Летние поездки натуралиста: В Северной Персии (2/3)
А. М. Никольский, доктор зоологии. Летние поездки натуралиста. - СПб., 1900.
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
Долина в Хорасанских горах. Вышка, куда складывается сжатый хлеб для защиты от кабанов
По мере того, как наши лошади карабкались вверх, становилось прохладнее, лес редел и мельчал. В окрестностях Алястана, за исключением грецкого ореха, шатром раскинувшегося над нашей палаткой, крупных деревьев не было. Румяные лица жителей аула указывали на то, что здесь уже кончилось царство лихорадки, и, действительно, я скоро перестал стучать по ночам зубами, и только руки мои по-прежнему бессильно висели как плети, благодаря чему фазаны, выскакивавшие из-под моих ног не дождавшись выстрела, благополучно улетали в кусты. Эти благородные, но глупые птицы отчасти были обязаны своим спасением… чему бы вы думали?.. Мусульманскому посту, уразе, в течение которого правоверные не едят целый день, до наступления ночи. Правоверные заставили справлять свой пост и меня, православного. Если не считать двух-трех горшков молока за неделю, единственной провизией, которую мне удавалось доставать в Алястане, были чуреки. Так называются тонкие, как холст, длиной по крайней мере в аршин, пресные лепешки, столько же пригодные для еды, как и для употребления вместо салфетки. Вот из этих-то салфеток, и только из них одних, мне и приходилось набираться силы, отобранной у меня персидской лихорадкой. Очевидно, это было возможно не в очень короткий срок, чем и пользовались фазаны. Мне оставалось обратить свое внимание на птиц, которых можно было стрелять не спеша, в то время, когда они сидят на ветке. Но увы!.. это были щеглы, зяблики, трясогузки и другие птицы не больше воробья, чаще же синицы. На охоту за этой лилипутской дичью я отправлялся куда-нибудь подальше от аула. Чтобы не ронять в глазах персиян престижа русской нации, я жарил и съедал свою крошечную добычу там же, в лесу, закусывая чуреками и дикой алычой.
Сами жители Алястана питались, однако, не одними чуреками: я видел у них молоко, что-то вроде сыру, рис, яйца и кур. Каково было мне смотреть на все это после синиц, а в особенности до них! Между тем приходилось именно только смотреть, так как алястанцы не хотели продавать мне ничего, кроме чуреков, да и те Кафар добывал после энергичных дипломатических представлений.
Вообще, алястанцы произвели на меня неприятное впечатление. Это были коренные персы, фарсы, или таты, как они себя называют, племя иранского происхождения. В противуположность адербейджанцам, таты ленивы, лживы, болтливы, ханжи, попрошайки и, - пусть обвиняют меня в пристрастии, - негостеприимны. Целый день по 5, по 6 откормленных персиян сидели около моей палатки и клянчили то кусок сахару, то пороху, то чаю или пистонов; они готовы были стащить с нас последнюю рубашку, если бы на то хватило нашей любезности. Но сами они ни малейшей услуги не хотели делать даром.
Когда я пытался было поймать козленка, чтобы его погладить, один моих постоянных гостей доставил мне это удовольствие: он подвел мне козленка, но за свою работу потребовал 10 пистонов; когда же я отказал, он стал ругаться.
В свои дома таты не пускали не только меня, но даже такого же мусульманина, как они сами, Кафяра, полагая, что и он может осквернить их жилища, так как ест со мной и не справляет уразы. Если я случайно прикасался к их посуде, они мыли и чистили ее, как будто из нее лакала собака. Однако эта религиозная брезгливость нисколько ни мешала им выпрашивать у меня сахар. Сахаром же расплачивался я и за услуги мальчишек и взрослых персиян, которые носили мне жуков, ящериц и всякую другую живность. Когда запас его стал заметно истощаться, я пустил в обращение пистоны, и 20-30-летние балбесы, наперерыв перед мальчишками, отправлялись на ловлю жуков, чтобы заработать десяток пистонов и доставить себе развлечение, разбивая их камнем. Кому было лень заниматься ловлей, тот просто протягивал руку, приговаривая:
- Искандер, чакар! Искандер, пистон! - пока наконец «Искандер» не приходил в исступление и не прогонял попрошаек от палатки.
Много крови попортил мне также мой спутник Кафар. Достаточно сказать, что это был самый чистокровный фарс, к тому же уже пожилой, лет под 50, и довольно тучный. Лень, настоящая восточная лень была главной чертой его характера. В нашем путешествии в течение каждого перехода были три момента, служившие для Кафара истинным наказанием. Это - вьючение лошадей, их развьючивание и установка палатки, т. е., собственно, почти все, что от него требовалось. Уже с приближением этих каторжных для него минут, Кафар становился мрачным. Самые же работы исполнял с неизменным ворчанием; а палатку ставил только после усиленных моих требований, всякий раз уверяя, что без нее лучше. Одна только нечистоплотность его могла вывести из себя самого невзыскательного человека. Раз как-то, забравшись в палатку пить чай, я попросил своего персидского «ричарда» наколоть сахару. Долго он копался, с ворчанием роясь в переметной суме; наконец слышу, колет, но колет каким-то странным способом. Я приподнял стенку палатки и увидел следующую картину: Кафар кладет кусок сахару между коренными зубами, затем ударяет себя по нижней челюсти и отколовшиеся куски кладет на землю.
- Что ты делаешь? - кричу я.
- Не видишь, что ли? Сахар колю! - отвечает Кафар.
- Кому? - в ужасе спрашиваю я опять.
- Кому!.. известно, тебе!..
С тех пор у Кафара, к его удовольствию, одной обязанностью стало меньше.
Шесть дней прожил я в Алястане. В течение этого времени чуреки и синицы как-никак, а сделали свое дело. Я настолько оправился от лихорадки, что решил ехать дальше. Впереди были горы, местами крутые и каменистые. Поэтому пришлось подковать лошадей, что было сделано только после целого ряда длинных переговоров сначала с Кафаром, потом с каким-то местным персиянином, далее с сыном кузнеца, и наконец с самим кузнецом.
Еще больше хлопот доставило мне приведение в порядок содержимого моих переметных сум. Боже, какой кавардак натворил в них Кафар за время моей болезни! Изломанные свечи были пересыпаны сахаром; чай оказался затисканным в грязный носок; дробь каталась на дне сум; сапоги попали в чистое белье; туда же угодили: неизвестно откуда взявшаяся баранья кость и мышьяковое мыло для смазывания шкурок; все это было перемешано в настоящий винегрет, в одной порции которого можно было найти образцы всех моих вещей, от кусочка мыла до щепотки чаю включительно. Вероятно, это была особая система укладки, придуманная Кафаром, чтобы долго не рыться в сумах, отыскивая то, что было надо.
20-го июня, в сопровождении проводника, мы наконец выступили из Алястана. Дорога от самого аула поднимается в гору, местами настолько круто, что приходилось слезать с лошадей и вести их в поводу. Скоро позади или, вернее, ниже нас остались последние деревца, а на перевале местность окончательно приняла альпийский характер. Безлесные горы поросли здесь низкими, колючими как еж кустами трагаканта. Среди скал кричали каменные куропатки; красноносые альпийские галки с мелодическим гиканьем носились над нашими головами; а в горной долине, впереди нас расстилался широкий зеленый ковер альпийского луга. Верстах в 15 от Алястана дорога разделяется на две ветви: одна идет к Шахруду, до которого отсюда 28 верст, другая поворачивает на восток, куда направились и мы. Навстречу нам то и дело попадаются ослики, везущие на спине дрова и хворост. За ними плетутся пешком их хозяева - персы.
Переночевав на альпийском лугу и порядочно продрогнув, мы до света выступили в путь. Окрестные горы так же безлесны и унылы, как и раньше. Только в лощинах попадались кусты шиповника, барбариса, жимолости, разные травы, и все это было в полном цвету, как весной.
Около полудня мы подошли к аулу Абер и в версте от него остановились лагерем. Абер значит облако, и действительно, низко-низко над нашими головами целый день проносились облака, обдавая нас легким дождем: иногда они заполняли всю долину, где стоял аул, и мы оказывались окутанными густым туманом.
В течение пяти дней, пока мы стояли здесь, все время дул холодный ветер; по утрам термометр показывал всего 8 °R тепла. Словом, во всем сказывалось возвышенное положение местности.
Жители Абера - оседлые туркмены из племени гокланов, выселенные сюда персидским правительством, и, слава Богу… адербейджанцы. Баранина, куры, молоко, яйца и даже яблоки и абрикосы, привезенные из какого-то аула, лежащего ниже, у нас не переводились. Вот что значит адербейджанцы! Хорошо вам смеяться; а для меня это неважное, по-вашему, обстоятельство имело очень важные последствия.
Несмотря на пронизывающий ветер, сырость и дождь, с бодрым духом бродил я по окрестным горам и исправно делал свое дело. Сорокопуты, овсянки, перепела так и кувыркались под моими выстрелами; а ящериц я наловил столько, что жители Абера вообразили, будто я их ел. С тех пор слава ящерицееда шла далеко впереди меня, так что старухи в аулах обязательно спрашивали Кафара, правда ли, что русские едят кяльбасу, т. е. ящериц.
Свежая провизия всегда была бы к моим услугам, если бы я в действительности ел ящериц. Особенно пригодны были бы для этой цели стеллионы, горные ящерицы, длиной более полуаршина, толстые и мясистые. Своими крючковатыми когтями они очень ловко цепляются за неровности скал, и потому могут лазить по отвесным стенам. Поймать живьем стеллиона почти невозможно, разве только он случайно выбежит на ровное место, где нет камней и нор. Но нет ничего легче, как застрелить его мелкой дробью. Местами эти ящерицы попадались в огромном количестве; на глиняных заборах садов, на камнях, на старых постройках, на скалах - всюду чернели их головы, с любопытством глядящие на прохожего. Когда вы проезжаете мимо стеллиона, не обращая на него внимания, он обязательно проводит вас глазами, как будто хочет узнать, друг вы или недруг. Попробуйте сделать неприязненное движение в его сторону, и он тотчас же спрячется в ближайшую щель. Значительно реже встречается в горах сцинк, крупная ящерица с гладкой рыбьей чешуей и чрезвычайно ломким хвостом. Я поймал несколько сцинков, и все они с досады поломали себе хвосты до самого корня. От двух сцинков мне достались одни только хвосты, а сами ящерицы успели убежать, чтобы отрастить их снова.
Вечером я забирался в свою палатку, и хотя ветер трепал ее тонкие стенки, пытаясь разорвать их в клочки, хотя он прохватывал и меня самого, на душе было весело и тепло.
Около нашего лагеря никогда не переводились гости. Их любопытству относительно моей особы удовлетворял, конечно, Кафар. Когда же он был в отлучке, наши беседы принимали совершенно односторонний характер в том смысле, что говорили только мои гости. Сидит себе подле меня адербейджанец и смотрит в глаза или с любопытством следит, как я препарирую птицу. По всему видно, что его разбирает необыкновенное желание о чем-то спросить. Наконец он не выдерживает и с жаром, с жестикуляциями начинает что-то лопотать. Говорит, говорит, пока мое «бель-мей» (не понимаю) не охлаждает его пыла. Адербейджанец прекращает свою речь, но в скором времени не выдерживает молчания и снова начинает лопотать, видимо, стараясь объяснить свою мысль еще проще. Опять «бельмей», и опять молчание. Затем на сцену выступает другой гость. Очевидно, в расчете на то, не будет ли он счастливее, новый собеседник сначала задает короткие вопросы, а затем разражается целой речью, но опять с тем же успехом. После нескольких таких приступов к беседе, я наконец не выдерживаю и принимаюсь хохотать. За мной начинают смеяться и гости. В числе гостей очень часто находился дервиш одного из ближайших мусульманских монастырей. В своем монашеском костюме, с длинными волосами, с симпатичным лицом, он производил впечатление человека «не от мира сего». Сидя у входа моей палатки, он распевал гортанным голосом псалмы, в которых часто упоминал имя «Иса» (Иисус), чем, очевидно, хотел доставить мне удовольствие.
Жители Абера занимаются скотоводством и земледелием, несмотря на холодный климат долины. Они сеют пшеницу, которая теперь только что начинала колоситься, в то время как внизу, в окрестностях Наукяна, хлеб давно уже был сжат.
Зимой, как говорят, здесь выпадает снег слоем в сажень толщиной, так что три месяца жители никуда не выходят из аула. В окрестных горах водится много диких баранов, или архаров, и я, воспользовавшись приглашением одного адербейджанца, отправился с ним на охоту.
Доехав верхом до подножия гор, мы оставили здесь лошадей, а сами стали карабкаться по скалам. Усыпанные щебнем склоны настолько круты, что с трудом верится, чтобы можно было добраться до гребня. Однако мы лезем. Ноги скользят, сворачивая острый, как камень, щебень. Он с треском сыплется вниз, захватывая новые камни, которые вместе, целой лавиной, уже с грохотом скатываются к подножию горы. По временам мы карабкаемся на четвереньках, цепляясь одной рукой за камни, а другой опираясь на винтовку. Я, конечно, бессовестно отстаю. Где уж тут тягаться с рослым молодцом, выросшим в этих подоблачных горах, мне, степняку, да еще прошедшему 8 классов гимназии и 4 курса университета.
Мой милый спутник, хотя и не знает этого, но видимо сочувствует мне. Он всячески помогает мне ползти, и с его помощью мы добрались наконец оба до острого гребня горы. Сняв папаху, адербейджанец осторожно выставил голову из-за камня, осмотрел противоположный склон и, убедившись в том, что баранов нет, пошел дальше. Пройдя еще с полверсты вдоль гребня, мы снова выглянули из-за камней и увидели небольшое стадо баранов, мирно отдыхавших между скал. Надо было проползти еще шагов 100 для того, чтобы выйти как раз против стада.
Вот тут-то, пока мы делали последний десяток ползков, приступы охотничьей лихорадки разыгрались у меня во всей силе. Руки дрожат, из глаз от чрезмерного напряжения льются потоки слез, в ушах стучит. Выставив голову из-за камня, я уже не различаю отдельных животных, хотя до них не более 200 шагов: вижу только вообще стадо, спокойно стоящее на склоне горы. Так скоро, как будто предо мной выскочил бекас, я вскидываю винтовку и не целясь стреляю. Бараны сломя голову бросаются вниз. Я заряжаю винтовку снова, стреляю вдогонку вторично, третий раз, и только когда все до одного барана исчезли окончательно, я прихожу в себя и вижу, как мой спутник с добродушной улыбкой укоризненно качает головой, приговаривая: «Ой, ой». Раскаты выстрелов перепугали животных; в этот день мы не видели более ни одного барана. Зато на обратном пути, уже спустившись в долину, встретили несколько антилоп-джейранов, к которым, однако, не удалось подойти на расстояние выстрела.
Так неудачно кончилась наша охота на баранов. Между тем здесь их так много, что, при большем хладнокровии, в сопровождении местного охотника, можно было бы, наверно, рассчитывать на успех. Чтобы добыть шкуру барана, я просто-напросто заказал ее одному из гокланов, и на другой день он доставил мне убитых им в ближайших горах самца и самку. Гораздо труднее добыть горного козла, или тека. Козлы держатся в неприступных местах гор. К тому же они чрезвычайно осторожны и чутки, так что только случай может вывести охотника на расстояние верного выстрела.
27 июня мы выехали из Абера. По пути местность заметно понижалась. Вскоре мы вышли на обширную, окруженную горами равнину, носящую характер среднеазиатской пустыни. Чахлая полынь на растрескавшейся от солнца глине, стада джейранов, как тени мелькавшие вдали, степные жаворонки, рябки, глинисто-желтые ящерицы, словом, точно степ в Туркестане. После пяти часов езды мы подошли к двум большим, лежащим почти рядом аулам, из которых один называется Келяте, а другой - Хыч. Несколько сот домов Келяте-Хыча расположены на склоне холма уступами, так что полы одного уступа непосредственно переходят в плоские крыши другого, лежащего выше. Издали оба аула производят впечатление огромной лестницы, окруженной перилами из великолепных садов. Нам отвели небольшой домик на берегу журчащего ручья между двумя садами, в тени великолепного развесистого чинара. Так как жители оказались адербейджанцами, то в наше распоряжение тотчас же поступили бараний шашлык, плов, молоко и фрукты, множество превосходных фруктов. Наибольшее внимание мы оказывали тутовой ягоде какой-то особой породы шах-тут (царский тут). Мы ели ее и за обедом, и после обеда, и вечером, и утром, натощак; а Кафар, чтобы не терять драгоценного времени, носил ее, кроме того, в платке и ел, когда ходил по аулу. Совершенно неожиданно для себя мой спутник встретил здесь своего старого знакомого, бывшего сарбаза (солдата) персидской армии, с которым он был в приятельских отношениях, когда жил в Астрабаде. Удивительно, какие бывают на свете случайности! Много лет тому назад, уезжая в Россию и прощаясь с этим своим приятелем, Кафар говорил ему: «Быть может, когда-нибудь приведется быть в твоем ауле; Бог даст, попирую и на твоей свадьбе».
И что же! Мы приехали в Келяте-Хыч как раз за два дня до свадьбы этого сарбаза.
Видя в этом счастливое предзнаменование, жених убедительно просил нас остаться до этого торжества, а на то время командировал ко мне своего брата, в качестве чичероне. Чичероне прежде всего повел меня показывать мне аул. Пока мы карабкались по уступам плоских крыш Келяте-Хыча, отовсюду, из-за ближайших стен, из щелей домиков и даже из низких и широких труб очагов, смотрели на меня глаза местных обитателей, а в особенности прекрасной половины человеческого рода [Женщины у адербейджанцев ходят с открытым лицом и вообще пользуются гораздо большей свободой, нежели у фарсов.]. Шепот, затаенных смех сопровождали нас все время, пока мы путешествовали по аулу или, вернее, по его крышам. Впоследствии оказалось, что мой чичероне, под предлогом показать мне Келяте-Хыч, на самом деле водил меня самого напоказ. К его оправданию надо сказать, что он заставал меня изобразить из себя обезьяну только после упорного настояния местных дам, которые, не видав никогда ни одного русского, особенно интересовались моей персоной.
Кафар, в свою очередь, был моим истолкователем. Наверно, он натер себе на языке мозоли, отвечая на всевозможные, подчас удивительные по своей наивности, вопросы местных обывательниц. Конечно, не обошлось дело без вопроса о том, правда ли, что русские едят свинину и ящериц. Одна старуха любопытствовала знать, как я сплю: так ли, как люди, или, может быть, сидя или стоя. Другая, полагая, что я нахожусь в изгнании, спрашивала, далеко ли до моей родины. Когда Кафар ответил ей, что на осле можно доехать не скорее как в четыре месяца, она покачала головой и проговорила:
- Ох, бедный мусульманин! за что его так далеко прогнали?
Когда ей заметили, что я поехал сюда добровольно, она начала вздыхать, приговаривая:
- И как это мать его пустила!
Среди местных достопримечательностей в Хыче мне показали знаменитого персидского клеща, укушение которого будто бы смертельно. Так себе, маленький клещик, очень похожий на тех, которые у нас присасываются к собакам: а кусается если не до смерти, то во всяком случае до того сильно, что укушенное место болит целый месяц. Так, по крайней мере, мне говорили в Хыче.
Сегодня, 28-го июня, свадьба приятеля Кафара. Кафар ушел на целый день к жениху; а я вот уже полдня валяюсь возле своей палатки в тени чинара. Тихо и тепло: я сказал бы жарко, если бы мне когда-нибудь было жарко в тени. Над головой сонно шелестят широкие листья чудного дерева, тихо журчит ручеек; сном, настоящим восточным полуденным сном объята вся природа. Дремота одолевает и человека. Какая-то особая истома разливается по телу; лень протянуть руку, чтобы напиться, лень повернуться на другой бок, смотреть в широкое небо, лень даже думать. Обрывки мыслей без всякой связи и без толку мелькают в оцепенелой голове… А листья все шелестят, ручеек журчит, напевая: «Спи себе, спи». Вот она, восточная нега на месте ее родины!
Только ящерицы не поддавались этой расслабляющей неге и как ни в чем не бывало шныряли себе на самом солнцепеке. Вот, одна влезла на верхушку глиняного заборчика сада, села по-собачьи, повернув голову, пристально посмотрела в мою сторону и скрылась. Наверно, она побежала доложить своим подругам:
- Бегайте, резвитесь, ловите жуков: он спит!
Хотя я и не спал, но ящерицы и вся живая тварь были в это время в полной безопасности от меня.
29-го утром мы стали собираться в дальнейший путь. Провожать пришли наши добрые знакомые и принесли кто слив, кто яиц, а мальчуганы презентовали мне пару жуков. Приходил и местный мулла, написавший мне на память в мою записную книгу трогательные, хотя не совсем соответствующие положению вещей слова, которые в переводе можно приблизительно передать так:
«Ты подобен цветку. Сегодня он явился во всей своей красе и услаждает мои взоры; но завтра его не будет. Так и ты, путник, сегодня здесь, а завтра я не буду иметь счастья тебя видеть».
Путник во всей «своей красе», т. е. в блузе, испачканной порохом и птичьей кровью, в фуражке, когда-то белой, а теперь серой, с облупившейся, как у ящерицы, кожей на лице, взгромоздился на спину своего далеко не ретивого коня и, следуя за проводником, поехал по узким закоулкам аула. Сзади поплелся Кафар, держа в поводу третьего росинанта. Надо заметить, что наши лошади, благодаря тому, что Кафар небрежно относился к их участи, а я ничего не понимал в уходе за ними, по мере нашего движения вперед все более и более приближались по своему виду к знаменитому коню Дон-Кихота: одна из них настолько сбила себе спину вьюком, что приходилось подумывать о замене ее свежей.
Итак, мы выехали с проводником во всей своей красе. Удивительный у нас проводник! Мне чрезвычайно нравится его добродушное, симпатичное лицо, между тем он убил не больше и не меньше как семь туркмен. С самым невозмутимым видом рассказывал он, как отрезал голову одному из них, раненому первоначально в ногу, как тот схватил его зубами за руку, стараясь вырвать нож.
- А все-таки отрезал! - с добродушной улыбкой закончил свой рассказ этот охотник за головами, показывая шрамы от зубов туркмена.
По дороге, пред входом в небольшое ущелье, проводник показал нам башню, построенную в воспоминание об одном из эпизодов войны персов с туркменами. Туркмены огромной шайкой напали на персидский аул, находившийся близ ущелья. Но в ауле скрывался большой персидский военный отряд, о котором туркмены ничего не знали. Произошла свалка, в которой персы на туркменских головах заработали около 3 000 рублей. Несмотря, однако, на благоприятный для персиян исход стычки, жители по уходе отряда бросили аул, и теперь от него остались одни развалины глиняных домов.
Весь сегодняшний день мы шли по безлюдной местности. Долины с характером пустыни чередовались с ущельями, поросшими мелким кустарником. Наконец те и другие привели нас к быстрому ручью, где мы и расположились ночевать.
На следующее утро, когда мы собрались было вьючить лошадей, оказалось, что те исчезли. После довольно долгих поисков, с помощью проводника, удалось-таки найти их в ближайшем ауле. Жители его взяли в плен наших коней будто бы за то, что они истоптали пшеницу. Начались длинные дипломатические переговоры, в которых с нашей стороны были употреблены и красноречие, и угрозы жаловаться русскому консулу, хотя до русского консула, кстати сказать, хоть три года скачи - не доскачешь. Тем не менее переговоры привели к удовлетворительному результату: за 4 крана (80 коп.) лошади снова вернулись в наше владение, и мы немедленно поехали дальше.
Сегодня мы прошли маленький аул и остановились на ночевку близ Кашизара, окруженного множеством пашень и садов, орошаемых довольно большой речкой.
1-го июля, пройдя верст 15, мы стало спускаться в огромную круглую, лишенную всякой зелени котловину, на дне которой стоит укрепление Нардын. Мы расположились здесь лагерем, рассчитывая прожить несколько дней.
Укрепление Нардын служит оплотом против нападения туркмен специально для защиты персидских торговых караванов. Незадолго до нашего прибытия туркмены ограбили караван с ситцем. Но нардынские кавалеристы догнали разбойников, отбили у них товар и двоих взяли в плен. Теперь пленники сидели в кандалах под строгим караулом и дожидались решения своей участи в Тегеране. Несмотря на то, что почти наверно им предстояла обычная в таких случаях участь - остаться без головы, персидские солдаты обходились с ними превосходно. Они не только кормили пленников тем же, что ели сами, но даже развлекали их разговорами, сидя подле окна тюрьмы. Хан, начальник Нардына, узнав о приезде русского, тотчас же отправил к нам несколько солдат с приглашением перебраться внутрь укрепления. Но так как под стенами Нардына нам не грозило никакой опасности со стороны туркмен, а внутри этих стен было и душно, и пыльно, я наотрез отказался от предложения. Тогда к нашей палатке был приставлен караул, в образе сарбаза с длинной кривой саблей и плохим ружьем. Наконец, к нам явился сын хана, начальник местной кавалерии, красивый молодец в нарядном костюме. Он пригласил меня осмотреть укрепление, а заодно и отобедать с ними.
Итак, нам предстоял званый обед у персидского хана. Признаться, это приглашение доставило нам немало забот, главным образом по причине той самой нашей «красы», о которой засвидетельствовал в моей записной книжке мулла в Келяте-Хыч. Чтобы поддержать честь русского имени, надо было во что бы то ни стало видоизменить эту красу, для чего приходилось вытаскивать со дна переметных сум все, что могло придать мне европейский вид. Конечно, пришлось примириться с некоторыми отступлениями от современной моды, например, пришлось обойтись без крахмальной сорочки, вместо которой я надел зеленую шелковую; в конце концов мне все же удалось превратиться в европейца. Но что было делать с Кафаром, этим настоящим и безнадежным оборванцем? Правда, вместо засаленного кафтана, разукрашенного заплатами и дырами, он мог надеть мою кожаную шведскую куртку; но его панталоны, сквозь которые лезли наружу голые коленки, положительно приводили меня в отчаяние, так как заменить их, как казалось, было решительно нечем. Однако Кафар вспомнил об одной принадлежности моего костюма, о которой не принято говорить в обществе, и нашел, что все затруднения теперь улажены. Вместо своих панталон, он нарядился в эту принадлежность, на босые ноги надел опорки, и объявил, что в таком виде мы можем отправиться на званый обед, нисколько не оскорбляя зрения хана своим видом. Так как персидские порядки Кафару были известны лучше, чем мне, оставалось только согласиться, тем более что другого исхода не было, - и мы отправились.
Старый хан, почтенный персиянин, с длинной бородой, принял нас в большой палатке, разбитой в садике перед его домом, при чем извинился, что не может пригласить нас в комнаты, так как там живут его жены. Выразив свои симпатии русским, он расспросил меня о цели путешествия, видимо, предполагая во мне агента нашего правительства, хотя одного взгляда на моего спутника, в особенности на его панталоны, для опытного глаза было бы достаточно, чтобы убедиться в неправдоподобности такого предположения.
Обедали в довольно большом обществе, расположившись на кошме, разостланной в палатке. Угощение началось с чая, подаваемого в маленьких стаканчиках и приготовленного по-русски, с самоваром. Обед состоял из шурбы, или бараньего супа с бобами, кабава, или кусочков мяса, жаренных на вертеле, плова с бараниной, яичницы, сыра с зеленым луком, меду и особого, очень прохладительного напитка, сделанного из воды и кислого молока с анисом. Все кушанья подаются сразу, и каждый ест их в том порядке, как ему кажется лучшим. Собственные пальцы должны были заменять ножи, вилки и даже ложки, а вместо салфеток служили салфеткоподобные чуреки. Обходиться без помощи ножей и вилок я умел не хуже персиян, но решительно недоумевал, как поступить мне с супом, который подали мне отдельно, в плоской, похожей на тарелку чашке. Поглядывая по сторонам, не покажет ли кто на практике искусство есть суп без ложки, я заметил, как один из гостей крошил в чашку чурек и затем, когда он пропитывался супом, брал куски пальцами и отправлял их в рот. Однако этот способ показался мне для первого раза чересчур восточным, и я, рискуя обнаружить свою невоспитанность, принялся хлебать суп через край тарелки. Обед завершился круговым кальяном. После обеда, в сопровождении младшего сына хана, мы отправились осматривать укрепления.
Толстые стены из сырцового кирпича, местами разрушенные землетрясением, маленькая казарма для солдат, конюшни, дома хана и здание для приезжающих начальников - вот и все постройки Нардына.
Последнее здание также сильно пострадало от землетрясения; но судя по тому, что уцелело, оно было построено с претензией на восточную роскошь. На стенах его яркими красками намалеваны картины, напоминающие наши лубочные издания, на которых генерал изображается в десять раз больше своих солдат.
Сыновья хана предложили мне принять участие в поездке на Кяльпуш, местность, находящуюся верстах в 15 от Нардына и представляющую, по их словам, настоящий земной рай. 4-го июля целая кавалькада всадников явилась около нашей палатки, чтобы вместе с нами отправиться в этот рай. Признаться, вид этих статных молодцов, в живописных костюмах, с ружьями за плечами, на лихих конях, привел меня в настоящее уныние. Извольте при таких условиях поддерживать честь русской нации! По силам ли была такая задача вашему покорному слуге, которому приходилось принять обычный страннический вид, так поэтически воспетый муллой из Келяте-Хыч? Могли ли поддержать чью-нибудь честь мои лошади, эти вьючные животины, из которых лучшая готова была скорее умереть на месте, нежели двигаться иначе как шагом. В довершение несчастия, когда мы уже выехали, оказалось, что палянг, довольно удобный, если на него положены переметные сумы, без этих сум превращается в настоящее инквизиторское кресло. Стебли камышового вала во время езды впиваются в ваше тело с такой беспощадной жестокостью, что надо быть факиром, чтобы не закричать от боли.
За исключением небольших деревьев можжевельника и кустов барбариса, рассеянных отдельно или небольшими группами, горы, окружающие Нардынскую котловину, совершенно лишены растительности. Само собой разумеется, животные также избегают этой пустынной местности. Только горные бараны и козлы держатся среди скал в изрядном количестве, питаясь жалкой травой, пробивающейся кое-где в трещинах.
Кавалькаду сопровождали несколько человек кавалеристов и прислуга. На одной лошади, навьюченной огромными сумами с провизией, сидел повар. На другой ехал перс, заведующий кальяном; к седлу его с одной стороны была привязана на железной цепи печь, в которой постоянно горел огонь, а с другой сума с богатым кальяном, к которому по пути, не слезая с седла, прикладывались и ханы, и гости. Печь, качавшаяся на ходу подобно кадилу, служила исключительно для того, чтобы всегда иметь наготове горячие угли для кальяна.
Для большей пышности взят был горнист; он должен был трубить сборы и звуками рожка выгонять из лесу зверя. Это был седой добродушный старик адербейджанец. Дорогой, вспоминая свои молодые годы, он с увлечением рассказывал о войнах, в которых ему приходилось принимать участие, а в особенности об одной стычке с туркменами.
- Вот было время, - говорил он, - славное время! Я служил тогда горнистом и, кроме маленького ножа, не носил никакого оружия, а все-таки принес хану туркменских голов на 20 туманов.
На одной лошади с этим стариком сидел молодой фарс, служивший у хана в качестве приживальщика или шута… Всю дорогу до хрипоты в горле орал он песни, а вечером исполнял должность муллы, призывая правоверных к молитве. Как типичный представитель своего племени, он был крайней противоположностью старику адербейджанцу. Этот отличался прямотой и добродушием; фарс был хитер и бессердечен. Когда их общему коню приходилось взбираться в гору, старик, желая облегчить его, слезал с седла и плелся за ним сзади. Чтобы сколько-нибудь помочь своим старым дрожащим ногам, он хватался за хвост лошади. Но фарс, сидевший на ее спине, начинал всякий раз погонять, и лошадь настолько прибавляла шагу, что старик, не успевая шагать за ней, бросал хвост… Не понимая насмешки, он добродушно просил фарса не торопиться; но тот весело хохотал, продолжая погонять лошадь всякий раз, как старик опять хватался за хвост.
Часа через три по выезде из Нардына мы подошли к той местности, которая носит название Кяльпуш. Действительно, в сравнении с безжизненной котловиной, где стоит Нардын, это - настоящий рай. Склоны гор с черноземной почвой покрыты прекрасной густой травой с яркими цветами. Местами возвышаются рощи крупных деревьев дуба, с примесью черешни и боярышника. В рощах живут олени. Эта благородная дичь служит предметом охоты для самого шаха, который иногда заезжает сюда во время своих путешествий по Персии. Здесь всякий раз ему разбивают палатку на небольшом правильном холме, как бы покрытом ковром яркой зелени.
По временам и мы останавливались для охоты. Старый горнист отправлялся в лес и звуками рожка выгонял зверей. Один раз вышел олень, получил пулю из винтовки одного солдата, но скрылся, оставив после себя кровавый след. Сыновья хана застрелили кабана, но, конечно, не дотронулись до него и даже не показали мне места, где он был убит, опасаясь, вероятно, что я пожелаю его съесть.
Вечером мы пришли в Гусейн-абад, аул, находящийся под управлением нардынского хана, и остановились на ночевку в хижине одного обывателя. После ужина молодые ханы пригласили певца и музыканта. То были два брата; старший, слепой старик, играл на двухструнном инструменте вроде гитары, аккомпанируя младшему певцу. В пении последнего было много энтузиазма, но мало гармонии. Это был скорее неистовый крик без всяких признаков мелодии. Не менее увлечения обнаруживал и старый гитарист. Он нещадно бил по струнам рукой, по временам прислонял ухо к инструменту или поднимал кверху свое восторженное слепое лицо; порой он привскакивал с места и качал в такт седой головой. В заключение спектакля Кафар, исковеркав слова и мотив, пропел «Стрелка». Гитарист подобрал аккомпанемент, вместо барабана на сцену явился таз, и скоро под крышей персидского домика полились звуки этой пошлой песенки, доставившей немалое удовольствие ханам и их гостям.
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора:
• Путешествие на озеро Балхаш и в Семиреченскую область;
• Поездка в северо-восточную Персию и Закаспийскую область.
См. также:
• Мисль-Рустем. Персия при Наср-Эдин-шахе с 1882 по 1888 г..
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
Долина в Хорасанских горах. Вышка, куда складывается сжатый хлеб для защиты от кабанов
По мере того, как наши лошади карабкались вверх, становилось прохладнее, лес редел и мельчал. В окрестностях Алястана, за исключением грецкого ореха, шатром раскинувшегося над нашей палаткой, крупных деревьев не было. Румяные лица жителей аула указывали на то, что здесь уже кончилось царство лихорадки, и, действительно, я скоро перестал стучать по ночам зубами, и только руки мои по-прежнему бессильно висели как плети, благодаря чему фазаны, выскакивавшие из-под моих ног не дождавшись выстрела, благополучно улетали в кусты. Эти благородные, но глупые птицы отчасти были обязаны своим спасением… чему бы вы думали?.. Мусульманскому посту, уразе, в течение которого правоверные не едят целый день, до наступления ночи. Правоверные заставили справлять свой пост и меня, православного. Если не считать двух-трех горшков молока за неделю, единственной провизией, которую мне удавалось доставать в Алястане, были чуреки. Так называются тонкие, как холст, длиной по крайней мере в аршин, пресные лепешки, столько же пригодные для еды, как и для употребления вместо салфетки. Вот из этих-то салфеток, и только из них одних, мне и приходилось набираться силы, отобранной у меня персидской лихорадкой. Очевидно, это было возможно не в очень короткий срок, чем и пользовались фазаны. Мне оставалось обратить свое внимание на птиц, которых можно было стрелять не спеша, в то время, когда они сидят на ветке. Но увы!.. это были щеглы, зяблики, трясогузки и другие птицы не больше воробья, чаще же синицы. На охоту за этой лилипутской дичью я отправлялся куда-нибудь подальше от аула. Чтобы не ронять в глазах персиян престижа русской нации, я жарил и съедал свою крошечную добычу там же, в лесу, закусывая чуреками и дикой алычой.
Сами жители Алястана питались, однако, не одними чуреками: я видел у них молоко, что-то вроде сыру, рис, яйца и кур. Каково было мне смотреть на все это после синиц, а в особенности до них! Между тем приходилось именно только смотреть, так как алястанцы не хотели продавать мне ничего, кроме чуреков, да и те Кафар добывал после энергичных дипломатических представлений.
Вообще, алястанцы произвели на меня неприятное впечатление. Это были коренные персы, фарсы, или таты, как они себя называют, племя иранского происхождения. В противуположность адербейджанцам, таты ленивы, лживы, болтливы, ханжи, попрошайки и, - пусть обвиняют меня в пристрастии, - негостеприимны. Целый день по 5, по 6 откормленных персиян сидели около моей палатки и клянчили то кусок сахару, то пороху, то чаю или пистонов; они готовы были стащить с нас последнюю рубашку, если бы на то хватило нашей любезности. Но сами они ни малейшей услуги не хотели делать даром.
Когда я пытался было поймать козленка, чтобы его погладить, один моих постоянных гостей доставил мне это удовольствие: он подвел мне козленка, но за свою работу потребовал 10 пистонов; когда же я отказал, он стал ругаться.
В свои дома таты не пускали не только меня, но даже такого же мусульманина, как они сами, Кафяра, полагая, что и он может осквернить их жилища, так как ест со мной и не справляет уразы. Если я случайно прикасался к их посуде, они мыли и чистили ее, как будто из нее лакала собака. Однако эта религиозная брезгливость нисколько ни мешала им выпрашивать у меня сахар. Сахаром же расплачивался я и за услуги мальчишек и взрослых персиян, которые носили мне жуков, ящериц и всякую другую живность. Когда запас его стал заметно истощаться, я пустил в обращение пистоны, и 20-30-летние балбесы, наперерыв перед мальчишками, отправлялись на ловлю жуков, чтобы заработать десяток пистонов и доставить себе развлечение, разбивая их камнем. Кому было лень заниматься ловлей, тот просто протягивал руку, приговаривая:
- Искандер, чакар! Искандер, пистон! - пока наконец «Искандер» не приходил в исступление и не прогонял попрошаек от палатки.
Много крови попортил мне также мой спутник Кафар. Достаточно сказать, что это был самый чистокровный фарс, к тому же уже пожилой, лет под 50, и довольно тучный. Лень, настоящая восточная лень была главной чертой его характера. В нашем путешествии в течение каждого перехода были три момента, служившие для Кафара истинным наказанием. Это - вьючение лошадей, их развьючивание и установка палатки, т. е., собственно, почти все, что от него требовалось. Уже с приближением этих каторжных для него минут, Кафар становился мрачным. Самые же работы исполнял с неизменным ворчанием; а палатку ставил только после усиленных моих требований, всякий раз уверяя, что без нее лучше. Одна только нечистоплотность его могла вывести из себя самого невзыскательного человека. Раз как-то, забравшись в палатку пить чай, я попросил своего персидского «ричарда» наколоть сахару. Долго он копался, с ворчанием роясь в переметной суме; наконец слышу, колет, но колет каким-то странным способом. Я приподнял стенку палатки и увидел следующую картину: Кафар кладет кусок сахару между коренными зубами, затем ударяет себя по нижней челюсти и отколовшиеся куски кладет на землю.
- Что ты делаешь? - кричу я.
- Не видишь, что ли? Сахар колю! - отвечает Кафар.
- Кому? - в ужасе спрашиваю я опять.
- Кому!.. известно, тебе!..
С тех пор у Кафара, к его удовольствию, одной обязанностью стало меньше.
Шесть дней прожил я в Алястане. В течение этого времени чуреки и синицы как-никак, а сделали свое дело. Я настолько оправился от лихорадки, что решил ехать дальше. Впереди были горы, местами крутые и каменистые. Поэтому пришлось подковать лошадей, что было сделано только после целого ряда длинных переговоров сначала с Кафаром, потом с каким-то местным персиянином, далее с сыном кузнеца, и наконец с самим кузнецом.
Еще больше хлопот доставило мне приведение в порядок содержимого моих переметных сум. Боже, какой кавардак натворил в них Кафар за время моей болезни! Изломанные свечи были пересыпаны сахаром; чай оказался затисканным в грязный носок; дробь каталась на дне сум; сапоги попали в чистое белье; туда же угодили: неизвестно откуда взявшаяся баранья кость и мышьяковое мыло для смазывания шкурок; все это было перемешано в настоящий винегрет, в одной порции которого можно было найти образцы всех моих вещей, от кусочка мыла до щепотки чаю включительно. Вероятно, это была особая система укладки, придуманная Кафаром, чтобы долго не рыться в сумах, отыскивая то, что было надо.
20-го июня, в сопровождении проводника, мы наконец выступили из Алястана. Дорога от самого аула поднимается в гору, местами настолько круто, что приходилось слезать с лошадей и вести их в поводу. Скоро позади или, вернее, ниже нас остались последние деревца, а на перевале местность окончательно приняла альпийский характер. Безлесные горы поросли здесь низкими, колючими как еж кустами трагаканта. Среди скал кричали каменные куропатки; красноносые альпийские галки с мелодическим гиканьем носились над нашими головами; а в горной долине, впереди нас расстилался широкий зеленый ковер альпийского луга. Верстах в 15 от Алястана дорога разделяется на две ветви: одна идет к Шахруду, до которого отсюда 28 верст, другая поворачивает на восток, куда направились и мы. Навстречу нам то и дело попадаются ослики, везущие на спине дрова и хворост. За ними плетутся пешком их хозяева - персы.
Переночевав на альпийском лугу и порядочно продрогнув, мы до света выступили в путь. Окрестные горы так же безлесны и унылы, как и раньше. Только в лощинах попадались кусты шиповника, барбариса, жимолости, разные травы, и все это было в полном цвету, как весной.
Около полудня мы подошли к аулу Абер и в версте от него остановились лагерем. Абер значит облако, и действительно, низко-низко над нашими головами целый день проносились облака, обдавая нас легким дождем: иногда они заполняли всю долину, где стоял аул, и мы оказывались окутанными густым туманом.
В течение пяти дней, пока мы стояли здесь, все время дул холодный ветер; по утрам термометр показывал всего 8 °R тепла. Словом, во всем сказывалось возвышенное положение местности.
Жители Абера - оседлые туркмены из племени гокланов, выселенные сюда персидским правительством, и, слава Богу… адербейджанцы. Баранина, куры, молоко, яйца и даже яблоки и абрикосы, привезенные из какого-то аула, лежащего ниже, у нас не переводились. Вот что значит адербейджанцы! Хорошо вам смеяться; а для меня это неважное, по-вашему, обстоятельство имело очень важные последствия.
Несмотря на пронизывающий ветер, сырость и дождь, с бодрым духом бродил я по окрестным горам и исправно делал свое дело. Сорокопуты, овсянки, перепела так и кувыркались под моими выстрелами; а ящериц я наловил столько, что жители Абера вообразили, будто я их ел. С тех пор слава ящерицееда шла далеко впереди меня, так что старухи в аулах обязательно спрашивали Кафара, правда ли, что русские едят кяльбасу, т. е. ящериц.
Свежая провизия всегда была бы к моим услугам, если бы я в действительности ел ящериц. Особенно пригодны были бы для этой цели стеллионы, горные ящерицы, длиной более полуаршина, толстые и мясистые. Своими крючковатыми когтями они очень ловко цепляются за неровности скал, и потому могут лазить по отвесным стенам. Поймать живьем стеллиона почти невозможно, разве только он случайно выбежит на ровное место, где нет камней и нор. Но нет ничего легче, как застрелить его мелкой дробью. Местами эти ящерицы попадались в огромном количестве; на глиняных заборах садов, на камнях, на старых постройках, на скалах - всюду чернели их головы, с любопытством глядящие на прохожего. Когда вы проезжаете мимо стеллиона, не обращая на него внимания, он обязательно проводит вас глазами, как будто хочет узнать, друг вы или недруг. Попробуйте сделать неприязненное движение в его сторону, и он тотчас же спрячется в ближайшую щель. Значительно реже встречается в горах сцинк, крупная ящерица с гладкой рыбьей чешуей и чрезвычайно ломким хвостом. Я поймал несколько сцинков, и все они с досады поломали себе хвосты до самого корня. От двух сцинков мне достались одни только хвосты, а сами ящерицы успели убежать, чтобы отрастить их снова.
Вечером я забирался в свою палатку, и хотя ветер трепал ее тонкие стенки, пытаясь разорвать их в клочки, хотя он прохватывал и меня самого, на душе было весело и тепло.
Около нашего лагеря никогда не переводились гости. Их любопытству относительно моей особы удовлетворял, конечно, Кафар. Когда же он был в отлучке, наши беседы принимали совершенно односторонний характер в том смысле, что говорили только мои гости. Сидит себе подле меня адербейджанец и смотрит в глаза или с любопытством следит, как я препарирую птицу. По всему видно, что его разбирает необыкновенное желание о чем-то спросить. Наконец он не выдерживает и с жаром, с жестикуляциями начинает что-то лопотать. Говорит, говорит, пока мое «бель-мей» (не понимаю) не охлаждает его пыла. Адербейджанец прекращает свою речь, но в скором времени не выдерживает молчания и снова начинает лопотать, видимо, стараясь объяснить свою мысль еще проще. Опять «бельмей», и опять молчание. Затем на сцену выступает другой гость. Очевидно, в расчете на то, не будет ли он счастливее, новый собеседник сначала задает короткие вопросы, а затем разражается целой речью, но опять с тем же успехом. После нескольких таких приступов к беседе, я наконец не выдерживаю и принимаюсь хохотать. За мной начинают смеяться и гости. В числе гостей очень часто находился дервиш одного из ближайших мусульманских монастырей. В своем монашеском костюме, с длинными волосами, с симпатичным лицом, он производил впечатление человека «не от мира сего». Сидя у входа моей палатки, он распевал гортанным голосом псалмы, в которых часто упоминал имя «Иса» (Иисус), чем, очевидно, хотел доставить мне удовольствие.
Жители Абера занимаются скотоводством и земледелием, несмотря на холодный климат долины. Они сеют пшеницу, которая теперь только что начинала колоситься, в то время как внизу, в окрестностях Наукяна, хлеб давно уже был сжат.
Зимой, как говорят, здесь выпадает снег слоем в сажень толщиной, так что три месяца жители никуда не выходят из аула. В окрестных горах водится много диких баранов, или архаров, и я, воспользовавшись приглашением одного адербейджанца, отправился с ним на охоту.
Доехав верхом до подножия гор, мы оставили здесь лошадей, а сами стали карабкаться по скалам. Усыпанные щебнем склоны настолько круты, что с трудом верится, чтобы можно было добраться до гребня. Однако мы лезем. Ноги скользят, сворачивая острый, как камень, щебень. Он с треском сыплется вниз, захватывая новые камни, которые вместе, целой лавиной, уже с грохотом скатываются к подножию горы. По временам мы карабкаемся на четвереньках, цепляясь одной рукой за камни, а другой опираясь на винтовку. Я, конечно, бессовестно отстаю. Где уж тут тягаться с рослым молодцом, выросшим в этих подоблачных горах, мне, степняку, да еще прошедшему 8 классов гимназии и 4 курса университета.
Мой милый спутник, хотя и не знает этого, но видимо сочувствует мне. Он всячески помогает мне ползти, и с его помощью мы добрались наконец оба до острого гребня горы. Сняв папаху, адербейджанец осторожно выставил голову из-за камня, осмотрел противоположный склон и, убедившись в том, что баранов нет, пошел дальше. Пройдя еще с полверсты вдоль гребня, мы снова выглянули из-за камней и увидели небольшое стадо баранов, мирно отдыхавших между скал. Надо было проползти еще шагов 100 для того, чтобы выйти как раз против стада.
Вот тут-то, пока мы делали последний десяток ползков, приступы охотничьей лихорадки разыгрались у меня во всей силе. Руки дрожат, из глаз от чрезмерного напряжения льются потоки слез, в ушах стучит. Выставив голову из-за камня, я уже не различаю отдельных животных, хотя до них не более 200 шагов: вижу только вообще стадо, спокойно стоящее на склоне горы. Так скоро, как будто предо мной выскочил бекас, я вскидываю винтовку и не целясь стреляю. Бараны сломя голову бросаются вниз. Я заряжаю винтовку снова, стреляю вдогонку вторично, третий раз, и только когда все до одного барана исчезли окончательно, я прихожу в себя и вижу, как мой спутник с добродушной улыбкой укоризненно качает головой, приговаривая: «Ой, ой». Раскаты выстрелов перепугали животных; в этот день мы не видели более ни одного барана. Зато на обратном пути, уже спустившись в долину, встретили несколько антилоп-джейранов, к которым, однако, не удалось подойти на расстояние выстрела.
Так неудачно кончилась наша охота на баранов. Между тем здесь их так много, что, при большем хладнокровии, в сопровождении местного охотника, можно было бы, наверно, рассчитывать на успех. Чтобы добыть шкуру барана, я просто-напросто заказал ее одному из гокланов, и на другой день он доставил мне убитых им в ближайших горах самца и самку. Гораздо труднее добыть горного козла, или тека. Козлы держатся в неприступных местах гор. К тому же они чрезвычайно осторожны и чутки, так что только случай может вывести охотника на расстояние верного выстрела.
27 июня мы выехали из Абера. По пути местность заметно понижалась. Вскоре мы вышли на обширную, окруженную горами равнину, носящую характер среднеазиатской пустыни. Чахлая полынь на растрескавшейся от солнца глине, стада джейранов, как тени мелькавшие вдали, степные жаворонки, рябки, глинисто-желтые ящерицы, словом, точно степ в Туркестане. После пяти часов езды мы подошли к двум большим, лежащим почти рядом аулам, из которых один называется Келяте, а другой - Хыч. Несколько сот домов Келяте-Хыча расположены на склоне холма уступами, так что полы одного уступа непосредственно переходят в плоские крыши другого, лежащего выше. Издали оба аула производят впечатление огромной лестницы, окруженной перилами из великолепных садов. Нам отвели небольшой домик на берегу журчащего ручья между двумя садами, в тени великолепного развесистого чинара. Так как жители оказались адербейджанцами, то в наше распоряжение тотчас же поступили бараний шашлык, плов, молоко и фрукты, множество превосходных фруктов. Наибольшее внимание мы оказывали тутовой ягоде какой-то особой породы шах-тут (царский тут). Мы ели ее и за обедом, и после обеда, и вечером, и утром, натощак; а Кафар, чтобы не терять драгоценного времени, носил ее, кроме того, в платке и ел, когда ходил по аулу. Совершенно неожиданно для себя мой спутник встретил здесь своего старого знакомого, бывшего сарбаза (солдата) персидской армии, с которым он был в приятельских отношениях, когда жил в Астрабаде. Удивительно, какие бывают на свете случайности! Много лет тому назад, уезжая в Россию и прощаясь с этим своим приятелем, Кафар говорил ему: «Быть может, когда-нибудь приведется быть в твоем ауле; Бог даст, попирую и на твоей свадьбе».
И что же! Мы приехали в Келяте-Хыч как раз за два дня до свадьбы этого сарбаза.
Видя в этом счастливое предзнаменование, жених убедительно просил нас остаться до этого торжества, а на то время командировал ко мне своего брата, в качестве чичероне. Чичероне прежде всего повел меня показывать мне аул. Пока мы карабкались по уступам плоских крыш Келяте-Хыча, отовсюду, из-за ближайших стен, из щелей домиков и даже из низких и широких труб очагов, смотрели на меня глаза местных обитателей, а в особенности прекрасной половины человеческого рода [Женщины у адербейджанцев ходят с открытым лицом и вообще пользуются гораздо большей свободой, нежели у фарсов.]. Шепот, затаенных смех сопровождали нас все время, пока мы путешествовали по аулу или, вернее, по его крышам. Впоследствии оказалось, что мой чичероне, под предлогом показать мне Келяте-Хыч, на самом деле водил меня самого напоказ. К его оправданию надо сказать, что он заставал меня изобразить из себя обезьяну только после упорного настояния местных дам, которые, не видав никогда ни одного русского, особенно интересовались моей персоной.
Кафар, в свою очередь, был моим истолкователем. Наверно, он натер себе на языке мозоли, отвечая на всевозможные, подчас удивительные по своей наивности, вопросы местных обывательниц. Конечно, не обошлось дело без вопроса о том, правда ли, что русские едят свинину и ящериц. Одна старуха любопытствовала знать, как я сплю: так ли, как люди, или, может быть, сидя или стоя. Другая, полагая, что я нахожусь в изгнании, спрашивала, далеко ли до моей родины. Когда Кафар ответил ей, что на осле можно доехать не скорее как в четыре месяца, она покачала головой и проговорила:
- Ох, бедный мусульманин! за что его так далеко прогнали?
Когда ей заметили, что я поехал сюда добровольно, она начала вздыхать, приговаривая:
- И как это мать его пустила!
Среди местных достопримечательностей в Хыче мне показали знаменитого персидского клеща, укушение которого будто бы смертельно. Так себе, маленький клещик, очень похожий на тех, которые у нас присасываются к собакам: а кусается если не до смерти, то во всяком случае до того сильно, что укушенное место болит целый месяц. Так, по крайней мере, мне говорили в Хыче.
Сегодня, 28-го июня, свадьба приятеля Кафара. Кафар ушел на целый день к жениху; а я вот уже полдня валяюсь возле своей палатки в тени чинара. Тихо и тепло: я сказал бы жарко, если бы мне когда-нибудь было жарко в тени. Над головой сонно шелестят широкие листья чудного дерева, тихо журчит ручеек; сном, настоящим восточным полуденным сном объята вся природа. Дремота одолевает и человека. Какая-то особая истома разливается по телу; лень протянуть руку, чтобы напиться, лень повернуться на другой бок, смотреть в широкое небо, лень даже думать. Обрывки мыслей без всякой связи и без толку мелькают в оцепенелой голове… А листья все шелестят, ручеек журчит, напевая: «Спи себе, спи». Вот она, восточная нега на месте ее родины!
Только ящерицы не поддавались этой расслабляющей неге и как ни в чем не бывало шныряли себе на самом солнцепеке. Вот, одна влезла на верхушку глиняного заборчика сада, села по-собачьи, повернув голову, пристально посмотрела в мою сторону и скрылась. Наверно, она побежала доложить своим подругам:
- Бегайте, резвитесь, ловите жуков: он спит!
Хотя я и не спал, но ящерицы и вся живая тварь были в это время в полной безопасности от меня.
29-го утром мы стали собираться в дальнейший путь. Провожать пришли наши добрые знакомые и принесли кто слив, кто яиц, а мальчуганы презентовали мне пару жуков. Приходил и местный мулла, написавший мне на память в мою записную книгу трогательные, хотя не совсем соответствующие положению вещей слова, которые в переводе можно приблизительно передать так:
«Ты подобен цветку. Сегодня он явился во всей своей красе и услаждает мои взоры; но завтра его не будет. Так и ты, путник, сегодня здесь, а завтра я не буду иметь счастья тебя видеть».
Путник во всей «своей красе», т. е. в блузе, испачканной порохом и птичьей кровью, в фуражке, когда-то белой, а теперь серой, с облупившейся, как у ящерицы, кожей на лице, взгромоздился на спину своего далеко не ретивого коня и, следуя за проводником, поехал по узким закоулкам аула. Сзади поплелся Кафар, держа в поводу третьего росинанта. Надо заметить, что наши лошади, благодаря тому, что Кафар небрежно относился к их участи, а я ничего не понимал в уходе за ними, по мере нашего движения вперед все более и более приближались по своему виду к знаменитому коню Дон-Кихота: одна из них настолько сбила себе спину вьюком, что приходилось подумывать о замене ее свежей.
Итак, мы выехали с проводником во всей своей красе. Удивительный у нас проводник! Мне чрезвычайно нравится его добродушное, симпатичное лицо, между тем он убил не больше и не меньше как семь туркмен. С самым невозмутимым видом рассказывал он, как отрезал голову одному из них, раненому первоначально в ногу, как тот схватил его зубами за руку, стараясь вырвать нож.
- А все-таки отрезал! - с добродушной улыбкой закончил свой рассказ этот охотник за головами, показывая шрамы от зубов туркмена.
По дороге, пред входом в небольшое ущелье, проводник показал нам башню, построенную в воспоминание об одном из эпизодов войны персов с туркменами. Туркмены огромной шайкой напали на персидский аул, находившийся близ ущелья. Но в ауле скрывался большой персидский военный отряд, о котором туркмены ничего не знали. Произошла свалка, в которой персы на туркменских головах заработали около 3 000 рублей. Несмотря, однако, на благоприятный для персиян исход стычки, жители по уходе отряда бросили аул, и теперь от него остались одни развалины глиняных домов.
Весь сегодняшний день мы шли по безлюдной местности. Долины с характером пустыни чередовались с ущельями, поросшими мелким кустарником. Наконец те и другие привели нас к быстрому ручью, где мы и расположились ночевать.
На следующее утро, когда мы собрались было вьючить лошадей, оказалось, что те исчезли. После довольно долгих поисков, с помощью проводника, удалось-таки найти их в ближайшем ауле. Жители его взяли в плен наших коней будто бы за то, что они истоптали пшеницу. Начались длинные дипломатические переговоры, в которых с нашей стороны были употреблены и красноречие, и угрозы жаловаться русскому консулу, хотя до русского консула, кстати сказать, хоть три года скачи - не доскачешь. Тем не менее переговоры привели к удовлетворительному результату: за 4 крана (80 коп.) лошади снова вернулись в наше владение, и мы немедленно поехали дальше.
Сегодня мы прошли маленький аул и остановились на ночевку близ Кашизара, окруженного множеством пашень и садов, орошаемых довольно большой речкой.
1-го июля, пройдя верст 15, мы стало спускаться в огромную круглую, лишенную всякой зелени котловину, на дне которой стоит укрепление Нардын. Мы расположились здесь лагерем, рассчитывая прожить несколько дней.
Укрепление Нардын служит оплотом против нападения туркмен специально для защиты персидских торговых караванов. Незадолго до нашего прибытия туркмены ограбили караван с ситцем. Но нардынские кавалеристы догнали разбойников, отбили у них товар и двоих взяли в плен. Теперь пленники сидели в кандалах под строгим караулом и дожидались решения своей участи в Тегеране. Несмотря на то, что почти наверно им предстояла обычная в таких случаях участь - остаться без головы, персидские солдаты обходились с ними превосходно. Они не только кормили пленников тем же, что ели сами, но даже развлекали их разговорами, сидя подле окна тюрьмы. Хан, начальник Нардына, узнав о приезде русского, тотчас же отправил к нам несколько солдат с приглашением перебраться внутрь укрепления. Но так как под стенами Нардына нам не грозило никакой опасности со стороны туркмен, а внутри этих стен было и душно, и пыльно, я наотрез отказался от предложения. Тогда к нашей палатке был приставлен караул, в образе сарбаза с длинной кривой саблей и плохим ружьем. Наконец, к нам явился сын хана, начальник местной кавалерии, красивый молодец в нарядном костюме. Он пригласил меня осмотреть укрепление, а заодно и отобедать с ними.
Итак, нам предстоял званый обед у персидского хана. Признаться, это приглашение доставило нам немало забот, главным образом по причине той самой нашей «красы», о которой засвидетельствовал в моей записной книжке мулла в Келяте-Хыч. Чтобы поддержать честь русского имени, надо было во что бы то ни стало видоизменить эту красу, для чего приходилось вытаскивать со дна переметных сум все, что могло придать мне европейский вид. Конечно, пришлось примириться с некоторыми отступлениями от современной моды, например, пришлось обойтись без крахмальной сорочки, вместо которой я надел зеленую шелковую; в конце концов мне все же удалось превратиться в европейца. Но что было делать с Кафаром, этим настоящим и безнадежным оборванцем? Правда, вместо засаленного кафтана, разукрашенного заплатами и дырами, он мог надеть мою кожаную шведскую куртку; но его панталоны, сквозь которые лезли наружу голые коленки, положительно приводили меня в отчаяние, так как заменить их, как казалось, было решительно нечем. Однако Кафар вспомнил об одной принадлежности моего костюма, о которой не принято говорить в обществе, и нашел, что все затруднения теперь улажены. Вместо своих панталон, он нарядился в эту принадлежность, на босые ноги надел опорки, и объявил, что в таком виде мы можем отправиться на званый обед, нисколько не оскорбляя зрения хана своим видом. Так как персидские порядки Кафару были известны лучше, чем мне, оставалось только согласиться, тем более что другого исхода не было, - и мы отправились.
Старый хан, почтенный персиянин, с длинной бородой, принял нас в большой палатке, разбитой в садике перед его домом, при чем извинился, что не может пригласить нас в комнаты, так как там живут его жены. Выразив свои симпатии русским, он расспросил меня о цели путешествия, видимо, предполагая во мне агента нашего правительства, хотя одного взгляда на моего спутника, в особенности на его панталоны, для опытного глаза было бы достаточно, чтобы убедиться в неправдоподобности такого предположения.
Обедали в довольно большом обществе, расположившись на кошме, разостланной в палатке. Угощение началось с чая, подаваемого в маленьких стаканчиках и приготовленного по-русски, с самоваром. Обед состоял из шурбы, или бараньего супа с бобами, кабава, или кусочков мяса, жаренных на вертеле, плова с бараниной, яичницы, сыра с зеленым луком, меду и особого, очень прохладительного напитка, сделанного из воды и кислого молока с анисом. Все кушанья подаются сразу, и каждый ест их в том порядке, как ему кажется лучшим. Собственные пальцы должны были заменять ножи, вилки и даже ложки, а вместо салфеток служили салфеткоподобные чуреки. Обходиться без помощи ножей и вилок я умел не хуже персиян, но решительно недоумевал, как поступить мне с супом, который подали мне отдельно, в плоской, похожей на тарелку чашке. Поглядывая по сторонам, не покажет ли кто на практике искусство есть суп без ложки, я заметил, как один из гостей крошил в чашку чурек и затем, когда он пропитывался супом, брал куски пальцами и отправлял их в рот. Однако этот способ показался мне для первого раза чересчур восточным, и я, рискуя обнаружить свою невоспитанность, принялся хлебать суп через край тарелки. Обед завершился круговым кальяном. После обеда, в сопровождении младшего сына хана, мы отправились осматривать укрепления.
Толстые стены из сырцового кирпича, местами разрушенные землетрясением, маленькая казарма для солдат, конюшни, дома хана и здание для приезжающих начальников - вот и все постройки Нардына.
Последнее здание также сильно пострадало от землетрясения; но судя по тому, что уцелело, оно было построено с претензией на восточную роскошь. На стенах его яркими красками намалеваны картины, напоминающие наши лубочные издания, на которых генерал изображается в десять раз больше своих солдат.
Сыновья хана предложили мне принять участие в поездке на Кяльпуш, местность, находящуюся верстах в 15 от Нардына и представляющую, по их словам, настоящий земной рай. 4-го июля целая кавалькада всадников явилась около нашей палатки, чтобы вместе с нами отправиться в этот рай. Признаться, вид этих статных молодцов, в живописных костюмах, с ружьями за плечами, на лихих конях, привел меня в настоящее уныние. Извольте при таких условиях поддерживать честь русской нации! По силам ли была такая задача вашему покорному слуге, которому приходилось принять обычный страннический вид, так поэтически воспетый муллой из Келяте-Хыч? Могли ли поддержать чью-нибудь честь мои лошади, эти вьючные животины, из которых лучшая готова была скорее умереть на месте, нежели двигаться иначе как шагом. В довершение несчастия, когда мы уже выехали, оказалось, что палянг, довольно удобный, если на него положены переметные сумы, без этих сум превращается в настоящее инквизиторское кресло. Стебли камышового вала во время езды впиваются в ваше тело с такой беспощадной жестокостью, что надо быть факиром, чтобы не закричать от боли.
За исключением небольших деревьев можжевельника и кустов барбариса, рассеянных отдельно или небольшими группами, горы, окружающие Нардынскую котловину, совершенно лишены растительности. Само собой разумеется, животные также избегают этой пустынной местности. Только горные бараны и козлы держатся среди скал в изрядном количестве, питаясь жалкой травой, пробивающейся кое-где в трещинах.
Кавалькаду сопровождали несколько человек кавалеристов и прислуга. На одной лошади, навьюченной огромными сумами с провизией, сидел повар. На другой ехал перс, заведующий кальяном; к седлу его с одной стороны была привязана на железной цепи печь, в которой постоянно горел огонь, а с другой сума с богатым кальяном, к которому по пути, не слезая с седла, прикладывались и ханы, и гости. Печь, качавшаяся на ходу подобно кадилу, служила исключительно для того, чтобы всегда иметь наготове горячие угли для кальяна.
Для большей пышности взят был горнист; он должен был трубить сборы и звуками рожка выгонять из лесу зверя. Это был седой добродушный старик адербейджанец. Дорогой, вспоминая свои молодые годы, он с увлечением рассказывал о войнах, в которых ему приходилось принимать участие, а в особенности об одной стычке с туркменами.
- Вот было время, - говорил он, - славное время! Я служил тогда горнистом и, кроме маленького ножа, не носил никакого оружия, а все-таки принес хану туркменских голов на 20 туманов.
На одной лошади с этим стариком сидел молодой фарс, служивший у хана в качестве приживальщика или шута… Всю дорогу до хрипоты в горле орал он песни, а вечером исполнял должность муллы, призывая правоверных к молитве. Как типичный представитель своего племени, он был крайней противоположностью старику адербейджанцу. Этот отличался прямотой и добродушием; фарс был хитер и бессердечен. Когда их общему коню приходилось взбираться в гору, старик, желая облегчить его, слезал с седла и плелся за ним сзади. Чтобы сколько-нибудь помочь своим старым дрожащим ногам, он хватался за хвост лошади. Но фарс, сидевший на ее спине, начинал всякий раз погонять, и лошадь настолько прибавляла шагу, что старик, не успевая шагать за ней, бросал хвост… Не понимая насмешки, он добродушно просил фарса не торопиться; но тот весело хохотал, продолжая погонять лошадь всякий раз, как старик опять хватался за хвост.
Часа через три по выезде из Нардына мы подошли к той местности, которая носит название Кяльпуш. Действительно, в сравнении с безжизненной котловиной, где стоит Нардын, это - настоящий рай. Склоны гор с черноземной почвой покрыты прекрасной густой травой с яркими цветами. Местами возвышаются рощи крупных деревьев дуба, с примесью черешни и боярышника. В рощах живут олени. Эта благородная дичь служит предметом охоты для самого шаха, который иногда заезжает сюда во время своих путешествий по Персии. Здесь всякий раз ему разбивают палатку на небольшом правильном холме, как бы покрытом ковром яркой зелени.
По временам и мы останавливались для охоты. Старый горнист отправлялся в лес и звуками рожка выгонял зверей. Один раз вышел олень, получил пулю из винтовки одного солдата, но скрылся, оставив после себя кровавый след. Сыновья хана застрелили кабана, но, конечно, не дотронулись до него и даже не показали мне места, где он был убит, опасаясь, вероятно, что я пожелаю его съесть.
Вечером мы пришли в Гусейн-абад, аул, находящийся под управлением нардынского хана, и остановились на ночевку в хижине одного обывателя. После ужина молодые ханы пригласили певца и музыканта. То были два брата; старший, слепой старик, играл на двухструнном инструменте вроде гитары, аккомпанируя младшему певцу. В пении последнего было много энтузиазма, но мало гармонии. Это был скорее неистовый крик без всяких признаков мелодии. Не менее увлечения обнаруживал и старый гитарист. Он нещадно бил по струнам рукой, по временам прислонял ухо к инструменту или поднимал кверху свое восторженное слепое лицо; порой он привскакивал с места и качал в такт седой головой. В заключение спектакля Кафар, исковеркав слова и мотив, пропел «Стрелка». Гитарист подобрал аккомпанемент, вместо барабана на сцену явился таз, и скоро под крышей персидского домика полились звуки этой пошлой песенки, доставившей немалое удовольствие ханам и их гостям.
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора:
• Путешествие на озеро Балхаш и в Семиреченскую область;
• Поездка в северо-восточную Персию и Закаспийскую область.
См. также:
• Мисль-Рустем. Персия при Наср-Эдин-шахе с 1882 по 1888 г..