Геок-Тепе после штурма: очерки А.Верещагина
В дополнение к ранее опубликованным материалам, размещаю два очерка Александра Верещагина (брат известного художника), который после взятия русскими войсками текинского укрепления Геок-Тепе в январе 1881 года занимал там должность временного коменданта…
Холм Денгиль-Тепе
А. В. Верещагин. Новые рассказы. - СПб., 1900.
Весело развевается по ветру наш штандарт на самой вершине кургана Денгиль-Тепе и как бы хочет оповестить всему миру, что отныне война здесь окончена, и что эта твердыня текинцев принадлежит уже Русскому царю.
Но война как будто еще не совсем кончалась. Вон там, далеко впереди, что-то творится. Я стою возле штандарта и пристально смотрю в бинокль. Это сам командующей войсками, генерал Скобелев, во главе дивизиона драгун и одной казачьей сотни, с шашками наголо, во весь карьер гонится за бежавшим неприятелем. Черной, узкой, бесконечно длинной полосой растянулись текинцы по желтой песчаной равнине. Они спасаются в свои родные пески. Позади драгун и казаков остается такая же черная узкая полоса людей, но уже не живых, а мертвых. Только женщин да детей щадят. Первые, желая спасти своих мужей, пытаются прикрывать их своими юбками. Но и это не помогает. Гяуры догадались: срывают юбки - и безжалостная шашка отделяет голову притаившегося от трепещущего туловища.
Уже 15 верст пронесся Скобелев с кавалерией. Тысячи трупов лежат следом за ними. Наконец, по выражению Лермонтова, «рука бойцов колоть устала» - и Скобелев приказывает трубить отбой. Вот он скачет назад мимо меня, но за стенами, в мундире, при орденах и аксельбантах. Радостный, гордый победой, точно сам бог войны. Да как и не радоваться. Этот день, конечно, счастливейший в его жизни. Заветная мечта его - когда-либо столкнуться с красными мундирами на границе Индии - по-видимому, приближалась к осуществлению. Взятием Геок-Тепе, как выражался впоследствии Скобелев, мы открыли себе туда ворота.
Вот уже он объезжает кругом крепости, вносится по трупам в пролом стены и наконец галопом въезжает на курган.
- Вы назначаетесь комендантом Геок-Тепе! Извольте взять крепость в свое распоряжение, да следите, чтобы не творилось никаких безобразий! - кричит мне генерал.
Я сажусь на лошадь и еду. Было около трех часов пополудни. Главный пыл преследования уже затих: кой-где только еще раздавались одиночные выстрелы. Солдаты толпами шныряли по крепости, перебегая от кибитки к кибитке, и с ворохами разной добычи, счастливые, направлялись восвояси.
- Вот тебе и задача! - рассуждаю про себя. - Только что отдали крепость на разграбление солдатам на три дня, а теперь приказывают следить, чтобы не творилось никаких безобразий. Как тут согласовать эти приказания?
Еду в лагерь, забираю вещи, и возвращаюсь со своим казаком в крепость. Здесь, недалеко от взорванной стены, на ровной площадке, уже расположилась одна полубатарея, 3 роты пехоты и сотня казаков. Поблизости их помещаюсь и я. Приказываю выбрать чистую новую кибитку. Выбор был большой. Около 15 тысяч их стояло свободных. Но только почти все они были наполнены трупами. В некоторых находили по десяти и более трупов. Мне солдаты доставили одну, такую просторную, что хоть танцуй в ней.
Но вот наступает и ночь - первая после штурма. Надо бы хорошенько заснуть, отдохнуть. А между тем кругом и взглянуть страшно. Что ни шаг, то трупы. Отовсюду, я знаю, торчат мертвые головы, руки, ноги: мужчины, женщины, дети. Но вместе с сим сознаешь, что крепость взята и мы победили. Мысль эта чрезвычайно успокоительно, отрадно действует на нервы. Невольно чувствуешь, что самая главная задача окончена, и что вместе с ней опасность быть убитым или раненым миновала.
Перед тем, чтобы лечь спать, я еще раз выхожу из палатки. Небо ясное. Кругом крепости высоко вздымаются багровые костры, осыпая пространство тысячами искр. Войска ликуют. Смех и веселые разговоры долетают до моих ушей. Кое-где с треском лопаются попавшие под костры ружейные патроны. В воздухе тянет дымом и гарью.
Осторожно зову дежурного, спрашиваю, посланы ли разъезды, расставлены ли посты, затем вхожу в кибитку и ложусь на текинский ковер. Но что это такое!.. от него сильный трупный запах. Трогаю рукой, - сырость какая-то. Осматриваю с огнем: один край его весь в крови. Скорей выкидываю ковер вон и, закрывшись сглуха буркой, с легким сердцем засыпаю.
Трудно описать те чувства, которые человек испытывает после взятия крепости, столь долго и с таким трудом осаждаемой. Их может только понять участник штурма. Горделиво расхаживает он на другой день по стенам и осматривает окрестности. Припоминает - где что творилось, причем невольно сознает, что и он, хоть и маленький, но все-таки участник в этом торжестве.
«Вон откуда неприятель делал свою последнюю вылазку! Вон там напал на наших. Там его встретили залпами и повернули назад!» и т. д. Чувства эти, пожалуй, можно приравнять, хоть, конечно, и не совсем, к тому, как охотник, высвободившись из-под лап медведя, сам убивает его, и затем, радостный и довольный, спокойно осматривает его: оскаливает ему зубы, выворачивает когти - и все это без тревоги, будучи уверен, что уже теперь зверь этот не опасен.
Я очень скоро свыкся здесь со своим положением. Единственно только, к чему не мог привыкнуть - это к трупному запаху. А между тем убирать и зарывать тела положительно некому было. И вот все эти кучи шили и разлагались.
Насколько воздух здесь быль заражен, достаточно сказать, что приятель мой, поручик Ушаков, тоже состоявший при Скобелеве и раненый в грудь при штурме, только на минуту заехал ко мне в крепость, так и то заразился и чуть не умер от тифа.
Надо сказать, что в моем распоряжении была только западная сторона крепости, восточной же заведывал инженерный капитан Маслов.
В самый же день штурма, к вечеру, под стенами крепости образовался базар, который с каждым днем возрастал с изумительной быстротой. Сюда стекались со всех сторон туркмены, персы, евреи, курды, армяне и разные другие народности. Мешками сносились сюда серебряные и золотые женские и конские украшения. Они продавались приблизительно около 10 р. за пуд, причем армяне самым нахальным образом уверяли солдат, что желтые пластинки на женских уборах были медные, тогда как они состояли из самого чистого золота. Сюда же на базар сносились в громадные кучи драгоценные текинские ковры: какое количество найдено было их в крепости, далее и приблизительно трудно сказать. Ежели только положить по одному ковру на кибитку, то и тогда это составляло 15 тысяч штук. Я купил себе четыре отличных ковра, несколько женских и 2 конских убора. Мог бы, конечно, и больше купить, да везти было негде, так как в верблюдах был у нас крайний недостаток. Притом же предстояло еще движение вперед. Самыми же счастливыми в этом отношении оказались артиллеристы. Не знаю, как другие, а только те, которые стояли у меня в гарнизоне, понабили все орудийные передки и ящики коврами.
Здесь со мной произошел такой курьезный случай. Купил я у солдата чудную текинскую так называемую дорожку. Дорожка эта представляла довольно широкую шерстяную ковровую полосу, какими стягивались кибитки. Подобная полоса, какую я купил, конечно, могла быть только у богатых текинцев. Она представляла положительно чудо искусства в своем роде. Обыкновенно дорожки эти ткались вершков шести шириной, моя же была в аршин. По белому как снег фону были затканы шелковым плющом самые причудливые узоры. Но верх совершенства - середина дорожки. От нее просто не хотелось отвести глаз, до того красив был узор. Длиной эта полоса была аршин 15-ть. Я приказал моему казаку спрятать ее хорошенько.
Раз как-то возвращаюсь с объезда крепости, смотрю - казак мой что-то старательно копошится за кибиткой, даже не замечает моего приезда. Соскакиваю с лошади, подхожу к нему, и к ужасу своему вижу, что драгоценная дорожка моя разрезана пополам, самая середина вырезана, и казак мой что-то трудится около нее.
- Что ты наделал, такой-сякой! - кричу ему вне себя от злости. - Как ты смел ее разрезать?
- Да где же, ваше высокородие, всю ее везти, места нет. Ну, я только на чепрачок середочку выкроил, а остальное нехай здесь остается. - И верный слуга мой прехладнокровно показывает мне, какой чудный чепрачок сделал он для меня, и даже начал уже обшивать ремешком. Оставалось только плюнуть с досады да развести руками. […]
Вид стены Денгиль-Тепе с внутренней стороны
А. В. Верещагин. Дома и на войне. 1853-1881. Воспоминания и рассказы. - СПб., 1886.
«Так вот оно, штука-то какая! Значит, наша взяла, и поход наш кончен!» - с радостной, спокойной душой думаю я, и все с большим интересом всматриваюсь в эту, хотя и страшную, но удивительно интересную картину. Я вижу перед собой полнейший погром дикого народа, который многие годы наводил ужас на всю соседнюю Азию. Он бежит, побросав все и вся.
Пока я стоял и рассматривал, оглядываюсь - и с досадой вижу, что всех тех, с кем я прибежал сюда, уже нет! Они ушли. Где их искать? В это время мимо меня бежит знакомый молоденький, хорошенький прапорщик Апшеронского полка. В левой руке его виднеется обнаженная сабля, в правой - револьвер. В сопровождении толпы солдат стремился он, веселый, счастливый, весь раскрасневшийся, догнать текинцев. Фуражка его с красным околышем прострелена пулей, как раз над кокардой. Прапорщик, видимо, гордился таким наглядным доказательством отличия, и нарочно так расправил фуражку, что дыра на ней виднелась издалека.
- Г-н майор, пойдемте вместе! - кричит он мне.
Что же, думаю, оставаться тут одному - пожалуй, еще какой-нибудь текинец из-за угла застрелит. Лучше пойду с другими. Гайдаров, верно, к кургану побежал. И я спускаюсь со стены бегом, прыгаю через ямы, опрокинутые кибитки, чувалы [мешки] с пшеницей, просом, джугурой, и наконец догоняю апшеронцев. Они идут цепью, точь-в-точь как на облаве зверя. По пути заглядывают в кибитки, в землянки. Переворачивают громадные мешки с разной провизией, хлебом, зерном, и везде ищут живого существа.
В стороне, за большой, совершенно новенькой белой кибиткой, заметны фигуры двух солдат с синими околышами. Они спорят между собой из-за текинского мальчика, лет 4-х. Один хочет заколоть ребенка, другой не дает, хватается за штык и кричит:
- Брось, что малого трогать - грех!
- Чего их жалеть? Это отродье все передушить надо, мало, что ли, они наших загубили! - восклицает солдат и замахивается штыком. Завидя нас, они оба скрываются между кибитками, а мальчишка уползает в какое-то отверстие в земле. Таких отверстий или нор я нашел потом множество по всей крепости. Под конец осады текинцы стали спасаться от наших бомбардировок в землянках, наподобие тех, какие роют кроты.
И вправо, и влево, повсюду видны солдаты. Все они разбрелись кучками, человека по три, по четыре, снуют из кибитки в кибитку, из землянки в землянку, и роются в них, конечно, не без предосторожностей. Сначала лезет в землянку один, другие же остаются наверху и караулят, чтобы на них не напал врасплох неприятель. Пули изредка все еще продолжают посвистывать над покинутой крепостью.
Вон партия солдат, человек 5-6, подходит к одной землянке. Она представляет из себя как бы берлогу и помещается под землей, только круглое отверстие или вход в нее чернеет издали. Из землянки доносится чей-то плач. Солдаты останавливаются, наклоняются, прислушиваются, толкуют между собой, просовывают в отверстие ружья и стреляют в темноту, на голос. Крики сначала замирают, но затем усиливаются. Солдаты хохочут, дают еще несколько выстрелов, и, по-видимому, совершенно довольные, двигаются дальше.
Навстречу им, тихонько пробираясь между опрокинутыми кибитками, разоренными землянками, разбросанной домашней рухлядью и хламом, тянется длинная вереница кубанских казаков. У каждого из них на руках по ребенку, а у некоторых и по два. Малютки в крошечных тюбетейках на головах в страхе жмутся к своим суровым охранителям.
Не доходя до кургана шагов сто, вижу сидят между кибитками несколько женщин в черных капишонах. Они, точно обезумевшие, поглядывали по сторонам. Между ними были две-три хорошенькие, хотя сильно нарумяненные, остальные же старые и очень некрасивые. Это, вероятно, был остаток какого-нибудь гарема. Их в тот же день, вместе с другими женщинами, начальство выпроводило из крепости и отдало под особый присмотр.
Но вот мы добрались до того самого кургана, в который я столько раз всматривался в бинокль. Он имеет вид конуса, саженей десять вышины. Бока его все покрыты телами текинцев. Взбираюсь на вершину и подхожу к знаменитой пушке, из которой текинцы, несмотря на нашу ужаснейшую канонаду из семидесяти орудий, все-таки настойчиво продолжали стрелять до конца штурма. Пушка бронзовая, калибра так около 4-х фунтов, она поставлена на безобразнейший деревянный лафет.
С вершины кургана видно очень далеко. К востоку, в песках, точно громадный муравейник, рассыпалось все население Геок-Тепэ. Они бегут, побросав не только что имущество, но и малых детей. А Скобелев не зевает: с дивизионом драгун и несколькими сотнями казаков он уже близехонько скачет по следам беглецов. Верст двенадцать преследуют их: колят, рубят и стреляют. Пощады нет никому. По песчаной желтой равнине сотни тел резко указывают дорогу, где бежал неприятель. Как на кургане, так и кругом его в крепости, куда ни взглянешь, повсюду виднеется множество различных трупов. Некоторые из них, очевидно, давно здесь лежат и уже предались гниению. Воздух так пропитался запахом разлагающихся тел и какой-то удушливой гарью, что с души воротило. Наших убитых я что-то еще не вижу. Впрочем, вон один лежит на самом скате кургана, покрытый каким-то куском полотна.
Я беру бинокль и осматриваю крепость. День немного разъяснился. За стенами Геок-Тепэ, к югу, изредка виднеются невысоки деревья и глиняные калы.
Внутри крепости, у подошвы кургана, происходит что-то вроде торга. Толпы солдат стаскивают сюда разные разности. В их руках видны: ковры, мешки, одежда, посуда, оружие. Спускаюсь вниз. Здесь оказывается совершенная ярмарка. Вон идет солдат, фуражка с черным околышем. На одном плече у него ружье, а на другом - превосходный текинский ковер. Согнувшись немного под тяжестью ковра, солдат предлагает его желающим купить.
- Ваше благородие, не угодно ли? - говорит он своему же офицеру.
- Что ты хочешь за него? - спрашивает молодой, красивый офицер, с только что пробивающимися усиками. Он подходит к солдату, несколько сконфуженно осматривает ковер и щупает доброту.
- Пять монет, ваше благородие!
Офицер лезет за кошельком, достает пятирублевую бумажку и подает солдату. Тот, очень довольный, сбрасывает прелестный ковер прямо в песок, прячет деньги и, перекинув ружье с левого плеча на правое, идет за новой добычей.
Тут только я услыхал, что Скобелев отдал крепость на произвол своих солдат в продолжение трех дней. Покупателей офицеров скопляется множество, а продавцов еще больше.
Другой солдат, артиллерист, нацепил на руку великолепную текинскую уздечку, украшенную серебром и сердоликом. Он толкается между товарищами и ищет покупателя. Казаки, один перед другим, пытают купить ее. Но хозяин, видя, что вещь хороша, ломит, должно быть, слишком дорого. Казаки один за другим подходят к нему, ругаются и отходят прочь.
- Что хочешь, эй, артиллерист? - кричу я и машу ему.
- Пятнадцать монет, ваше высокоблагородие!
- Десять!
- Пожалуйте.
Я подаю деньги и беру уздечку. Работа уздечки мастерская. Все ремни выложены мельчайшими фигурными украшениями, и с таким вкусом, что залюбоваться можно.
И чего только нельзя было купить в этот день у кургана: и ковров, и одежд, и оружия, и сбруи и т. д.
Я накупил порядочно разных разностей. Сдаю все одному знакомому осетину, чтобы он отнес в мою юламейку, а сам снова взбираюсь на курган. Смотрю в бинокль, и вижу, очень близко между кибитками, стоит текинский конь-аргамак. Красавец, буланой масти, совсем оседланный: садись, да и трогай! Ну, думаю, уж его я не упущу. Надо взять. Хозяин, верно, убит, и если я коня не возьму, так другой кто захватит. Замечаю направление, спускаюсь с кургана, прохожу несколько кибиток и останавливаюсь.
Никаким пером невозможно описать, что тут мне представилось. Груды умерших и умирающих людей перемешались с животными и загораживали путь. Толпы женщин и детей взвывали о помощи. Сердце мое сжалось при виде этого, и я, точно ошеломленный, поворачиваю назад, совершенно забыв о лошади.
Вдруг передо мною, человек пять солдат вбегают в большую, прокоптелую кибитку, обмотанную какой-то шерстяной тесемкой. Навстречу им выскакивает из кибитки громадного роста старый текинец, с небольшой седоватой бородой. За распахнувшимся желтым халатом виднелась грязная рубашка. С обнаженной шашкой в руке, старик так яростно набрасывается на солдат, что те разбегаются в стороны и некоторое время остаются в недоумении. Но вот один, должно быть, посмелее, кидается и тычет текинца в бок острым штыком, примкнутым к тяжелому ружью. На бледном лице старика мгновенно появляется ужас и страдание. Рот судорожно раскрывается и показывает ряд белых зубов. Старик как-то взвизгивает, лепечет что-то по-своему, и все с той же яростью отмахивается шашкой. В эту минуту на него набрасываются остальные солдаты и вонзают штыки куда попало. Текинец мертвый опрокидывается па спину. Тяжелая, белая папаха катится с головы и ложится поблизости.
Эта картина, признаться, покоробила меня. Я с содроганием прохожу мимо бравого старика, который отстаивал свое родное гнездо, и снова иду к кургану. Здесь встречаю моего казака с лошадью. Сажусь и еду вдоль крепости в лагерь.
Посреди Геок-Тепэ была небольшая площадка, образовавшаяся, вероятно, вследствие того, что отсюда, как с места, куда всего чаще падали снаряды, все кибитки были снесены прочь, ближе к стенам. Здесь меня галопом обгоняет Скобелев, вместе с Гродековым и конвоем осетин. Он останавливает коня и кричит мне:
- Верещагин, вы назначаетесь комендантом этой крепости. Извольте взять ее в свое распоряжение и следить, чтобы не происходило никаких безобразий! - Затем подталкивает шпорой коня, и тем же галопом направляется дальше. Только что он скрылся из виду, как мне попадается киргиз, состоящий в конвое генерала. Он держит что-то на седле, под полой своего кафтана.
- Это что у тебя? - спрашиваю я.
- Купи, майор, - мямлит он.
Я рассматриваю. Это было что-то вроде нашего женского кокошника, только гораздо выше и шире. С наружной стороны он весь вышит различными шелками и разукрашен различными фигурными, серебряными, золотыми украшениями и монетами.
- Сколько хочешь? - спрашиваю его, весь взволновавшись от желания приобрести такую интересную вещь.
- Тридцать монет, майор!
- Полно врать, двадцати довольно!
Киргиз соглашается, я отдаю деньги и, совершенно счастливый, еду к себе в юламейку.
Между тем лагерь переносили на другое место к западной стороне крепости, и разбили так в полуверсте от стен. Когда я приехал в лагерь, то людей в нем нашел очень мало. Все они находились еще в крепости и рассматривали ее, хотя гулять по ней было небезопасно: там беспрестанно раздавались ружейные выстрелы. В некоторых землянках еще сидели вооруженные текинцы и отстреливались от наших солдат.
___________
Вся крепость в отношении надзора за порядком была разделена на две половины: восточной начальствовал капитан Маслов: он устроился на самом кургане. Западной заведывал я. Гарнизон мой на первое время состоял из нескольких рот пехоты, сотни казаков и четырех орудий. В тот же вечер я забрал из лагеря мои вещи, сел на лошадь, и в сопровождении казака отправился комендантствовать в Геок-Тепэ. Я разыскал себе между текинскими кибитками одну очень хорошую и приказал ее поставить на площадке между пехотой и артиллерией, недалеко от того места, где была взорвана стена.
Наступила ночь. Я долго не мог заснуть. Мне все казалось, что вот текинцы вернутся из песков, соединятся с теми, которые засели в землянках, и бросятся на нас.
В полночь выхожу посмотреть, что делается кругом. Ночь не особенно темная. Кое-где, сквозь беловатые облака, проглядывало звездное небо. Погода теплая. Часовой ходит возле моей кибитки, с таким равнодушным видом, точно ему решительно все равно, где шагать: здесь ли в Геок-Тепэ, или дома на Кавказе, в какой-нибудь Темирхан-Шуре. Кругом меня горит множество костров. Тучи искр подымаются к небу. Это солдаты жгут трупы и всякие нечистоты. Пока смотрю так, подъезжает казачий патруль. Он ездил по крепости, для порядка.
- Ну что, все благополучно? - спрашиваю урядника.
- Так точно, ваше высокоблагородие. Только серединой и можно ехать, а там чуть в сторону, между кибитками, такая трущоба, что ни пройти, ни проехать! Все ямы, землянки; все завалено трупами, одна страсть!
- А часовых от пехоты видел?
- Так точно, и по этой стене стоят, и там стоят, - говорит он успокоительным тоном и показывает рукой. Я отпускаю его. Через четверть часа около моей кибитки сбирается новый казачий разъезд, и опять отправляется ездить по крепости.
Я иду к себе, и ложусь на текинский ковер, который только что перед этим купил у одного солдата за три рубля. Один конец этого ковра оказался весь в крови. Чтобы сколько-нибудь спастись от трупного запаху, проникавшего снаружи в кибитку, я закрываюсь с головой одеялом, буркой, и наконец засыпаю.
Часов 6-7 утра. Выхожу из кибитки, смотрю: в нескольких шагах от меня, на утоптанной площадке, солдаты артиллеристы расстилают превосходные текинские ковры, один другого лучше. Батарейный командир, маленький, худенький, косой, одетый в шведскую куртку, ходит от ковра к ковру, и с сердитым, деловым видом рассматривает их, щупает, некоторые приказывает поднять на свет, чтобы освидетельствовать, не прострелен ли, затем велит убирать. Я подхожу к командиру, здороваюсь с ним и говорю:
- Славные ковры, полковник, где это вы достали такие?
- Да, ничего себе, коврики порядочные! - сухо отвечает командир, и, точно испугавшись, чтобы я не стал у него выпрашивать их, сердито кричит людям:
- Ну что же вы копаетесь? Сказано убирать! Да складывай хорошенько! - И он тычет одного солдата в бок, за то, что тот не расправил угол у ковра. Солдаты бережно складывают их и несут убирать в открытые зарядные ящики.
В это время проносится мимо меня, из лагеря, на лихом рыжем иноходце, подбоченясь, старый, еще крепкий офицер, один из начальства. Длинные седые усы развеваются по ветру. Косматые, щетинистые брови совсем нависли на быстрые серые глаза. Офицер весь как-то изогнулся, сидит бочком, часто проводит рукой по усам, и, очевидно, бьет на эффект. Человек пять-шесть казаков, его конвой, скачут за ним в карьер.
- Э-то что такое!! - слышу я крик старого начальника. - Грабить! Знаешь, что вашему брату за это бывает!.. В плети его! - кричит он конвойным казакам. Те наскакивают на какого-то солдатика и замахиваются плетками.
- Сложить сейчас тут все! - Солдат кладет к ногам мешок с чем-то.
- Казак! Слезай! Становись тут! И караулить у меня этот мешок пуще глазу, пока я не пришлю за ним из лагеря! - Сказав это, начальник еще раз грозно оглядывает солдата, проводит рукой по усам, и как пуля несется вдоль крепости к кургану. Солдат смотрит ему вслед, чешет в затылке, и тихонечко идет обратно - шарить по текинским кибиткам.
Я подхожу к казаку, чтобы узнать, какие вещи находятся в мешке. Оказывается, там лежат различные женские серебряные украшения, браслеты, ожерелья, серьги, разные монеты и тому подобное.
Только я пришел с себе в кибитку, смотрю - усатый офицер летит назад. Весь как черт изогнулся. Папаха на затылке. Иноходец так и расстилается под ним. Конвой едва-едва поспевает вскачь. Вот он уже совсем близко.
- Казак!! С мешком!! За мной!! - слышен его крик, - и старый начальник несется дальше. Вдруг он осаживает коня и, как вкопанный, останавливается. Что такое случилось?
- Под ко-зы-рек, милостивый государь! Под ко-зы-рек! - кричит он старческим дребезжащим голосом, и весь трясется от злости. Лицо снова принимает грозное выражение.
Я подхожу ближе, смотрю: перед ним стоит молоденький военный доктор. Ничего не подозревая, доктор шел себе мимо в раздумьи, и совсем не обратил внимания на офицера, который, очевидно, надеялся поразить каждого своей осанкой и фигурой.
- Я… господин офицер… не обязаны отдавать чести! Я... не военный человек… я доктор! - оправдывается тот, и сконфуженно подносит руку к козырьку.
- Как не обязаны?! Обязаны, сударь, обязаны!! Вы на службе состоите! - кричит старик, кипятясь все более и более, и уже чуть не готов крикнуть: «В плети его!» В эту минуту я подхожу к нему.
- А-а-а, дорогой мой, здравствуйте! - восклицает он, уже другим голосом. Гнев его моментально исчезает. Он начинает обнимать меня, и затем с пафосом восклицает:
- А! Каков Михаил Димитриевич! Ге-ни-аль-ный человек!! - И как бы в доказательство своего величайшего благоговения к Скобелеву, склоняет голову несколько на бок и трясет ею. Затем выпрямляется и, указывая рукой на тысячи кибиток, торжественно, с расстановкой говорит:
- Только он, Михаил Димитриевич Скобелев, мог взять их! Великий маг и чародей!
Я хорошо понял, что этот господин говорил эти слова, надеясь на то, что авось я их передам генералу.
- Зайдемте ко мне, чайку выпьемте! - предлагаю ему.
- Не могу-у-у, батюшка, не могу-у-у! вот дела, по горло! - восклицает он, и тычет пальцем на орден, что висел у него на шее. Вдруг, как бы вспомнив что-то необычайно важное, старый служака озабоченно жмет мою руку, хмурит густые брови, поворачивает коня и, взмахнув над головой плетью, как ураган выносится за крепость, вместе со своим конвоем.
- Что он, шальной, что ли, какой? - ворчит молоденький доктор.
С той минуты как на него обрушился старик, доктор стоял возле нас, не смея шелохнуться.
- Не знаю, он всегда, кажется, такой, - говорю я.
Доктор прощается со мной и, задумчивый, продолжает свой путь.
___________
На другой же день по взятии штурмом крепости, сюда толпами устремились соседние жители, курды. Противнее и наглее народа я не встречал. Узнав, что текинцы побиты, они пришли грабить их имущество. Будь побеждены русские, курды точно с той же яростью бросились бы и их преследовать. Это были настоящие шакалы в образе человеческом. Целый день с утра и до вечера они рыскали по крепости из кибитки в кибитку, из землянки в землянку, с громадными мешками за спиной. Грабили и хватали все, что попадало им под руку. Сначала курдам позволено было являться в крепость. Но их застали в разных зверствах и насилиях над текинцами: они вырывали с мясом серьги из ушей женщин, отрубали им кисти рук, чтобы снять браслеты. Тогда Скобелев строго запретил им вход в Геок-Тепэ. Но, несмотря на бдительность сторожевых казаков, как, бывало, ни поедешь по крепости, все где-нибудь да встретишь между кибитками согнутую под громадным мешком разбойничью фигуру курда.
Вскоре под стенами крепости образовался базар, куда съехались грузины, армяне, евреи, персы, курды и разные другие народы скупать текинское добро.
___________
Не прошло недели, как уже я совсем свыкся со своим положением и, несмотря на удушливый трупный запах, чувствовал себя в крепости как нельзя лучше.
Время около полудня. Погода прекрасная, солнечная, и такая теплая, что я сижу возле кибитки в одном летнем бешмете. Ко мне подходит толпа текинцев, одни мужчины. Жены их остались с верблюдами несколько позади, около кибиток.
Какой все красивый народ текинцы! Какие у них правильные черты лица! Одеты все в халатах, без оружия. Один из них такой высокий, что я должен смотреть на него, совершенно задрав голову. Вот, думаю, этакий махнет шашкой, пополам перерубит! Текинцы довольно гордо останавливаются против меня и начинают что-то говорить по-своему, причем указывают на кибитки. Они пришли за своим имуществом.
- Эй, урядник! - кричу я. Из соседней кибитки выбегает казачий урядник и направляется ко мне.
- Отдай, что им там нужно! - Текинцы гурьбой идут за урядником, гортанно переговариваясь между собой.
Как-то вечером я сижу в своей кибитке. Передо мной вдоль стен сидят, поджав ноги, текинские ханы и предводители, в ярких синих и красных халатах, пожалованных им Скобелевым, как только они явились к нему после штурма с повинной головой. У некоторых на груди висят медали «за усердие». Я потчую моих гостей кофеем и табаком. Все они только что перед этим разыскивали по крепости свое имущество, а затем зашли ко мне побеседовать. Впоследствии они часто так заходили. Я очень рад был поговорить с ними, хотя, конечно, через переводчика. Текинцы оказались таким умным и сметливым народом, что я с удовольствием слушал их интересные рассказы.
Один смуглый старик низенького роста, немного горбатый, очень широкий в плечах, в ярко-синем халате и с медалью на груди, заметно пользовался особым уважением прочих текинцев. Длинная черная борода его с проседью закручена в два длинные жгута. Старика зовут Ехти-Кули-хан. Я разговариваю с ними через молоденького переводчика армянина, одетого в черкеску. Между прочим, из их разговоров я узнаю, что все соседние народы у текинцев были разделены между собой для грабежей. Куда один хан делал набег, туда другой уже не совался со своей шайкой, и знал только свое место.
Я расспрашивал их о разных разностях, и между прочим спросил, что им больше всего наносило вреда во время осады. Оказалось - наши старинные мортирные бомбы. Как известно, текинцы последнее время осады прятались в ямах или в землянках. И вдруг в такую яму, где сидело целое семейство, а иногда и несколько, падала бомба. Прежде чем разорваться, она начинала шипеть, вертеться и, наконец, с треском разрывалась. Конечно, живых в яме оставалось немного.
Во время этого разговора мне пришло на мысль спросить, не могут ли эти господа «аламанщики», как их называли у нас в отряде (аламан значит - набег), указать мне, где бы я мог достать лучшего текинского коня-аргамака.
- Эй, послушай! - говорю я переводчику, который сидел возле старика и, вместо того, чтобы потчевать гостя, сам заимствовался от него табаком и крутил себе папироску.
- Чего изволите, ваше блягородие? - говорит тот своим армянским акцентом.
- Скажи им, что мне хочется приобрести коня, да такого, чтобы у самого персидского шаха лучше не было, понимаешь?
- Понимаю, ваше блягородие, понимаю! - И он что-то долго толкует гостям, причем размахивает руками и часто восклицает: Чок яшки (т. е. очень хороший). Во время этого длинного объяснения, текинцы часто посматривают на меня, как бы желая убедиться, серьезно ли я этого желаю или шучу. Но видя, что я остаюсь серьезным и жду их ответа, глубокомысленно покачивают головами и искоса поглядывают друг на друга.
Но вот переводчик кончил. Старики и все остальные начинают оживленно толковать между собой. Беспрестанно слышны имена разных «оглы», «сардар» и т. п. Наконец, старый Ехти-Кули-хан, переговорив с своим соседом, таким же старым, как и он сам, дотрагивается слегка пальцами до колена переводчика, желая еще более этим усилить его внимание, и с необыкновенным азартом начинает что-то толковать ему. При этом старик часто проводит ладонью по жгутам своей косматой бороды. Ехти-Кули-хан говорил с таким желанием мне угодить, так очевидно старался и жестикулировал, что, окончив свое объяснение, он точно удивился, как я мог еще слушать переводчика и сразу не понять его рассказа.
- Ваше блягородие, - начинает переводчик. - Они говорят, что если один ихний человек еще не ушел в Мерв, то его конь будет самый лучший в оазисе. Конь гнедой, задняя левая нога, вот здесь около копыта, белая! - И переводчик указывает на своей ноге около ступни.
- Почему же эта лошадь самая лучшая, спроси их! - говорю переводчику. Тот опять обращается к гостям, долго толкует с ними, причем Ехти-Кули-хан опять что-то с жаром объясняет, и наконец обращается ко мне и говорит:
- Они, ваше блягородие, сказывают, что прежде, пока русские не приходили, у них бывали скачки из Кизил-Арвата в Геок-Тепэ. Скакало разом лошадей 20-30. Выезжали из Кизил-Арвата с восходом солнца, и кто первый приезжал в Геок-Тепэ в тот же день до заката солнца, тот получал награду, верблюдов 5-6, а то и 10. Этот конь, о котором они толкуют, три раза первым прискакивал и получал награды. - Пока переводчик мне переводил это, старик Ехти-Кули-хан, по выражению моего лица, старался угадать, как понравится мне рассказ о коне, и когда переводчик кончил, он оттопырил на руке три пальца и проговорил: «Ючь, ючь», т. е. три раза взял приз.
Действительно, рассуждаю я, чтобы проскакать в один день от Кизил-Арвата до Геок-Тепэ - 160 вест, лошадь должна быть хороша.
- Что же такая лошадь может стоить? - спрашиваю стариков.
- Не знаем, не знаем! - отвечают они, и затем говорят, что хорошая лошадь у них стоит 300, 400 и 500 туманов, что составит на наши деньги, считая по 4 р. туман - от 1200 до 2000 рублей, но что есть лошади и гораздо дороже. Я очень убедительно просил моих гостей привести мне напоказ эту лошадь. Все они обещались, низко кланялись, благодарили за участие, разошлись, и больше я не встречал их. Так мне и не привелось повидать знаменитого гнедого текинского коня. […]
Другие материалы о Геок-Тепе:
• Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии;
• А. Н. Маслов. Осада и штурм текинской крепости Геок-Тепе;
• А. В. Квитка. Поездка в Ахал-Теке. 1880-1881;
• А. М. Никольский. Летние поездки натуралиста;
• Н. А. Варенцов. Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое;
• Ю. А. Лоссовский. Кавказские стрелки за Каспием;
• А. А. Кауфман. По новым местам.
Холм Денгиль-Тепе
А. В. Верещагин. Новые рассказы. - СПб., 1900.
Весело развевается по ветру наш штандарт на самой вершине кургана Денгиль-Тепе и как бы хочет оповестить всему миру, что отныне война здесь окончена, и что эта твердыня текинцев принадлежит уже Русскому царю.
Но война как будто еще не совсем кончалась. Вон там, далеко впереди, что-то творится. Я стою возле штандарта и пристально смотрю в бинокль. Это сам командующей войсками, генерал Скобелев, во главе дивизиона драгун и одной казачьей сотни, с шашками наголо, во весь карьер гонится за бежавшим неприятелем. Черной, узкой, бесконечно длинной полосой растянулись текинцы по желтой песчаной равнине. Они спасаются в свои родные пески. Позади драгун и казаков остается такая же черная узкая полоса людей, но уже не живых, а мертвых. Только женщин да детей щадят. Первые, желая спасти своих мужей, пытаются прикрывать их своими юбками. Но и это не помогает. Гяуры догадались: срывают юбки - и безжалостная шашка отделяет голову притаившегося от трепещущего туловища.
Уже 15 верст пронесся Скобелев с кавалерией. Тысячи трупов лежат следом за ними. Наконец, по выражению Лермонтова, «рука бойцов колоть устала» - и Скобелев приказывает трубить отбой. Вот он скачет назад мимо меня, но за стенами, в мундире, при орденах и аксельбантах. Радостный, гордый победой, точно сам бог войны. Да как и не радоваться. Этот день, конечно, счастливейший в его жизни. Заветная мечта его - когда-либо столкнуться с красными мундирами на границе Индии - по-видимому, приближалась к осуществлению. Взятием Геок-Тепе, как выражался впоследствии Скобелев, мы открыли себе туда ворота.
Вот уже он объезжает кругом крепости, вносится по трупам в пролом стены и наконец галопом въезжает на курган.
- Вы назначаетесь комендантом Геок-Тепе! Извольте взять крепость в свое распоряжение, да следите, чтобы не творилось никаких безобразий! - кричит мне генерал.
Я сажусь на лошадь и еду. Было около трех часов пополудни. Главный пыл преследования уже затих: кой-где только еще раздавались одиночные выстрелы. Солдаты толпами шныряли по крепости, перебегая от кибитки к кибитке, и с ворохами разной добычи, счастливые, направлялись восвояси.
- Вот тебе и задача! - рассуждаю про себя. - Только что отдали крепость на разграбление солдатам на три дня, а теперь приказывают следить, чтобы не творилось никаких безобразий. Как тут согласовать эти приказания?
Еду в лагерь, забираю вещи, и возвращаюсь со своим казаком в крепость. Здесь, недалеко от взорванной стены, на ровной площадке, уже расположилась одна полубатарея, 3 роты пехоты и сотня казаков. Поблизости их помещаюсь и я. Приказываю выбрать чистую новую кибитку. Выбор был большой. Около 15 тысяч их стояло свободных. Но только почти все они были наполнены трупами. В некоторых находили по десяти и более трупов. Мне солдаты доставили одну, такую просторную, что хоть танцуй в ней.
Но вот наступает и ночь - первая после штурма. Надо бы хорошенько заснуть, отдохнуть. А между тем кругом и взглянуть страшно. Что ни шаг, то трупы. Отовсюду, я знаю, торчат мертвые головы, руки, ноги: мужчины, женщины, дети. Но вместе с сим сознаешь, что крепость взята и мы победили. Мысль эта чрезвычайно успокоительно, отрадно действует на нервы. Невольно чувствуешь, что самая главная задача окончена, и что вместе с ней опасность быть убитым или раненым миновала.
Перед тем, чтобы лечь спать, я еще раз выхожу из палатки. Небо ясное. Кругом крепости высоко вздымаются багровые костры, осыпая пространство тысячами искр. Войска ликуют. Смех и веселые разговоры долетают до моих ушей. Кое-где с треском лопаются попавшие под костры ружейные патроны. В воздухе тянет дымом и гарью.
Осторожно зову дежурного, спрашиваю, посланы ли разъезды, расставлены ли посты, затем вхожу в кибитку и ложусь на текинский ковер. Но что это такое!.. от него сильный трупный запах. Трогаю рукой, - сырость какая-то. Осматриваю с огнем: один край его весь в крови. Скорей выкидываю ковер вон и, закрывшись сглуха буркой, с легким сердцем засыпаю.
Трудно описать те чувства, которые человек испытывает после взятия крепости, столь долго и с таким трудом осаждаемой. Их может только понять участник штурма. Горделиво расхаживает он на другой день по стенам и осматривает окрестности. Припоминает - где что творилось, причем невольно сознает, что и он, хоть и маленький, но все-таки участник в этом торжестве.
«Вон откуда неприятель делал свою последнюю вылазку! Вон там напал на наших. Там его встретили залпами и повернули назад!» и т. д. Чувства эти, пожалуй, можно приравнять, хоть, конечно, и не совсем, к тому, как охотник, высвободившись из-под лап медведя, сам убивает его, и затем, радостный и довольный, спокойно осматривает его: оскаливает ему зубы, выворачивает когти - и все это без тревоги, будучи уверен, что уже теперь зверь этот не опасен.
Я очень скоро свыкся здесь со своим положением. Единственно только, к чему не мог привыкнуть - это к трупному запаху. А между тем убирать и зарывать тела положительно некому было. И вот все эти кучи шили и разлагались.
Насколько воздух здесь быль заражен, достаточно сказать, что приятель мой, поручик Ушаков, тоже состоявший при Скобелеве и раненый в грудь при штурме, только на минуту заехал ко мне в крепость, так и то заразился и чуть не умер от тифа.
Надо сказать, что в моем распоряжении была только западная сторона крепости, восточной же заведывал инженерный капитан Маслов.
В самый же день штурма, к вечеру, под стенами крепости образовался базар, который с каждым днем возрастал с изумительной быстротой. Сюда стекались со всех сторон туркмены, персы, евреи, курды, армяне и разные другие народности. Мешками сносились сюда серебряные и золотые женские и конские украшения. Они продавались приблизительно около 10 р. за пуд, причем армяне самым нахальным образом уверяли солдат, что желтые пластинки на женских уборах были медные, тогда как они состояли из самого чистого золота. Сюда же на базар сносились в громадные кучи драгоценные текинские ковры: какое количество найдено было их в крепости, далее и приблизительно трудно сказать. Ежели только положить по одному ковру на кибитку, то и тогда это составляло 15 тысяч штук. Я купил себе четыре отличных ковра, несколько женских и 2 конских убора. Мог бы, конечно, и больше купить, да везти было негде, так как в верблюдах был у нас крайний недостаток. Притом же предстояло еще движение вперед. Самыми же счастливыми в этом отношении оказались артиллеристы. Не знаю, как другие, а только те, которые стояли у меня в гарнизоне, понабили все орудийные передки и ящики коврами.
Здесь со мной произошел такой курьезный случай. Купил я у солдата чудную текинскую так называемую дорожку. Дорожка эта представляла довольно широкую шерстяную ковровую полосу, какими стягивались кибитки. Подобная полоса, какую я купил, конечно, могла быть только у богатых текинцев. Она представляла положительно чудо искусства в своем роде. Обыкновенно дорожки эти ткались вершков шести шириной, моя же была в аршин. По белому как снег фону были затканы шелковым плющом самые причудливые узоры. Но верх совершенства - середина дорожки. От нее просто не хотелось отвести глаз, до того красив был узор. Длиной эта полоса была аршин 15-ть. Я приказал моему казаку спрятать ее хорошенько.
Раз как-то возвращаюсь с объезда крепости, смотрю - казак мой что-то старательно копошится за кибиткой, даже не замечает моего приезда. Соскакиваю с лошади, подхожу к нему, и к ужасу своему вижу, что драгоценная дорожка моя разрезана пополам, самая середина вырезана, и казак мой что-то трудится около нее.
- Что ты наделал, такой-сякой! - кричу ему вне себя от злости. - Как ты смел ее разрезать?
- Да где же, ваше высокородие, всю ее везти, места нет. Ну, я только на чепрачок середочку выкроил, а остальное нехай здесь остается. - И верный слуга мой прехладнокровно показывает мне, какой чудный чепрачок сделал он для меня, и даже начал уже обшивать ремешком. Оставалось только плюнуть с досады да развести руками. […]
Вид стены Денгиль-Тепе с внутренней стороны
А. В. Верещагин. Дома и на войне. 1853-1881. Воспоминания и рассказы. - СПб., 1886.
«Так вот оно, штука-то какая! Значит, наша взяла, и поход наш кончен!» - с радостной, спокойной душой думаю я, и все с большим интересом всматриваюсь в эту, хотя и страшную, но удивительно интересную картину. Я вижу перед собой полнейший погром дикого народа, который многие годы наводил ужас на всю соседнюю Азию. Он бежит, побросав все и вся.
Пока я стоял и рассматривал, оглядываюсь - и с досадой вижу, что всех тех, с кем я прибежал сюда, уже нет! Они ушли. Где их искать? В это время мимо меня бежит знакомый молоденький, хорошенький прапорщик Апшеронского полка. В левой руке его виднеется обнаженная сабля, в правой - револьвер. В сопровождении толпы солдат стремился он, веселый, счастливый, весь раскрасневшийся, догнать текинцев. Фуражка его с красным околышем прострелена пулей, как раз над кокардой. Прапорщик, видимо, гордился таким наглядным доказательством отличия, и нарочно так расправил фуражку, что дыра на ней виднелась издалека.
- Г-н майор, пойдемте вместе! - кричит он мне.
Что же, думаю, оставаться тут одному - пожалуй, еще какой-нибудь текинец из-за угла застрелит. Лучше пойду с другими. Гайдаров, верно, к кургану побежал. И я спускаюсь со стены бегом, прыгаю через ямы, опрокинутые кибитки, чувалы [мешки] с пшеницей, просом, джугурой, и наконец догоняю апшеронцев. Они идут цепью, точь-в-точь как на облаве зверя. По пути заглядывают в кибитки, в землянки. Переворачивают громадные мешки с разной провизией, хлебом, зерном, и везде ищут живого существа.
В стороне, за большой, совершенно новенькой белой кибиткой, заметны фигуры двух солдат с синими околышами. Они спорят между собой из-за текинского мальчика, лет 4-х. Один хочет заколоть ребенка, другой не дает, хватается за штык и кричит:
- Брось, что малого трогать - грех!
- Чего их жалеть? Это отродье все передушить надо, мало, что ли, они наших загубили! - восклицает солдат и замахивается штыком. Завидя нас, они оба скрываются между кибитками, а мальчишка уползает в какое-то отверстие в земле. Таких отверстий или нор я нашел потом множество по всей крепости. Под конец осады текинцы стали спасаться от наших бомбардировок в землянках, наподобие тех, какие роют кроты.
И вправо, и влево, повсюду видны солдаты. Все они разбрелись кучками, человека по три, по четыре, снуют из кибитки в кибитку, из землянки в землянку, и роются в них, конечно, не без предосторожностей. Сначала лезет в землянку один, другие же остаются наверху и караулят, чтобы на них не напал врасплох неприятель. Пули изредка все еще продолжают посвистывать над покинутой крепостью.
Вон партия солдат, человек 5-6, подходит к одной землянке. Она представляет из себя как бы берлогу и помещается под землей, только круглое отверстие или вход в нее чернеет издали. Из землянки доносится чей-то плач. Солдаты останавливаются, наклоняются, прислушиваются, толкуют между собой, просовывают в отверстие ружья и стреляют в темноту, на голос. Крики сначала замирают, но затем усиливаются. Солдаты хохочут, дают еще несколько выстрелов, и, по-видимому, совершенно довольные, двигаются дальше.
Навстречу им, тихонько пробираясь между опрокинутыми кибитками, разоренными землянками, разбросанной домашней рухлядью и хламом, тянется длинная вереница кубанских казаков. У каждого из них на руках по ребенку, а у некоторых и по два. Малютки в крошечных тюбетейках на головах в страхе жмутся к своим суровым охранителям.
Не доходя до кургана шагов сто, вижу сидят между кибитками несколько женщин в черных капишонах. Они, точно обезумевшие, поглядывали по сторонам. Между ними были две-три хорошенькие, хотя сильно нарумяненные, остальные же старые и очень некрасивые. Это, вероятно, был остаток какого-нибудь гарема. Их в тот же день, вместе с другими женщинами, начальство выпроводило из крепости и отдало под особый присмотр.
Но вот мы добрались до того самого кургана, в который я столько раз всматривался в бинокль. Он имеет вид конуса, саженей десять вышины. Бока его все покрыты телами текинцев. Взбираюсь на вершину и подхожу к знаменитой пушке, из которой текинцы, несмотря на нашу ужаснейшую канонаду из семидесяти орудий, все-таки настойчиво продолжали стрелять до конца штурма. Пушка бронзовая, калибра так около 4-х фунтов, она поставлена на безобразнейший деревянный лафет.
С вершины кургана видно очень далеко. К востоку, в песках, точно громадный муравейник, рассыпалось все население Геок-Тепэ. Они бегут, побросав не только что имущество, но и малых детей. А Скобелев не зевает: с дивизионом драгун и несколькими сотнями казаков он уже близехонько скачет по следам беглецов. Верст двенадцать преследуют их: колят, рубят и стреляют. Пощады нет никому. По песчаной желтой равнине сотни тел резко указывают дорогу, где бежал неприятель. Как на кургане, так и кругом его в крепости, куда ни взглянешь, повсюду виднеется множество различных трупов. Некоторые из них, очевидно, давно здесь лежат и уже предались гниению. Воздух так пропитался запахом разлагающихся тел и какой-то удушливой гарью, что с души воротило. Наших убитых я что-то еще не вижу. Впрочем, вон один лежит на самом скате кургана, покрытый каким-то куском полотна.
Я беру бинокль и осматриваю крепость. День немного разъяснился. За стенами Геок-Тепэ, к югу, изредка виднеются невысоки деревья и глиняные калы.
Внутри крепости, у подошвы кургана, происходит что-то вроде торга. Толпы солдат стаскивают сюда разные разности. В их руках видны: ковры, мешки, одежда, посуда, оружие. Спускаюсь вниз. Здесь оказывается совершенная ярмарка. Вон идет солдат, фуражка с черным околышем. На одном плече у него ружье, а на другом - превосходный текинский ковер. Согнувшись немного под тяжестью ковра, солдат предлагает его желающим купить.
- Ваше благородие, не угодно ли? - говорит он своему же офицеру.
- Что ты хочешь за него? - спрашивает молодой, красивый офицер, с только что пробивающимися усиками. Он подходит к солдату, несколько сконфуженно осматривает ковер и щупает доброту.
- Пять монет, ваше благородие!
Офицер лезет за кошельком, достает пятирублевую бумажку и подает солдату. Тот, очень довольный, сбрасывает прелестный ковер прямо в песок, прячет деньги и, перекинув ружье с левого плеча на правое, идет за новой добычей.
Тут только я услыхал, что Скобелев отдал крепость на произвол своих солдат в продолжение трех дней. Покупателей офицеров скопляется множество, а продавцов еще больше.
Другой солдат, артиллерист, нацепил на руку великолепную текинскую уздечку, украшенную серебром и сердоликом. Он толкается между товарищами и ищет покупателя. Казаки, один перед другим, пытают купить ее. Но хозяин, видя, что вещь хороша, ломит, должно быть, слишком дорого. Казаки один за другим подходят к нему, ругаются и отходят прочь.
- Что хочешь, эй, артиллерист? - кричу я и машу ему.
- Пятнадцать монет, ваше высокоблагородие!
- Десять!
- Пожалуйте.
Я подаю деньги и беру уздечку. Работа уздечки мастерская. Все ремни выложены мельчайшими фигурными украшениями, и с таким вкусом, что залюбоваться можно.
И чего только нельзя было купить в этот день у кургана: и ковров, и одежд, и оружия, и сбруи и т. д.
Я накупил порядочно разных разностей. Сдаю все одному знакомому осетину, чтобы он отнес в мою юламейку, а сам снова взбираюсь на курган. Смотрю в бинокль, и вижу, очень близко между кибитками, стоит текинский конь-аргамак. Красавец, буланой масти, совсем оседланный: садись, да и трогай! Ну, думаю, уж его я не упущу. Надо взять. Хозяин, верно, убит, и если я коня не возьму, так другой кто захватит. Замечаю направление, спускаюсь с кургана, прохожу несколько кибиток и останавливаюсь.
Никаким пером невозможно описать, что тут мне представилось. Груды умерших и умирающих людей перемешались с животными и загораживали путь. Толпы женщин и детей взвывали о помощи. Сердце мое сжалось при виде этого, и я, точно ошеломленный, поворачиваю назад, совершенно забыв о лошади.
Вдруг передо мною, человек пять солдат вбегают в большую, прокоптелую кибитку, обмотанную какой-то шерстяной тесемкой. Навстречу им выскакивает из кибитки громадного роста старый текинец, с небольшой седоватой бородой. За распахнувшимся желтым халатом виднелась грязная рубашка. С обнаженной шашкой в руке, старик так яростно набрасывается на солдат, что те разбегаются в стороны и некоторое время остаются в недоумении. Но вот один, должно быть, посмелее, кидается и тычет текинца в бок острым штыком, примкнутым к тяжелому ружью. На бледном лице старика мгновенно появляется ужас и страдание. Рот судорожно раскрывается и показывает ряд белых зубов. Старик как-то взвизгивает, лепечет что-то по-своему, и все с той же яростью отмахивается шашкой. В эту минуту на него набрасываются остальные солдаты и вонзают штыки куда попало. Текинец мертвый опрокидывается па спину. Тяжелая, белая папаха катится с головы и ложится поблизости.
Эта картина, признаться, покоробила меня. Я с содроганием прохожу мимо бравого старика, который отстаивал свое родное гнездо, и снова иду к кургану. Здесь встречаю моего казака с лошадью. Сажусь и еду вдоль крепости в лагерь.
Посреди Геок-Тепэ была небольшая площадка, образовавшаяся, вероятно, вследствие того, что отсюда, как с места, куда всего чаще падали снаряды, все кибитки были снесены прочь, ближе к стенам. Здесь меня галопом обгоняет Скобелев, вместе с Гродековым и конвоем осетин. Он останавливает коня и кричит мне:
- Верещагин, вы назначаетесь комендантом этой крепости. Извольте взять ее в свое распоряжение и следить, чтобы не происходило никаких безобразий! - Затем подталкивает шпорой коня, и тем же галопом направляется дальше. Только что он скрылся из виду, как мне попадается киргиз, состоящий в конвое генерала. Он держит что-то на седле, под полой своего кафтана.
- Это что у тебя? - спрашиваю я.
- Купи, майор, - мямлит он.
Я рассматриваю. Это было что-то вроде нашего женского кокошника, только гораздо выше и шире. С наружной стороны он весь вышит различными шелками и разукрашен различными фигурными, серебряными, золотыми украшениями и монетами.
- Сколько хочешь? - спрашиваю его, весь взволновавшись от желания приобрести такую интересную вещь.
- Тридцать монет, майор!
- Полно врать, двадцати довольно!
Киргиз соглашается, я отдаю деньги и, совершенно счастливый, еду к себе в юламейку.
Между тем лагерь переносили на другое место к западной стороне крепости, и разбили так в полуверсте от стен. Когда я приехал в лагерь, то людей в нем нашел очень мало. Все они находились еще в крепости и рассматривали ее, хотя гулять по ней было небезопасно: там беспрестанно раздавались ружейные выстрелы. В некоторых землянках еще сидели вооруженные текинцы и отстреливались от наших солдат.
___________
Вся крепость в отношении надзора за порядком была разделена на две половины: восточной начальствовал капитан Маслов: он устроился на самом кургане. Западной заведывал я. Гарнизон мой на первое время состоял из нескольких рот пехоты, сотни казаков и четырех орудий. В тот же вечер я забрал из лагеря мои вещи, сел на лошадь, и в сопровождении казака отправился комендантствовать в Геок-Тепэ. Я разыскал себе между текинскими кибитками одну очень хорошую и приказал ее поставить на площадке между пехотой и артиллерией, недалеко от того места, где была взорвана стена.
Наступила ночь. Я долго не мог заснуть. Мне все казалось, что вот текинцы вернутся из песков, соединятся с теми, которые засели в землянках, и бросятся на нас.
В полночь выхожу посмотреть, что делается кругом. Ночь не особенно темная. Кое-где, сквозь беловатые облака, проглядывало звездное небо. Погода теплая. Часовой ходит возле моей кибитки, с таким равнодушным видом, точно ему решительно все равно, где шагать: здесь ли в Геок-Тепэ, или дома на Кавказе, в какой-нибудь Темирхан-Шуре. Кругом меня горит множество костров. Тучи искр подымаются к небу. Это солдаты жгут трупы и всякие нечистоты. Пока смотрю так, подъезжает казачий патруль. Он ездил по крепости, для порядка.
- Ну что, все благополучно? - спрашиваю урядника.
- Так точно, ваше высокоблагородие. Только серединой и можно ехать, а там чуть в сторону, между кибитками, такая трущоба, что ни пройти, ни проехать! Все ямы, землянки; все завалено трупами, одна страсть!
- А часовых от пехоты видел?
- Так точно, и по этой стене стоят, и там стоят, - говорит он успокоительным тоном и показывает рукой. Я отпускаю его. Через четверть часа около моей кибитки сбирается новый казачий разъезд, и опять отправляется ездить по крепости.
Я иду к себе, и ложусь на текинский ковер, который только что перед этим купил у одного солдата за три рубля. Один конец этого ковра оказался весь в крови. Чтобы сколько-нибудь спастись от трупного запаху, проникавшего снаружи в кибитку, я закрываюсь с головой одеялом, буркой, и наконец засыпаю.
Часов 6-7 утра. Выхожу из кибитки, смотрю: в нескольких шагах от меня, на утоптанной площадке, солдаты артиллеристы расстилают превосходные текинские ковры, один другого лучше. Батарейный командир, маленький, худенький, косой, одетый в шведскую куртку, ходит от ковра к ковру, и с сердитым, деловым видом рассматривает их, щупает, некоторые приказывает поднять на свет, чтобы освидетельствовать, не прострелен ли, затем велит убирать. Я подхожу к командиру, здороваюсь с ним и говорю:
- Славные ковры, полковник, где это вы достали такие?
- Да, ничего себе, коврики порядочные! - сухо отвечает командир, и, точно испугавшись, чтобы я не стал у него выпрашивать их, сердито кричит людям:
- Ну что же вы копаетесь? Сказано убирать! Да складывай хорошенько! - И он тычет одного солдата в бок, за то, что тот не расправил угол у ковра. Солдаты бережно складывают их и несут убирать в открытые зарядные ящики.
В это время проносится мимо меня, из лагеря, на лихом рыжем иноходце, подбоченясь, старый, еще крепкий офицер, один из начальства. Длинные седые усы развеваются по ветру. Косматые, щетинистые брови совсем нависли на быстрые серые глаза. Офицер весь как-то изогнулся, сидит бочком, часто проводит рукой по усам, и, очевидно, бьет на эффект. Человек пять-шесть казаков, его конвой, скачут за ним в карьер.
- Э-то что такое!! - слышу я крик старого начальника. - Грабить! Знаешь, что вашему брату за это бывает!.. В плети его! - кричит он конвойным казакам. Те наскакивают на какого-то солдатика и замахиваются плетками.
- Сложить сейчас тут все! - Солдат кладет к ногам мешок с чем-то.
- Казак! Слезай! Становись тут! И караулить у меня этот мешок пуще глазу, пока я не пришлю за ним из лагеря! - Сказав это, начальник еще раз грозно оглядывает солдата, проводит рукой по усам, и как пуля несется вдоль крепости к кургану. Солдат смотрит ему вслед, чешет в затылке, и тихонечко идет обратно - шарить по текинским кибиткам.
Я подхожу к казаку, чтобы узнать, какие вещи находятся в мешке. Оказывается, там лежат различные женские серебряные украшения, браслеты, ожерелья, серьги, разные монеты и тому подобное.
Только я пришел с себе в кибитку, смотрю - усатый офицер летит назад. Весь как черт изогнулся. Папаха на затылке. Иноходец так и расстилается под ним. Конвой едва-едва поспевает вскачь. Вот он уже совсем близко.
- Казак!! С мешком!! За мной!! - слышен его крик, - и старый начальник несется дальше. Вдруг он осаживает коня и, как вкопанный, останавливается. Что такое случилось?
- Под ко-зы-рек, милостивый государь! Под ко-зы-рек! - кричит он старческим дребезжащим голосом, и весь трясется от злости. Лицо снова принимает грозное выражение.
Я подхожу ближе, смотрю: перед ним стоит молоденький военный доктор. Ничего не подозревая, доктор шел себе мимо в раздумьи, и совсем не обратил внимания на офицера, который, очевидно, надеялся поразить каждого своей осанкой и фигурой.
- Я… господин офицер… не обязаны отдавать чести! Я... не военный человек… я доктор! - оправдывается тот, и сконфуженно подносит руку к козырьку.
- Как не обязаны?! Обязаны, сударь, обязаны!! Вы на службе состоите! - кричит старик, кипятясь все более и более, и уже чуть не готов крикнуть: «В плети его!» В эту минуту я подхожу к нему.
- А-а-а, дорогой мой, здравствуйте! - восклицает он, уже другим голосом. Гнев его моментально исчезает. Он начинает обнимать меня, и затем с пафосом восклицает:
- А! Каков Михаил Димитриевич! Ге-ни-аль-ный человек!! - И как бы в доказательство своего величайшего благоговения к Скобелеву, склоняет голову несколько на бок и трясет ею. Затем выпрямляется и, указывая рукой на тысячи кибиток, торжественно, с расстановкой говорит:
- Только он, Михаил Димитриевич Скобелев, мог взять их! Великий маг и чародей!
Я хорошо понял, что этот господин говорил эти слова, надеясь на то, что авось я их передам генералу.
- Зайдемте ко мне, чайку выпьемте! - предлагаю ему.
- Не могу-у-у, батюшка, не могу-у-у! вот дела, по горло! - восклицает он, и тычет пальцем на орден, что висел у него на шее. Вдруг, как бы вспомнив что-то необычайно важное, старый служака озабоченно жмет мою руку, хмурит густые брови, поворачивает коня и, взмахнув над головой плетью, как ураган выносится за крепость, вместе со своим конвоем.
- Что он, шальной, что ли, какой? - ворчит молоденький доктор.
С той минуты как на него обрушился старик, доктор стоял возле нас, не смея шелохнуться.
- Не знаю, он всегда, кажется, такой, - говорю я.
Доктор прощается со мной и, задумчивый, продолжает свой путь.
___________
На другой же день по взятии штурмом крепости, сюда толпами устремились соседние жители, курды. Противнее и наглее народа я не встречал. Узнав, что текинцы побиты, они пришли грабить их имущество. Будь побеждены русские, курды точно с той же яростью бросились бы и их преследовать. Это были настоящие шакалы в образе человеческом. Целый день с утра и до вечера они рыскали по крепости из кибитки в кибитку, из землянки в землянку, с громадными мешками за спиной. Грабили и хватали все, что попадало им под руку. Сначала курдам позволено было являться в крепость. Но их застали в разных зверствах и насилиях над текинцами: они вырывали с мясом серьги из ушей женщин, отрубали им кисти рук, чтобы снять браслеты. Тогда Скобелев строго запретил им вход в Геок-Тепэ. Но, несмотря на бдительность сторожевых казаков, как, бывало, ни поедешь по крепости, все где-нибудь да встретишь между кибитками согнутую под громадным мешком разбойничью фигуру курда.
Вскоре под стенами крепости образовался базар, куда съехались грузины, армяне, евреи, персы, курды и разные другие народы скупать текинское добро.
___________
Не прошло недели, как уже я совсем свыкся со своим положением и, несмотря на удушливый трупный запах, чувствовал себя в крепости как нельзя лучше.
Время около полудня. Погода прекрасная, солнечная, и такая теплая, что я сижу возле кибитки в одном летнем бешмете. Ко мне подходит толпа текинцев, одни мужчины. Жены их остались с верблюдами несколько позади, около кибиток.
Какой все красивый народ текинцы! Какие у них правильные черты лица! Одеты все в халатах, без оружия. Один из них такой высокий, что я должен смотреть на него, совершенно задрав голову. Вот, думаю, этакий махнет шашкой, пополам перерубит! Текинцы довольно гордо останавливаются против меня и начинают что-то говорить по-своему, причем указывают на кибитки. Они пришли за своим имуществом.
- Эй, урядник! - кричу я. Из соседней кибитки выбегает казачий урядник и направляется ко мне.
- Отдай, что им там нужно! - Текинцы гурьбой идут за урядником, гортанно переговариваясь между собой.
Как-то вечером я сижу в своей кибитке. Передо мной вдоль стен сидят, поджав ноги, текинские ханы и предводители, в ярких синих и красных халатах, пожалованных им Скобелевым, как только они явились к нему после штурма с повинной головой. У некоторых на груди висят медали «за усердие». Я потчую моих гостей кофеем и табаком. Все они только что перед этим разыскивали по крепости свое имущество, а затем зашли ко мне побеседовать. Впоследствии они часто так заходили. Я очень рад был поговорить с ними, хотя, конечно, через переводчика. Текинцы оказались таким умным и сметливым народом, что я с удовольствием слушал их интересные рассказы.
Один смуглый старик низенького роста, немного горбатый, очень широкий в плечах, в ярко-синем халате и с медалью на груди, заметно пользовался особым уважением прочих текинцев. Длинная черная борода его с проседью закручена в два длинные жгута. Старика зовут Ехти-Кули-хан. Я разговариваю с ними через молоденького переводчика армянина, одетого в черкеску. Между прочим, из их разговоров я узнаю, что все соседние народы у текинцев были разделены между собой для грабежей. Куда один хан делал набег, туда другой уже не совался со своей шайкой, и знал только свое место.
Я расспрашивал их о разных разностях, и между прочим спросил, что им больше всего наносило вреда во время осады. Оказалось - наши старинные мортирные бомбы. Как известно, текинцы последнее время осады прятались в ямах или в землянках. И вдруг в такую яму, где сидело целое семейство, а иногда и несколько, падала бомба. Прежде чем разорваться, она начинала шипеть, вертеться и, наконец, с треском разрывалась. Конечно, живых в яме оставалось немного.
Во время этого разговора мне пришло на мысль спросить, не могут ли эти господа «аламанщики», как их называли у нас в отряде (аламан значит - набег), указать мне, где бы я мог достать лучшего текинского коня-аргамака.
- Эй, послушай! - говорю я переводчику, который сидел возле старика и, вместо того, чтобы потчевать гостя, сам заимствовался от него табаком и крутил себе папироску.
- Чего изволите, ваше блягородие? - говорит тот своим армянским акцентом.
- Скажи им, что мне хочется приобрести коня, да такого, чтобы у самого персидского шаха лучше не было, понимаешь?
- Понимаю, ваше блягородие, понимаю! - И он что-то долго толкует гостям, причем размахивает руками и часто восклицает: Чок яшки (т. е. очень хороший). Во время этого длинного объяснения, текинцы часто посматривают на меня, как бы желая убедиться, серьезно ли я этого желаю или шучу. Но видя, что я остаюсь серьезным и жду их ответа, глубокомысленно покачивают головами и искоса поглядывают друг на друга.
Но вот переводчик кончил. Старики и все остальные начинают оживленно толковать между собой. Беспрестанно слышны имена разных «оглы», «сардар» и т. п. Наконец, старый Ехти-Кули-хан, переговорив с своим соседом, таким же старым, как и он сам, дотрагивается слегка пальцами до колена переводчика, желая еще более этим усилить его внимание, и с необыкновенным азартом начинает что-то толковать ему. При этом старик часто проводит ладонью по жгутам своей косматой бороды. Ехти-Кули-хан говорил с таким желанием мне угодить, так очевидно старался и жестикулировал, что, окончив свое объяснение, он точно удивился, как я мог еще слушать переводчика и сразу не понять его рассказа.
- Ваше блягородие, - начинает переводчик. - Они говорят, что если один ихний человек еще не ушел в Мерв, то его конь будет самый лучший в оазисе. Конь гнедой, задняя левая нога, вот здесь около копыта, белая! - И переводчик указывает на своей ноге около ступни.
- Почему же эта лошадь самая лучшая, спроси их! - говорю переводчику. Тот опять обращается к гостям, долго толкует с ними, причем Ехти-Кули-хан опять что-то с жаром объясняет, и наконец обращается ко мне и говорит:
- Они, ваше блягородие, сказывают, что прежде, пока русские не приходили, у них бывали скачки из Кизил-Арвата в Геок-Тепэ. Скакало разом лошадей 20-30. Выезжали из Кизил-Арвата с восходом солнца, и кто первый приезжал в Геок-Тепэ в тот же день до заката солнца, тот получал награду, верблюдов 5-6, а то и 10. Этот конь, о котором они толкуют, три раза первым прискакивал и получал награды. - Пока переводчик мне переводил это, старик Ехти-Кули-хан, по выражению моего лица, старался угадать, как понравится мне рассказ о коне, и когда переводчик кончил, он оттопырил на руке три пальца и проговорил: «Ючь, ючь», т. е. три раза взял приз.
Действительно, рассуждаю я, чтобы проскакать в один день от Кизил-Арвата до Геок-Тепэ - 160 вест, лошадь должна быть хороша.
- Что же такая лошадь может стоить? - спрашиваю стариков.
- Не знаем, не знаем! - отвечают они, и затем говорят, что хорошая лошадь у них стоит 300, 400 и 500 туманов, что составит на наши деньги, считая по 4 р. туман - от 1200 до 2000 рублей, но что есть лошади и гораздо дороже. Я очень убедительно просил моих гостей привести мне напоказ эту лошадь. Все они обещались, низко кланялись, благодарили за участие, разошлись, и больше я не встречал их. Так мне и не привелось повидать знаменитого гнедого текинского коня. […]
Другие материалы о Геок-Тепе:
• Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии;
• А. Н. Маслов. Осада и штурм текинской крепости Геок-Тепе;
• А. В. Квитка. Поездка в Ахал-Теке. 1880-1881;
• А. М. Никольский. Летние поездки натуралиста;
• Н. А. Варенцов. Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое;
• Ю. А. Лоссовский. Кавказские стрелки за Каспием;
• А. А. Кауфман. По новым местам.