Неизведанные страны Средней Азии. Урумчи (2/3)
Г. Е. Грум-Гржимайло. Неизведанные страны Средней Азии. Урумчи // Русский вестник. 1893, № 10; 1894, № 3.
Неизведанные страны Средней Азии. Турфан.
Неизведанные страны Средней Азии. Урумчи. Часть 1. Часть 2. Часть 3.
Урумчи. Продажа арбузов и пытка «стоячими колодками». 1900-е
Ночь. На востоке чуть брезжит. Урумчи еще спит, но предместье проснулось. На широком дворе китайского таня [постоялый двор] блуждают огни.Оттуда слышатся уже голоса, доносится скрип журавля [кое-где, и между прочим в Урумчи, я встречал колодцы, устроенные совершенно так, как они устраиваются повсеместно и у нас на Руси], призывное ржанье коней. Для привычного уха в том шуме все ясно: так сбирается караван. И действительно, немного спустя фургоны точно срываются с места и с шумом и грохотом выкатываются на улицу…
Громко стучат о твердую землю колеса, содрогается весь корпус китайских телег и стоном несется на улицу… Тишина ночи нарушена: чувствуется, что начинается день…
И стоит только двинуться в путь одному каравану - это точно сигнал, подымающий всех - десяток ворот выпускают такие же караваны телег или громоздко завьюченных лошадей… Все это грохочет и звенит бубенцами, а резкие удары длинных бичей и неумолкаемые китайские «цо, цо!.. цо, цо, ух!..» и тюркские «тыр, тыр…» придают какой-то своеобразный оттенок этому ночному движению среди темных силуэтов домов и навесов…
Но вот уж кое-где задымились и отдушины топок [О печах китайцы понятия не имеют. Помещение согревается двояким путем: или приносится жаровня с углями, или подтапливаются канжины, т. е. глиняные выступы стен; но тяга таких топок всегда очень плоха, так как труб они ни имеют (последние встречены были мною только в тюркских домах Хами и Турфана) и дымовое отверстие их открывается обыкновенно непосредственно над поверхностью почвы. Трубы устраиваются, да и то далеко не везде, только в кухнях трактиров; но даже и в этих случаях дым всегда свободно валит в помещение и уходит или через дверь, или через отверстие в потолке. В постоялых же дворах для приготовления пищи костер раскладывается непосредственно в помещении.], сразу разнесшие по всему пригороду едкий дым каменного угля и сжигаемого полусырым назема и всяких отбросов; впоследствии к дыму присоединился и чад - неминуемый спутник всякой китайской стряпни, и улица мало-помалу стала приобретать ту отвратительную атмосферу, которая так характеризует каждое местечко, в котором приютился нечистоплотный сын Поднебесья…
Очевидно, что многочисленные харчевни уже начали свою раннюю деятельность: там варят лапшу и изготовляют так называемые «мянь-тау», т. е. небольшие хлебы, сваренные на паре, - необходимые элементы утреннего завтрака простого народа, который обыкновенно чуть свет высыпает на улицу.
Рассвело… Потягиваясь, выползли из своих нор сидельцы и мелкие торгаши, открыли лари и заняли свои обычные места у разложенных рядом кучек товара. Кашгарец-мясник (касаб) повесил на крюк тушу только что зарезанного барана и горкой на особом столике уложил легкие, сердце, печенку и внутренний жир. Пробежал мальчуган с корзиной на голове и, крича во все горло: «Иссык! иссык!..» [«иссык» (тюрк. сл.) значит «горячий», но в этом окрике всякий узнает продавца свежих лепешек], скрылся в переулок, ведущий на главный рынок «Киндык». В белых, мато́вых рубашках (куйпэк) и куцых «джаймэках» [верхняя часть одежды вроде кофты (см. «Турфан», Русск. вестн., 1892 г., IX)], прошла толпа турфанлыков, гоня перед собой партию ишаков [«ишак» значит «осел»] с корзинками, нагруженными каменным углем [последний добывается верстах в двенадцати к западу от Урумчи]. На сытой лошадке, гремя навешанными на нее бубенцами, проехал не спеша куда-то дунганин. Прошли еще какие-то личности… И народ, все прибывая, стал наполнять улицы пригорода… Наконец три пушечные выстрела известили население пригорода, что городские ворота открыты и что официальный день начался…
В первые часы дня обыкновенно всего люднее конный базар. Бог знает, какого народа здесь только нет! Площадь небольшая, примыкающая к лесным рядам, всегда чуть не наполовину занятая возами с соломой и сеном [в качестве последнего, как и везде почти в Средней Азии, фигурирует преимущественно люцерна], а толпится здесь своего и пришлого люда так много, что продавцам решительно негде выказать достоинства приведенных сюда лошадей.
Вот жмется к сторонке кучка карашарских калмыков. Они здесь редкие гости и, может быть, на этом базаре появились впервые [до 1890 г. калмыкам запрещен был въезд в Урумчи]. Их понимают плохо, они и того хуже, но это вовсе не помешало толпе оборванцев всевозможных национальностей окружить их сплошным кольцом страстно жестикулирующих и о чем-то неистово галдящих фигур. Это - добровольные маклера, без вмешательства которых не совершается здесь ни одна купля или продажа…
Карашарка, прямой потомок знаменитых некогда баркульских лошадок, пользуется и поднесь еще вполне ею заслуженной славой; вот почему пригон их на любой из базаров Хэнти составляет уже событие дня и собирает сюда богачей и любителей чуть ли не со всех концов города.
Цены на них стоят обыкновенно очень высокие, а так как торгоуты [Первоначально Карашар населяли исключительно туркестанцы; но при водворении заволжских калмыков на Юлдуссах (в восьмидесятых годах XVIII ст.) часть их поселена была и в ближайших окрестностях города. Из калмыкских племен по Карашарской реке (Хайду-гол) всего больше живет торгоутов.] в городах спускают с себя свою обычную суровость и надменность и являются именно теми баранами, которых всего легче остричь, то местные маклера (далялы), в надежде на порядочный могарыч (черинка), изловчаются всячески, чтобы не выпустить из рук выгодную продажу. Завязываются ссоры, подчас потасовки, более ловкие врываются между торгующимися, убеждают их придти скорей к соглашению, шумят и ругаются, если торг почему-либо затягивается, десятки раз поочередно запускают руки в рукава продавца и покупателя [При торге цена вслух никогда не произносится. Переговариваются пальцами, различное сложение и комбинация которых выражает и различные цифры. Обычай этот повсеместен в Средней Азии.] и потом дерут черинка с того и другого. Иногда старания даляла не приводят ни к чему именно потому только, что его же более ловкий коллега мешается в сделку, нахально залезает своей рукой в рукав продавца и, узнав заявленную цену, внушительно замечает: «Так продешевить лошадь нельзя; я знаю покупателя, который даст тебе за нее много дороже…» Одураченный торгоут прекращает торг, а разочарованные далял и покупатель неистово набрасываются на смутьяна, который, разумеется, готов на все и дает ловкий отпор…
Шум и гам конских базаров, впрочем, хорошо известны каждому, кто хоть раз посетил города Средней Азии.
Говорят, обычай маклерства вызван исламом:
Если между вами будут какие-либо торговые сделки, то на вас не
ляжет вина в том случае, если вы не дадите расписок. Поставьте
только свидетелей, когда делаете условия между собой…
Коран. Гл. 2, ст. 282.
но это едва ли: маклерство в ходу и в Китае, и, как кажется, вовсе не чуждо монголам. Но откуда бы ни пришел этот обычай, он во всяком случае не сулит ни продавцу, ни покупателю ничего доброго, так как является не пособником, а всего скорее тормазом сделки: или продешевишь, или недосмотришь и купишь вовсе не то, в чем нуждаешься.
Но вот наконец торг состоялся. В городах Русского Туркестана для того, чтобы оформить его, достаточно одного заявления базарному аксакалу, в Китае же отправляются для этого в ямынь [ямынь - присутственное место], где и уплачивают за каждое удостоверение по два цена [Т. е. около 40 коп. Какой процент кроме того взимается в пользу казны, мне неизвестно.]. Но далял тут, очевидно, более уж не нужен; он получил свою «черинка», давно уж юркнул в толпу и, вероятно, взглядом хищника высматривает теперь в толпе новую жертву…
К полудню конный базар обыкновенно пустеет. Толпа мало-помалу отливает в «Киндык» и разбредается по бесчисленным здесь трактирам, в которых, согласно с китайским обычаем, и заканчивает всевозможные сделки.
Китайский трактир - открытое помещение под навесом (пэн). Оно не блестит ни чистотой, ни комфортом: квадратные, а иногда, как у дунган, и длинные, насквозь промасленные столы, такие же скамейки и табуреты, вот и вся его утварь; смрад и едкий чад обычная в нем атмосфера; копоть на всем и повсюду; если что-нибудь подают, то подают до отвращения грязно… Да как же о чистоте тут и думать, куда с улицы несет сюда беспрепятственно пыль, а в непогоду, когда «Киндык» обращается в сплошную клоаку вонючей грязи, каждый проезжий обдает посетителя дождем брызг и комьями грязи?
Да, китайский народ прежде всего - грязный народ! Недаром же его ученые с гордостью утверждают, что китайцы - потомки свиней (sic)! И если припомнить, что даже интеллигентный китаец с некоторого рода презрением или сожалением смотрит на того, кто не воспитывает на себе достаточного количества паразитов [«Нет ни одного, ни мужчины, ни женщины, положительно во всех сословиях этой нечистоплотной нации, которого тело было бы свободно от этой гадины (вшей). По понятиям китайцев, отсутствие ее означает, что кровь человека испорчена, что ему прожить на свете недолго или же что он постоянно голодает или безнадежно болен». (Вестник Европы, 1883 г., статья К А. Скачкова, стр. 75). Вшей китайцы едят даже публично на улицах, добывая их в изобилии на голове и в своей одежде (ib.).], то станет, вероятно, понятным, почему и публика этих трактиров относится так безучастно к окружающей их грязи.
А публика эта в высшей степени разнообразная; всего же более - голытьбы. Есть завсегдатаи, которые, кажется, на то только и существуют, чтобы украшать собой такие чертоги. И Боже! какая иногда коллекция рож группируется вокруг иного из так называемых столов «восьми мудрецов»! Обладатели их явились сюда с улицы, разумеется; но там такого подбора, пожалуй, не сыщешь: они непременно утонут в толпе, тогда как здесь они на подмостках!..
Среди этих субъектов, как свежая и яркая заплата на просаленном полотне, виднеются иногда и довольно прилично одетые господа… Но таков уж обычай! Еда - это своего рода культ для китайцев: как под кровом христианского храма стушевываются все различия между людьми, так и под кровом трактира в Китае последние исчезают, и еще на его пороге слуга - становится уже здесь лицом вполне равноправным со своим господином!
«Сытый умен, а голодный - дурак», - рассуждают китайцы [Скачков. Китайская кухня. Вестник Европы, 1883 г., VII, стр. 70.].И эгоистическое воззрение это находит себе полное оправдание в их взгляде на природу живого существа, для которого утроба, как вместилище всего разумного, составляет главнейшую функцию.
Воззрение это сложилось еще в древнейшие времена, ряд же последующих медицинских и философских трактатов только закрепил за ним репутацию истины. Еще бы! не достаточно ли хорошо всем известно, что только тот, кто сыт, тот и мыслит? И поэтому не очевидно ли каждому, что именно только утроба и может быть тем источником, в котором черпает свои силы человеческий ум? Если же считать это доказанным, то не ясно ли, что живот каждаго человека есть лучшее зеркало его умственных сил: чем чреватее человек, тем умнее, и наоборот… чем более вмещает, тем выше и совершеннее его мысли?!..
И изображение Будды Шакьямуни есть олицетворение этой идеи: отвислый живот, безобразная тучность и оплывшее от жира лицо, по которому блуждает какое-то скотски самодовольное выражение, - вот характерные и главные черты этого божества и тот идеал, к которому так пламенно стремятся китайцы! [«Первостепенное блаженство для каждаго китайца состоит именно в том, чтобы плотно и вкусно покушать. Все заботы, все помыслы его, все треволнения его в житейском быту, все то, для чего он существует и для чего он кружится в сфере человечества, направлено собственно к одной и единственной цели - покушать!» Скачков, ib.]
Чуть не открыто похваляясь обжорством, они совершенно счастливы, когда про них говорят: «Этот человек умеет поесть!» (та-хой-чи), что одновременно значит и то, что «человек этот умен». И для того, чтобы выделиться из толпы и заслужить подобную похвалу, они не погнушаются залезть в кучу простонародья или, не удовольствовавшись даже и этим, потребовать себе чего-нибудь чрезвычайного и со своей чашкой выйти на улицу… И это даже считается своего рода шиком среди горожан [Той, впрочем, категории лиц, которые принадлежат к разряду «чи-мянь-ди». Очень же богатые люди («чи-шоу-ди») ведут себя сдержаннее.]…
Туркестанцы трактиров не держат, что же касается до дунган, то харчевни последних внешним видом своим почти вовсе не отличаются от китайских; зато подают там много опрятнее, да и кухня у них совершенно другая.
Китайцы, как известно, циники в пище; они едят решительно все, начиная с ужей и саранчи [«Китайцы крайне неразборчивы в пище: цикады, сверчки, саранча, земляные черви употребляются как съедобные продукты; некоторые породы кошек (?) и собак считаются на юге лакомым блюдом» («Очерки китайской жизни» в «Военн. сборнике», 1892 г., VII, стр. 161).] и кончая ослятиной и мясом собаки; зато не выносят ничего молочного [«Отвращение к молочным продуктам животных поразительно противоречит с влечением китайцев к молоку женщины. Нежные родители, имеющие средства, оставляют своих детей при грудях кормилицы до 7-9-летнего возраста. И взрослые уже, в зрелых годах, и старики иногда охотно кормятся грудным молоком, для чего держат при себе кормилиц». Скачков, Национальная китайская кухня (Вестник Европы, 1883 г., VII, стр. 72).] и не любят говядины [Скачков, ib.; Путята, Очерки китайской жизни (Военн. сб., 1892 г., VII, стр. 160); Иакинф, Китай еtс., 1840 г., стр. 376)]. Дунгане, наоборот, хотя и в способах приготовления пищи и подражают китайцам, но едят только то, что не запрещено мусульманским законом. Вот почему за дунганским обедом вы найдете ту же смену блюд, что и за китайским обедом, то же обилие проквашенных овощей (сянь-цай), те же в высшей степени разнообразные соусы и рис напоследок, но все это исключительно из баранины, говядины или птицы.
Много времени уделяет китаец трактиру, но еще больше базару и улице. Оттого на последних всегда такое движение и такая масса снующего люда… Это многолюдство производит ошеломляющее впечатление на иностранца, который, видя себя в подобии муравейника, получает зачастую совершенно ложное представление о населенности города…
Павел Сплингард, более пятнадцати лет находящийся на китайской государственной службе [живет в г. Су-чжоу Гань-суйской пров.], самым положительным образом уверял меня, что китайские чиновники переписей не делают; на запросы же из Пекина отписываются фантастическими цифрами, которые сложились путем постепенного увеличения первоначальной, совершенно неизвестно к какому даже времени относящейся цифры. Благодаря такой упрощенной системе составления официальных статистических данных, последние давно уже стали в значительной степени расходиться с тем, что представляет действительность. И это прекрасно знают не только в провинции, но и в Пекине, где если и продолжают еще регистрировать их, то столько же из тщеславия, сколько и того простого соображения, что все они имеют не фискальный, а скорее всего академический интерес.
И я думаю, что только такой своеобразной статистике обязаны мы нашими сведениями о существовании в Срединной империи до пятидесяти несколькосоттысячных городов!
В самом деле даже для Пекина мы не имеем сколько-нибудь точных данных, так как китайские и некоторые европейские определения численности его населения расходятся между собою на колоссальную цифру в 1.150.000 душ обоего пола! [«Die Schätzungen für Pecking schwanken zwischen 500.000 und 1.650.000 Einw.». Geograph.-statist. Text in Iustus Perthes’ Taschen-Atlas. 1885.] Что же после того сказать о других городах этой империи? [Еще примеры: численность городского населения Лян-джоу-фу оценивается различно, но в таких пределах: 40.000 и 500.000! или города Ван-чи-фу: 20.000 и 200.000 и т. д.]
Петербург еще не дорос до миллиона, а между тем его площадь равна уже 80 квадратным верстам. Кто знаком с усадебным типом жилых китайских построек и примет в соображение отсутствие в городах Небесной империи многоэтажных домов, тот легко поймет, что китайский Петербург должен был бы занять площадь, равную по крайней мере 150 кв. верстам. А где же такие обширные города в этой империи?
Домашняя обстановка китайца вовсе не приноровлена к тихой жизни в семейном кругу. В самом деле, в Китае наблюдается то же, что и в других государствах, где социальные условия принижают женщину до степени рабы и наложницы [См. «Турфан» (Русск. вестн., XI и XII, 1892 г.). «В 1878 г. наем телег в провинции Чжили был крайне затруднителен, так как все перевозочные средства в деревнях были заподряжены для отправки на юг транспортов женщин. Южные провинции нуждались в женском населении, между тем в Чжили, хотя и не было избытка в представительницах прекрасного пола, но вследствие крайней голодовки их продавали за бесценок…» (Д. Путята. Очерки китайской жизни. Военн. cборн., 1892 г., VI, стр. 426). «Взгляд на женщину как на товар…» (ib.).]: рознь в интересах супругов и отсутствие нравственных уз между ними.
Женщина в Китае лишена вовсе образования [Школы в Китае существуют только для мальчиков (см. Иакинф. Китай, его жители, нравы, обычаи, просвещение. 1840 г.; Д. Путята. Очерки кит. жизни, и др. соч. о Китае).], она - «ин», т. е. существо низшее и презренное, не способное даже на то, чтобы быть хорошей советчицей мужа, который, как «главный элемент в целой вселенной», был бы просто комичен в роли супруга в европейском значении этого слова. И это воззрение, очень картинно изложенное в следующем отрывке, взятом из классической «Книги од»:
Родится сын - его положат в мягкую постель,
Разрядят в яркие одежды и скипетром дадут ему играть.
Заплачет - пурпуром его прикроют ноги…
Ведь это царь - властитель на земле!
Родится дочь, ее кладут на землю,
Набросят тряпку, сунут черепицу в руки - пусть играет!
Ни пользы, ни вреда ее рожденье не приносит…
Умела бы лишь духам угождать, да во время подумать об обеде,
Да чтоб родным была ни в тягость, ни в убыток.
[Путята. Очерки китайской жизни (Сборник геогр., топогр. и
статист. материалов по Азии, 1891 г., вып. XLV, стр. 165).]
легло не только в основу всего семейного строя, но и самым могущественным образом отразилось на общественном быте всего многомиллионного государства.
Вся деятельность мужской его половины вращается обыкновенно вне сферы домашнего очага… Чуть свет - и китаец уже толкается где-нибудь на базаре или работает тут же, в какой-нибудь каморе, которая для него одновременно решительно все, что хотите: и приемная, и лавка, и мастерская, одинаково доступная всем, за исключением, впрочем, той, которая, по нашим понятиям, должна была бы стоять всего ближе к ее обладателю…
Вот почему китайские базары так шумны, а прилегающие к ним улицы людны!
Но пройдите один-два квартала, и вас невольно поразит господствующая кругом тишина и как будто даже пустынность: на улице ни души, и только из-за оград доносятся изредка сюда голоса, свидетельствующие, что не все еще умерло здесь по соседству…
И такими контрастами с окрестностями отмечены в Китае не одне только базарные улицы городов, но и все магистральные и второстепенные, водяные и сухопутные пути сообщения: на них вереницы людей и животных, а на десятки верст в стороны ни души…
И я думаю, что это потому происходит, что в Китае рук много, и труд и время ставятся там ни во что. Китаец в постоянном движении, и подчас ради таких минимальных выгод, которые показались бы просто смешными в Европе. Пусть находятся чудаки вроде некоего сановника Чен-ки-туна, вычисляющие, что средний достаток китайской семьи простирается до 60.000 рублей (sic!), мы все же не иначе можем смотреть на Китай, как на обширное царство пролетариата. В массе своей - земледельцы, они выделяют все же громадный процент неимущих, которые в поисках заработка направляются прежде всего на большие пути… Масса народа: сельчане, не знающие, на что убить свой досуг [Китайцев принято считать народом крайне трудолюбивым. Но так ли это? Клочок в пять десятин на семью в Китае уж большое богатство. Веками промывается и расчищается этот участок, и что же мудреного в том, что на нем вы уже более не найдете ни камня, ни сорной травы? А перепахал китаец свое поле в ладонь, засеял его двумя горстями пшеницы, и сидит, ждет у моря погоды… Канал под рукой, воды сколько хочешь, урожай такой, о каком и не слыхивали в России… Чего же ему еще нужно? И китаец-земледелец, действительно, кроме, кажется, изготовления грубой оберточной бумаги ни за какую иную работу больше и не берется… Для того, однако, чтобы вполне оценить китайского земледельца, надо посмотреть на его деятельность в новых местах, например хотя бы здесь, в Южной Джунгарии. Земли - сколько хочешь, но китаец довольствуется только убогим участком, ибо при его способах обработки полей большой земли ему и совсем не поднять, да и этот-то участок как обработан! Что уж тут камни!.. Китайцев стали было селить одно время в Турфане, но труд турфанца оказался им здесь уже вовсе не по плечу (карысная система полива - см. «Турфан» в «Русск. вестн.», 1892 г., IX, XI, XII), и они ушли в Кульчжу, в Урумчи. Но и в Урумчи они бедствуют там, где дунгане находили возможность не только жить, но и наживать капиталы. И когда я смотрю на работу китайца, на его убогое ковырянье с прохладцем и роздыхом, и перенесусь мысленно в русский поселок, существующий на торфяниках и песках, то невольно вырывается восклицание: кто же и когда отдаст тебе должное, бедный труженик!], торгаши и торговцы, нищие и солдаты, погонщики мулов, извозчики, наконец, со своими бесконечными вереницами лошадей и фургонов, - все это вливается в струю вечных странников и всей своей совокупностью производит впечатление громадного муравейника… Вот почему, путешествуя только по главным дорогам Китая, невольно проникаешься верой в возможность существования в нем 400 миллионов человеческих душ [между тем это совершенно невероятно, так как при такой цифре населения оказалось бы, что Китай населен гуще Германии и много гуще Франции, Австрии, Дании и других государств Европы]…
________
Киндыкский базар в Урумчи представляет отличную иллюстрацию ко всему вышесказанному: это труба нетолченая всякого люда, который просто уму непостижимо откуда сюда набрался…
Но я не люблю китайских базаров.
На всем Востоке, у тюркских племен, базар самое красивое место: здесь тоже бездна народа, но каждый туркестанец одет по возможности во все лучшее; здесь тоже повсюду проглядывает и грязь и убожество, но все это как-то остается прикрытым халатами туркестанцев… Вы даже на первых порах положительно потеряетесь среди этой пестроты и яркости красок, в этом разнообразии лиц и костюмов…
Ничего подобного в Китае вы не увидите; если и встречаются здесь шикарные магазины, то они еще резче оттеняют безобразие соседних лавчонок. Монотонность во всем: синие громадные мато́вые [мата́ - очень грубая местная бумажная материя, напоминающая русскую бязь] вывески, синие экипажи, синие одежды на богачах и на нищих… А затем, эта ужасная вонь, эта ужасная грязь, эта лоснящаяся от сала оборванная толпа! Да, именно, толпа, составляющая украшение всякого торжища, здесь просто ужасна! Какие-то женоподобные, но злые, плоские лица, грубые ухватки, нахальные взгляды, отвратительная привычка то и дело икать. Как хотите, но ко всему этому невозможно привыкнуть!.. К тому же среди этой грязной толпы, этого обезьяноподобного общества, и освоиться невозможно: ни одного добродушного взгляда, ни одного добродушного лица вы тут не увидите; любезного отношения к себе и не ждите: вас даже не удостоят ответом, зато найдутся нахалы, которые, самым бесцеремонным образом рыгая на вас, примутся за исследование всего того, что увидят на вас, причем не оставят в покое ни бороды, ни усов… и все это под аккомпанемент самых отборных ругательств и смеха, этого дикого и идиотского смеха!.. [Некоторые путешественники, ставящие себе в обязанность без меры восторгаться всем чужеземным, именуют подобное нахальное и бесцеремонное обращение с иностранцами - «любознательностью китайцев».]
Урумчи. 1900-е
В центре Киндыка высятся триумфальные ворота обыкновенной китайской архитектуры. Но кто и ради чего вздумал поставить здесь эти ворота - никому не известно.
У этих ворот извозчичья биржа [китайские извозчичьи экипажи - те же арбы, но только меньших размеров и с верхом из вдвойне сложенной синей очень грубой маты] и главное сборище торгашей овощами. Тут же расположены и трактиры. Несколько дальше: справа - посудная [Преимущественно фарфор фабрики Кузнецова. Китайская посуда, привозимая в Урумчи, и дорога, и плохого качества.] лавка, слева - китайской обуви, готового платья и мелочей; еще дальше - лавка с красным товаром, и рядом с ней бакалейный и гастрономический магазин, в котором непременно найдутся: лян-джоуские окорока, низший сорт сахара (хэй-тан), пекинские варенья, печенье, средние и низшие сорта чая, соленая овощь, поддельные ласточкины гнезда и другие тому подобные предметы десерта и кухни; несколько шагов дальше - кузница, лавка с сартовским товаром [под этим именем следует главнейшим образом понимать: кокандские и маргеланские шелковые материи, сапоги, тибютейки, седла, уздечки и тому подобные изделия Русского Туркестана], опять трактир, кабак [кабаки в Китае весьма приличны: это обыкновенно крохотные помещения, в которых решительно негде засиживаться; выпил и ступай себе с Богом!] и громадная мастерская гробов… За ней: лавка с мелочным товаром и лубочными картинами [Китайские лубочные картины помимо богов, полубогов и героев изображают и различные жизненные эпизоды выдающихся деятелей прежних эпох. Соединенные в серии, подобные картины в высшей степени интересны и заслуживают, без сомнения, особенного нашего внимания, которое мы не теперь, но когда-нибудь после и постараемся им уделить.], железная лавка, богатый магазин шелковой мануфактуры [принадлежащий не припомню теперь какой именно калганской фирме], тут же серебряные, яшмовые, агатовые и реже нефритовые изделия, лабаз, красильня, какой-то закоулок с бакалейным товаром, фабрика вермишели и макарон, касса ссуд и вместе с тем меняльная лавка, и так - до ворот, при въезде в которые с одной стороны выстроена небольшая кумирня [Всех кумирен в Урумчи около сорока; из них больших 12. Главная кумирня, носящая название Лянгху-хэй-гуань, посвящена божеству Юван-кхум. Из небольших пагод самой важной считается Тизануан. Она выстроена на высокой скале к с.-западу от города и выкрашена в красный цвет. По ней и весь город носит название «города красной кумирни» (Хумёз, Ху-мяо-цзы)], с другой - помещение для караула, роль которого, очевидно, выполняют только намалеванные чудовища, так как хотя здесь и торчат ряды пик и поломанных алебард, но солдат вовсе не видно…
Урумчи. 1900-е
Впереди этого ряда лавок и магазинов другой ряд - лотков и корзин, в которых виднеется всякая овощь, но главнейшим образом красный перец, черные бобы «крит», лук и чеснок, всякие лепешки и пирожки, наконец, такие предметы, которые я не знаю как и назвать, но которые, очевидно, также предназначены для еды.
Но, вероятно, толпе и этой всей снеди еще недостаточно, потому что вы всюду здесь видите шмыгающих разносчиков, которые из последних сил надрываются для того, чтобы покрыть общий гул толпы и выхвалить необыкновенные качества предлагаемого товара, каких-нибудь жареных в кунжутном [кунжут - стрючковое растение Sesamum indicum] масле бобов или уже почти простывших пельменей - «пьянчи».
А на улице, между тем, чуть не столпотворение вавилонское.
Кое-где, нагруженные углем, вязанками хвороста, снопами клевера [так называют в Русском Туркестане люцерну], всякой всячиной, толпятся ослы; шныряют одноконные извозчичьи экипажи; вереницами тянутся верховые; тяжело переваливается китайский фургон, с трудом прокладывая себе достаточно широкий путь для проезда; щелкает бич и, попадая далеко не всегда по назначению, вызывает самую отборную ругань: «Черепаха!.. гнилое черепашье яйцо!..», а затем, как водится, - поминанье родителей… [Уже сравнение с черепахой в высшей степени обидно китайцу; но негодование его беспредельно, если ругающий вдруг остановит его словами: «И как смеет сын так говорить со своим дедом!»]. По временам то там, то здесь слышится звук цепей… Это - колодники: у одного к железному ошейнику и сзади - к ноге цепями прикована тяжелая, обитая железом дубина [в Гао-тае (Сев. Ганьсу) мы встретили партию ссыльных, из коих двое шли в таких кандалах], не позволяющая ему ни сесть, ни нагнуться, другой сгибается под тяжестью так называемого «ceльхеня» [«Сeльхень» введен императорами ныне царствующей в Китае династии. И самое слово это манджурское, обозначающее, как кажется, «шейная складная колодка». Это с прорезом для шеи складная доска, имеющая в длину полтора аршина, в ширину 1 арш. 9 вершков. Вес ее различен, но не менее 5 джинов. На доске наклеивается плакат с точным обозначением вины и предельного срока наказания. Принимая в соображение, что в подобной колодке преступник не имеет возможности ни самостоятельно есть или пить, ни спать лежа, ни, наконец, чем-нибудь заниматься, и что вообще сроки подобного наказания сравнительно очень значительны (от 20 дней до 3-х месяцев), мы поймем и весь ужас этой утонченной пытки, к которой присуждаются люди даже за мелкие кражи или иные еще более незначительные проступки.]…
К ним здесь, однако, давно уж привыкли, и они своим появлением не возбуждают ничьего любопытства… Но вот слышится мелкий, дребезжащий звук бубенцов: едет на сытом кашире [«кашир» тюрк. сл. и значит «мул»] какой-то важный чиновник, предшествуемый другим с белой фарфоровой шишкой… Его появление производит сенсацию: многие ему приседают, другие, видя, что проделка их пройдет незамеченной, презрительно вам заявляют: «Дюхошен!» [урумчинский уездный начальник] и очень дерзко поворачивают ему свою спину… Еле пробираются сквозь толпу два спешащие куда-то солдата, и тут же, но только робко, сторонкой, пробирается компания «дивана», туркестанских юродивых-нищих, нечто вроде российских гусляров былых, допетровских времен: они здесь совершенно случайно и теперь стараются выбраться незамеченными в туркестанский квартал…
Но поздно… Часы показывают четыре… Пришли из окрестных селений крестьяне, потянулись домой продавцы сена, хвороста; овощи распродались, разносчики куда-то исчезли, и Киндык стал пустеть…
Торговый день в самом деле уже на исходе. В 6 часов запираются кое-где магазины, а за час до «вань-фань», т. е. ужина, все спешит уже по домам… В сумерки Киндык даже мрачен: темные силуэты всевозможных пристроек выглядят странно, а раздуваемые ветром мато́вые вывески кажутся распластавшимися над головами чудовищами. Прохожие очень редки: все они вооружены громадными бумажными фонарями и в своей мягкой обуви плывут точно какие-то привидения. Единственный резкий здесь звук - трещетки караульных китайцев, но и они с полуночи перестают уже нарушать тишину ночи…
ОКОНЧАНИЕ
Еще о городе Урумчи:
• Архим. Палладий. Урумци. (Из записок одного ссыльного китайского чиновника);
• М. В. Певцов. Путешествие по Восточному Туркестану, Кун-Луню, северной окраине Тибетского нагорья и Чжунгарии.
Неизведанные страны Средней Азии. Турфан.
Неизведанные страны Средней Азии. Урумчи. Часть 1. Часть 2. Часть 3.
Урумчи. Продажа арбузов и пытка «стоячими колодками». 1900-е
Ночь. На востоке чуть брезжит. Урумчи еще спит, но предместье проснулось. На широком дворе китайского таня [постоялый двор] блуждают огни.Оттуда слышатся уже голоса, доносится скрип журавля [кое-где, и между прочим в Урумчи, я встречал колодцы, устроенные совершенно так, как они устраиваются повсеместно и у нас на Руси], призывное ржанье коней. Для привычного уха в том шуме все ясно: так сбирается караван. И действительно, немного спустя фургоны точно срываются с места и с шумом и грохотом выкатываются на улицу…
Громко стучат о твердую землю колеса, содрогается весь корпус китайских телег и стоном несется на улицу… Тишина ночи нарушена: чувствуется, что начинается день…
И стоит только двинуться в путь одному каравану - это точно сигнал, подымающий всех - десяток ворот выпускают такие же караваны телег или громоздко завьюченных лошадей… Все это грохочет и звенит бубенцами, а резкие удары длинных бичей и неумолкаемые китайские «цо, цо!.. цо, цо, ух!..» и тюркские «тыр, тыр…» придают какой-то своеобразный оттенок этому ночному движению среди темных силуэтов домов и навесов…
Но вот уж кое-где задымились и отдушины топок [О печах китайцы понятия не имеют. Помещение согревается двояким путем: или приносится жаровня с углями, или подтапливаются канжины, т. е. глиняные выступы стен; но тяга таких топок всегда очень плоха, так как труб они ни имеют (последние встречены были мною только в тюркских домах Хами и Турфана) и дымовое отверстие их открывается обыкновенно непосредственно над поверхностью почвы. Трубы устраиваются, да и то далеко не везде, только в кухнях трактиров; но даже и в этих случаях дым всегда свободно валит в помещение и уходит или через дверь, или через отверстие в потолке. В постоялых же дворах для приготовления пищи костер раскладывается непосредственно в помещении.], сразу разнесшие по всему пригороду едкий дым каменного угля и сжигаемого полусырым назема и всяких отбросов; впоследствии к дыму присоединился и чад - неминуемый спутник всякой китайской стряпни, и улица мало-помалу стала приобретать ту отвратительную атмосферу, которая так характеризует каждое местечко, в котором приютился нечистоплотный сын Поднебесья…
Очевидно, что многочисленные харчевни уже начали свою раннюю деятельность: там варят лапшу и изготовляют так называемые «мянь-тау», т. е. небольшие хлебы, сваренные на паре, - необходимые элементы утреннего завтрака простого народа, который обыкновенно чуть свет высыпает на улицу.
Рассвело… Потягиваясь, выползли из своих нор сидельцы и мелкие торгаши, открыли лари и заняли свои обычные места у разложенных рядом кучек товара. Кашгарец-мясник (касаб) повесил на крюк тушу только что зарезанного барана и горкой на особом столике уложил легкие, сердце, печенку и внутренний жир. Пробежал мальчуган с корзиной на голове и, крича во все горло: «Иссык! иссык!..» [«иссык» (тюрк. сл.) значит «горячий», но в этом окрике всякий узнает продавца свежих лепешек], скрылся в переулок, ведущий на главный рынок «Киндык». В белых, мато́вых рубашках (куйпэк) и куцых «джаймэках» [верхняя часть одежды вроде кофты (см. «Турфан», Русск. вестн., 1892 г., IX)], прошла толпа турфанлыков, гоня перед собой партию ишаков [«ишак» значит «осел»] с корзинками, нагруженными каменным углем [последний добывается верстах в двенадцати к западу от Урумчи]. На сытой лошадке, гремя навешанными на нее бубенцами, проехал не спеша куда-то дунганин. Прошли еще какие-то личности… И народ, все прибывая, стал наполнять улицы пригорода… Наконец три пушечные выстрела известили население пригорода, что городские ворота открыты и что официальный день начался…
В первые часы дня обыкновенно всего люднее конный базар. Бог знает, какого народа здесь только нет! Площадь небольшая, примыкающая к лесным рядам, всегда чуть не наполовину занятая возами с соломой и сеном [в качестве последнего, как и везде почти в Средней Азии, фигурирует преимущественно люцерна], а толпится здесь своего и пришлого люда так много, что продавцам решительно негде выказать достоинства приведенных сюда лошадей.
Вот жмется к сторонке кучка карашарских калмыков. Они здесь редкие гости и, может быть, на этом базаре появились впервые [до 1890 г. калмыкам запрещен был въезд в Урумчи]. Их понимают плохо, они и того хуже, но это вовсе не помешало толпе оборванцев всевозможных национальностей окружить их сплошным кольцом страстно жестикулирующих и о чем-то неистово галдящих фигур. Это - добровольные маклера, без вмешательства которых не совершается здесь ни одна купля или продажа…
Карашарка, прямой потомок знаменитых некогда баркульских лошадок, пользуется и поднесь еще вполне ею заслуженной славой; вот почему пригон их на любой из базаров Хэнти составляет уже событие дня и собирает сюда богачей и любителей чуть ли не со всех концов города.
Цены на них стоят обыкновенно очень высокие, а так как торгоуты [Первоначально Карашар населяли исключительно туркестанцы; но при водворении заволжских калмыков на Юлдуссах (в восьмидесятых годах XVIII ст.) часть их поселена была и в ближайших окрестностях города. Из калмыкских племен по Карашарской реке (Хайду-гол) всего больше живет торгоутов.] в городах спускают с себя свою обычную суровость и надменность и являются именно теми баранами, которых всего легче остричь, то местные маклера (далялы), в надежде на порядочный могарыч (черинка), изловчаются всячески, чтобы не выпустить из рук выгодную продажу. Завязываются ссоры, подчас потасовки, более ловкие врываются между торгующимися, убеждают их придти скорей к соглашению, шумят и ругаются, если торг почему-либо затягивается, десятки раз поочередно запускают руки в рукава продавца и покупателя [При торге цена вслух никогда не произносится. Переговариваются пальцами, различное сложение и комбинация которых выражает и различные цифры. Обычай этот повсеместен в Средней Азии.] и потом дерут черинка с того и другого. Иногда старания даляла не приводят ни к чему именно потому только, что его же более ловкий коллега мешается в сделку, нахально залезает своей рукой в рукав продавца и, узнав заявленную цену, внушительно замечает: «Так продешевить лошадь нельзя; я знаю покупателя, который даст тебе за нее много дороже…» Одураченный торгоут прекращает торг, а разочарованные далял и покупатель неистово набрасываются на смутьяна, который, разумеется, готов на все и дает ловкий отпор…
Шум и гам конских базаров, впрочем, хорошо известны каждому, кто хоть раз посетил города Средней Азии.
Говорят, обычай маклерства вызван исламом:
Если между вами будут какие-либо торговые сделки, то на вас не
ляжет вина в том случае, если вы не дадите расписок. Поставьте
только свидетелей, когда делаете условия между собой…
Коран. Гл. 2, ст. 282.
но это едва ли: маклерство в ходу и в Китае, и, как кажется, вовсе не чуждо монголам. Но откуда бы ни пришел этот обычай, он во всяком случае не сулит ни продавцу, ни покупателю ничего доброго, так как является не пособником, а всего скорее тормазом сделки: или продешевишь, или недосмотришь и купишь вовсе не то, в чем нуждаешься.
Но вот наконец торг состоялся. В городах Русского Туркестана для того, чтобы оформить его, достаточно одного заявления базарному аксакалу, в Китае же отправляются для этого в ямынь [ямынь - присутственное место], где и уплачивают за каждое удостоверение по два цена [Т. е. около 40 коп. Какой процент кроме того взимается в пользу казны, мне неизвестно.]. Но далял тут, очевидно, более уж не нужен; он получил свою «черинка», давно уж юркнул в толпу и, вероятно, взглядом хищника высматривает теперь в толпе новую жертву…
К полудню конный базар обыкновенно пустеет. Толпа мало-помалу отливает в «Киндык» и разбредается по бесчисленным здесь трактирам, в которых, согласно с китайским обычаем, и заканчивает всевозможные сделки.
Китайский трактир - открытое помещение под навесом (пэн). Оно не блестит ни чистотой, ни комфортом: квадратные, а иногда, как у дунган, и длинные, насквозь промасленные столы, такие же скамейки и табуреты, вот и вся его утварь; смрад и едкий чад обычная в нем атмосфера; копоть на всем и повсюду; если что-нибудь подают, то подают до отвращения грязно… Да как же о чистоте тут и думать, куда с улицы несет сюда беспрепятственно пыль, а в непогоду, когда «Киндык» обращается в сплошную клоаку вонючей грязи, каждый проезжий обдает посетителя дождем брызг и комьями грязи?
Да, китайский народ прежде всего - грязный народ! Недаром же его ученые с гордостью утверждают, что китайцы - потомки свиней (sic)! И если припомнить, что даже интеллигентный китаец с некоторого рода презрением или сожалением смотрит на того, кто не воспитывает на себе достаточного количества паразитов [«Нет ни одного, ни мужчины, ни женщины, положительно во всех сословиях этой нечистоплотной нации, которого тело было бы свободно от этой гадины (вшей). По понятиям китайцев, отсутствие ее означает, что кровь человека испорчена, что ему прожить на свете недолго или же что он постоянно голодает или безнадежно болен». (Вестник Европы, 1883 г., статья К А. Скачкова, стр. 75). Вшей китайцы едят даже публично на улицах, добывая их в изобилии на голове и в своей одежде (ib.).], то станет, вероятно, понятным, почему и публика этих трактиров относится так безучастно к окружающей их грязи.
А публика эта в высшей степени разнообразная; всего же более - голытьбы. Есть завсегдатаи, которые, кажется, на то только и существуют, чтобы украшать собой такие чертоги. И Боже! какая иногда коллекция рож группируется вокруг иного из так называемых столов «восьми мудрецов»! Обладатели их явились сюда с улицы, разумеется; но там такого подбора, пожалуй, не сыщешь: они непременно утонут в толпе, тогда как здесь они на подмостках!..
Среди этих субъектов, как свежая и яркая заплата на просаленном полотне, виднеются иногда и довольно прилично одетые господа… Но таков уж обычай! Еда - это своего рода культ для китайцев: как под кровом христианского храма стушевываются все различия между людьми, так и под кровом трактира в Китае последние исчезают, и еще на его пороге слуга - становится уже здесь лицом вполне равноправным со своим господином!
«Сытый умен, а голодный - дурак», - рассуждают китайцы [Скачков. Китайская кухня. Вестник Европы, 1883 г., VII, стр. 70.].И эгоистическое воззрение это находит себе полное оправдание в их взгляде на природу живого существа, для которого утроба, как вместилище всего разумного, составляет главнейшую функцию.
Воззрение это сложилось еще в древнейшие времена, ряд же последующих медицинских и философских трактатов только закрепил за ним репутацию истины. Еще бы! не достаточно ли хорошо всем известно, что только тот, кто сыт, тот и мыслит? И поэтому не очевидно ли каждому, что именно только утроба и может быть тем источником, в котором черпает свои силы человеческий ум? Если же считать это доказанным, то не ясно ли, что живот каждаго человека есть лучшее зеркало его умственных сил: чем чреватее человек, тем умнее, и наоборот… чем более вмещает, тем выше и совершеннее его мысли?!..
И изображение Будды Шакьямуни есть олицетворение этой идеи: отвислый живот, безобразная тучность и оплывшее от жира лицо, по которому блуждает какое-то скотски самодовольное выражение, - вот характерные и главные черты этого божества и тот идеал, к которому так пламенно стремятся китайцы! [«Первостепенное блаженство для каждаго китайца состоит именно в том, чтобы плотно и вкусно покушать. Все заботы, все помыслы его, все треволнения его в житейском быту, все то, для чего он существует и для чего он кружится в сфере человечества, направлено собственно к одной и единственной цели - покушать!» Скачков, ib.]
Чуть не открыто похваляясь обжорством, они совершенно счастливы, когда про них говорят: «Этот человек умеет поесть!» (та-хой-чи), что одновременно значит и то, что «человек этот умен». И для того, чтобы выделиться из толпы и заслужить подобную похвалу, они не погнушаются залезть в кучу простонародья или, не удовольствовавшись даже и этим, потребовать себе чего-нибудь чрезвычайного и со своей чашкой выйти на улицу… И это даже считается своего рода шиком среди горожан [Той, впрочем, категории лиц, которые принадлежат к разряду «чи-мянь-ди». Очень же богатые люди («чи-шоу-ди») ведут себя сдержаннее.]…
Туркестанцы трактиров не держат, что же касается до дунган, то харчевни последних внешним видом своим почти вовсе не отличаются от китайских; зато подают там много опрятнее, да и кухня у них совершенно другая.
Китайцы, как известно, циники в пище; они едят решительно все, начиная с ужей и саранчи [«Китайцы крайне неразборчивы в пище: цикады, сверчки, саранча, земляные черви употребляются как съедобные продукты; некоторые породы кошек (?) и собак считаются на юге лакомым блюдом» («Очерки китайской жизни» в «Военн. сборнике», 1892 г., VII, стр. 161).] и кончая ослятиной и мясом собаки; зато не выносят ничего молочного [«Отвращение к молочным продуктам животных поразительно противоречит с влечением китайцев к молоку женщины. Нежные родители, имеющие средства, оставляют своих детей при грудях кормилицы до 7-9-летнего возраста. И взрослые уже, в зрелых годах, и старики иногда охотно кормятся грудным молоком, для чего держат при себе кормилиц». Скачков, Национальная китайская кухня (Вестник Европы, 1883 г., VII, стр. 72).] и не любят говядины [Скачков, ib.; Путята, Очерки китайской жизни (Военн. сб., 1892 г., VII, стр. 160); Иакинф, Китай еtс., 1840 г., стр. 376)]. Дунгане, наоборот, хотя и в способах приготовления пищи и подражают китайцам, но едят только то, что не запрещено мусульманским законом. Вот почему за дунганским обедом вы найдете ту же смену блюд, что и за китайским обедом, то же обилие проквашенных овощей (сянь-цай), те же в высшей степени разнообразные соусы и рис напоследок, но все это исключительно из баранины, говядины или птицы.
Много времени уделяет китаец трактиру, но еще больше базару и улице. Оттого на последних всегда такое движение и такая масса снующего люда… Это многолюдство производит ошеломляющее впечатление на иностранца, который, видя себя в подобии муравейника, получает зачастую совершенно ложное представление о населенности города…
Павел Сплингард, более пятнадцати лет находящийся на китайской государственной службе [живет в г. Су-чжоу Гань-суйской пров.], самым положительным образом уверял меня, что китайские чиновники переписей не делают; на запросы же из Пекина отписываются фантастическими цифрами, которые сложились путем постепенного увеличения первоначальной, совершенно неизвестно к какому даже времени относящейся цифры. Благодаря такой упрощенной системе составления официальных статистических данных, последние давно уже стали в значительной степени расходиться с тем, что представляет действительность. И это прекрасно знают не только в провинции, но и в Пекине, где если и продолжают еще регистрировать их, то столько же из тщеславия, сколько и того простого соображения, что все они имеют не фискальный, а скорее всего академический интерес.
И я думаю, что только такой своеобразной статистике обязаны мы нашими сведениями о существовании в Срединной империи до пятидесяти несколькосоттысячных городов!
В самом деле даже для Пекина мы не имеем сколько-нибудь точных данных, так как китайские и некоторые европейские определения численности его населения расходятся между собою на колоссальную цифру в 1.150.000 душ обоего пола! [«Die Schätzungen für Pecking schwanken zwischen 500.000 und 1.650.000 Einw.». Geograph.-statist. Text in Iustus Perthes’ Taschen-Atlas. 1885.] Что же после того сказать о других городах этой империи? [Еще примеры: численность городского населения Лян-джоу-фу оценивается различно, но в таких пределах: 40.000 и 500.000! или города Ван-чи-фу: 20.000 и 200.000 и т. д.]
Петербург еще не дорос до миллиона, а между тем его площадь равна уже 80 квадратным верстам. Кто знаком с усадебным типом жилых китайских построек и примет в соображение отсутствие в городах Небесной империи многоэтажных домов, тот легко поймет, что китайский Петербург должен был бы занять площадь, равную по крайней мере 150 кв. верстам. А где же такие обширные города в этой империи?
Домашняя обстановка китайца вовсе не приноровлена к тихой жизни в семейном кругу. В самом деле, в Китае наблюдается то же, что и в других государствах, где социальные условия принижают женщину до степени рабы и наложницы [См. «Турфан» (Русск. вестн., XI и XII, 1892 г.). «В 1878 г. наем телег в провинции Чжили был крайне затруднителен, так как все перевозочные средства в деревнях были заподряжены для отправки на юг транспортов женщин. Южные провинции нуждались в женском населении, между тем в Чжили, хотя и не было избытка в представительницах прекрасного пола, но вследствие крайней голодовки их продавали за бесценок…» (Д. Путята. Очерки китайской жизни. Военн. cборн., 1892 г., VI, стр. 426). «Взгляд на женщину как на товар…» (ib.).]: рознь в интересах супругов и отсутствие нравственных уз между ними.
Женщина в Китае лишена вовсе образования [Школы в Китае существуют только для мальчиков (см. Иакинф. Китай, его жители, нравы, обычаи, просвещение. 1840 г.; Д. Путята. Очерки кит. жизни, и др. соч. о Китае).], она - «ин», т. е. существо низшее и презренное, не способное даже на то, чтобы быть хорошей советчицей мужа, который, как «главный элемент в целой вселенной», был бы просто комичен в роли супруга в европейском значении этого слова. И это воззрение, очень картинно изложенное в следующем отрывке, взятом из классической «Книги од»:
Родится сын - его положат в мягкую постель,
Разрядят в яркие одежды и скипетром дадут ему играть.
Заплачет - пурпуром его прикроют ноги…
Ведь это царь - властитель на земле!
Родится дочь, ее кладут на землю,
Набросят тряпку, сунут черепицу в руки - пусть играет!
Ни пользы, ни вреда ее рожденье не приносит…
Умела бы лишь духам угождать, да во время подумать об обеде,
Да чтоб родным была ни в тягость, ни в убыток.
[Путята. Очерки китайской жизни (Сборник геогр., топогр. и
статист. материалов по Азии, 1891 г., вып. XLV, стр. 165).]
легло не только в основу всего семейного строя, но и самым могущественным образом отразилось на общественном быте всего многомиллионного государства.
Вся деятельность мужской его половины вращается обыкновенно вне сферы домашнего очага… Чуть свет - и китаец уже толкается где-нибудь на базаре или работает тут же, в какой-нибудь каморе, которая для него одновременно решительно все, что хотите: и приемная, и лавка, и мастерская, одинаково доступная всем, за исключением, впрочем, той, которая, по нашим понятиям, должна была бы стоять всего ближе к ее обладателю…
Вот почему китайские базары так шумны, а прилегающие к ним улицы людны!
Но пройдите один-два квартала, и вас невольно поразит господствующая кругом тишина и как будто даже пустынность: на улице ни души, и только из-за оград доносятся изредка сюда голоса, свидетельствующие, что не все еще умерло здесь по соседству…
И такими контрастами с окрестностями отмечены в Китае не одне только базарные улицы городов, но и все магистральные и второстепенные, водяные и сухопутные пути сообщения: на них вереницы людей и животных, а на десятки верст в стороны ни души…
И я думаю, что это потому происходит, что в Китае рук много, и труд и время ставятся там ни во что. Китаец в постоянном движении, и подчас ради таких минимальных выгод, которые показались бы просто смешными в Европе. Пусть находятся чудаки вроде некоего сановника Чен-ки-туна, вычисляющие, что средний достаток китайской семьи простирается до 60.000 рублей (sic!), мы все же не иначе можем смотреть на Китай, как на обширное царство пролетариата. В массе своей - земледельцы, они выделяют все же громадный процент неимущих, которые в поисках заработка направляются прежде всего на большие пути… Масса народа: сельчане, не знающие, на что убить свой досуг [Китайцев принято считать народом крайне трудолюбивым. Но так ли это? Клочок в пять десятин на семью в Китае уж большое богатство. Веками промывается и расчищается этот участок, и что же мудреного в том, что на нем вы уже более не найдете ни камня, ни сорной травы? А перепахал китаец свое поле в ладонь, засеял его двумя горстями пшеницы, и сидит, ждет у моря погоды… Канал под рукой, воды сколько хочешь, урожай такой, о каком и не слыхивали в России… Чего же ему еще нужно? И китаец-земледелец, действительно, кроме, кажется, изготовления грубой оберточной бумаги ни за какую иную работу больше и не берется… Для того, однако, чтобы вполне оценить китайского земледельца, надо посмотреть на его деятельность в новых местах, например хотя бы здесь, в Южной Джунгарии. Земли - сколько хочешь, но китаец довольствуется только убогим участком, ибо при его способах обработки полей большой земли ему и совсем не поднять, да и этот-то участок как обработан! Что уж тут камни!.. Китайцев стали было селить одно время в Турфане, но труд турфанца оказался им здесь уже вовсе не по плечу (карысная система полива - см. «Турфан» в «Русск. вестн.», 1892 г., IX, XI, XII), и они ушли в Кульчжу, в Урумчи. Но и в Урумчи они бедствуют там, где дунгане находили возможность не только жить, но и наживать капиталы. И когда я смотрю на работу китайца, на его убогое ковырянье с прохладцем и роздыхом, и перенесусь мысленно в русский поселок, существующий на торфяниках и песках, то невольно вырывается восклицание: кто же и когда отдаст тебе должное, бедный труженик!], торгаши и торговцы, нищие и солдаты, погонщики мулов, извозчики, наконец, со своими бесконечными вереницами лошадей и фургонов, - все это вливается в струю вечных странников и всей своей совокупностью производит впечатление громадного муравейника… Вот почему, путешествуя только по главным дорогам Китая, невольно проникаешься верой в возможность существования в нем 400 миллионов человеческих душ [между тем это совершенно невероятно, так как при такой цифре населения оказалось бы, что Китай населен гуще Германии и много гуще Франции, Австрии, Дании и других государств Европы]…
________
Киндыкский базар в Урумчи представляет отличную иллюстрацию ко всему вышесказанному: это труба нетолченая всякого люда, который просто уму непостижимо откуда сюда набрался…
Но я не люблю китайских базаров.
На всем Востоке, у тюркских племен, базар самое красивое место: здесь тоже бездна народа, но каждый туркестанец одет по возможности во все лучшее; здесь тоже повсюду проглядывает и грязь и убожество, но все это как-то остается прикрытым халатами туркестанцев… Вы даже на первых порах положительно потеряетесь среди этой пестроты и яркости красок, в этом разнообразии лиц и костюмов…
Ничего подобного в Китае вы не увидите; если и встречаются здесь шикарные магазины, то они еще резче оттеняют безобразие соседних лавчонок. Монотонность во всем: синие громадные мато́вые [мата́ - очень грубая местная бумажная материя, напоминающая русскую бязь] вывески, синие экипажи, синие одежды на богачах и на нищих… А затем, эта ужасная вонь, эта ужасная грязь, эта лоснящаяся от сала оборванная толпа! Да, именно, толпа, составляющая украшение всякого торжища, здесь просто ужасна! Какие-то женоподобные, но злые, плоские лица, грубые ухватки, нахальные взгляды, отвратительная привычка то и дело икать. Как хотите, но ко всему этому невозможно привыкнуть!.. К тому же среди этой грязной толпы, этого обезьяноподобного общества, и освоиться невозможно: ни одного добродушного взгляда, ни одного добродушного лица вы тут не увидите; любезного отношения к себе и не ждите: вас даже не удостоят ответом, зато найдутся нахалы, которые, самым бесцеремонным образом рыгая на вас, примутся за исследование всего того, что увидят на вас, причем не оставят в покое ни бороды, ни усов… и все это под аккомпанемент самых отборных ругательств и смеха, этого дикого и идиотского смеха!.. [Некоторые путешественники, ставящие себе в обязанность без меры восторгаться всем чужеземным, именуют подобное нахальное и бесцеремонное обращение с иностранцами - «любознательностью китайцев».]
Урумчи. 1900-е
В центре Киндыка высятся триумфальные ворота обыкновенной китайской архитектуры. Но кто и ради чего вздумал поставить здесь эти ворота - никому не известно.
У этих ворот извозчичья биржа [китайские извозчичьи экипажи - те же арбы, но только меньших размеров и с верхом из вдвойне сложенной синей очень грубой маты] и главное сборище торгашей овощами. Тут же расположены и трактиры. Несколько дальше: справа - посудная [Преимущественно фарфор фабрики Кузнецова. Китайская посуда, привозимая в Урумчи, и дорога, и плохого качества.] лавка, слева - китайской обуви, готового платья и мелочей; еще дальше - лавка с красным товаром, и рядом с ней бакалейный и гастрономический магазин, в котором непременно найдутся: лян-джоуские окорока, низший сорт сахара (хэй-тан), пекинские варенья, печенье, средние и низшие сорта чая, соленая овощь, поддельные ласточкины гнезда и другие тому подобные предметы десерта и кухни; несколько шагов дальше - кузница, лавка с сартовским товаром [под этим именем следует главнейшим образом понимать: кокандские и маргеланские шелковые материи, сапоги, тибютейки, седла, уздечки и тому подобные изделия Русского Туркестана], опять трактир, кабак [кабаки в Китае весьма приличны: это обыкновенно крохотные помещения, в которых решительно негде засиживаться; выпил и ступай себе с Богом!] и громадная мастерская гробов… За ней: лавка с мелочным товаром и лубочными картинами [Китайские лубочные картины помимо богов, полубогов и героев изображают и различные жизненные эпизоды выдающихся деятелей прежних эпох. Соединенные в серии, подобные картины в высшей степени интересны и заслуживают, без сомнения, особенного нашего внимания, которое мы не теперь, но когда-нибудь после и постараемся им уделить.], железная лавка, богатый магазин шелковой мануфактуры [принадлежащий не припомню теперь какой именно калганской фирме], тут же серебряные, яшмовые, агатовые и реже нефритовые изделия, лабаз, красильня, какой-то закоулок с бакалейным товаром, фабрика вермишели и макарон, касса ссуд и вместе с тем меняльная лавка, и так - до ворот, при въезде в которые с одной стороны выстроена небольшая кумирня [Всех кумирен в Урумчи около сорока; из них больших 12. Главная кумирня, носящая название Лянгху-хэй-гуань, посвящена божеству Юван-кхум. Из небольших пагод самой важной считается Тизануан. Она выстроена на высокой скале к с.-западу от города и выкрашена в красный цвет. По ней и весь город носит название «города красной кумирни» (Хумёз, Ху-мяо-цзы)], с другой - помещение для караула, роль которого, очевидно, выполняют только намалеванные чудовища, так как хотя здесь и торчат ряды пик и поломанных алебард, но солдат вовсе не видно…
Урумчи. 1900-е
Впереди этого ряда лавок и магазинов другой ряд - лотков и корзин, в которых виднеется всякая овощь, но главнейшим образом красный перец, черные бобы «крит», лук и чеснок, всякие лепешки и пирожки, наконец, такие предметы, которые я не знаю как и назвать, но которые, очевидно, также предназначены для еды.
Но, вероятно, толпе и этой всей снеди еще недостаточно, потому что вы всюду здесь видите шмыгающих разносчиков, которые из последних сил надрываются для того, чтобы покрыть общий гул толпы и выхвалить необыкновенные качества предлагаемого товара, каких-нибудь жареных в кунжутном [кунжут - стрючковое растение Sesamum indicum] масле бобов или уже почти простывших пельменей - «пьянчи».
А на улице, между тем, чуть не столпотворение вавилонское.
Кое-где, нагруженные углем, вязанками хвороста, снопами клевера [так называют в Русском Туркестане люцерну], всякой всячиной, толпятся ослы; шныряют одноконные извозчичьи экипажи; вереницами тянутся верховые; тяжело переваливается китайский фургон, с трудом прокладывая себе достаточно широкий путь для проезда; щелкает бич и, попадая далеко не всегда по назначению, вызывает самую отборную ругань: «Черепаха!.. гнилое черепашье яйцо!..», а затем, как водится, - поминанье родителей… [Уже сравнение с черепахой в высшей степени обидно китайцу; но негодование его беспредельно, если ругающий вдруг остановит его словами: «И как смеет сын так говорить со своим дедом!»]. По временам то там, то здесь слышится звук цепей… Это - колодники: у одного к железному ошейнику и сзади - к ноге цепями прикована тяжелая, обитая железом дубина [в Гао-тае (Сев. Ганьсу) мы встретили партию ссыльных, из коих двое шли в таких кандалах], не позволяющая ему ни сесть, ни нагнуться, другой сгибается под тяжестью так называемого «ceльхеня» [«Сeльхень» введен императорами ныне царствующей в Китае династии. И самое слово это манджурское, обозначающее, как кажется, «шейная складная колодка». Это с прорезом для шеи складная доска, имеющая в длину полтора аршина, в ширину 1 арш. 9 вершков. Вес ее различен, но не менее 5 джинов. На доске наклеивается плакат с точным обозначением вины и предельного срока наказания. Принимая в соображение, что в подобной колодке преступник не имеет возможности ни самостоятельно есть или пить, ни спать лежа, ни, наконец, чем-нибудь заниматься, и что вообще сроки подобного наказания сравнительно очень значительны (от 20 дней до 3-х месяцев), мы поймем и весь ужас этой утонченной пытки, к которой присуждаются люди даже за мелкие кражи или иные еще более незначительные проступки.]…
К ним здесь, однако, давно уж привыкли, и они своим появлением не возбуждают ничьего любопытства… Но вот слышится мелкий, дребезжащий звук бубенцов: едет на сытом кашире [«кашир» тюрк. сл. и значит «мул»] какой-то важный чиновник, предшествуемый другим с белой фарфоровой шишкой… Его появление производит сенсацию: многие ему приседают, другие, видя, что проделка их пройдет незамеченной, презрительно вам заявляют: «Дюхошен!» [урумчинский уездный начальник] и очень дерзко поворачивают ему свою спину… Еле пробираются сквозь толпу два спешащие куда-то солдата, и тут же, но только робко, сторонкой, пробирается компания «дивана», туркестанских юродивых-нищих, нечто вроде российских гусляров былых, допетровских времен: они здесь совершенно случайно и теперь стараются выбраться незамеченными в туркестанский квартал…
Но поздно… Часы показывают четыре… Пришли из окрестных селений крестьяне, потянулись домой продавцы сена, хвороста; овощи распродались, разносчики куда-то исчезли, и Киндык стал пустеть…
Торговый день в самом деле уже на исходе. В 6 часов запираются кое-где магазины, а за час до «вань-фань», т. е. ужина, все спешит уже по домам… В сумерки Киндык даже мрачен: темные силуэты всевозможных пристроек выглядят странно, а раздуваемые ветром мато́вые вывески кажутся распластавшимися над головами чудовищами. Прохожие очень редки: все они вооружены громадными бумажными фонарями и в своей мягкой обуви плывут точно какие-то привидения. Единственный резкий здесь звук - трещетки караульных китайцев, но и они с полуночи перестают уже нарушать тишину ночи…
ОКОНЧАНИЕ
Еще о городе Урумчи:
• Архим. Палладий. Урумци. (Из записок одного ссыльного китайского чиновника);
• М. В. Певцов. Путешествие по Восточному Туркестану, Кун-Луню, северной окраине Тибетского нагорья и Чжунгарии.