К форту № 2
П. И. Пашино. Туркестанский край в 1866 году. Путевые заметки. - СПб., 1868.
Другие части: [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9].
Киргизские станции, киргизские клячи и несносные верблюды, степная слякоть и самая степь, представляющая вид блюда с уложенным на него пирожным то шоколадно-кофейного, то снежно-белого цвета, или, вернее, как я уже заметил, представляющая бесконечное пространство, обтянутое шкурою с какого-то пегого с коричневыми и белыми пятнами зверя, - все это снова предстало пред нами в своем величавом однообразии. Те же самые неприятности, какие только я испытал раньше, стали повторяться каждый день. Описывать все в подробности значило бы повторять то, что вы успели прочитать, поэтому я перенесу сюда из моего дневника лишь то, что насколько-нибудь разнообразило поездку и останавливало на себе наше внимание.
Прежде всего я заметил, что поездка с военным гарантировала меня от множества неприятных случайностей. Это, впрочем, весьма понятно, потому что в партикулярном платье являются в степь только одни купцы, покупающие себе уважение и удобства деньгами. Я не помню, на какой это было станции, только с меня киргизы требовали всенепременно по 2½ к. с. с лошади за версту, как полагается брать с проезжающих по своей надобности, проще с купцов, между тем как я, едущий по казенной подорожной, должен был заплатить по правилам только 1½ к. с. Спорам не предвиделось конца, но, к счастью, на следующей станции жил грамотный казак и было поручено ямщику обратиться к казаку за разбирательством моих прав. Это было до форта № 1. Здесь подобные недоразумения не имели места, потому что я ехал с офицером. Впрочем, от форта № 1 до самого Ташкенда почти на каждой станции находится по нескольку казаков для обучения киргиз к обхождению с упряжью и для выезживанья лошадей. Но со мною и на такой станции был один случай, доказывающий, что значит в степи военная кокарда. Хотя это было и на обратном пути, я нахожу очень кстати рассказать этот случай здесь.
Раз утром приезжаю я на одну станцию. Казаки спят; на станции ни ямщиков, ни лошадей. Старый ямщик на пристяжной поскакал, по просьбе моей, в аул, а я, с сопровождавшим меня урядником Белочкиным, принялись будить казаков, чтобы те указали, где достать воды, и помогли поставить самовар. Часа через два лошади были запряжены, я уже сидел в экипаже, а урядник возился с укладкою погребца. В это время подъезжает тройка; из тарантаса выпрыгивает офицер и требует лошадей; ему предлагают обождать, пока приведут из аула. Но или терпенья у этого офицера не было, или он уж в самом деле торопился, только он приказал отпрягать мою тройку. С моей стороны воспоследовал протест, выраженный казаку, явившемуся для исполнения приказания.
- Выпрягать тебе приказывают, а не рассуждать! - горячился юноша.
- Не сметь выпрягать! - в свою очередь, протестую я.
Казак был между двух огней. Юноша между тем бросился к своему тарантасу, начал тормошить своего спутника, спавшего самым крепким сном.
- Levez-vous, baron, levez-vous vite! - шептал он, работая руками, - ou vient de m’offenser et vous dormez comme…
Раздалось ворчание, которое помешало мне дослушать конец фразы, и из экипажа выскочил юнкер, на вид юнее самого офицера.
- Кто? где? кого?! - спрашивал он, протирая глаза и ища глазами врага. Между тем, офицер показывал свою подорожную казаку и требовал исполнения приказания на том основании, что «он офицер».
- Я сам офицер, - отвечал я за казака, величавшего меня штатским полковником, как здесь называют всех гражданских чиновников военного ведомства.
- Н-не похоже?! - процедил сквозь зубы офицер.
Оно и точно было непохоже. Моя обросшая бородою физиономия, выглядывавшая из-под широких полей пуховой шляпы, с зелеными, старческими, в кожаной оправе очками, напоминала всего скорее купца, а Белочкина легко можно было признать за приказчика, так как в его костюме не было ничего, что бы напоминало его казачество: он был в рубашке и ташкендских шароварах.
Чтобы покончить скорее неприятную историю, я пожелал узнать, с кем я имею дело.
- Я эрцгерцога -ского полка штаб-ротмистр NN, а вы? - обратился ко мне кавалерист.
- А я Государя Всероссийского коллежский асессор такой-то.
- Боже мой! У меня есть к вам пакеты и поручение от Николая Андреевича [Крыжановского, который в это время готовился ехать в область.] ждать его в Ташкенде.
- Давайте сюда пакеты.
Сейчас же они были отысканы и отданы мне.
После такой неожиданной случайности мы разговорились с г. NN; оказалось, что он так же, как и я, из -ского университета; мы подали друг другу руки, и я, посоветовав ему напиться тут чаю, так как дальше станции три не было хорошей воды, благополучно оставил его с юнкером на месте.
Второй случай, с другим штатским полковником, я вычитал на одной станции в «жалобной» книге. Бедный самыми печальными красками рисует сутки, проведенные им накануне праздника Рождества Христова в 1865 году. Дело было так: он откуда-то куда-то ехал в возке; между двумя станциями его застал буран и мороз. Ночь, кругом зги не видно, словом, до того было темно, что он и не заметил, как киргиз успел выпрячь лошадей и удрать куда-то. Полагая, что тот поехал отыскивать дорогу, штатский полковник заснул. Проснулся он к утру, окруженный с обеих сторон возка голодными волками, которые сидели и выли, вероятно, прося его открыть дверцы и угостить их для праздника. «До следующего дня я должен был просидеть в этой волчьей компании, - значится в жалобе, - стуча зубами от холода и голода, не имея смелости выйти ни за какою нуждою, даже подышать воздухом. Если бы не двустволка и револьвер, я сделался бы жертвою этих зверей и беспорядков». Далее говорится, что только на третий день его отыскали ямщики и доставили, наконец, на станцию. Будь на месте этого злополучного чиновника военный, наверное, подобной истории не было бы, и ямщик скорее замерз бы и был засыпан бураном, чем осмелился бы бросить в степи на произвол стихии и волкам турю [Туря - отвечает нашему: барин, господин, а также офицер.], у которого на плече чин, т. е. эполеты.
Я был гарантирован на этот раз от подобных неприятностей. Благодаря моему попутчику мы боролись целую дорогу на протяжении 180 верст до форта № 2 со стихиями, и нам помогала в этом вся степная публика, сколько ее тут ни было на всем пространстве, которое может охватить взгляд дальнозоркого киргиза. Несмотря на все наши старания и усилия, едва-едва на пятый день мы дотащились до форта. Причина понятная - распутица. Киргизы только первый год занялись почтовой гоньбой, не умеют ни запрячь лошадей, ни править, ни выбирать дороги. Лошади, как скоро стал экипаж где-нибудь среди лужи, встретив препятствие, не умеют дружно взять, и вы засели, пожалуй, до тех пор, пока вся лужа высохнет. В таких случаях мы посылали ямщика верхом на станцию за помощью; являлись казаки с жердями, лопатами и дреколием; возня продолжалась по нескольку часов и кончалась тем, что на вытащенный экипаж садился править казак, volens-nolens - ему приказывалось - или, после тщетных стараний до десятого пота, мы садились верхом на неоседланных лошадей и плелись на ближайшую станцию ждать ночи, когда подмерзнет, чтобы продолжать по холодку путь дальше. Такие дневки были для меня чрезвычайно приятны, потому что я занимался все время с киргизами болтовнею о том, о сем; спутник же мой, которого тянуло до невероятности в Ташкенд, постоянно сердился, становился неразговорчив и выкуривал множество папирос. Впрочем, и он скоро привык хладнокровнее относиться к подобным случайностям и стал интересоваться тем, что нас окружало в юрте во время дневок или продолжительного ожидания лошадей. И нельзя сказать, чтобы уже вовсе не было разнообразия. На иной станции попадешь в большую мужскую компанию киргиз, состоящую из ямщиков, почтодержателя и его поверенных или приказчиков, в другой - в целую киргизскую семью, которая, нисколько не стесняясь присутствием проезжающих, даже не обращая на них внимания и сама не стесняя их, исполняет на их глазах все свои дневные обиходы. Суток через двое мы знали уже почти все, как проводят киргизы свой день. Утром, например, из-под разных халатов, войлоков и всякого хлама вылезают на свет божий все обитатели юрты и раскладывают костер на средине, над которым начинается встряхивание белья и всего платья. Потом притащат воды, впрочем, не для того, чтобы мыться - киргизы никогда не умываются - а для кушанья. В этой воде находящаяся в юрте киргизка промывает несколько раз просо, затем наливает воды в казан (котелок) и вешает на треножнике над костром. Сюда же всыпается просо и варится довольно долго, потом казан выносится из юрты и стоит там долго-долго, должно быть, пока не испарится вода. Во время такой стряпни мужское население с жадностью во взоре сидит около котла и следит за варевом. Но вот кушанье уже готово. Часть сваренного в воде проса пожирается тут же, а остальное делится между всеми и завертывается ими в кушак. Это дневная провизия степняка. Раз, впрочем, мы были свидетелями, как в котел бросили несколько жирных частей верблюжьего мяса - это так удивило нас, что мы не отказались попробовать такого блюда. Я удивлялся, как мой спутник, который, быть может, не раз в Петербурге с гримасою относился к повару Доминика, Палкина и других рестораторов, конечно, кроме Дюсо и Донона, мог с аппетитом есть эту киргизскую кашу, да еще притом приготовлявшуюся на его глазах, между тем как я, неизбалованный судьбою, едва мог попробовать ее. «В поле и жук мясо», - объяснял Иван поведение своего барина, однако, сам не прикоснулся к этому жуку. Казаки же не уступали киргизам; им, беднягам, негде взять ничего и, чтобы съесть что-нибудь, нужно ехать в форт, где стоит их сотня, за провиантом. Для них это кушанье, называющееся бутка (каша), было действительно хорошим жуком в поле, благо хозяева киргизы радушны, а то с голоду умереть можно, потому что даже хлеба негде достать, киргизы его не употребляют. Как-то, впрочем, раз я видел, как киргизка, изготовив такую бутку и выполоскав казан, снова его подвесила над огнем; сама в это время замесила пресное тесто, наделала лепешек, пришлепнула их к стенкам нагревшегося котелка и таким образом испекла на каждую душу по паре опресноков. Киргизы очень любят хлеб, у каждого приезжего просят его и даже воруют, а между тем кочевая обстановка не дает им возможности иметь его, потому что нет печки. На одной станции мы застали пять киргизок и одного казака, остальные двое казаков и все ямщики были почему-то в отлучке. Киргизские жены оказались крайне любезными: одна поскакала верхом за лошадьми и за ямщиком, остальные четверо ухаживали за нами сколько могли, носили воду для самовара из Сырдарьи, бегали за колючкою для костра, таскали вещи из экипажа в юрту и обратно - словом, вызвали нас на полнейшую благодарность. Мы спросили казака, можно ли им предложить за услуги денег.
- Зачем денег, ваше скородие? дайте им булочку, и будет с них. Куда им деньги девать, а хлеба-то, бедные, вторые сутки во рту не имели, - посоветовал уралец, скорчив сострадательную рожу.
Мы предложили им хлеба, и что же из этого вышло? Эти степные красавицы заметили, откуда доставался хлеб, и украли его незаметным образом весь. Такие истории были не с нами одними, а повторяются везде очень часто.
Целый день киргизы, кроме риса, находящегося в кушаке, ничего не видят; некоторые, впрочем, пьют кислое молоко, разведенное водою. Это питье называется айраном. Вечером готовится новая бутка, только в меньшем количестве и большею частию жидкая; ее черпают маленькими чашечками, похожими на наши полоскательные чашки и находящимися у каждого киргиза на поясе в особом кожаном чехле.
Читателям моим может показаться странным, отчего же киргизы так страдают без пищи, когда у них есть стада овец? Действительно, это странно, и тем не менее оно так. Киргизы вообще весьма скупы на свой скот, особливо на овец, и питаются мясом только изредка; говорю это не про богатых, не про киргизских биев, а про бедный класс, к которому принадлежат и ямщики. Летом, зато, пища киргизов очень улучшается кумысом, который они пьют в невероятном количестве. Отчего же они не едят курицу, цыплят, яйца? - спросите вы. До поездки в степь я тоже не знал, что они не могут держать кур, и думал даже разнообразить походный стол яйцами и курицею, как это делается всеми на русских трактах; но киргизы осмеяли меня, когда я, проезжая мимо одного аула, вздумал спросить, нельзя ли тут купить яиц и курицу, а казак на станции даже удивился моей непроницательности.
- Куда им кур иметь, - с упреком объяснял он мне, - разве курица кочует? она не кочует, она здесь негодна. Курица одно слово, как есть, домашняя птица.
Казак говорил правду, и действительно, когда представишь себе бродячую жизнь киргиза с его семьею и стадами, длинные переходы для перекочевки, массу опасностей, преследующих такое безответное создание, как курица, в образе орлов, беркутов, соколов, ястребов, лисиц и другого хищного зверя, и, наконец, самую жизнь кур, требующую покоя и оседлости, то сейчас же согласишься, что киргизу с курицей не ужиться, потому что она птица домашняя. По мне кажется, что привычная к работе и хлопотам киргизская женщина извернулась бы как-нибудь и в этом случае, если бы у них было в обычае птицеводство. Я это говорю не наобум, а потому, что на одной станции в той самой юрте, где был отведен уголок для меня, сидела белая гусыня с гусятами, только что появившимися на свет к необычайному удовольствию преинтересной молоденькой хозяйки, которая, не обращая внимание на мое присутствие, постоянно вертелась около них. Это, впрочем, было вблизи самого форта, куда она часто ездила с мужем, где и выучилась уходу за птицами. Быть может, она занялась гусями потому, что была привязана к одному месту, к станции, которую снял ее муж, и в случае перекочевки бросила бы это хозяйство, - я этого ничего не знаю; но отсутствие птицеводства готов объяснить скорее отсутствием потребности, чем непреодолимыми затруднениями. Ведь возятся же киргизы-охотники с учеными соколами и беркутами, уход за которыми сложнее ухода за курами: отчего бы переносящая всякие труды и невзгоды жена этих крайних сибаритов не устроилась с домашнею птицею?
Киргизская женщина, сохраняющая за собою все недостатки своего пола, была нередко самым приятным развлечением в наших дневках. Нас забавляло ее кокетство, которое она обнаруживает сразу - я разумею молодую женщину - частым появлением в дверях юрты, в которой мы находились, будто бы за делом: то она побеспокоит нас вытаскиванием из-под войлока клубка с шерстью, то ей понадобится какая-нибудь ложка или чашка, лепящаяся между жердями юрты, то вдруг ни с того ни с сего она примется помогать казакам ставить самовар или раздувать костер возле юрты, а то просто войдет к нам в юрту и уставит на нас свои черные глазки, не то лукаво, не то страстно выглядывающие из неправильного прореза, окаймленного густою линиею черных длинных ресниц. Стоит и смотрит долго, так что даже как-то неловко становится. Думаешь: да чем же все это кончится? вдруг она спросит вас что-то так скоро по-киргизски, что вы ничего не поймете…
Типы народностей Туркестанского края. Киргиз-казачки. Кызыл-Гуль. Фото из «Туркестанского альбома»
- Да провались ты, окаянная, опять пристаешь, черт! просто ведьма-баба! - прикрикнет на нее казак. На вопрос ваш, чего она хочет: - Она, ваше скородие, лекарства просит, - добавит он, - как бы ребят родить. Ко всякому пристает; нет уж, коли Бог не дает, так тут никакое зелье не поможет! Знаю я, какого ей средства хочется: весна, мужья в табуне да в разгоне, со скуки и бесится. Вы плюньте - она ко всем так… у киргизов на этот счет просто… - и казак махнул рукой.
Насколько был прав на этот раз казак, вводя такие черные подозрения на степную кокетку, неизвестно; однако, не лишено вероятия, что киргизки не особенно отличаются супружеской верностью, а мужья таких жен редко страдают ревностью, хотя, впрочем, и здесь бывали Отелло, под ударами которых погибали заподозренные в неверности Дездемоны. Девица на этот счет гарантирована со всех сторон. Родители совершенно равнодушны к ее наклонностям, только бы она исполняла домашние обязанности. Если бы огласилось даже ее поведение, и она была бы отвергнута женихом, это не беда: и сиди век в девках. В семье она никогда не будет в тягость, потому что работа для нее всегда найдется, и она не даром получает приют и пропитание. При таком взгляде на нравственность девушки, при отсутствии всякого фанатизма, свойственного всему остальному мусульманскому миру, неудивительным покажется, если вы встретите на руках у киргизки сынишку-блондина, что весьма естественно в тех местностях, где проходили наши войска. Я нигде не встречал такого равнодушия, такого индифферентизма относительно нравственности и такой безнравственности, облеченной в самые наивные формы, как между киргизами. Как-то раз я разговорился на это тему с ямщиком, мальчиком лет шестнадцати; он меня поражал своими рассуждениями, не лишенными, впрочем, известной доли логики и ловких софизмов. Не буду приводить всего нашего разговора, скажу только, что он кончился на предложении познакомить меня с его сестрою, первою, по его словам, красавицею в ауле, которую обещал привезти ко мне на станцию, если я этого пожелаю и подарю ему двугривенный.
Не на всякой станции мы встречали киргизские семьи. Иногда стоит только одинокая юрта с скучающими в ней казаками, и больше ничего. Это случалось тогда, когда близко находился аул, где жили ямщики, оставляя на станции одного дежурного, который бы мог дать знать о проезжающих. В таких случаях мы занимались чтением жалобных книг, которые неизвестно для чего заведены здесь на станциях, когда их никто не смотрит, и никто жалоб не поверяет и не взыскивает с виноватых. Все-таки находятся охотники вносить свои неудовольствия в книгу. Скептики относятся к этим книгам иначе и делают из них другое употребление. Так, на одной станции какой-то господин, скрывшийся под псевдонимом «майор Никита, Чертов брат», наполнил всю тощую книгу описанием двух восходов и двух закатов солнца в степи, которыми он любовался за неимением ни лошадей, ни ямщиков на станции; другая книга была занята несколькими пульками преферанса, которую разыграли четверо проезжающих, объяснивших под итогами, что, так как им пришлось провести на станции полторы сутки, то, чтобы меньше скучать, они разыграли столько-то пулек и оставляют администрации в неопровержимое доказательство их продолжительной задержки весь ход пулек, которые нельзя окончить менее чем в тридцать часов. Иногда встречались более или менее остроумные афоризмы о терпении и вовсе неостроумные ругательства более нетерпеливых путешественников.
Покончивши с жалобной книгой, мы иногда отходили за полверсты от станции на какой-нибудь пригорок, чтобы посмотреть на аул и встретить нетерпеливо ожидаемых ямщиков. Это мы делали тогда, когда предстояла возможность ходить, т. е. где земля была более суха. Дорога между фортами №№ 1 и 2 тянется по правому берегу, то удаляясь от реки, то приближаясь к ней, по местности нельзя сказать чтобы холмистой, но и не совсем ровной; станции находятся постоянно на возвышенных местах, которые скоро просыхают; пологие же места, состоящие по большей части из солончаков, бывают заняты водою и образуют на некоторое время трясину. За двумя-тремя пригорками где-нибудь ютится и киргизский аул, и если мы находили удобным пробраться на ближайшую возвышенность, с которой виден был аул, то никогда не упускали этого случая, потому что картина кочевой жизни для нас была нова, незнакома и чрезвычайно интересна. Да, признаться, картина эта мне еще и до сих пор представляется в самых приятных красках. Я жалею только, что гораздо лучше умею любоваться природою и наслаждаться ею, чем описывать ее и передавать те впечатления, какие она на меня производит. Здесь, впрочем, не представлялось нам ничего такого, что бы можно было назвать живописным, особливо в такое время, когда еще только начинают являться проблески кочевого удобства, когда киргиз только что начинает чувствовать возможность не дрожать от холода. Чтобы посмотреть на аул, мы с грехом пополам пробирались с бугорка на бугорок, пока не замечали тонких струек дыма, выходящего, для непривычного глаза, как бы из земли, так как войлок, которым обтягивается юрта, почти земляного цвета; тогда мы вооружались биноклем. Грязные юрты едва отделялись от грязного же фона всей картины, они стояли в некотором порядке, так что образовывали собою род улицы. Дверь каждой юрты смотрела на эту улицу. Около, с солнечной стороны, возились голые грязные-прегрязные киргизята, также едва заметные потому только, что они возились; между юртами мелькали женские фигуры, в обыкновенных синих рубахах и белых урамалах, намотанных на голове [Урамал - испорченное персидское слово руи-мал или ру-мал, т. е. полотенце для лица.]; изредка можно встретить, впрочем, и ярко-красную кумачную или ситцевую рубашку, принадлежащую девушке. На солнце растянута белиться армячина из верблюжьей шерсти - произведение рук киргизской женщины, тут же сушатся только что свалянные войлоки и изредка белеют бараньи шкурки. Последнее бывает, когда киргизу уже положительно приходится или умирать с голоду, потому что все просо и другая крупа во время зимы истощились, или зарезать барана, лишиться которого ему так же жаль, как лишиться своего детища. В нескольких саженях от аула подростки собирают колючку и сорные травы для топлива и откапывают разные целебные коренья. Но вот прискакал дежурный по станции, остановился у крайней юрты, перед которой стояла на привязи лошадь. На его зов выскочило мужское население, начались разговоры, наконец, один из них вскакивает на неоседланную лошадь, берет в руку аркан с петлей и мчится в табун за лошадьми. Иногда нам случалось видеть и самую ловлю лошадей арканами, если табун бродил недалеко от своего аула. Ловкость, с которою бросается петля именно на ту лошадь, которую хотят поймать из сплотившегося табуна, неподражаема. Попавшаяся на аркан лошадь нисколько не сопротивляется, будто бы подчиняясь человеческой ловкости безапелляционно. Скоро к станции вскачь приближается тройка диких, никогда не испытавших хомута лошадей, и начинается запряжка. Казаки дикому коню завязывают глаза, иначе он не позволяет надеть хомута, пристягивают постромки, оглобли, надевают дугу с колокольчиком, как можно скорее, и потом, снявши повязки, мчат экипаж во весь опор, пока тройка не взмылится и не утомится окончательно, - тогда уже обессиленный конь подчиняется воле ямщика и смиренно тянет до станции. Впрочем, не всегда это кончается благополучно, иногда тарантас или телега разбиваются вдребезги, а казак или киргиз теряет руку и платится своими ребрами. С нами такого несчастия не было, мы благополучно добрались до форта № 2.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие части: [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9].
Киргизские станции, киргизские клячи и несносные верблюды, степная слякоть и самая степь, представляющая вид блюда с уложенным на него пирожным то шоколадно-кофейного, то снежно-белого цвета, или, вернее, как я уже заметил, представляющая бесконечное пространство, обтянутое шкурою с какого-то пегого с коричневыми и белыми пятнами зверя, - все это снова предстало пред нами в своем величавом однообразии. Те же самые неприятности, какие только я испытал раньше, стали повторяться каждый день. Описывать все в подробности значило бы повторять то, что вы успели прочитать, поэтому я перенесу сюда из моего дневника лишь то, что насколько-нибудь разнообразило поездку и останавливало на себе наше внимание.
Прежде всего я заметил, что поездка с военным гарантировала меня от множества неприятных случайностей. Это, впрочем, весьма понятно, потому что в партикулярном платье являются в степь только одни купцы, покупающие себе уважение и удобства деньгами. Я не помню, на какой это было станции, только с меня киргизы требовали всенепременно по 2½ к. с. с лошади за версту, как полагается брать с проезжающих по своей надобности, проще с купцов, между тем как я, едущий по казенной подорожной, должен был заплатить по правилам только 1½ к. с. Спорам не предвиделось конца, но, к счастью, на следующей станции жил грамотный казак и было поручено ямщику обратиться к казаку за разбирательством моих прав. Это было до форта № 1. Здесь подобные недоразумения не имели места, потому что я ехал с офицером. Впрочем, от форта № 1 до самого Ташкенда почти на каждой станции находится по нескольку казаков для обучения киргиз к обхождению с упряжью и для выезживанья лошадей. Но со мною и на такой станции был один случай, доказывающий, что значит в степи военная кокарда. Хотя это было и на обратном пути, я нахожу очень кстати рассказать этот случай здесь.
Раз утром приезжаю я на одну станцию. Казаки спят; на станции ни ямщиков, ни лошадей. Старый ямщик на пристяжной поскакал, по просьбе моей, в аул, а я, с сопровождавшим меня урядником Белочкиным, принялись будить казаков, чтобы те указали, где достать воды, и помогли поставить самовар. Часа через два лошади были запряжены, я уже сидел в экипаже, а урядник возился с укладкою погребца. В это время подъезжает тройка; из тарантаса выпрыгивает офицер и требует лошадей; ему предлагают обождать, пока приведут из аула. Но или терпенья у этого офицера не было, или он уж в самом деле торопился, только он приказал отпрягать мою тройку. С моей стороны воспоследовал протест, выраженный казаку, явившемуся для исполнения приказания.
- Выпрягать тебе приказывают, а не рассуждать! - горячился юноша.
- Не сметь выпрягать! - в свою очередь, протестую я.
Казак был между двух огней. Юноша между тем бросился к своему тарантасу, начал тормошить своего спутника, спавшего самым крепким сном.
- Levez-vous, baron, levez-vous vite! - шептал он, работая руками, - ou vient de m’offenser et vous dormez comme…
Раздалось ворчание, которое помешало мне дослушать конец фразы, и из экипажа выскочил юнкер, на вид юнее самого офицера.
- Кто? где? кого?! - спрашивал он, протирая глаза и ища глазами врага. Между тем, офицер показывал свою подорожную казаку и требовал исполнения приказания на том основании, что «он офицер».
- Я сам офицер, - отвечал я за казака, величавшего меня штатским полковником, как здесь называют всех гражданских чиновников военного ведомства.
- Н-не похоже?! - процедил сквозь зубы офицер.
Оно и точно было непохоже. Моя обросшая бородою физиономия, выглядывавшая из-под широких полей пуховой шляпы, с зелеными, старческими, в кожаной оправе очками, напоминала всего скорее купца, а Белочкина легко можно было признать за приказчика, так как в его костюме не было ничего, что бы напоминало его казачество: он был в рубашке и ташкендских шароварах.
Чтобы покончить скорее неприятную историю, я пожелал узнать, с кем я имею дело.
- Я эрцгерцога -ского полка штаб-ротмистр NN, а вы? - обратился ко мне кавалерист.
- А я Государя Всероссийского коллежский асессор такой-то.
- Боже мой! У меня есть к вам пакеты и поручение от Николая Андреевича [Крыжановского, который в это время готовился ехать в область.] ждать его в Ташкенде.
- Давайте сюда пакеты.
Сейчас же они были отысканы и отданы мне.
После такой неожиданной случайности мы разговорились с г. NN; оказалось, что он так же, как и я, из -ского университета; мы подали друг другу руки, и я, посоветовав ему напиться тут чаю, так как дальше станции три не было хорошей воды, благополучно оставил его с юнкером на месте.
Второй случай, с другим штатским полковником, я вычитал на одной станции в «жалобной» книге. Бедный самыми печальными красками рисует сутки, проведенные им накануне праздника Рождества Христова в 1865 году. Дело было так: он откуда-то куда-то ехал в возке; между двумя станциями его застал буран и мороз. Ночь, кругом зги не видно, словом, до того было темно, что он и не заметил, как киргиз успел выпрячь лошадей и удрать куда-то. Полагая, что тот поехал отыскивать дорогу, штатский полковник заснул. Проснулся он к утру, окруженный с обеих сторон возка голодными волками, которые сидели и выли, вероятно, прося его открыть дверцы и угостить их для праздника. «До следующего дня я должен был просидеть в этой волчьей компании, - значится в жалобе, - стуча зубами от холода и голода, не имея смелости выйти ни за какою нуждою, даже подышать воздухом. Если бы не двустволка и револьвер, я сделался бы жертвою этих зверей и беспорядков». Далее говорится, что только на третий день его отыскали ямщики и доставили, наконец, на станцию. Будь на месте этого злополучного чиновника военный, наверное, подобной истории не было бы, и ямщик скорее замерз бы и был засыпан бураном, чем осмелился бы бросить в степи на произвол стихии и волкам турю [Туря - отвечает нашему: барин, господин, а также офицер.], у которого на плече чин, т. е. эполеты.
Я был гарантирован на этот раз от подобных неприятностей. Благодаря моему попутчику мы боролись целую дорогу на протяжении 180 верст до форта № 2 со стихиями, и нам помогала в этом вся степная публика, сколько ее тут ни было на всем пространстве, которое может охватить взгляд дальнозоркого киргиза. Несмотря на все наши старания и усилия, едва-едва на пятый день мы дотащились до форта. Причина понятная - распутица. Киргизы только первый год занялись почтовой гоньбой, не умеют ни запрячь лошадей, ни править, ни выбирать дороги. Лошади, как скоро стал экипаж где-нибудь среди лужи, встретив препятствие, не умеют дружно взять, и вы засели, пожалуй, до тех пор, пока вся лужа высохнет. В таких случаях мы посылали ямщика верхом на станцию за помощью; являлись казаки с жердями, лопатами и дреколием; возня продолжалась по нескольку часов и кончалась тем, что на вытащенный экипаж садился править казак, volens-nolens - ему приказывалось - или, после тщетных стараний до десятого пота, мы садились верхом на неоседланных лошадей и плелись на ближайшую станцию ждать ночи, когда подмерзнет, чтобы продолжать по холодку путь дальше. Такие дневки были для меня чрезвычайно приятны, потому что я занимался все время с киргизами болтовнею о том, о сем; спутник же мой, которого тянуло до невероятности в Ташкенд, постоянно сердился, становился неразговорчив и выкуривал множество папирос. Впрочем, и он скоро привык хладнокровнее относиться к подобным случайностям и стал интересоваться тем, что нас окружало в юрте во время дневок или продолжительного ожидания лошадей. И нельзя сказать, чтобы уже вовсе не было разнообразия. На иной станции попадешь в большую мужскую компанию киргиз, состоящую из ямщиков, почтодержателя и его поверенных или приказчиков, в другой - в целую киргизскую семью, которая, нисколько не стесняясь присутствием проезжающих, даже не обращая на них внимания и сама не стесняя их, исполняет на их глазах все свои дневные обиходы. Суток через двое мы знали уже почти все, как проводят киргизы свой день. Утром, например, из-под разных халатов, войлоков и всякого хлама вылезают на свет божий все обитатели юрты и раскладывают костер на средине, над которым начинается встряхивание белья и всего платья. Потом притащат воды, впрочем, не для того, чтобы мыться - киргизы никогда не умываются - а для кушанья. В этой воде находящаяся в юрте киргизка промывает несколько раз просо, затем наливает воды в казан (котелок) и вешает на треножнике над костром. Сюда же всыпается просо и варится довольно долго, потом казан выносится из юрты и стоит там долго-долго, должно быть, пока не испарится вода. Во время такой стряпни мужское население с жадностью во взоре сидит около котла и следит за варевом. Но вот кушанье уже готово. Часть сваренного в воде проса пожирается тут же, а остальное делится между всеми и завертывается ими в кушак. Это дневная провизия степняка. Раз, впрочем, мы были свидетелями, как в котел бросили несколько жирных частей верблюжьего мяса - это так удивило нас, что мы не отказались попробовать такого блюда. Я удивлялся, как мой спутник, который, быть может, не раз в Петербурге с гримасою относился к повару Доминика, Палкина и других рестораторов, конечно, кроме Дюсо и Донона, мог с аппетитом есть эту киргизскую кашу, да еще притом приготовлявшуюся на его глазах, между тем как я, неизбалованный судьбою, едва мог попробовать ее. «В поле и жук мясо», - объяснял Иван поведение своего барина, однако, сам не прикоснулся к этому жуку. Казаки же не уступали киргизам; им, беднягам, негде взять ничего и, чтобы съесть что-нибудь, нужно ехать в форт, где стоит их сотня, за провиантом. Для них это кушанье, называющееся бутка (каша), было действительно хорошим жуком в поле, благо хозяева киргизы радушны, а то с голоду умереть можно, потому что даже хлеба негде достать, киргизы его не употребляют. Как-то, впрочем, раз я видел, как киргизка, изготовив такую бутку и выполоскав казан, снова его подвесила над огнем; сама в это время замесила пресное тесто, наделала лепешек, пришлепнула их к стенкам нагревшегося котелка и таким образом испекла на каждую душу по паре опресноков. Киргизы очень любят хлеб, у каждого приезжего просят его и даже воруют, а между тем кочевая обстановка не дает им возможности иметь его, потому что нет печки. На одной станции мы застали пять киргизок и одного казака, остальные двое казаков и все ямщики были почему-то в отлучке. Киргизские жены оказались крайне любезными: одна поскакала верхом за лошадьми и за ямщиком, остальные четверо ухаживали за нами сколько могли, носили воду для самовара из Сырдарьи, бегали за колючкою для костра, таскали вещи из экипажа в юрту и обратно - словом, вызвали нас на полнейшую благодарность. Мы спросили казака, можно ли им предложить за услуги денег.
- Зачем денег, ваше скородие? дайте им булочку, и будет с них. Куда им деньги девать, а хлеба-то, бедные, вторые сутки во рту не имели, - посоветовал уралец, скорчив сострадательную рожу.
Мы предложили им хлеба, и что же из этого вышло? Эти степные красавицы заметили, откуда доставался хлеб, и украли его незаметным образом весь. Такие истории были не с нами одними, а повторяются везде очень часто.
Целый день киргизы, кроме риса, находящегося в кушаке, ничего не видят; некоторые, впрочем, пьют кислое молоко, разведенное водою. Это питье называется айраном. Вечером готовится новая бутка, только в меньшем количестве и большею частию жидкая; ее черпают маленькими чашечками, похожими на наши полоскательные чашки и находящимися у каждого киргиза на поясе в особом кожаном чехле.
Читателям моим может показаться странным, отчего же киргизы так страдают без пищи, когда у них есть стада овец? Действительно, это странно, и тем не менее оно так. Киргизы вообще весьма скупы на свой скот, особливо на овец, и питаются мясом только изредка; говорю это не про богатых, не про киргизских биев, а про бедный класс, к которому принадлежат и ямщики. Летом, зато, пища киргизов очень улучшается кумысом, который они пьют в невероятном количестве. Отчего же они не едят курицу, цыплят, яйца? - спросите вы. До поездки в степь я тоже не знал, что они не могут держать кур, и думал даже разнообразить походный стол яйцами и курицею, как это делается всеми на русских трактах; но киргизы осмеяли меня, когда я, проезжая мимо одного аула, вздумал спросить, нельзя ли тут купить яиц и курицу, а казак на станции даже удивился моей непроницательности.
- Куда им кур иметь, - с упреком объяснял он мне, - разве курица кочует? она не кочует, она здесь негодна. Курица одно слово, как есть, домашняя птица.
Казак говорил правду, и действительно, когда представишь себе бродячую жизнь киргиза с его семьею и стадами, длинные переходы для перекочевки, массу опасностей, преследующих такое безответное создание, как курица, в образе орлов, беркутов, соколов, ястребов, лисиц и другого хищного зверя, и, наконец, самую жизнь кур, требующую покоя и оседлости, то сейчас же согласишься, что киргизу с курицей не ужиться, потому что она птица домашняя. По мне кажется, что привычная к работе и хлопотам киргизская женщина извернулась бы как-нибудь и в этом случае, если бы у них было в обычае птицеводство. Я это говорю не наобум, а потому, что на одной станции в той самой юрте, где был отведен уголок для меня, сидела белая гусыня с гусятами, только что появившимися на свет к необычайному удовольствию преинтересной молоденькой хозяйки, которая, не обращая внимание на мое присутствие, постоянно вертелась около них. Это, впрочем, было вблизи самого форта, куда она часто ездила с мужем, где и выучилась уходу за птицами. Быть может, она занялась гусями потому, что была привязана к одному месту, к станции, которую снял ее муж, и в случае перекочевки бросила бы это хозяйство, - я этого ничего не знаю; но отсутствие птицеводства готов объяснить скорее отсутствием потребности, чем непреодолимыми затруднениями. Ведь возятся же киргизы-охотники с учеными соколами и беркутами, уход за которыми сложнее ухода за курами: отчего бы переносящая всякие труды и невзгоды жена этих крайних сибаритов не устроилась с домашнею птицею?
Киргизская женщина, сохраняющая за собою все недостатки своего пола, была нередко самым приятным развлечением в наших дневках. Нас забавляло ее кокетство, которое она обнаруживает сразу - я разумею молодую женщину - частым появлением в дверях юрты, в которой мы находились, будто бы за делом: то она побеспокоит нас вытаскиванием из-под войлока клубка с шерстью, то ей понадобится какая-нибудь ложка или чашка, лепящаяся между жердями юрты, то вдруг ни с того ни с сего она примется помогать казакам ставить самовар или раздувать костер возле юрты, а то просто войдет к нам в юрту и уставит на нас свои черные глазки, не то лукаво, не то страстно выглядывающие из неправильного прореза, окаймленного густою линиею черных длинных ресниц. Стоит и смотрит долго, так что даже как-то неловко становится. Думаешь: да чем же все это кончится? вдруг она спросит вас что-то так скоро по-киргизски, что вы ничего не поймете…
Типы народностей Туркестанского края. Киргиз-казачки. Кызыл-Гуль. Фото из «Туркестанского альбома»
- Да провались ты, окаянная, опять пристаешь, черт! просто ведьма-баба! - прикрикнет на нее казак. На вопрос ваш, чего она хочет: - Она, ваше скородие, лекарства просит, - добавит он, - как бы ребят родить. Ко всякому пристает; нет уж, коли Бог не дает, так тут никакое зелье не поможет! Знаю я, какого ей средства хочется: весна, мужья в табуне да в разгоне, со скуки и бесится. Вы плюньте - она ко всем так… у киргизов на этот счет просто… - и казак махнул рукой.
Насколько был прав на этот раз казак, вводя такие черные подозрения на степную кокетку, неизвестно; однако, не лишено вероятия, что киргизки не особенно отличаются супружеской верностью, а мужья таких жен редко страдают ревностью, хотя, впрочем, и здесь бывали Отелло, под ударами которых погибали заподозренные в неверности Дездемоны. Девица на этот счет гарантирована со всех сторон. Родители совершенно равнодушны к ее наклонностям, только бы она исполняла домашние обязанности. Если бы огласилось даже ее поведение, и она была бы отвергнута женихом, это не беда: и сиди век в девках. В семье она никогда не будет в тягость, потому что работа для нее всегда найдется, и она не даром получает приют и пропитание. При таком взгляде на нравственность девушки, при отсутствии всякого фанатизма, свойственного всему остальному мусульманскому миру, неудивительным покажется, если вы встретите на руках у киргизки сынишку-блондина, что весьма естественно в тех местностях, где проходили наши войска. Я нигде не встречал такого равнодушия, такого индифферентизма относительно нравственности и такой безнравственности, облеченной в самые наивные формы, как между киргизами. Как-то раз я разговорился на это тему с ямщиком, мальчиком лет шестнадцати; он меня поражал своими рассуждениями, не лишенными, впрочем, известной доли логики и ловких софизмов. Не буду приводить всего нашего разговора, скажу только, что он кончился на предложении познакомить меня с его сестрою, первою, по его словам, красавицею в ауле, которую обещал привезти ко мне на станцию, если я этого пожелаю и подарю ему двугривенный.
Не на всякой станции мы встречали киргизские семьи. Иногда стоит только одинокая юрта с скучающими в ней казаками, и больше ничего. Это случалось тогда, когда близко находился аул, где жили ямщики, оставляя на станции одного дежурного, который бы мог дать знать о проезжающих. В таких случаях мы занимались чтением жалобных книг, которые неизвестно для чего заведены здесь на станциях, когда их никто не смотрит, и никто жалоб не поверяет и не взыскивает с виноватых. Все-таки находятся охотники вносить свои неудовольствия в книгу. Скептики относятся к этим книгам иначе и делают из них другое употребление. Так, на одной станции какой-то господин, скрывшийся под псевдонимом «майор Никита, Чертов брат», наполнил всю тощую книгу описанием двух восходов и двух закатов солнца в степи, которыми он любовался за неимением ни лошадей, ни ямщиков на станции; другая книга была занята несколькими пульками преферанса, которую разыграли четверо проезжающих, объяснивших под итогами, что, так как им пришлось провести на станции полторы сутки, то, чтобы меньше скучать, они разыграли столько-то пулек и оставляют администрации в неопровержимое доказательство их продолжительной задержки весь ход пулек, которые нельзя окончить менее чем в тридцать часов. Иногда встречались более или менее остроумные афоризмы о терпении и вовсе неостроумные ругательства более нетерпеливых путешественников.
Покончивши с жалобной книгой, мы иногда отходили за полверсты от станции на какой-нибудь пригорок, чтобы посмотреть на аул и встретить нетерпеливо ожидаемых ямщиков. Это мы делали тогда, когда предстояла возможность ходить, т. е. где земля была более суха. Дорога между фортами №№ 1 и 2 тянется по правому берегу, то удаляясь от реки, то приближаясь к ней, по местности нельзя сказать чтобы холмистой, но и не совсем ровной; станции находятся постоянно на возвышенных местах, которые скоро просыхают; пологие же места, состоящие по большей части из солончаков, бывают заняты водою и образуют на некоторое время трясину. За двумя-тремя пригорками где-нибудь ютится и киргизский аул, и если мы находили удобным пробраться на ближайшую возвышенность, с которой виден был аул, то никогда не упускали этого случая, потому что картина кочевой жизни для нас была нова, незнакома и чрезвычайно интересна. Да, признаться, картина эта мне еще и до сих пор представляется в самых приятных красках. Я жалею только, что гораздо лучше умею любоваться природою и наслаждаться ею, чем описывать ее и передавать те впечатления, какие она на меня производит. Здесь, впрочем, не представлялось нам ничего такого, что бы можно было назвать живописным, особливо в такое время, когда еще только начинают являться проблески кочевого удобства, когда киргиз только что начинает чувствовать возможность не дрожать от холода. Чтобы посмотреть на аул, мы с грехом пополам пробирались с бугорка на бугорок, пока не замечали тонких струек дыма, выходящего, для непривычного глаза, как бы из земли, так как войлок, которым обтягивается юрта, почти земляного цвета; тогда мы вооружались биноклем. Грязные юрты едва отделялись от грязного же фона всей картины, они стояли в некотором порядке, так что образовывали собою род улицы. Дверь каждой юрты смотрела на эту улицу. Около, с солнечной стороны, возились голые грязные-прегрязные киргизята, также едва заметные потому только, что они возились; между юртами мелькали женские фигуры, в обыкновенных синих рубахах и белых урамалах, намотанных на голове [Урамал - испорченное персидское слово руи-мал или ру-мал, т. е. полотенце для лица.]; изредка можно встретить, впрочем, и ярко-красную кумачную или ситцевую рубашку, принадлежащую девушке. На солнце растянута белиться армячина из верблюжьей шерсти - произведение рук киргизской женщины, тут же сушатся только что свалянные войлоки и изредка белеют бараньи шкурки. Последнее бывает, когда киргизу уже положительно приходится или умирать с голоду, потому что все просо и другая крупа во время зимы истощились, или зарезать барана, лишиться которого ему так же жаль, как лишиться своего детища. В нескольких саженях от аула подростки собирают колючку и сорные травы для топлива и откапывают разные целебные коренья. Но вот прискакал дежурный по станции, остановился у крайней юрты, перед которой стояла на привязи лошадь. На его зов выскочило мужское население, начались разговоры, наконец, один из них вскакивает на неоседланную лошадь, берет в руку аркан с петлей и мчится в табун за лошадьми. Иногда нам случалось видеть и самую ловлю лошадей арканами, если табун бродил недалеко от своего аула. Ловкость, с которою бросается петля именно на ту лошадь, которую хотят поймать из сплотившегося табуна, неподражаема. Попавшаяся на аркан лошадь нисколько не сопротивляется, будто бы подчиняясь человеческой ловкости безапелляционно. Скоро к станции вскачь приближается тройка диких, никогда не испытавших хомута лошадей, и начинается запряжка. Казаки дикому коню завязывают глаза, иначе он не позволяет надеть хомута, пристягивают постромки, оглобли, надевают дугу с колокольчиком, как можно скорее, и потом, снявши повязки, мчат экипаж во весь опор, пока тройка не взмылится и не утомится окончательно, - тогда уже обессиленный конь подчиняется воле ямщика и смиренно тянет до станции. Впрочем, не всегда это кончается благополучно, иногда тарантас или телега разбиваются вдребезги, а казак или киргиз теряет руку и платится своими ребрами. С нами такого несчастия не было, мы благополучно добрались до форта № 2.
ПРОДОЛЖЕНИЕ