В низовьях Аму: Путевые очерки. 7. Камыши. 8. Бессрочноотпускные. Н.А.Иванов. 9. Пески. 10. Чимбай
Н. Н. Каразин. В низовьях Аму. Путевые очерки // Вестник Европы. 1875. № 2, 3.
Глава I. Глава II. Глава III. Главы IV, V, VI. Главы VII, VIII, IX, X. Главы XI, XII. Главы XIII, XIV.
Н. Каразин. Ученая экспедиция на Амударью. Рыбачья стоянка в камышах озера Сары-куль
VII
Озеро Кара-куль, гигантские камыши, птицы и рыбы, плавучие камыши, рыбаки и их жилища. - Пароход-разрушитель. - Невозможность продолжать путь далее.
Мы вошли в озеро Кара-куль. По мере нашего входа в озеро, берега все удалялись и удалялись, скрываясь за камышами. Мы плыли по целому лабиринту гигантских, чудовищных камышей. Все озеро заросло ими; между этими ярко-зелеными стенами извиваются тысячи водных протоков, глубоких, прозрачных, переплетающихся между собою и извивающихся в самых неожиданных изворотах…
Глухой гул, словно в дремучем лесу, стоит в этих могучих зарослях, густая, темная зелень которых приятно ласкает глаз, утомленный однообразным, пепельно-желтым цветом сожженных солнцем равнин.
Над поверхностью воды камыш достигал до двенадцати аршин высоты; бросили лот - он показал глубину от семи до восьми аршин и даже более местами… А камыш ведь этот растет на дне, над водою мы видим только верхнюю его половину!
Н. Каразин. Животный мир Приаралья
Тысячи птиц снуют и щебечут в этих тенистых чащах; там и сям чернеются их качающиеся гнездышки… Тяжелые пеликаны с шумом вылетают из чащи и опускаются на открытых местах понырять и поплавать; грациозные лебеди несутся понизу, вытянув длинные шеи, задевая крыльями гибкие метелки… Голубой пчелоед, словно бирюзовая точка, дрожит и сверкает в воздухе, или же покачивается, усевшись на самом кончике стебля, толщиною в палец… Шумными тучами переносятся розовые скворцы, прилетавшие с берега сюда на охоту за мошками и комарами… Жизнь кипит над водою, кипит и в воде: громадные сомы всплывают почти на самую поверхность и словно бревна неподвижно чернеют в прозрачной спокойной воде; целыми стадами гуляет, резвится мелкая рыба, и только шум пароходных колес да звонкое щелканье буксирного каната тревожит все это население и гонит его прочь, дальше от человека, в самую глубь непроходимой чащи, куда никакие «шайтан-каики» не доберутся.
Между этими неподвижными зарослями встречаются и другие, плавучие. Корни камыша устареют и подгниют, ветер раскачает их и сорвет таким образом целый остров, и вот плывет этот остров, путаясь и цепляясь на каждом повороте за другие кусты, срывая их в свою очередь, загораживая свободные проходы, затрудняя и без того трудное плавание по этим зеленым лабиринтам.
Мы заметили местами снопы камыша, связанные в пучки - это путеводные вехи. Они заметны издали, их назначение указывать дорогу, однако наш лоцман не обращает на них никакого внимания; да им и не следует особенно доверяться: из дружелюбия с русскими здешние каракалпаки часто срезывают настоящие, правдивые вехи и вяжут новые там, куда пароходу заходить совсем не следует. Без опытного проводника можно забраться с большим судном в такую глушь, откуда уж назад не выберешься.
До ста верст в ширину разливаются воды этого озера, сохраняя везде почти одинаковую глубину. Профильтрованная камышами вода чиста и прозрачна, но на вкус отдает несколько сырьем и гнилью.
Воздух здесь прохладен, им легко дышится; и если б только не эти мириады комаров, густым туманом волнующиеся над водою, то прогулка по этому оригинальному озеру была бы одна из самых приятных воспоминаний путешествия в Аму-Дарьинскую дельту.
Тут и люди гнездятся словно птицы, в своих легких, временных жилищах, весьма много общего имеющих с птичьими гнездами. Рыбаки-каракалпаки забираются сюда на свои летние промыслы. Мы несколько раз встречали их каики и проходили мимо их приютов. Последние устраиваются очень просто: камыш срезают на четверть аршина над поверхностью воды и, связав в пучки срезанное, настилают его прямо на оставшиеся комли, таким образом получается свайная постройка; только сваи эти каждая в палец и немного более толщиною, и гнутся как волос; но зато их много, целая сплошная, густая щетка, и взаимная упругость их сдерживает довольно значительную тяжесть. Мы видели такие помосты, на которых гнездилось по три, по четыре человека. Рыбаки ухитрялись даже раскладывать огонь, насыпав предварительно слой песку или земли, привезенной издалека, с твердых берегов, для этой именно цели. Над помостками, на легких шестах, устраиваются навесы, все из того же камыша; там и сям между чащами, в свободных проходах, виднеются нехитрые рыболовные снаряды, и, увы! опять те же преступные крючья, заимствованные, впрочем, у русских, так как до сих пор тузмецы не знали других способов ловли, как удочки, сачки и небольшие бредни.
Н. Каразин. Ученая экспедиция на Амударью. Рыбачья стоянка в камышах озера Сары-куль. 1874
К нашему огорчению, а еще более к полному отчаянию самих рыбаков, пароходные колеса одним взмахом уничтожали все попадающиеся на пути рыболовные снаряды, и надо было видеть, с какою торопливостью рыбаки садились в свои лодки и спешили вслед за пароходом подбирать плавающие остатки и отрепья.
Полуголые, бронзовые фигуры, для выигрыша времени, кидались иногда прямо в воду, и, ловко плавая, подхватывали веревки, наматывали их на шеи, а то и просто брали в зубы, с пойманным возвращались на свои плоты, а оттуда уже посылали нам вслед самые злые пожелания.
Да как же им было и не сердиться… Столько веков - прадеды их и деды, отцы, и, наконец, они сами рыбачат здесь в этих зарослях, совершенно покойно, а тут вот пришли какие-то громадные огненные лодки, дымят, пыхтят, свистят на все озеро, распугивают рыб, и, в конце концов, бесцеремонно разрушают их снасти!
До места назначения, т. е. до русского лагеря, расположенного на самом берегу, у подножия небольшой горной группы - Кушкане-тау, оставалось не более пяти верст. Мы ясно уже видели лиловый гребень этих гор, поднимающийся над морем камышей, и рассчитывали добраться туда еще засветло.
Расчеты наши не сбылись. Проходы между камышей становись все у́же и у́же, повороты круче и круче, мы забрались, наконец, в такую теснину, что дальше идти было уже невозможно. «Самарканд» бросил якорь.
Решено было переночевать здесь и завтра утром подтянуть на завозах баржи с десантом к берегу и начать высадку.
Плавание наше окончилось.
VIII
Бивуак у Кушкане-тау. - Лагерь бессрочноотпускных. - Полковник Иванов, начальник Аму-Дарьинского отдела, лев Хивинского похода. - Удушливая ночь, +31° Реомюра.
Четырехвесельная шлюбка причалила к плоскому, песчаному берегу, то есть не к самому берегу, а остановилась за мелководием, не дотянувшись саженей двух до сухого места. Мы были в высоких сапогах, а потому маленькое неудобство высадки нас не слишком стесняло.
Вдоль берега, у самой почти воды, тянулся характерный, пестрый, оживленный бивуак. Мы высадились в самом центре его кипучей деятельности.
Здесь собрано было до шестисот человек солдат; несмотря на это, бивуак решительно не имел ничего такого, что напоминало бы чисто военный характер лагеря. Пестрота костюмов, отсутствие правильности и порядка в размещении палаточек и кибиток, крайняя оживленность, чувство воли и свободы, так и сиявшее на каждом загорелом, бронзовом лице, невольно поражали глаз наблюдателя. Веселые песни хмельного разгула, знакомая, родная гармоника, говор и смех - так и били в уши каким-то ярмарочным гулом.
Это были все бессрочноотпускные… Дождались они, наконец, возможности вырваться на волю, - ну и радовались же они этой, давно жданной, желанной воле!..
Они стояли здесь уже вторую неделю, и как манны небесной ждали прибытия парохода, который должен был перевезти их в Казалинск, откуда они отправляются сухопутным трактом, чрез степи, всяк на свою родину.
Все горе, все заботы, все лишения тяжелой боевой жизни, все забыто было разом, словно ничего не было вовсе. Впереди роились только одни надежды, самые розовые, светлые, отрадные такие…
- Уж как же, домой пришедши, дуть буду свою Анисью - страсть! - говорит синяя рубаха навыпуск другой рубахе, красной, кумачовой, так и горящей на солнце.
- За что, за что дуть?.. - осведомляется та.
- Уж я знаю за что… тоже, чай, слыхали про ейные дела…
- Ежели я эвти самые триста рублев пущу по торговой части: питейный открою, аль бо что другое… - сообщает бакенбардист с полосатою ленточкой на груди…
«Во пиру была - во беседушке» -
покрывает все лихая, горластая песня…
Каждое утро, на холме, что спускался отлогим скатом к реке, несмотря на палящий зной, собиралась густая толпа, и не сходила так до вечера с этой обсерватории… Это все они высматривали, не покажется ли пароходный дым, вдали за этими зелеными, камышевыми чащами, не покажется ли тоненькая черточка мачты и белые паруса барж на буксире.
Вот, увидели они и дым, и паруса, и мачты, после двухнедельного, самого томительного ожидания; как же им теперь не ликовать, не радоваться; и найдется ли такая рука, безжалостная, что покусится подняться на это веселье и попробует водворить здесь скучный, однообразный, казенный характер военного лагеря!
А тут же, посреди бивуака, стояла большая кошемная кибитка, и около нее торчал грозный значок начальника Аму-Дарьинского округа, полковника Иванова, выехавшего тоже на встречу парохода и членов нашей экспедиции.
«Ничего, что же, он, до чего другого грозен, а нашему веселью не мешает», - думают солдаты, а потому не очень-то стесняются его присутствием.
«Они достаточно наработались, лихо отслужили в свое время, и никакой отдых не искупит вполне того, что они вынесли» - думает в тоже время он, и смотрит пока сквозь пальцы.
Первым делом, по высадке на берег, мы все отправлись к Иванову, он нас встретил на пороге своей кибитки.
Это был еще молодой человек, высокого роста, красивый блондин, с окладистою, светлою бородою. Эта борода дала ему название Сары-сакал-тюра (желтобородый начальник). И на том, и на этом берегу туземцы не знают другого имени; так и величают они его и между собою, и за глаза, и прямо в глаза, даже при официальных встречах.
Иванов давно уже служит в Средней Азии, - чуть ли не второй десяток лет; лучшего знатока азиатских нравов трудно и найти было. Необыкновенный такт, решительность и энергия его слишком хорошо известны туземцам, и, благодаря этой популярности, он с своими двумя батальонами, заброшенный в самую отдаленную глушь, отрезанный от ближайшего подкрепления чуть не полуторамесячным расстоянием, чувствует себя совершенно как дома, несмотря ни на какое смутное состояние края.
Я давно уже, еще в прежних своих поездках в центральную Азию, знал этого человека, и знал его всегда покойным, не теряющимся ни на секунду, в самых критических, неожиданных положениях. Следующий факт вполне характеризует эту способность соображать и не теряться. В последнюю кампанию, Иванов, с тремя казаками, переводчиком и несколькими туземными джигитами, был окружен партией тюркмен, человек в двести… Русские тотчас же спешились, сплотились в кучку и начали отстреливаться. У Иванова был револьвер с шестью зарядами; расстреляв пять из них, он остановился и не выпустил шестого, как ни нападали на него неприятельские всадники. Он этот заряд готовил до чего-то особенного. Когда пришло подкрепление и горсть русских была спасена, его, израненного, привезли в лагерь и между прочим спросили: для чего сберег он шестой выстрел? «Для себя, - покойно отвечал Иванов, - я присматривался, нет ли у тюркмен арканов, и если б только я почувствовал на себе прикосновение веревки, тюркменам достался бы мой труп, а не живой пленник».
Вот, к этому-то льву Хивинского похода мы и отправились представиться, да кстати и позавтракать.
В тот же день, кое-как, где тягою на завозах, где на шестах, протащились сквозь камыши наши баржи и стали невдалеке от берега. Началась оживленная разгрузка и нагрузка. На баржах пришли молодые солдаты на смену старым.
Без устали, без понукания, раздевшись донага, бредя по пояс в воде, работали солдаты… они работали для себя и потому не нуждались в этом понукании. То, что в другое время тянулось бы несколько суток, окончено было в один день, и еще за́светло баржи могли бы отправиться в обратное плавание.
Нам приготовлены были кибитки для ночлега и верховые лошади для нас и подъема нашего багажа. Решено было завтра, с рассветом, идти к городу Чимбаю, исходной точке экспедиции.
Ночь стояла жаркая, удушливая; несмотря на близость такой массы воды, от нее не веяло свежестью; раскаленные за день песчаные холмы Кушкане-тау испускали ночью столько лучистой теплоты, что термометр не понижался ниже +31° Реомюра.
Все тело покрывалось испариной и ныло как разбитое; без сна, несмотря на усталость, мы даже не решались ложиться в постель и истребляли невероятное количество воды с лимонною кислотою. К рассвету стало несколько прохладнее, лошади были оседланы, и мы тронулись в путь.
IX
От Кушкане-тау до Чимбая. - Горы Кушкане-тау. - Белые сопки. - Низменная обработанная полоса. - Чигири. - Борьба жизни с смертью - Мертвые пески. - Змеи. - Привал и каракалпаки. - Чимбайские старшины.
Солнце еще не взошло, когда наш маленький кортеж выступить из лагеря, по чимбайской дороге.
С нами ехал и начальник округа Сары-сакал-тюра. Он ехал во главе кавалькады, на приземистой казачьей лошади; около него рысили и подпрыгивали несколько офицеров из его штаба и неизбежное лицо - переводчик. Сзади нас шли десятка два конвойных казаков и вели вьючных лошадей, нагруженных ковриками, чемоданчиками, походными чайниками и разными дорожными принадлежностями.
Хребет Кушкане-тау вырисовывался с каждым шагом наших лошадей. В эту сторону горы спускались почти отвесным обрывом, исполосованным горизонтальными линиями. Ясно было видно, что поверхность вод какого-то доисторического моря достигала почти вершины этого кряжа и, понижаясь мало-помалу, промыла эти параллельные полосы.
Взошедшее солнце осветило этот обрыв; - обозначились на нем темно-синие тени поперечных трещин, засверкали серебристые полосы, покрытые осадочным солонцеватым налетом, и особенно ярко выступили на нем охристые, темно-желтые пласты с зеленоватыми металлическими прожилками.
Ближе к нам, на песчаных покатостях, точно искусственно устроенные, разбросаны были, чрезвычайно оригинальные на вид, конические сопки почти белого цвета. Бока этих сопок были так круты, что по ним невозможно было взобраться даже пешему. Эти возвышения чрезвычайно походили на гигантские сахарные головы, как своим цветом, так и формами. За ними тянулась уже низменная равнина, виднеясь, в промежутках между сопками, темно-синею, туманною полосою.
Сначала дорога была неровная, с беспрестанными подъемами и спусками, и мало-помалу все эти неровности остались сзади. Мы вступали в культурную полосу, населенную каракалпаками-земледельцами «щенчи». Часам к семи утра, мы въехали в густую, мелкорослую чащу джингила и джиды, перемешанных с колючим терновником и другими кустарниками местных видов.
Кое-где, по сторонам дороги, дымились кибитки каракалпаков и виднелись глинобитные стены зимовок. Местами кустарник был расчищен; там зеленели небольшие четвероугольные поля, обработанные и засеянные хлопком и джугарою. Словно серебристые жилки, змеились переплетающиеся между собою арыки и пронзительно визжали «чигири», накачивая воду из глубины этих оросительных канав на более возвышенные места.
Чигири, - это водокачальный прибор следующего незатейливого устройства: на простом горизонтальном приводе, в виде шестерни, очень грубо сделанной, устанавливается вертикальное колесо, обод которого увязан, совершенно одинаковой величины и формы, глиняными кувшинами с широким отверстием. Эти сосуды укреплены все по одному направлению, наискось к ободу, в сторону вращения колеса; лошадь или бык ворочают привод, и колесо черпает воду внизу, а поднимая наверх, вливает ее в подставленные желоба. Таким образом, высота подъема воды зависит от величины диаметра колеса, и несколько чигирей, расстановленных по известной системе, могут поднять воду на довольно значительную возвышенность.
Орошение чигирями есть единственный способ, принятый каракалпаками; он гораздо проще и легче, чем эти знаменитые заравшанские плотины и шлюзы, требующие ежегодно для своего поддержания тысячи рабочих рук и затрат значительных капиталов.
Но зато там победа, раз одержанная человеком над природою, прочна, - здесь же полудикий хлебопашец ежедневно должен бороться с могучим соперником, и каждый час, упущенный им в этой борьбе, ведет к потере всего приобретенного.
Жгучее, палящее солнце, бездождное девятимесячное лето, соседство мертвых, песчаных пустынь, - все эти страшные враги обрушились на голову земледельца; против них он противоставляет только свои чигири с водою - не хватило рук на день работы - значительная потеря; не хватило рук на большее время, - и солнце неумолимо выжигает все посеянное. Где вода - там жизнь, где ее нет - смерть. И жизнь и смерть граничат слишком близко одна к другой, чтобы хлебопашец мог ослабить свое внимание в этой непрерывной борьбе.
В прошедшем году много рабочих рук было отвлечено политическими событиями из этого края, и теперь мы видели полузасыпанные песком, выжженные поля, на которых едва-едва сохранились следы прежней обработки. И это за один год!
Н. Каразин. Плантации на Амударье, занесенные песком
Проезжая впоследствии как раз границею мертвых песков и обработанной полосы, мы видели не раз, как из-под песчаного слоя, в несколько аршин толщины, торчали сухие остовы деревьев и поднимались полуразрушенные станы жилищ, быть может, прежде окруженных самою цветущею растительностью.
Грустное, тяжелое впечатление на путешественника производит вид этого кладбища затраченных сил, непосильных трудов человека…
Поминутно приходилось переезжать нам через мостики, крайне шаткие и подозрительные. Большинство всадников предпочитало прыгать прямо через арыки, чем доверяться этим сооружениям…
Солнце начинало припекать-таки изрядно. Дорога становилась все хуже и хуже, кустарники реже и чахлее, а впереди желтели уже сплошные пески, через полосу которых нам приходилось переезжать в самый полдень.
Это была одна из тех страшных полос, одолевших человеческие руки. Старики в Чимбае говорили, что они помнят еще то время, когда дорога от их города к горам Кушкане-тау была обрамлена непрерывными зелеными полями и садами.
- Хан и тюркмены отняли у нас руки, - говорили они, - песок отнял землю. Навстречу нам, прямо в лицо подул ветер, и нас обдало удушливым жаром, точно из жерла натопленной печки…
- Воды набери в бутылки, у кого есть, - послышался чей-то заботливый голос сзади.
- Перемахнем и так! В два часа на той стороне будем, - отвечал другой, беззаботный.
Казак, в темно-серой рубахе, рванулся с места в карьер, чуть не сбив с ног при этом мою скромную, туземную лошадку; в руке у казака дымился горящий артиллерийский фитиль. Это значило, что наш полковник вынул из портсигара папиросу. Лихие, наметанные его конвойцы не дожидаются словесных приказаний и смотрят в оба…
Два туземца-джигита и один казак тоже в карьер понеслись вперед, обогнали нас, мелькнули раза два в чаще кустарника, показались еще раз на вершине небольшого курганчика - и скрылись, словно потонули в этих желтых песках, расстилавшихся перед нашими глазами.
Они были посланы на место привала, чтобы к нашему прибытию приготовить чай, единственный, ничем не заменимый напиток, с помощью которого только и можно бороться с этими сорокаградусными жарами.
Вот и пески!
Растительность исчезла; лошади повесили головы и пошли тише… Стало душно и тяжело дышать… Стихнет на минуту легкий ветер, и неподвижный, раскаленный воздух давит вас, словно накладывает на ваше тело свинцовые латы; пахнёт этот ветер, - еще того хуже выходит: он обжигает вам лицо, обжигает руки, шею, все, не прикрытое платьем… Кожа сохнет и трескается с несносною болью, и, обожженные солнцем, обветренные места болят как отмороженные… Две, диаметрально противоположные причины, приводят к одним и тем же результатам.
А вот и развлечение.
Один из всадников, ехавший в стороне, вдруг осадил лошадь и потянул из ножен свою кривую шашку… Вот он нагнулся, рубит что-то по земле, с ожесточением, с полною беспощадностью… Усталая лошадь косится, прядет ушами и храпит…
Из любопытства, я поспешил подъехать: большая змея, около полутора аршина длиною, вся сверкающая, словно металлическая, конвульсивно извертывается и бьется на песке; отрубленная голова ее еще моргает глазами и шевелит раздвоенным языком. Это очень ядовитая, степная порода змей, весьма близко подходящая к известным гадюкам или казюлькам новороссийских степей, только крупнее. Укушение этой гадины почти всегда смертельно, особенно если запоздает медицинская помощь.
Как бы ни устал путешественник, как бы ни был изнурен его конь, он все-таки, увидав этого ненавистного врага, не воздержится от охоты на этого ядовитого гада.
Таким образом, пока мы переходили песчаную полосу шириною не более двадцати верст, было убито до шести змей, что позволяет считать эту степь не совсем удобным и приятным уголком для мирной жизни.
Кончаются несносные пески! да и пора! Кони наши совсем уже выбиваются из сил, глаза путников смотрят безжизненно и вяло, разговоры стихли, все молчат и упорно глядят вперед, по одному и тому же направлению.
Там синеет вдали туманное пятнышко; это группа деревьев. Там вода, там тень! Там ждут нас чайники с горячим, ароматическим чаем…
Нагайки щелкают усерднее, - усталые кони и не думают прибавлять шагу, путешественники начинают волноваться, - их мучит жгучее нетерпение… Расстояние кажется длиннее, чем оно есть на самом деле… время тянется бесконечно долго…
Один только Иванов покойно идет на своем «моштачке» не изменяя позы на седле, не прибавляя, не убавляя шагу, не меняя выражения на своем покойном лице… Для этого всадника будто не существует ни устали, ни жары…
Опять казак с фитилем рванулся вперед… а тем временем все остальные пользуются минутною остановкою и наскоро передают друг другу бутылку с последними, живительными каплями…
__________
К часу дня мы остановились на привале, в тени джидового кустарника, на арыке Джак-казак, у небольшого каракалпакского аула, и с наслаждением растянулись на разостланных попонах и бурках. Шагах в двадцати стояло несколько бедных, закопченных кибиток с войлочными только крышами; боковые стены кибиток были обнесены просто «чиями» т. е. вязанными камышевыми загородками. Невдалеке находились и зимовки этого аула, четырехугольный двор, обнесенный довольно высокою, глиняною стеною, с навесом вдоль стен, по внутренней их стороне… У самых стен лепились несколько абрикосовых деревьев, отбрасывая жиденькую тень; дальше виднелось десятка два чахлых тополей; корни этих деревьев, обмываемые арыком, пускали многочисленные отпрыски, а между тем вершины их уже сохли и виднелись оголенными вениками… Два ишака и худая лошаденка со сбитою силою ворочали неизбежный чигирь, визжавший на всю окрестность. Дюжина кур бродила между грядами, засаженными хлопком, высокий тонконогий жеребец, кровный тюркмен, выглядывал из-за камышевой загородки и неистово ржал, косясь на наших смирных лошадок.
Это быль первый каракалпакский аул, по дороге от Кушкане-тау до Чимбая.
А вот рискнули подойти к нам и обитатели аула. Их было человек восемь; только двое из них были в халатах, остальные в одних в длинных рубахах из грубой белой бумажной ткани; рубахи эти были неподпоясаны и обрисовывали худые, костлявые тела… Все они были в неизбежных громадных черных шапках; каждый нес в руках какое-нибудь угощение для нас, путешествующих…
От этих фигур так и веяло библейскою древностью, особенно от двух из них, с стереотипными, высокими глиняными кувшинами на плечах.
Они принесли нам «айрак» - смесь козьего молока с водою, несколько прокисшая, но довольно приятная на вкус, если б только все это было хотя немного опрятнее… Брюзгливому человеку лучше и не заглядывать в недра этих кувшинов, иначе он, умирая даже от жажды, не решится хлебнуть айрака, не решится даже поднести к своим запекшимся губам края этого кувшина…
Впрочем, все присутствующие оказались народом невзыскательным, и, процедив айрак через носовые платки, пили его не без удовольствия.
Принесли нам урюку (абрикосов), но он еще оказался совершенно зелен, и пробовать его было бы делом рискованным; ко всему этому прибавилось еще блюдо лепешек из смеси пшеничной муки с джугарою… Все принесенное предложено было нам, конечно, даром, «силлау»; но тем не менее принесшие были уверены, что внакладе не останутся, а потому, поставив все перед нами, сами отошли неподалеку и сели в ряд, на корточки, внимательно созерцая нас и следя за каждым нашим движением.
Спустя минут пять приехали к нашему оазису несколько конных, одетых побогаче. Они слезли с своих лошадей и, почтительно согнувшись, начали приближаться к полковнику… Это, оказалось, приехали с арзом, т. е. просьбою о чем-то. Им объявлено было, что начальник Сары-сакал-тюра будет ночевать в Чимбае и там примет все просьбы и жалобы, по которым выйдет и немедленное решение. Приехавшие совершенно удовлетворились этим и с привала ехали уже вместе с нами, увеличив нашу кавалькаду. Доро́гою к нам пристроились еще новые группы, так что перед воротами Чимбая наш кортеж, по местному жаргону, забирал под себя очень много дороги.
Отдохнув полчаса и напившись чаю, мы снова сели на лошадей и пустились в путь, сравнительно более приятный, так как дорога пролегала теперь по местам уже культурным, и глаз не утомлялся более тяжелым однообразием пустыни.
Солнце жгло, впрочем, так же невыносимо, и из-под ног лошадей поднималась едкая, солонцеватая пыль.
Впереди показались густые группы садов. Показался народ, стоявший пестрою толпою в тени старого раскидистого дерева. Между черными шапками виднелись две-три чалмы - это были муллы, духовные особы. У городской межи нас ожидали почетные лица города, выехавшие навстречу Иванову «с хлебом-солью».
Вопреки обыкновению носить преимущественно темные одежды, в этой толпе было несколько ярких, так и бьющих в глаза костюмов… Это были жалованные халаты «сярпаи». По существующим правилам этикета, к начальнику надо всегда являться в том халате, который им был пожалован…
Опять блюда с вареным рисом, конфектами, урюком и разною зеленью; опять неизбежные лепешки и кувшины с кумысом и айраком…
«Хлеб-соль» была принята, т. е. ко всему милостиво прикоснулись пальцы начальника, и мы поехали дальше.
X
Город Чимбай и его население. - Базарная улица, город, зимовка, 40.000 кибиток. - Кичейли. - Наша стоянка. - Ураган и тревога.
Приятным холодом повеяло на нас из-под тенистых навесов чимбайского базара. Длинные жерди были перекинуты через улицы, опираясь своими концами на сакельные крыши, и на эти жерди были настланы хворост и циновки… Эта крытая галерея тянется через весь базар, и от нее идут боковые ветви, также защищенные от солнца.
Сначала непривычный к темноте глаз чуть-чуть различал во мраке очертания предметов и движущиеся там фигуры, но мало-помалу все яснее и яснее становилось кругом, глаз привыкал скоро… Во всем измученном продолжительною дорогою организме чувствовалось приятное ощущение сырого холодка, точно мы очутились сразу в каком-то погребе. Даже лошади заметно ободрились, - и гулко неслись под сводами топот многочисленных копыт и довольное, веселое фыркание чующих ночлег коней…
Яркий луч света, прорвавшись сквозь щель навеса, скользил по кроваво-красному куску мяса, висевшего перед дверью мясника, перебегал на свертки ремней и обрезки цветной кожи у лавки шорника, задевал мимоходом заплесневелый бок шестиведерного, колоссального самовара и упирался прямо в топкую, вонючую грязь никогда не просыхающей лужи, как раз посредине улицы… Там освещалось веселое лицо мальчика в островерхой шапочке, непременно красной; там лоснилась почтенная, гладко обритая голова правоверного, снявшего для прохлады свою тяжеловесную шапку… Наши белые кителя и рубахи, въезжая в подобную полосу света, освещались мгновенно, словно вспыхивали, - и так же мгновенно исчезали, погружаясь снова в область мрака и прохлады.
Кое-кто из жителей поспешно вскакивали на ноги при нашем проезде, и творили самые подобострастные, чуть не земные поклоны, другие кланялись с достоинством, чуть-чуть нагибая голову и не вставая. Большинство же, не меняя своих спокойных, полулежачих поз, равнодушно провожало нас глазами, не удостоивая своих победителей даже обыкновенным приветствием.
Базарные улицы были кривы и узки. Встречные робко жались к самым стенкам, а то и просто заходили в лавки, чтобы дать нам дорогу… Базарный воздух, так приятно поразивший нас сначала своею прохладою, давал-таки себя чувствовать с другой, менее привлекательной стороны; местами мы просто вынуждены были затыкать пальцами носы и задерживать дыхание, - такие там распространялись местные ароматы, особенно в те минуты, когда ноги наших лошадей тревожили покой вековых, покрытых зеленою плесенью и ржавчиной, гниющих луж.
Выбрались мы, наконец, из-под базарного навеса и поехали по открытым уже улицам, на другой конец города, где на площади бывшего ханского сада стояла бивуаком казачья сотня и были поставлены кибитки для нашего помещения.
Домов, т. е. сакель, в Чимбае очень немного. Весь города состоит из глинобитной ограды, охватывающей пространство окружностью версты полторы; только базарная часть этого пространства застроена.
Каракалпаки, кочуя летом близ своих полей, в кибитках, на зиму перебираются в Чимбай, и в этой ограде собираются все вместе, в тесную кучу, доходя числом до сорока тысяч кибиток.
Постоянное тревожное положение, боязнь набегов и грабежей со стороны тюркмен, своих чересчур воинственных соседей, выработали этот характерный образ полукочевой, полуоседлой, городской жизни. Летом каракалпаки считают себя более или менее обеспеченными от этих набегов: широкая Аму с своими бесчисленными рукавами, протоками и болотистыми берегами защищает их от тюркмен, но зимою, едва только кора льда покроет водные поверхности и сплотит вязкий грунт болот, на мирных полях начинают появляться разбойничьи партии, перешедшие с левого берега, и несчастные земледельцы ищут себе спасения, скучиваясь на зимовки в стенах своих тесных, общественных загонов, громко именуемых городами. Таким образом основались - Чимбай, Нукус, и другие оседлые пункты оазиса правого берега, перешедшего по договору с Хивою в наше владение.
Проток Кичейли, пересекая базарную, центральную улицу, огибает Чимбай и за ним уже, ниже по течению, разветвляется на арыки полей, и там расходуется весь без остатка, так что все плодородие обработанных пространств вокруг этого пункта зависит главнейшим образом от количества вод этого протока. Кичейли - это жизненная артерия Чимбая; он же и его главный путь сообщения с прочими пунктами, лежащими выше, и водами самой Аму-Дарьи.
Все население Чимбая, от мала до велика, собралось и окружило наш лагерь - шутка ли в самом деле! Сам начальник - Сары-сакал-тюра приехал, и с ним самые диковинные, не виданные до сих пор в этаких местах люди, все муллы, ученые из Петербурга, «Ак-падши-стакна», т. е. города царя белого…
Но скоро судьба прервала этот спектакль, разогнала всех по своим саклям и наделала нам самим, «ученым муллам», немало хлопот и беспокойства…
Еще подъезжая к Чимбаю, мы заметили какую-то особенную, все усиливающуюся и усиливающуюся духоту в воздухе. Весь горизонт на юго-запад был задернут как будто туманом, и эта тяжелая, свинцовая полоса все росла и росла, мало-помалу заволакивая все небо… скоро солнце потеряло свои лучи и сквозило в этой мгле матовым, тусклым шаром. Там же, на горизонте, поднимались громадные столбы пыли, волновались, кружились в воздухе и снова падали… послышалось несколько отдаленных громовых перекатов, молнии не видно было, и воздухе стало еще душнее.
Первый порыв ветра налетел совершенно неожиданно, словно этот порыв из-под земли вырвался, словно он родился тут же на этом месте, посреди нашего лагеря… и с остервенением потряс деревом, под которым стояла одна из наших палаток.
Вслед за этим разом весь воздух наполнился мельчайшею пылью; в сгустившемся мраке пронеслись, словно гигантские птицы, какие-то белые тряпки - это сорвало несколько казачьих палаток. Кибитки наши затряслись, наклонились; несколько волосяных арканов, натянувшись как струны, щелкули. Мы выскочили все вон и, ухватившись за что ни попало, начали удерживать на месте свои временные жилища.
Словно фантастические тени виднелись в облаках пыли, бегущие куда-то человеческие фигуры, то лошади, сорвавшиеся с своих приколов, рыскающие по лагерю, с развевающимися хвостами и гривами. Какая-то двуколесная арба сама собою прокатилась шагах в четырех от меня, нырнула в арык своими колесами, уперлась и стала.
Ветер то немного стихал, то усиливался снова. Громова удары изредка повторялись, глухие, короткие. В воздухе чувствовался запах серы; дышать было тяжело, сердце билось усиленно, и вообще всем организмом овладевало какое-то и приятное, нервное раздражение.
Из города несся тревожный гул, крики, дикое ржание лошадей, треск сорванных навесов, потянуло гарью и чадом.
Часа полтора продолжался ураган; наш ученый метеоролог, присев в одной только рубашке на корточки и уцепившись за веревку, охватывающую крышу кибитки, называл явление это только очень сильным ветром, при насыщенной электричеством атмосфере. Затем все мало-помалу стихло, и мы принялись приводить в порядок наши пострадавшие жилища и смахивать пыль, вершковым слоем покрывавшую наши чемоданы и постели.
К вечеру воздух посвежел, наступила чудная, прохладная ночь, и мы сладко заснули после дневной передряги.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
См. также: Ф. Н. Колушев. Охота на тигров.
Ссылки на другие произведения Н. Н. Каразина: https://rus-turk.livejournal.com/537572.html
Глава I. Глава II. Глава III. Главы IV, V, VI. Главы VII, VIII, IX, X. Главы XI, XII. Главы XIII, XIV.
Н. Каразин. Ученая экспедиция на Амударью. Рыбачья стоянка в камышах озера Сары-куль
VII
Озеро Кара-куль, гигантские камыши, птицы и рыбы, плавучие камыши, рыбаки и их жилища. - Пароход-разрушитель. - Невозможность продолжать путь далее.
Мы вошли в озеро Кара-куль. По мере нашего входа в озеро, берега все удалялись и удалялись, скрываясь за камышами. Мы плыли по целому лабиринту гигантских, чудовищных камышей. Все озеро заросло ими; между этими ярко-зелеными стенами извиваются тысячи водных протоков, глубоких, прозрачных, переплетающихся между собою и извивающихся в самых неожиданных изворотах…
Глухой гул, словно в дремучем лесу, стоит в этих могучих зарослях, густая, темная зелень которых приятно ласкает глаз, утомленный однообразным, пепельно-желтым цветом сожженных солнцем равнин.
Над поверхностью воды камыш достигал до двенадцати аршин высоты; бросили лот - он показал глубину от семи до восьми аршин и даже более местами… А камыш ведь этот растет на дне, над водою мы видим только верхнюю его половину!
Н. Каразин. Животный мир Приаралья
Тысячи птиц снуют и щебечут в этих тенистых чащах; там и сям чернеются их качающиеся гнездышки… Тяжелые пеликаны с шумом вылетают из чащи и опускаются на открытых местах понырять и поплавать; грациозные лебеди несутся понизу, вытянув длинные шеи, задевая крыльями гибкие метелки… Голубой пчелоед, словно бирюзовая точка, дрожит и сверкает в воздухе, или же покачивается, усевшись на самом кончике стебля, толщиною в палец… Шумными тучами переносятся розовые скворцы, прилетавшие с берега сюда на охоту за мошками и комарами… Жизнь кипит над водою, кипит и в воде: громадные сомы всплывают почти на самую поверхность и словно бревна неподвижно чернеют в прозрачной спокойной воде; целыми стадами гуляет, резвится мелкая рыба, и только шум пароходных колес да звонкое щелканье буксирного каната тревожит все это население и гонит его прочь, дальше от человека, в самую глубь непроходимой чащи, куда никакие «шайтан-каики» не доберутся.
Между этими неподвижными зарослями встречаются и другие, плавучие. Корни камыша устареют и подгниют, ветер раскачает их и сорвет таким образом целый остров, и вот плывет этот остров, путаясь и цепляясь на каждом повороте за другие кусты, срывая их в свою очередь, загораживая свободные проходы, затрудняя и без того трудное плавание по этим зеленым лабиринтам.
Мы заметили местами снопы камыша, связанные в пучки - это путеводные вехи. Они заметны издали, их назначение указывать дорогу, однако наш лоцман не обращает на них никакого внимания; да им и не следует особенно доверяться: из дружелюбия с русскими здешние каракалпаки часто срезывают настоящие, правдивые вехи и вяжут новые там, куда пароходу заходить совсем не следует. Без опытного проводника можно забраться с большим судном в такую глушь, откуда уж назад не выберешься.
До ста верст в ширину разливаются воды этого озера, сохраняя везде почти одинаковую глубину. Профильтрованная камышами вода чиста и прозрачна, но на вкус отдает несколько сырьем и гнилью.
Воздух здесь прохладен, им легко дышится; и если б только не эти мириады комаров, густым туманом волнующиеся над водою, то прогулка по этому оригинальному озеру была бы одна из самых приятных воспоминаний путешествия в Аму-Дарьинскую дельту.
Тут и люди гнездятся словно птицы, в своих легких, временных жилищах, весьма много общего имеющих с птичьими гнездами. Рыбаки-каракалпаки забираются сюда на свои летние промыслы. Мы несколько раз встречали их каики и проходили мимо их приютов. Последние устраиваются очень просто: камыш срезают на четверть аршина над поверхностью воды и, связав в пучки срезанное, настилают его прямо на оставшиеся комли, таким образом получается свайная постройка; только сваи эти каждая в палец и немного более толщиною, и гнутся как волос; но зато их много, целая сплошная, густая щетка, и взаимная упругость их сдерживает довольно значительную тяжесть. Мы видели такие помосты, на которых гнездилось по три, по четыре человека. Рыбаки ухитрялись даже раскладывать огонь, насыпав предварительно слой песку или земли, привезенной издалека, с твердых берегов, для этой именно цели. Над помостками, на легких шестах, устраиваются навесы, все из того же камыша; там и сям между чащами, в свободных проходах, виднеются нехитрые рыболовные снаряды, и, увы! опять те же преступные крючья, заимствованные, впрочем, у русских, так как до сих пор тузмецы не знали других способов ловли, как удочки, сачки и небольшие бредни.
Н. Каразин. Ученая экспедиция на Амударью. Рыбачья стоянка в камышах озера Сары-куль. 1874
К нашему огорчению, а еще более к полному отчаянию самих рыбаков, пароходные колеса одним взмахом уничтожали все попадающиеся на пути рыболовные снаряды, и надо было видеть, с какою торопливостью рыбаки садились в свои лодки и спешили вслед за пароходом подбирать плавающие остатки и отрепья.
Полуголые, бронзовые фигуры, для выигрыша времени, кидались иногда прямо в воду, и, ловко плавая, подхватывали веревки, наматывали их на шеи, а то и просто брали в зубы, с пойманным возвращались на свои плоты, а оттуда уже посылали нам вслед самые злые пожелания.
Да как же им было и не сердиться… Столько веков - прадеды их и деды, отцы, и, наконец, они сами рыбачат здесь в этих зарослях, совершенно покойно, а тут вот пришли какие-то громадные огненные лодки, дымят, пыхтят, свистят на все озеро, распугивают рыб, и, в конце концов, бесцеремонно разрушают их снасти!
До места назначения, т. е. до русского лагеря, расположенного на самом берегу, у подножия небольшой горной группы - Кушкане-тау, оставалось не более пяти верст. Мы ясно уже видели лиловый гребень этих гор, поднимающийся над морем камышей, и рассчитывали добраться туда еще засветло.
Расчеты наши не сбылись. Проходы между камышей становись все у́же и у́же, повороты круче и круче, мы забрались, наконец, в такую теснину, что дальше идти было уже невозможно. «Самарканд» бросил якорь.
Решено было переночевать здесь и завтра утром подтянуть на завозах баржи с десантом к берегу и начать высадку.
Плавание наше окончилось.
VIII
Бивуак у Кушкане-тау. - Лагерь бессрочноотпускных. - Полковник Иванов, начальник Аму-Дарьинского отдела, лев Хивинского похода. - Удушливая ночь, +31° Реомюра.
Четырехвесельная шлюбка причалила к плоскому, песчаному берегу, то есть не к самому берегу, а остановилась за мелководием, не дотянувшись саженей двух до сухого места. Мы были в высоких сапогах, а потому маленькое неудобство высадки нас не слишком стесняло.
Вдоль берега, у самой почти воды, тянулся характерный, пестрый, оживленный бивуак. Мы высадились в самом центре его кипучей деятельности.
Здесь собрано было до шестисот человек солдат; несмотря на это, бивуак решительно не имел ничего такого, что напоминало бы чисто военный характер лагеря. Пестрота костюмов, отсутствие правильности и порядка в размещении палаточек и кибиток, крайняя оживленность, чувство воли и свободы, так и сиявшее на каждом загорелом, бронзовом лице, невольно поражали глаз наблюдателя. Веселые песни хмельного разгула, знакомая, родная гармоника, говор и смех - так и били в уши каким-то ярмарочным гулом.
Это были все бессрочноотпускные… Дождались они, наконец, возможности вырваться на волю, - ну и радовались же они этой, давно жданной, желанной воле!..
Они стояли здесь уже вторую неделю, и как манны небесной ждали прибытия парохода, который должен был перевезти их в Казалинск, откуда они отправляются сухопутным трактом, чрез степи, всяк на свою родину.
Все горе, все заботы, все лишения тяжелой боевой жизни, все забыто было разом, словно ничего не было вовсе. Впереди роились только одни надежды, самые розовые, светлые, отрадные такие…
- Уж как же, домой пришедши, дуть буду свою Анисью - страсть! - говорит синяя рубаха навыпуск другой рубахе, красной, кумачовой, так и горящей на солнце.
- За что, за что дуть?.. - осведомляется та.
- Уж я знаю за что… тоже, чай, слыхали про ейные дела…
- Ежели я эвти самые триста рублев пущу по торговой части: питейный открою, аль бо что другое… - сообщает бакенбардист с полосатою ленточкой на груди…
«Во пиру была - во беседушке» -
покрывает все лихая, горластая песня…
Каждое утро, на холме, что спускался отлогим скатом к реке, несмотря на палящий зной, собиралась густая толпа, и не сходила так до вечера с этой обсерватории… Это все они высматривали, не покажется ли пароходный дым, вдали за этими зелеными, камышевыми чащами, не покажется ли тоненькая черточка мачты и белые паруса барж на буксире.
Вот, увидели они и дым, и паруса, и мачты, после двухнедельного, самого томительного ожидания; как же им теперь не ликовать, не радоваться; и найдется ли такая рука, безжалостная, что покусится подняться на это веселье и попробует водворить здесь скучный, однообразный, казенный характер военного лагеря!
А тут же, посреди бивуака, стояла большая кошемная кибитка, и около нее торчал грозный значок начальника Аму-Дарьинского округа, полковника Иванова, выехавшего тоже на встречу парохода и членов нашей экспедиции.
«Ничего, что же, он, до чего другого грозен, а нашему веселью не мешает», - думают солдаты, а потому не очень-то стесняются его присутствием.
«Они достаточно наработались, лихо отслужили в свое время, и никакой отдых не искупит вполне того, что они вынесли» - думает в тоже время он, и смотрит пока сквозь пальцы.
Первым делом, по высадке на берег, мы все отправлись к Иванову, он нас встретил на пороге своей кибитки.
Это был еще молодой человек, высокого роста, красивый блондин, с окладистою, светлою бородою. Эта борода дала ему название Сары-сакал-тюра (желтобородый начальник). И на том, и на этом берегу туземцы не знают другого имени; так и величают они его и между собою, и за глаза, и прямо в глаза, даже при официальных встречах.
Иванов давно уже служит в Средней Азии, - чуть ли не второй десяток лет; лучшего знатока азиатских нравов трудно и найти было. Необыкновенный такт, решительность и энергия его слишком хорошо известны туземцам, и, благодаря этой популярности, он с своими двумя батальонами, заброшенный в самую отдаленную глушь, отрезанный от ближайшего подкрепления чуть не полуторамесячным расстоянием, чувствует себя совершенно как дома, несмотря ни на какое смутное состояние края.
Я давно уже, еще в прежних своих поездках в центральную Азию, знал этого человека, и знал его всегда покойным, не теряющимся ни на секунду, в самых критических, неожиданных положениях. Следующий факт вполне характеризует эту способность соображать и не теряться. В последнюю кампанию, Иванов, с тремя казаками, переводчиком и несколькими туземными джигитами, был окружен партией тюркмен, человек в двести… Русские тотчас же спешились, сплотились в кучку и начали отстреливаться. У Иванова был револьвер с шестью зарядами; расстреляв пять из них, он остановился и не выпустил шестого, как ни нападали на него неприятельские всадники. Он этот заряд готовил до чего-то особенного. Когда пришло подкрепление и горсть русских была спасена, его, израненного, привезли в лагерь и между прочим спросили: для чего сберег он шестой выстрел? «Для себя, - покойно отвечал Иванов, - я присматривался, нет ли у тюркмен арканов, и если б только я почувствовал на себе прикосновение веревки, тюркменам достался бы мой труп, а не живой пленник».
Вот, к этому-то льву Хивинского похода мы и отправились представиться, да кстати и позавтракать.
В тот же день, кое-как, где тягою на завозах, где на шестах, протащились сквозь камыши наши баржи и стали невдалеке от берега. Началась оживленная разгрузка и нагрузка. На баржах пришли молодые солдаты на смену старым.
Без устали, без понукания, раздевшись донага, бредя по пояс в воде, работали солдаты… они работали для себя и потому не нуждались в этом понукании. То, что в другое время тянулось бы несколько суток, окончено было в один день, и еще за́светло баржи могли бы отправиться в обратное плавание.
Нам приготовлены были кибитки для ночлега и верховые лошади для нас и подъема нашего багажа. Решено было завтра, с рассветом, идти к городу Чимбаю, исходной точке экспедиции.
Ночь стояла жаркая, удушливая; несмотря на близость такой массы воды, от нее не веяло свежестью; раскаленные за день песчаные холмы Кушкане-тау испускали ночью столько лучистой теплоты, что термометр не понижался ниже +31° Реомюра.
Все тело покрывалось испариной и ныло как разбитое; без сна, несмотря на усталость, мы даже не решались ложиться в постель и истребляли невероятное количество воды с лимонною кислотою. К рассвету стало несколько прохладнее, лошади были оседланы, и мы тронулись в путь.
IX
От Кушкане-тау до Чимбая. - Горы Кушкане-тау. - Белые сопки. - Низменная обработанная полоса. - Чигири. - Борьба жизни с смертью - Мертвые пески. - Змеи. - Привал и каракалпаки. - Чимбайские старшины.
Солнце еще не взошло, когда наш маленький кортеж выступить из лагеря, по чимбайской дороге.
С нами ехал и начальник округа Сары-сакал-тюра. Он ехал во главе кавалькады, на приземистой казачьей лошади; около него рысили и подпрыгивали несколько офицеров из его штаба и неизбежное лицо - переводчик. Сзади нас шли десятка два конвойных казаков и вели вьючных лошадей, нагруженных ковриками, чемоданчиками, походными чайниками и разными дорожными принадлежностями.
Хребет Кушкане-тау вырисовывался с каждым шагом наших лошадей. В эту сторону горы спускались почти отвесным обрывом, исполосованным горизонтальными линиями. Ясно было видно, что поверхность вод какого-то доисторического моря достигала почти вершины этого кряжа и, понижаясь мало-помалу, промыла эти параллельные полосы.
Взошедшее солнце осветило этот обрыв; - обозначились на нем темно-синие тени поперечных трещин, засверкали серебристые полосы, покрытые осадочным солонцеватым налетом, и особенно ярко выступили на нем охристые, темно-желтые пласты с зеленоватыми металлическими прожилками.
Ближе к нам, на песчаных покатостях, точно искусственно устроенные, разбросаны были, чрезвычайно оригинальные на вид, конические сопки почти белого цвета. Бока этих сопок были так круты, что по ним невозможно было взобраться даже пешему. Эти возвышения чрезвычайно походили на гигантские сахарные головы, как своим цветом, так и формами. За ними тянулась уже низменная равнина, виднеясь, в промежутках между сопками, темно-синею, туманною полосою.
Сначала дорога была неровная, с беспрестанными подъемами и спусками, и мало-помалу все эти неровности остались сзади. Мы вступали в культурную полосу, населенную каракалпаками-земледельцами «щенчи». Часам к семи утра, мы въехали в густую, мелкорослую чащу джингила и джиды, перемешанных с колючим терновником и другими кустарниками местных видов.
Кое-где, по сторонам дороги, дымились кибитки каракалпаков и виднелись глинобитные стены зимовок. Местами кустарник был расчищен; там зеленели небольшие четвероугольные поля, обработанные и засеянные хлопком и джугарою. Словно серебристые жилки, змеились переплетающиеся между собою арыки и пронзительно визжали «чигири», накачивая воду из глубины этих оросительных канав на более возвышенные места.
Чигири, - это водокачальный прибор следующего незатейливого устройства: на простом горизонтальном приводе, в виде шестерни, очень грубо сделанной, устанавливается вертикальное колесо, обод которого увязан, совершенно одинаковой величины и формы, глиняными кувшинами с широким отверстием. Эти сосуды укреплены все по одному направлению, наискось к ободу, в сторону вращения колеса; лошадь или бык ворочают привод, и колесо черпает воду внизу, а поднимая наверх, вливает ее в подставленные желоба. Таким образом, высота подъема воды зависит от величины диаметра колеса, и несколько чигирей, расстановленных по известной системе, могут поднять воду на довольно значительную возвышенность.
Орошение чигирями есть единственный способ, принятый каракалпаками; он гораздо проще и легче, чем эти знаменитые заравшанские плотины и шлюзы, требующие ежегодно для своего поддержания тысячи рабочих рук и затрат значительных капиталов.
Но зато там победа, раз одержанная человеком над природою, прочна, - здесь же полудикий хлебопашец ежедневно должен бороться с могучим соперником, и каждый час, упущенный им в этой борьбе, ведет к потере всего приобретенного.
Жгучее, палящее солнце, бездождное девятимесячное лето, соседство мертвых, песчаных пустынь, - все эти страшные враги обрушились на голову земледельца; против них он противоставляет только свои чигири с водою - не хватило рук на день работы - значительная потеря; не хватило рук на большее время, - и солнце неумолимо выжигает все посеянное. Где вода - там жизнь, где ее нет - смерть. И жизнь и смерть граничат слишком близко одна к другой, чтобы хлебопашец мог ослабить свое внимание в этой непрерывной борьбе.
В прошедшем году много рабочих рук было отвлечено политическими событиями из этого края, и теперь мы видели полузасыпанные песком, выжженные поля, на которых едва-едва сохранились следы прежней обработки. И это за один год!
Н. Каразин. Плантации на Амударье, занесенные песком
Проезжая впоследствии как раз границею мертвых песков и обработанной полосы, мы видели не раз, как из-под песчаного слоя, в несколько аршин толщины, торчали сухие остовы деревьев и поднимались полуразрушенные станы жилищ, быть может, прежде окруженных самою цветущею растительностью.
Грустное, тяжелое впечатление на путешественника производит вид этого кладбища затраченных сил, непосильных трудов человека…
Поминутно приходилось переезжать нам через мостики, крайне шаткие и подозрительные. Большинство всадников предпочитало прыгать прямо через арыки, чем доверяться этим сооружениям…
Солнце начинало припекать-таки изрядно. Дорога становилась все хуже и хуже, кустарники реже и чахлее, а впереди желтели уже сплошные пески, через полосу которых нам приходилось переезжать в самый полдень.
Это была одна из тех страшных полос, одолевших человеческие руки. Старики в Чимбае говорили, что они помнят еще то время, когда дорога от их города к горам Кушкане-тау была обрамлена непрерывными зелеными полями и садами.
- Хан и тюркмены отняли у нас руки, - говорили они, - песок отнял землю. Навстречу нам, прямо в лицо подул ветер, и нас обдало удушливым жаром, точно из жерла натопленной печки…
- Воды набери в бутылки, у кого есть, - послышался чей-то заботливый голос сзади.
- Перемахнем и так! В два часа на той стороне будем, - отвечал другой, беззаботный.
Казак, в темно-серой рубахе, рванулся с места в карьер, чуть не сбив с ног при этом мою скромную, туземную лошадку; в руке у казака дымился горящий артиллерийский фитиль. Это значило, что наш полковник вынул из портсигара папиросу. Лихие, наметанные его конвойцы не дожидаются словесных приказаний и смотрят в оба…
Два туземца-джигита и один казак тоже в карьер понеслись вперед, обогнали нас, мелькнули раза два в чаще кустарника, показались еще раз на вершине небольшого курганчика - и скрылись, словно потонули в этих желтых песках, расстилавшихся перед нашими глазами.
Они были посланы на место привала, чтобы к нашему прибытию приготовить чай, единственный, ничем не заменимый напиток, с помощью которого только и можно бороться с этими сорокаградусными жарами.
Вот и пески!
Растительность исчезла; лошади повесили головы и пошли тише… Стало душно и тяжело дышать… Стихнет на минуту легкий ветер, и неподвижный, раскаленный воздух давит вас, словно накладывает на ваше тело свинцовые латы; пахнёт этот ветер, - еще того хуже выходит: он обжигает вам лицо, обжигает руки, шею, все, не прикрытое платьем… Кожа сохнет и трескается с несносною болью, и, обожженные солнцем, обветренные места болят как отмороженные… Две, диаметрально противоположные причины, приводят к одним и тем же результатам.
А вот и развлечение.
Один из всадников, ехавший в стороне, вдруг осадил лошадь и потянул из ножен свою кривую шашку… Вот он нагнулся, рубит что-то по земле, с ожесточением, с полною беспощадностью… Усталая лошадь косится, прядет ушами и храпит…
Из любопытства, я поспешил подъехать: большая змея, около полутора аршина длиною, вся сверкающая, словно металлическая, конвульсивно извертывается и бьется на песке; отрубленная голова ее еще моргает глазами и шевелит раздвоенным языком. Это очень ядовитая, степная порода змей, весьма близко подходящая к известным гадюкам или казюлькам новороссийских степей, только крупнее. Укушение этой гадины почти всегда смертельно, особенно если запоздает медицинская помощь.
Как бы ни устал путешественник, как бы ни был изнурен его конь, он все-таки, увидав этого ненавистного врага, не воздержится от охоты на этого ядовитого гада.
Таким образом, пока мы переходили песчаную полосу шириною не более двадцати верст, было убито до шести змей, что позволяет считать эту степь не совсем удобным и приятным уголком для мирной жизни.
Кончаются несносные пески! да и пора! Кони наши совсем уже выбиваются из сил, глаза путников смотрят безжизненно и вяло, разговоры стихли, все молчат и упорно глядят вперед, по одному и тому же направлению.
Там синеет вдали туманное пятнышко; это группа деревьев. Там вода, там тень! Там ждут нас чайники с горячим, ароматическим чаем…
Нагайки щелкают усерднее, - усталые кони и не думают прибавлять шагу, путешественники начинают волноваться, - их мучит жгучее нетерпение… Расстояние кажется длиннее, чем оно есть на самом деле… время тянется бесконечно долго…
Один только Иванов покойно идет на своем «моштачке» не изменяя позы на седле, не прибавляя, не убавляя шагу, не меняя выражения на своем покойном лице… Для этого всадника будто не существует ни устали, ни жары…
Опять казак с фитилем рванулся вперед… а тем временем все остальные пользуются минутною остановкою и наскоро передают друг другу бутылку с последними, живительными каплями…
__________
К часу дня мы остановились на привале, в тени джидового кустарника, на арыке Джак-казак, у небольшого каракалпакского аула, и с наслаждением растянулись на разостланных попонах и бурках. Шагах в двадцати стояло несколько бедных, закопченных кибиток с войлочными только крышами; боковые стены кибиток были обнесены просто «чиями» т. е. вязанными камышевыми загородками. Невдалеке находились и зимовки этого аула, четырехугольный двор, обнесенный довольно высокою, глиняною стеною, с навесом вдоль стен, по внутренней их стороне… У самых стен лепились несколько абрикосовых деревьев, отбрасывая жиденькую тень; дальше виднелось десятка два чахлых тополей; корни этих деревьев, обмываемые арыком, пускали многочисленные отпрыски, а между тем вершины их уже сохли и виднелись оголенными вениками… Два ишака и худая лошаденка со сбитою силою ворочали неизбежный чигирь, визжавший на всю окрестность. Дюжина кур бродила между грядами, засаженными хлопком, высокий тонконогий жеребец, кровный тюркмен, выглядывал из-за камышевой загородки и неистово ржал, косясь на наших смирных лошадок.
Это быль первый каракалпакский аул, по дороге от Кушкане-тау до Чимбая.
А вот рискнули подойти к нам и обитатели аула. Их было человек восемь; только двое из них были в халатах, остальные в одних в длинных рубахах из грубой белой бумажной ткани; рубахи эти были неподпоясаны и обрисовывали худые, костлявые тела… Все они были в неизбежных громадных черных шапках; каждый нес в руках какое-нибудь угощение для нас, путешествующих…
От этих фигур так и веяло библейскою древностью, особенно от двух из них, с стереотипными, высокими глиняными кувшинами на плечах.
Они принесли нам «айрак» - смесь козьего молока с водою, несколько прокисшая, но довольно приятная на вкус, если б только все это было хотя немного опрятнее… Брюзгливому человеку лучше и не заглядывать в недра этих кувшинов, иначе он, умирая даже от жажды, не решится хлебнуть айрака, не решится даже поднести к своим запекшимся губам края этого кувшина…
Впрочем, все присутствующие оказались народом невзыскательным, и, процедив айрак через носовые платки, пили его не без удовольствия.
Принесли нам урюку (абрикосов), но он еще оказался совершенно зелен, и пробовать его было бы делом рискованным; ко всему этому прибавилось еще блюдо лепешек из смеси пшеничной муки с джугарою… Все принесенное предложено было нам, конечно, даром, «силлау»; но тем не менее принесшие были уверены, что внакладе не останутся, а потому, поставив все перед нами, сами отошли неподалеку и сели в ряд, на корточки, внимательно созерцая нас и следя за каждым нашим движением.
Спустя минут пять приехали к нашему оазису несколько конных, одетых побогаче. Они слезли с своих лошадей и, почтительно согнувшись, начали приближаться к полковнику… Это, оказалось, приехали с арзом, т. е. просьбою о чем-то. Им объявлено было, что начальник Сары-сакал-тюра будет ночевать в Чимбае и там примет все просьбы и жалобы, по которым выйдет и немедленное решение. Приехавшие совершенно удовлетворились этим и с привала ехали уже вместе с нами, увеличив нашу кавалькаду. Доро́гою к нам пристроились еще новые группы, так что перед воротами Чимбая наш кортеж, по местному жаргону, забирал под себя очень много дороги.
Отдохнув полчаса и напившись чаю, мы снова сели на лошадей и пустились в путь, сравнительно более приятный, так как дорога пролегала теперь по местам уже культурным, и глаз не утомлялся более тяжелым однообразием пустыни.
Солнце жгло, впрочем, так же невыносимо, и из-под ног лошадей поднималась едкая, солонцеватая пыль.
Впереди показались густые группы садов. Показался народ, стоявший пестрою толпою в тени старого раскидистого дерева. Между черными шапками виднелись две-три чалмы - это были муллы, духовные особы. У городской межи нас ожидали почетные лица города, выехавшие навстречу Иванову «с хлебом-солью».
Вопреки обыкновению носить преимущественно темные одежды, в этой толпе было несколько ярких, так и бьющих в глаза костюмов… Это были жалованные халаты «сярпаи». По существующим правилам этикета, к начальнику надо всегда являться в том халате, который им был пожалован…
Опять блюда с вареным рисом, конфектами, урюком и разною зеленью; опять неизбежные лепешки и кувшины с кумысом и айраком…
«Хлеб-соль» была принята, т. е. ко всему милостиво прикоснулись пальцы начальника, и мы поехали дальше.
X
Город Чимбай и его население. - Базарная улица, город, зимовка, 40.000 кибиток. - Кичейли. - Наша стоянка. - Ураган и тревога.
Приятным холодом повеяло на нас из-под тенистых навесов чимбайского базара. Длинные жерди были перекинуты через улицы, опираясь своими концами на сакельные крыши, и на эти жерди были настланы хворост и циновки… Эта крытая галерея тянется через весь базар, и от нее идут боковые ветви, также защищенные от солнца.
Сначала непривычный к темноте глаз чуть-чуть различал во мраке очертания предметов и движущиеся там фигуры, но мало-помалу все яснее и яснее становилось кругом, глаз привыкал скоро… Во всем измученном продолжительною дорогою организме чувствовалось приятное ощущение сырого холодка, точно мы очутились сразу в каком-то погребе. Даже лошади заметно ободрились, - и гулко неслись под сводами топот многочисленных копыт и довольное, веселое фыркание чующих ночлег коней…
Яркий луч света, прорвавшись сквозь щель навеса, скользил по кроваво-красному куску мяса, висевшего перед дверью мясника, перебегал на свертки ремней и обрезки цветной кожи у лавки шорника, задевал мимоходом заплесневелый бок шестиведерного, колоссального самовара и упирался прямо в топкую, вонючую грязь никогда не просыхающей лужи, как раз посредине улицы… Там освещалось веселое лицо мальчика в островерхой шапочке, непременно красной; там лоснилась почтенная, гладко обритая голова правоверного, снявшего для прохлады свою тяжеловесную шапку… Наши белые кителя и рубахи, въезжая в подобную полосу света, освещались мгновенно, словно вспыхивали, - и так же мгновенно исчезали, погружаясь снова в область мрака и прохлады.
Кое-кто из жителей поспешно вскакивали на ноги при нашем проезде, и творили самые подобострастные, чуть не земные поклоны, другие кланялись с достоинством, чуть-чуть нагибая голову и не вставая. Большинство же, не меняя своих спокойных, полулежачих поз, равнодушно провожало нас глазами, не удостоивая своих победителей даже обыкновенным приветствием.
Базарные улицы были кривы и узки. Встречные робко жались к самым стенкам, а то и просто заходили в лавки, чтобы дать нам дорогу… Базарный воздух, так приятно поразивший нас сначала своею прохладою, давал-таки себя чувствовать с другой, менее привлекательной стороны; местами мы просто вынуждены были затыкать пальцами носы и задерживать дыхание, - такие там распространялись местные ароматы, особенно в те минуты, когда ноги наших лошадей тревожили покой вековых, покрытых зеленою плесенью и ржавчиной, гниющих луж.
Выбрались мы, наконец, из-под базарного навеса и поехали по открытым уже улицам, на другой конец города, где на площади бывшего ханского сада стояла бивуаком казачья сотня и были поставлены кибитки для нашего помещения.
Домов, т. е. сакель, в Чимбае очень немного. Весь города состоит из глинобитной ограды, охватывающей пространство окружностью версты полторы; только базарная часть этого пространства застроена.
Каракалпаки, кочуя летом близ своих полей, в кибитках, на зиму перебираются в Чимбай, и в этой ограде собираются все вместе, в тесную кучу, доходя числом до сорока тысяч кибиток.
Постоянное тревожное положение, боязнь набегов и грабежей со стороны тюркмен, своих чересчур воинственных соседей, выработали этот характерный образ полукочевой, полуоседлой, городской жизни. Летом каракалпаки считают себя более или менее обеспеченными от этих набегов: широкая Аму с своими бесчисленными рукавами, протоками и болотистыми берегами защищает их от тюркмен, но зимою, едва только кора льда покроет водные поверхности и сплотит вязкий грунт болот, на мирных полях начинают появляться разбойничьи партии, перешедшие с левого берега, и несчастные земледельцы ищут себе спасения, скучиваясь на зимовки в стенах своих тесных, общественных загонов, громко именуемых городами. Таким образом основались - Чимбай, Нукус, и другие оседлые пункты оазиса правого берега, перешедшего по договору с Хивою в наше владение.
Проток Кичейли, пересекая базарную, центральную улицу, огибает Чимбай и за ним уже, ниже по течению, разветвляется на арыки полей, и там расходуется весь без остатка, так что все плодородие обработанных пространств вокруг этого пункта зависит главнейшим образом от количества вод этого протока. Кичейли - это жизненная артерия Чимбая; он же и его главный путь сообщения с прочими пунктами, лежащими выше, и водами самой Аму-Дарьи.
Все население Чимбая, от мала до велика, собралось и окружило наш лагерь - шутка ли в самом деле! Сам начальник - Сары-сакал-тюра приехал, и с ним самые диковинные, не виданные до сих пор в этаких местах люди, все муллы, ученые из Петербурга, «Ак-падши-стакна», т. е. города царя белого…
Но скоро судьба прервала этот спектакль, разогнала всех по своим саклям и наделала нам самим, «ученым муллам», немало хлопот и беспокойства…
Еще подъезжая к Чимбаю, мы заметили какую-то особенную, все усиливающуюся и усиливающуюся духоту в воздухе. Весь горизонт на юго-запад был задернут как будто туманом, и эта тяжелая, свинцовая полоса все росла и росла, мало-помалу заволакивая все небо… скоро солнце потеряло свои лучи и сквозило в этой мгле матовым, тусклым шаром. Там же, на горизонте, поднимались громадные столбы пыли, волновались, кружились в воздухе и снова падали… послышалось несколько отдаленных громовых перекатов, молнии не видно было, и воздухе стало еще душнее.
Первый порыв ветра налетел совершенно неожиданно, словно этот порыв из-под земли вырвался, словно он родился тут же на этом месте, посреди нашего лагеря… и с остервенением потряс деревом, под которым стояла одна из наших палаток.
Вслед за этим разом весь воздух наполнился мельчайшею пылью; в сгустившемся мраке пронеслись, словно гигантские птицы, какие-то белые тряпки - это сорвало несколько казачьих палаток. Кибитки наши затряслись, наклонились; несколько волосяных арканов, натянувшись как струны, щелкули. Мы выскочили все вон и, ухватившись за что ни попало, начали удерживать на месте свои временные жилища.
Словно фантастические тени виднелись в облаках пыли, бегущие куда-то человеческие фигуры, то лошади, сорвавшиеся с своих приколов, рыскающие по лагерю, с развевающимися хвостами и гривами. Какая-то двуколесная арба сама собою прокатилась шагах в четырех от меня, нырнула в арык своими колесами, уперлась и стала.
Ветер то немного стихал, то усиливался снова. Громова удары изредка повторялись, глухие, короткие. В воздухе чувствовался запах серы; дышать было тяжело, сердце билось усиленно, и вообще всем организмом овладевало какое-то и приятное, нервное раздражение.
Из города несся тревожный гул, крики, дикое ржание лошадей, треск сорванных навесов, потянуло гарью и чадом.
Часа полтора продолжался ураган; наш ученый метеоролог, присев в одной только рубашке на корточки и уцепившись за веревку, охватывающую крышу кибитки, называл явление это только очень сильным ветром, при насыщенной электричеством атмосфере. Затем все мало-помалу стихло, и мы принялись приводить в порядок наши пострадавшие жилища и смахивать пыль, вершковым слоем покрывавшую наши чемоданы и постели.
К вечеру воздух посвежел, наступила чудная, прохладная ночь, и мы сладко заснули после дневной передряги.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
См. также: Ф. Н. Колушев. Охота на тигров.
Ссылки на другие произведения Н. Н. Каразина: https://rus-turk.livejournal.com/537572.html