Начало эмансипации
Г. П. Федоров. Моя служба в Туркестанском крае (1870-1910 года) // Исторический вестник, 1913, № 9-12.
К. П. фон Кауфман (1818-1882)
Вспоминаю <…> очень прискорбный случай, как доказательство излишнего доверия Кауфмана к людям недостойным.
Уездным начальником Кураминского (ныне Ташкентского) уезда был полковник К-в, очень энергичный, подвижный и распорядительный человек, державший уезд с разноплеменным населением в большом порядке. Но К-в был игрок и для покрытия своих подчас крупных проигрышей не стеснялся в приискании источников. До Кауфмана начали доходить об этом неблагоприятные для К-ва слухи; он любил К-ва, как выдающегося по способностям и энергии уездного начальника и доверял ему, но тут начал на него коситься.
К-в, как умный и проницательный человек, сразу понял, что фонды его падают, и придумал фортель, который должен был вернуть ему прежнее расположение Кауфмана.
К-в хорошо знал, что в программу Кауфмана прежде всего входит возможное по мере сил ассимилирование туземного населения и распространение среди народной массы хотя бы самых элементарных основ цивилизации. На каждое проявление у туземцев желания отрешаться от косности или нелепых обычаев Кауфман отзывался с сердечными симпатиями и не жалел, если было нужно денег для поощрения. Как известно, мусульманская женщина стоит на самой низкой ступени человеческой культуры. По понятиям мусульманина, она приравнивается к домашнему скоту; она исполняет все домашние работы, до самых грязных включительно; она работает буквально целый день, не разгибаясь, в то время как муж ее целыми часами сидит в чайной в кругу приятелей и знакомых. Как жене, ей представлено лишь одно право: рожать детей. Муж может во всякую минуту выгнать ее из дома, объявить ей «талак» (развод) и взять себе другую рабу. Само мусульманское законодательство (шариат) старается унизить женщину, предписывая ей никогда не открывать своего лица. Подчиняясь этому деспотичному закону, забитая, загнанная женщина-мусульманка обращена в какой-то безобразный манекен, у которого лицо закрыто грубою, черною, волосяною, непроницаемою для посторонних сеткой.
С занятием Ташкента и с образованием рядом с туземным городом, русского, мусульманству был нанесен первый удар с той стороны, с которой меньше всего можно было его ожидать. Ташкент первых годов, как я сказал раньше, представлял собою нечто вроде военного поселения или лагеря. Огромное большинство русских были офицеры и солдаты, люди молодые, одинокие. Потребность в женщинах чувствовалась огромная, а из России изредка прибывали лишь жены некоторых офицеров или чиновников. А так как всюду спрос вызывает предложение, то в один прекрасный день в конце русского города появился тайный притон туземных гетер, которые в силу своего ремесла должны были снять с лиц волосяные сетки. Успех притона был поразительный, а жизнь первых жриц веселья и любви была так прекрасна по сравнению с прочими мусульманками, что число притонов начало расти быстро, и через год число туземных проституток простиралось до двухсот, и дела всех пансионов процветали. Степенные туземцы с ужасом смотрели, как их жены и дочери выходили из векового рабства и подчинения и, сбросив волосяные сетки, открыто пили водку или пиво с разными Анохиными, Сидоровыми или Акчуткиными, но сделать ничего не могли. Туземная же молодежь, часто соприкасавшаяся с русскими, увлеклась изнанкой цивилизации и потихоньку от старших стала посещать своих соотечественниц в русской слободке, которые, несомненно, представляли для них больше интереса своею развязностью, наглостью и развратом, нежели скотоподобные, забитые жены.
Уничтожить проституцию, особенно при тогдашних условиях жизни в Ташкенте, было невозможно; Кауфман хорошо это понимал, а потому мог ограничиться лишь установлением за проститутками строгого полицейско-санитарного надзора.
Однажды полковник К-в является к Кауфману и делает ему следующий доклад:
- Почетные жители Кураминского уезда, а также волостные управители и народные судьи, глубоко благодарные вашему высокопревосходительству за те блага, которые они получили с подчинением страны русскому монарху, обратились ко мне с просьбой просить вас почтить их праздник, который они устраивают на Куйлюке (местечко в восьми верстах от Ташкента, на реке Чирчик, местопребывание уездного управления). На этом праздновании будут их жены и дочери, которые, желая почтить вас, снимут свои волосяные сетки и будут танцевать свой народный танец.
Кауфман пришел в восторг, считая это первым шагом женской эмансипации.
На праздник было приглашено много русских, и в их числе я. В числе гостей находился один недавно прибывший в Ташкент гусар, полковник Раевский, очень богатый и чрезвычайно милый, и симпатичный человек, но крайне вспыльчивый и несдержанный. Он приезжал в Ташкент не на службу, а предполагал развить там дело виноградарства или шелководства. Место для праздника было великолепно разукрашено в восточном стиле. Когда приехал Кауфман со своей свитой, то его встретило около пятисот человек почетных жителей и представителей туземной администрации в богатых разноцветных халатах и в белых чалмах. По данному знаку заиграла туземная музыка, и из шатра вышло шесть или семь красивых молодых женщин с открытыми лицами, одетых в очень богатые туземные туалеты. Под звуки музыки они начали танцевать. Танец, признаюсь, совсем был не красивый и не грациозный, но довольно сладострастный. Танцевали они около получаса, и затем, сразу оборвав на одном темпе, они низко поклонились Кауфману и замерли в ожидании дальнейших приказаний распорядителя праздника К-ва.
Кауфман подошел к ним вместе со своей супругой и, узнав, что крайняя женщина дочь народного судьи (казия), поблагодарил в ее лице всех танцовщиц, а дочери казия подарил серебряный кубок с выгравированною на нем надписью: «От туркестанского генерал-губернатора».
После обильной закуски и шампанского гости разъехались, а на другой день утром в дом генерал-губернатора явился полковник Раевский и потребовал экстренной аудиенции. Кауфман вышел в приемную, и Раевский, подавая ему серебряный кубок, спросил:
- Известно ли вашему высокопревосходительству, кому вы подарили этот кубок?
- Конечно, известно: дочери казия Кураминского уезда, - ответил Кауфман.
- Вас дерзко и нагло обманули. Полковник К-в глубоко подсмеялся над вами. Вы оскорблены и как генерал-губернатор, и как семьянин… Этот кубок я сейчас выкупил в публичном доме у проститутки, которая плясала вчера под видом дочери казия. Остальные женщины тоже были взяты из публичных домов.
Можете судить о силе негодования Кауфмана, поставленного в глазах всего населения в такое неловкое положение и только потому, что, будучи сам идеально-праведным человеком, он верил и другим. Но ни у кого из русских не появлялось далее улыбки при известии о неблагородном поступке К-ва, а, напротив, всюду слышался взрыв негодования против человека, который в собственных интересах не постеснялся поставить в крайне неловкое положение всеми уважаемого Константина Петровича.Распознанный текст: vladislavvolkov, vostlit.info.
К. П. фон Кауфман (1818-1882)
Вспоминаю <…> очень прискорбный случай, как доказательство излишнего доверия Кауфмана к людям недостойным.
Уездным начальником Кураминского (ныне Ташкентского) уезда был полковник К-в, очень энергичный, подвижный и распорядительный человек, державший уезд с разноплеменным населением в большом порядке. Но К-в был игрок и для покрытия своих подчас крупных проигрышей не стеснялся в приискании источников. До Кауфмана начали доходить об этом неблагоприятные для К-ва слухи; он любил К-ва, как выдающегося по способностям и энергии уездного начальника и доверял ему, но тут начал на него коситься.
К-в, как умный и проницательный человек, сразу понял, что фонды его падают, и придумал фортель, который должен был вернуть ему прежнее расположение Кауфмана.
К-в хорошо знал, что в программу Кауфмана прежде всего входит возможное по мере сил ассимилирование туземного населения и распространение среди народной массы хотя бы самых элементарных основ цивилизации. На каждое проявление у туземцев желания отрешаться от косности или нелепых обычаев Кауфман отзывался с сердечными симпатиями и не жалел, если было нужно денег для поощрения. Как известно, мусульманская женщина стоит на самой низкой ступени человеческой культуры. По понятиям мусульманина, она приравнивается к домашнему скоту; она исполняет все домашние работы, до самых грязных включительно; она работает буквально целый день, не разгибаясь, в то время как муж ее целыми часами сидит в чайной в кругу приятелей и знакомых. Как жене, ей представлено лишь одно право: рожать детей. Муж может во всякую минуту выгнать ее из дома, объявить ей «талак» (развод) и взять себе другую рабу. Само мусульманское законодательство (шариат) старается унизить женщину, предписывая ей никогда не открывать своего лица. Подчиняясь этому деспотичному закону, забитая, загнанная женщина-мусульманка обращена в какой-то безобразный манекен, у которого лицо закрыто грубою, черною, волосяною, непроницаемою для посторонних сеткой.
С занятием Ташкента и с образованием рядом с туземным городом, русского, мусульманству был нанесен первый удар с той стороны, с которой меньше всего можно было его ожидать. Ташкент первых годов, как я сказал раньше, представлял собою нечто вроде военного поселения или лагеря. Огромное большинство русских были офицеры и солдаты, люди молодые, одинокие. Потребность в женщинах чувствовалась огромная, а из России изредка прибывали лишь жены некоторых офицеров или чиновников. А так как всюду спрос вызывает предложение, то в один прекрасный день в конце русского города появился тайный притон туземных гетер, которые в силу своего ремесла должны были снять с лиц волосяные сетки. Успех притона был поразительный, а жизнь первых жриц веселья и любви была так прекрасна по сравнению с прочими мусульманками, что число притонов начало расти быстро, и через год число туземных проституток простиралось до двухсот, и дела всех пансионов процветали. Степенные туземцы с ужасом смотрели, как их жены и дочери выходили из векового рабства и подчинения и, сбросив волосяные сетки, открыто пили водку или пиво с разными Анохиными, Сидоровыми или Акчуткиными, но сделать ничего не могли. Туземная же молодежь, часто соприкасавшаяся с русскими, увлеклась изнанкой цивилизации и потихоньку от старших стала посещать своих соотечественниц в русской слободке, которые, несомненно, представляли для них больше интереса своею развязностью, наглостью и развратом, нежели скотоподобные, забитые жены.
Уничтожить проституцию, особенно при тогдашних условиях жизни в Ташкенте, было невозможно; Кауфман хорошо это понимал, а потому мог ограничиться лишь установлением за проститутками строгого полицейско-санитарного надзора.
Однажды полковник К-в является к Кауфману и делает ему следующий доклад:
- Почетные жители Кураминского уезда, а также волостные управители и народные судьи, глубоко благодарные вашему высокопревосходительству за те блага, которые они получили с подчинением страны русскому монарху, обратились ко мне с просьбой просить вас почтить их праздник, который они устраивают на Куйлюке (местечко в восьми верстах от Ташкента, на реке Чирчик, местопребывание уездного управления). На этом праздновании будут их жены и дочери, которые, желая почтить вас, снимут свои волосяные сетки и будут танцевать свой народный танец.
Кауфман пришел в восторг, считая это первым шагом женской эмансипации.
На праздник было приглашено много русских, и в их числе я. В числе гостей находился один недавно прибывший в Ташкент гусар, полковник Раевский, очень богатый и чрезвычайно милый, и симпатичный человек, но крайне вспыльчивый и несдержанный. Он приезжал в Ташкент не на службу, а предполагал развить там дело виноградарства или шелководства. Место для праздника было великолепно разукрашено в восточном стиле. Когда приехал Кауфман со своей свитой, то его встретило около пятисот человек почетных жителей и представителей туземной администрации в богатых разноцветных халатах и в белых чалмах. По данному знаку заиграла туземная музыка, и из шатра вышло шесть или семь красивых молодых женщин с открытыми лицами, одетых в очень богатые туземные туалеты. Под звуки музыки они начали танцевать. Танец, признаюсь, совсем был не красивый и не грациозный, но довольно сладострастный. Танцевали они около получаса, и затем, сразу оборвав на одном темпе, они низко поклонились Кауфману и замерли в ожидании дальнейших приказаний распорядителя праздника К-ва.
Кауфман подошел к ним вместе со своей супругой и, узнав, что крайняя женщина дочь народного судьи (казия), поблагодарил в ее лице всех танцовщиц, а дочери казия подарил серебряный кубок с выгравированною на нем надписью: «От туркестанского генерал-губернатора».
После обильной закуски и шампанского гости разъехались, а на другой день утром в дом генерал-губернатора явился полковник Раевский и потребовал экстренной аудиенции. Кауфман вышел в приемную, и Раевский, подавая ему серебряный кубок, спросил:
- Известно ли вашему высокопревосходительству, кому вы подарили этот кубок?
- Конечно, известно: дочери казия Кураминского уезда, - ответил Кауфман.
- Вас дерзко и нагло обманули. Полковник К-в глубоко подсмеялся над вами. Вы оскорблены и как генерал-губернатор, и как семьянин… Этот кубок я сейчас выкупил в публичном доме у проститутки, которая плясала вчера под видом дочери казия. Остальные женщины тоже были взяты из публичных домов.
Можете судить о силе негодования Кауфмана, поставленного в глазах всего населения в такое неловкое положение и только потому, что, будучи сам идеально-праведным человеком, он верил и другим. Но ни у кого из русских не появлялось далее улыбки при известии о неблагородном поступке К-ва, а, напротив, всюду слышался взрыв негодования против человека, который в собственных интересах не постеснялся поставить в крайне неловкое положение всеми уважаемого Константина Петровича.Распознанный текст: vladislavvolkov, vostlit.info.