! как вам нравится? - дескать, чего же теперь и торопиться с ним!
- Ну, что же вы? - спрашиваю я.
- Ну, известно, побранил казака, да поторопился отправить генерала дальше.
Рассказ этот очень мне понравился. Помню, когда я приехал в отряд и увидел Скобелева, то, между прочим, передаю ему и этот случай, со всеми подробностями, как сам слышал. И что же? Скобелев, вместо того, чтобы рассмеяться, - задумывается и, после некоторого молчания, жалобно говорит мне:
- Какую грустную историю вы мне рассказали!
В тоне его голоса, в это время, точно веяло предчувствием, что и ему, бедняжке, недолго оставалось жить. Другие отрывки из произведений А. В. Верещагина, опубликованные в журнале: Чиновник; Геок-Тепе после штурма.