Кочевья по Иссык-Кулю (2/3)
Н. Н. Каразин. Кочевья по Иссык-Кулю.
Другие части: [1], [2], [3].
Берега озера Иссык-Куль. С рисунка Н. Каразина
По хрупкому, тонкому льду мы перебрались через Чилик и направились в горы. Снова потянулись голые, растрескавшиеся скалы; снова неудобные, скользкие тропинки. Сырой холодный туман охватывал нас со всех сторон; наши бараньи шапки, волосы, платье, лошади - все было мокро; пронзительный ветер свистал и стонал, вырываясь из боковых ущелий; Мерген-Шера сурово встречал своих гостей. Ни одно растение не пробивалось сквозь грязноватый снег; все кругом камни и камни, черные, серые, зеленоватые, красные, то в грозных, резко очерченных скалах, то раздробленными массами, жались с боков, толпились спереди, нависли сверху и звучно, металлически звенели под кованым копытом.
Начало уже темнеть, когда мы, измучивши наших лошадей и утомившись донельзя сами, расположились на ночлег. Место, выбранное нами для ночлега, не было случайной находкой; Байтак еще прежде бывал здесь, да и не он один, что видно было по кучкам золы. Это была довольно просторная пещера с пологою площадкою перед входом. Вход в это убежище был не очень широк, навьюченная лошадь входила в него с трудом, но зато далее с каждым шагом эта пещера или, правильней сказать, расселина, расширялась, и шагах в двенадцати от входа была настолько просторна, что в нее смело могло поместиться человек десять вместе с своими лошадьми. Далее и вверх она суживалась: впереди она сливалась в узкую трещину и совершенно исчезала во мраке, вверху же виднелось высокое природное окно, узкой зубчатой трещиной выходя на поверхность горы. Пол покатый ко входу, скользкий и усеянный мелкими черными плитками.
Густой мрак царствовал в этом убежище, когда мы с Байтаком забрались в него и втащили за собою, слегка упиравшихся и похрапывающих, чалого и серого, но опытный киргиз скоро разогнал тьму. Он еще заранее, на стоянке у калмыков, захватил несколько пучков заготовленного камыша, который и пригодился нам здесь и как освещение, и как отопление, впрочем, правильнее сказать, средство для варки чая.
Ярко вспыхнул пучок зажженного камыша, и кровавым светом, сверкая тысячами искр, озарились мокрые фантастические стены расселины. Голубоватое туманное очертание окна тотчас же исчезло, уничтоженное сильнейшим светом, а вверху, в самых темных углах, словно белая паутина, протянулись серебристые кружева сталактитов. Крупные летучие мыши, разбуженные нашим приходом, зачертили в воздухе, шелестя своими мягкими крыльями; по мокрому полу шлепали крупные и мелкие жабы, удаляясь в глубину пещеры от беспокойных посетителей.
Мы выбрали местечко посуше, расчистили накопившийся здесь конский навоз и разостлали свои одеяла. Байтак, приютив лошадей, отправился за водою к небольшому горному ручью, шум которого ясно доносился до нашего уха, а я, сбросив с плеч мокрое верхнее платье, занялся огнем, не давая ему потухать и экономничая нашим скудным запасом топлива. Скоро вернулся Байтак; он принес, между прочим, порядочную охапку сухой прошлогодней колючки, которую нашел в лощине у берегов потока, что было очень кстати, и занялся приготовлением ужина.
Незамысловат был наш походный ужин, он состоял из одного только блюда: маленькими кусочками изрезанная баранина аппетитно подрумянилась, нанизанная на шомпол, и издавала приятный, раздражающий аппетит запах. На Кавказе это блюдо называется шашлык, здесь же оно носит более характеристичное название беш-бармак, что значит «пять пальцев». Впрочем, киргизы могли бы все свои кушанья назвать беш-бармаком, потому что они вовсе не знакомы с употреблением вилок, да и ложки встречаются у них далеко не за всяким обедом. Скоро мы поужинали, напились чаю и залегли отдыхать. Полная тишина наступила в пещере. Наши кони медленно пережевывали ячмень, навешанный в торбах. Откуда-то сверху просачивалась вода и крупными каплями звонко щелкала о каменный пол. До самого рассвета ничто не потревожило нашего спокойствия.
Со светом мы поседлали коней и выбрались снова на свет божий. День обещал быть хорошим. Ночной порывистый ветер разогнал тяжелые тучи, и небо было чисто; внизу, по ущельям ползали еще туманные облака, но и они становились реже и реже, рассеиваясь в свежем утреннем воздухе.
Часа через четыре мы, с высокого каменного уступа, на котором расположились отдохнуть, увидели Иссык-Куль. Темно-синяя, слегка туманная полоса тянулась по южному горизонту. Потом мы потеряли его из виду и снова увидели это озеро уже вблизи, когда совершенно спустились к реке Тупу. Мерген-Шера круто, почти обрывисто, спускается к водам Иссык-Куля; влево же, к низовьям Тупа и Джиргаллы, этот хребет сливается с низменностями постепенными, пологими скатами.
Недолго длился наш отдых, и часа в два пополудни мы спустились в низовья, заросшие тальником, камышами и жидким вереском. Снова моему Байтаку вздумалось бросить довольно ясную тропинку и отыскивать прямую, кратчайшую дорогу; я уже не противоречил ему, положившись вполне на опытность и знание моего вожатого, да к тому же я знал, что вообще люди его породы чувствуют какую-то ненависть к дорогам вообще и к торным в особенности. Большею частью нам приходилось пробираться через камыши, почва здесь была солонцеватая, но, скрепленная небольшим морозом, довольно хорошо выдерживала тяжесть лошадей. Иногда мы огибали маленькие, неправильной формы, болотца, затянутые тонкою корою льда, иногда же нам встречались довольно значительные топкие пространства, усеянные торфяными, кое-где изрытыми, кочками; лошади вязли по колена, случалось, что и более; тогда Байтак останавливался, привстав на стременах, внимательно осматривался, словно нюхал воздух: не пахнет ли где-нибудь более удобным путем - и потом внезапно, как будто по вдохновению, сворачивал в сторону и действительно находил или протоптанную дикими свиньями тропинку, или же недалекий объезд, не отклонявший нас слишком от данного направления. Какое приволье здесь для отвергнутых Магометом животных, и какое множество плодится их в этих ненаселенных низменностях! Молодые побеги камыша, гнезда водяных птиц, бесчисленные земноводные - все служит им обильным и сытным кормом. В летние жары есть где спрятаться от палящих лучей солнца: заберется зверь в прохладную болотную грязь, и нет ему дела до тридцатипятиградусного жара; одна только щетинистая, вооруженная белыми клыками морда виднеется на поверхности и тяжело сопит и хрюкает, отфыркиваясь от мириад комаров и разных болотных мошек. Самый опасный враг, человек, проникнутый религиозным фанатизмом, оставляет в покое этих животных; не нужно ему это вкусное мясо, от запаха которого он отворачивается с омерзением. Прежде китайцы не пренебрегали охотой на свиней, но давно уже отошли к востоку сыны Небесной империи, оттесненные мусульманскими кочевниками. Большие приземистые волки («каскыр» по-киргизски), которых тоже довольно водится в окрестностях, подавливают молодых поросят, и частенько в камышах раздается пронзительное, жалобное взвизгивание; но плодлива эта щетинистая порода, и на убылые места является по несколько кандидатов разом, не давая редеть этому толстокожему населению. Есть еще один враг, ну да это уже редкость в здешнем крае; я говорю о тиграх. Значительно южнее, к Тиан-Шангу, довольно часто встречается эта кровожадная порода, сюда же редко заходят ее представители: раза два-три в год заберется в эти стороны полосатый красавец и заляжет в камышах, прильнувши к земле, положив на передние когтистые лапы свирепую морду с прищуренными, как будто дремлющими, глазами, и едва шевеля вытянутым кольчатым хвостом, подстерегает или беспечную свиную семью, или же робкого джигитая, который осторожно, едва щелкая своими копытцами и навострив длинные уши, пробирается к водопою.
Нашу дорогу пересекла большая компания свиней: шумя камышом и сопя, они пробирались поодиночке, медленно вытаскивая из грязи свои ноги; их было по крайней мере штук десять: три или четыре больших, остальные подростки. Завидев нас, они пугливо хрюкнули, подняли свои клыкастые морды и со всех ног бросились в сторону, чрезвычайно легко и смело прыгая через кочки. Меня поразила эта легкость в таких, по-видимому, нелегких животных.
В этой местности водятся также в большом количестве куланы и джигитаи. Сразу неопытный взгляд не найдет разницы в наружности того и другого животного. Я помню, что еще ребенком я читал в каком-то руководстве зоологии, что кулан, или джигитай, такое-то, мол, животное и водится там-то. Разница между ними существует, и если вы ошибетесь, видевши поочередно того и другого, то уже никаким образом не впадете в ту же ошибку, увидевши их вместе. Опытный взгляд кара-киргиза за версту отличит один табун от другого - это мне самому приходилось не раз видеть впоследствии.
Маленькое однокопытное животное, немного побольше и стройнее обыкновенного осла, желтовато-серого цвета, с черною полосою по хребту и черными же кончиками ушей - вот описание, годящееся как для джигитая, так и для кулана. Если же вы поставите их рядом, то увидите, что джигитай немного выше, уши у него покороче, взгляд поживее, да и вообще в нем как-то более конского, чем в кулане, в котором уж слишком много ослиного. Эти троюродные братья, если можно так выразиться, не сходятся в общие табуны, держатся порознь и видимо чуждаются друг друга. В иссык-кульских окрестностях преимущественно водится кулан; джигитай же встречается несколько реже.
К сумеркам мы перебрались вброд через полузамерзший Туп и приблизились почти к самому берегу Иссык-Куля. Наша надежда добраться к ночи в Джиргаллы рушилась; мы наткнулись на небольшую зимовку кара-киргиз, версты за две от левого берега Тупа, и решились здесь провести ночь, не рискуя продолжать дорогу в такой быстро наступающей темноте.
Зимовка состояла из шести просторных желомеек, тростниковой загороди для лошадей, чисто выбитой площадки перед входами, и вообще носила на себе вид достатка, даже небольшой роскоши. Желомейки были аккуратно поставлены, кошмы на них, хотя и закопченные, но тщательно вычиненные и прихваченные широкой красной тесьмой; ребятишки, с визгом бросившиеся по домам при нашем появлении, были хотя и наполовину голые, но это отсутствие костюма - уже больше сила привычки, чем следствие нужды и бедности; да, наконец, и собаки, а их было очень много, лаяли на нас не с таким диким озлоблением, как голодные псы калмыцкой кочевки.
Не в веселую минуту подъехали мы к этому маленькому аулу. Еще издали слышали мы какой-то заунывный гул, чрезвычайно похожий на наше причитанье; когда мы приблизились, то ясно могли различить женский плач и всхлипыванье, шумный говор мужчин и однообразное, точно дьячковское, чтение. Мы попали на похороны, обряд которых начался часа за два до нашего прибытия и был нами прерван, впрочем, ненадолго. Не доезжая шагов на двести до ближайшей изгороди, Байтак попросил меня подождать на месте, а сам слез с коня и пошел пешком в аул. Он недолго говорил с окружившими его киргизами, и тотчас два уже пожилые человека подошли ко мне, очень любезно помогли мне слезть с лошади, взяли у меня из рук поводья и, добродушно улыбаясь, пригласили в лучшую, принадлежавшую, как видно, старшине желомейку.
Просторно, правильным кругом, были расставлены боковые решетки желомейки; новая белая кошма, вышитая вырезанными из цветного сукна узорами, обтягивала внутренность решеток, пол тоже устлан кошмою, а поближе к стенам - яркими ковриками; посредине, в вырытом углублении, тлели уголья, и на треногом круглом тагане стоял плоский закоптелый котел, покрытый куском довольно чистого полотна. По стенам на тонких ремешках висела разная домашняя утварь, деревянная балалайка, совершенно такая же, как и наши российские балалайки, и довольно красиво отделанная киргизская кривая сабля; более я не заметил никакого оружия.
Едва только я подошел ко входу в эту желомейку, как меня встретил высокий, еще довольно молодой кара-киргиз, в верблюжьем халате и в красной, подбитой лисьим мехом и вышитой золотым шнурком шапке. Это и был старшина аула, мирза Алаяр, не из очень важных, как я узнал от него тут же, и находящийся в подчинении у Аблая-бия Джиргаллинского.
Он сказал мне, что гости Аблая-бия (Байтак уже успел сообщить ему о цели нашей поездки) всегда найдут у него дружбу, привет и достаточно бараньего мяса, и что он надеется, что такой важный гость (польстил, разбойник-номад!) не откажется провести в его жилище ночь, чтобы завтра с свежими силами представиться великомудрому и великодушному Аблаю-бию. Я, с своей стороны, сказал, что считаю за честь воспользоваться его гостеприимством и очень рад познакомиться с таким хорошим человеком, каков мирза Алаяр, о котором я очень много слышал хорошего в Верном от русского начальства. Последняя фраза, видимо, понравилась киргизу, и он, опустив глаза, с скромной улыбкой произнес: «Я раб Ак-Паши, он мой повелитель» [Ак-Паша - Белый царь - имя, которым все среднеазиатцы называют нашего императора]. Потом он сообщил мне, чтобы я не стесняясь располагался в его желомейке, а что он должен идти в соседнюю кибитку, где собрался народ для похорон одного старого и тоже очень хорошего человека; он сообщил мне даже имя покойного, очень длинное и замысловатое, которое уже испарилось из моей памяти. Через пять минут плач и вой снова усилились.
Оправившись и приведя в порядок свой костюм, я пошел тоже отдать долг покойнику, а главное, посмотреть, что там такое делается. При моем появлении толпа расступилась, и я, согнувшись, взошел в желомейку. Страшная духота, несмотря на откинутый верх, наполняла эту горницу; женщины, молодые и старые, некоторые очень красивые, окружали покойника и жалобно причитали что-то непонятное; по временам они затихали и потом вдруг, как будто по сигналу, взвизгивали всем горлом. Мирза Алаяр находился тут же и, заметив меня, улыбнулся и кивнул головой, как будто говоря: «А! и вы здесь? Это хорошо». На самой средине, на небольшом продолговатом возвышении, лежал сам покойник - длинный, худой, покрытый с головою белым полотном, из-под которого резко очерчивались угловатые линии старческого тела. Между женщинами теснились ребятишки, толкаясь и ссорясь между собою, а около стенок чинно сидели мужчины, передавали из рук в руки сделанный из тыквы-горлянки и украшенный медью кальян и громко разговаривали о разных, как видно, посторонних предметах. Запах мускуса, которым обыкновенно душатся азиатские красавицы, дым кальяна, наконец, запах, собственно принадлежащий мертвому телу, все это составляло тяжелую смесь, неприятно действующую на нервы. Из любопытства я подавил в себе это отвращение и, заняв место между мужчинами, решился дождаться конца этой обрядности.
У ног покойника, на низеньком табурете, стояла большая деревянная миска, до краев наполненная вареным рисом, и другая, глиняная, с кислым молоком. То тот, то другой из присутствовавших подходили к этим блюдам и, забрав горстью рису, отходили на свои места, жуя и облизываясь. Мне это напомнило нашу похоронную кутью - недоставало только блинов и восковых свечек.
Через час покойного вынесли, положили на дворе на пучки камыша и приставили двух караульных с палками, дабы собака не оскорбила, во время всеобщего сна, памяти умершего.
Для меня в углу жилища Алаяра настлали одно на другое несколько ватных узорчатых одеял, положили две круглые цилиндрические подушки и поставили около, на круглом медном подносе, кувшин с кислым молоком и плоскую чашку. Чем не комфортабельно?
Я хотел выехать как можно раньше, но меня положительно задержал старшина, упрашивая разделить обед с его семейством. Мне не хотелось отказать ему в этом, к тому же до зимовок Джиргаллы было, как уверял меня Алаяр, всего только четыре часа пути.
Часов в одиннадцать утра, плотно наевшись жирной баранины, я выехал в сопровождении сына мирзы Алаяра, мальчика лет четырнадцати, и четырех киргиз, вооруженных саблями. Эта свита почтительно держалась сзади, предупредительно следя за каждым моим движением, что было очень неприятно для меня, не привыкшего ездить с таким церемониалом; это очень неприятное, скажу более, тяжелое чувство знать, что сзади вас несколько пар глаз внимательно следят за каждым вашим движением; впрочем, к этому, как кажется, скоро привыкают: ведь прогуливаются же великосветские барыни с ливрейными лакеями сзади, и ничего себе. Мирза Алаяр, в этом случае, пересолил свою любезность к русскому гостю.
Мы направились сперва по течению Тупа к самому его устью, а потом вдоль иссык-кульского берега повернули налево. Дорога все время шла береговой низменностью, была почти суха и усеяна мелкими пестрыми гальками, правее, по самому берегу, тянулись камыши, то изредка, то сгущаясь в плотные массы, которые скрывали за собою синюю полосу озера. Крупные белые чайки с криком носились над озером, спускаясь вплоть до воды и чертя крыльями ее зыбчатую поверхность. Левее, у подножья невысокого скалистого кряжа, виднелись далекие дымки и бродили большие стада овец. Снег грязными массами лежал в камышах, и сквозь него, несмотря на декабрь месяц, кое-где пробивались тонкие зеленые побеги.
Мирза Алаяр не уклонился от истины, говоря, что до зимовок Аблай-бия не более четырех часов пути. Действительно, часа в три пополудни мы увидели конусообразные группы джиргаллинских кибиток.
Вообще, киргизы не любят тесниться в своих аулах; редко вы можете встретить более десяти кибиток вместе, большею же частью - по три, по четыре кибитки; они раскидываются на громадном пространстве, придерживаясь берегов рек. Да и к чему им стеснять себя в своих привольных кочевьях? В больших маловодных степях можно еще увидеть большие улусы по триста и более кибиток, но тут это уже необходимость: часто целому племени приходится довольствоваться пятью-шестью степными колодцами; и вот громадное общество разбивает свои кибитки и желомейки, непрерывным кольцом охватывая единственный источник воды.
Подъезжая к ближайшим жильям, я невольно обратил внимание на большие камышовые загороди, в которых жались друг к другу и блеяли многочисленные овцы превосходной киргизской породы. Крупные, с длинною волнистою шерстью, с тяжелыми хвостами-курдюками, из которых, самое меньшее, можно вытопить из каждого по полупуду превосходного сала, они составляют главный источник богатства всех номадов Азии вообще и киргизов в особенности.
Ряды верблюдов, вечно под седлами, лежали, плотно прижавшись друг к другу, и пережевывали свою пенящуюся зеленоватую жвачку. Кое-где виднелись небольшие группы ишаков, между которыми попадались экземпляры необыкновенно крупного роста и какого-то странного желтоватого цвета. Я узнал от киргиз, что это была случайная помесь ослицы с джигатаем. Вообще эти дети мирной матери и дикого, непокорного отца сохраняют нрав первой и приобретают немного энергии и выносливости второго; киргизы очень любят эту помесь, но, несмотря на все старания, не могут завести это скрещиванье в больших размерах, потому что пойманный джигатай становится в неволе скучным, непокорным, видимо, грустит о своей кочевой свободе, теряет свою врожденную энергию, вот почему я назвал это случайной помесью.
Нам часто попадались навстречу едущие и идущие пешком кара-киргизы; они останавливались, с любопытством смотрели на приезжих гостей и потом долго провожали глазами наш поезд. Некоторые поворачивали и пристраивались к сопровождавшим меня киргизам мирзы Алаяра, и скоро свита моя достигла довольно значительных размеров. Скоро мы подъехали к ставкам Аблая-бия. Я еще издали заметил группу кибиток значительно больших размеров, чем остальные, покрытых снаружи превосходными белыми кошмами. Тут же стояло несколько оседланных лошадей, а шагах в тридцати, на четыреугольной груде камней, торчал наклонно длинный деревянный шест с железным трезубцем на конце и белым конским хвостом. Здесь мы слезли с лошадей, и нас пригласили войти в кибитку Аблая-бия, сказав, что мирза Алаяр уже дал знать о нашем прибытии и что достопочтенный бий с нетерпением желает с нами увидеться.
Высокий, атлетически сложенный старик с белою как снег бородой, коротко подстриженной, как на портретах Генриха IV, с веселыми энергичными глазами и умным лицом, встретил нас при входе в кибитку. Это и был сам Аблай, популярнейший из всех биев в окрестностях Иссык-Куля.
В его жилище собралась уже довольно значительная публика. Верхние кошмы были широко раскинуты, и в кибитке было чрезвычайно светло, тем более что вся внутренность была подбита ярко-белыми кошмами. Здесь так же, как и у Алаяра, весь пол был устлан коврами, только богаче несколько; цилиндрические шелковые подушки лежали у самых стенок, на ярко-красных решетках было развешано множество довольно красивого туземного оружия, преимущественно сабель; голубой дымок от кальянов вился в воздухе.
В кибитке мы застали также нескольких женщин: они занимались хозяйством и толпились преимущественно около очага, расположенного на самой средине кибитки.
Когда окончены были церемонии, соблюдаемые при встрече гостей, как то: размен любезностей, пожатие рук, легкое прижимание к сердцу и т. д., то я попросил бия указать мне отдельное помещение, сказав, что я намерен провести здесь дня два или три и не желал бы стеснять такого почтенного старца: бий сначала упрашивал занять его кибитку, впрочем, тотчас же сделал распоряжения, согласные с моим желанием. Через полчаса мы сели обедать; за обедом я познакомился с остальными членами семейства Аблая-бия.
Самому Аблаю было девяносто восемь лет, но если б он немного подчернил свою снежную бороду, то никто бы, глядя на его молодецкую фигуру, не дал бы и половины этого. Он в настоящее время имел только двух жен: одну - старушку лет восьмидесяти, которая была настоящей хозяйкой дома, и другую - красивую краснощекую женщину лет 20, на которой старый бий женился только год тому назад. Впрочем, в своей жизни он имел более шестнадцати жен, которые частью умерли, частью получили полную свободу и вышли за других: здесь это самое обыкновенное явление, а одна была казнена самим Аблаем за неверность. Детей у Аблая было множество, все больше сыновья; старик говорил, что Аллах, видимо, милостив к нему и не наказывает его дочерьми. В настоящее время с нами обедало одиннадцать сыновей бия, из которых младшему было двадцать восемь лет, кроме того, в небольшом узорчатом ящике-колыбельке орал на всю кибитку еще один из наследников, уже от последней красавицы. Впрочем, последней ли?..
Так как общество, собравшееся к обеду, было довольно многочисленное, то оказалось, что нельзя было ограничиться одною общею мискою, и для удобства кушанья раздавались в нескольких плоских чашках меньших размеров, и к этим дымящимся, наполненным жирным ароматическим мясом сосудам тянулось не более трех пар мускулистых рук с пальцами, почерневшими от постоянного держания просаленных ременных поводов.
Мне пришлось есть с самим хозяином, который нисколько не смутился, увидав, что я вооружился ложкою и складным ножом с вилкою; он уже видал эти виды и даже старался но запускать своих пальцев в ту часть миски, которая находилась в моем распоряжении. По временам он подбрасывал в мою сторону более аппетитные куски, весьма приятно улыбаясь при этом.
Обед или, правильнее сказать, ужин, потому что солнце уже садилось, состоял преимущественно из баранины; одно только блюдо напоминало малороссийские галушки: в мучнистой беловатой жидкости плавали катышки теста и распространяли по всей кибитке запах перестоявшегося клейстера. Я его не решился попробовать. Впрочем, мне впоследствии часто приходилось питаться этим кушаньем, за неимением другого, конечно, в моей бродячей жизни в Центральной Азии.
После обеда женщины принесли нам кумыс в больших глиняных кувшинах, оплетенных камышом для прочности, так как напиток этот во время брожения рвет посуду не хуже любого шампанского. Ничего не может быть приятнее, как после тяжелого, жирного стола освежиться этим напитком. Надо привыкнуть к кумысу, чтобы понять его достоинства - киргизы пьют его в ужасающем количестве: ни один московский купец в целые сутки не выпьет столько чаю, сколько усталый номад вытянет кумысу за один раз, не отнимая от краев сосуда своих жадных засаленных губ.
Мы вышли из душной кибитки на свежий воздух. Нам разостлали кошмы, и мы комфортабельно уселись вблизи разложенных огней; сюда же подали нам кальяны.
Весь аул кипел самою шумною, оживленною жизнью. Несколько в стороне доили кобыл; привычные матки стояли смирно, поглядывая на загородь, где толпились их жеребята в ожидании той минуты, когда их пустят досасывать то, что оставил им человек.
С левой стороны в нам приближался большой конский табун: это Аблай-бий хотел похвастать передо мною лучшим своим достоянием - лошадьми. Глухой топот тысяч копыт все усиливался по мере приближения; самое разнообразное ржание носилось в воздухе. Пастухи-табунщики, полуобнаженные, в бараньих шкурах, болтающихся за плечами, гикали и звонко хлопали по земле своими длинными кнутами. Впереди всего табуна, значительно отделившись от массы, бежал небольшого роста статный жеребчик золотисто-буланой масти; формами своими он сильно напоминал известную типичную породу шотландских пони. Лошадь эта особенно обратила на себя мое внимание своею густою, черною как смоль гривою и таким же густым, почти достигающим до земли хвостом, что производило необыкновенно красивый контраст с золотистою шерстью туловища, вдоль спины тянулся узкий черный ремень, ноги ниже колена были тоже совершенно черные. Жеребец шел свободно, сильною поступью, насторожив уши, и поминутно громко отфыркивался, втягивая ноздрями дым наших костров. Я не удержался и вслух похвалил красивое животное; Аблай-бий заметил это, многозначительно крякнул и важно произнес, как бы про себя:
- Да, очень хорошая лошадь!
Перед моими глазами, волнуясь, обгоняя друг друга, то сплошными кучами, то вразброд проходили тысячи лошадей - серых, гнедых, вороных, рыжих - всех возможных оттенков и возрастов. Черномазые табунщики положительно бесновались, стараясь выказать усердие перед своим повелителем; и долго еще в моих ушах стоял смешанный гул, весьма (я убежден в этом) похожие на те звуки, которые потрясали воздух у подножья Арарата, когда Ной выпустил на свободу из ковчега все живое, до той поры в нем запертое.
Через час все успокоилось. Чистое небо усеялось звездами. К ночи начало слегка морозить. Яркое созвездие Ориона медленно подымалось над горизонтом. Все звуки стали сливаться и путаться между собою: сон одерживал победу над утомленным слухом, и через минуту я спал как убитый, свернувшись под своим одеялом на покойном войлочном ложе, с седельной подушкою под головою.
Еще не начало рассветать как следует, как уже к ставке Аблая-бия начали съезжаться всадники. Не более как через полчаса их собралось человек тридцать; все они были вооружены длинными пиками, и у каждого висел на седле свернутый кольцом волосяной аркан. Только у одного было ружье, и какое ружье! длинный граненый ствол кончался раструбом, как у фагота, тонкая деревянная ложа была хитро изогнута и украшена узорами красными, синими и золочеными; курок заменялся длинным крючком в виде французского S, один конец которого, расщепленный вилкою, зажимал кончик тлеющегося фитиля, а другой - служил спусковым крючком, и всадник, нажимая последний, заставлял кончик фитиля клюнуть прямо в довольно просторную затравку, в которую подсыпался каждый раз свежий порох.
Оседланная лошадь Аблая-бия стояла у кибитки: это был коренастый, приземистый иноходец какой-то неопределенной масти. Животное это, как мне сказали, отличалось необыкновенно быстрым бегом, конечно, по ровному месту, и до такой степени покойным, что, по словам хозяина, можно было на полном ходу держать в руках плоскую чашку с водою и не расплескать ни капли.
Байтак привел откуда-то и наших лошадей, оседланных только одними седлами, без вьюков, потому что в виду имелась более легкая и кратковременная экскурсия.
Хозяин не заставил себя долго ждать и, весь сияющий, в ярко-красном халате на лисьем меху, в остроконечной шапке с золотым верхом, без всякого оружия кроме неизбежного ножа (псяк) за поясом и ременной нагайки, занял свое место в главе всей группы. Он покойно и красиво сидел на своем высоком седле и, поздоровавшись со мною, с оживлением объяснял мне цель и весь механизм нашей поездки. Это он, собственно для меня, устроил большую охоту на куланов, а, к счастью, накануне пастухи заметили, верстах в двадцати от стоянки, подкочевавший табун этих диких степняков. Последнее обстоятельство старый киргиз прямо приписывал моей счастливой звезде и видимому покровительству пророка.
Женщины, дети и весь оставшийся люд сопровождали нас возгласами, низкими поклонами и всевозможными попечениями. Полуголые киргизята провожали нас дальше всех, кривляясь и прыгая между наших лошадей.
ОКОНЧАНИЕ
Другие части: [1], [2], [3].
Берега озера Иссык-Куль. С рисунка Н. Каразина
По хрупкому, тонкому льду мы перебрались через Чилик и направились в горы. Снова потянулись голые, растрескавшиеся скалы; снова неудобные, скользкие тропинки. Сырой холодный туман охватывал нас со всех сторон; наши бараньи шапки, волосы, платье, лошади - все было мокро; пронзительный ветер свистал и стонал, вырываясь из боковых ущелий; Мерген-Шера сурово встречал своих гостей. Ни одно растение не пробивалось сквозь грязноватый снег; все кругом камни и камни, черные, серые, зеленоватые, красные, то в грозных, резко очерченных скалах, то раздробленными массами, жались с боков, толпились спереди, нависли сверху и звучно, металлически звенели под кованым копытом.
Начало уже темнеть, когда мы, измучивши наших лошадей и утомившись донельзя сами, расположились на ночлег. Место, выбранное нами для ночлега, не было случайной находкой; Байтак еще прежде бывал здесь, да и не он один, что видно было по кучкам золы. Это была довольно просторная пещера с пологою площадкою перед входом. Вход в это убежище был не очень широк, навьюченная лошадь входила в него с трудом, но зато далее с каждым шагом эта пещера или, правильней сказать, расселина, расширялась, и шагах в двенадцати от входа была настолько просторна, что в нее смело могло поместиться человек десять вместе с своими лошадьми. Далее и вверх она суживалась: впереди она сливалась в узкую трещину и совершенно исчезала во мраке, вверху же виднелось высокое природное окно, узкой зубчатой трещиной выходя на поверхность горы. Пол покатый ко входу, скользкий и усеянный мелкими черными плитками.
Густой мрак царствовал в этом убежище, когда мы с Байтаком забрались в него и втащили за собою, слегка упиравшихся и похрапывающих, чалого и серого, но опытный киргиз скоро разогнал тьму. Он еще заранее, на стоянке у калмыков, захватил несколько пучков заготовленного камыша, который и пригодился нам здесь и как освещение, и как отопление, впрочем, правильнее сказать, средство для варки чая.
Ярко вспыхнул пучок зажженного камыша, и кровавым светом, сверкая тысячами искр, озарились мокрые фантастические стены расселины. Голубоватое туманное очертание окна тотчас же исчезло, уничтоженное сильнейшим светом, а вверху, в самых темных углах, словно белая паутина, протянулись серебристые кружева сталактитов. Крупные летучие мыши, разбуженные нашим приходом, зачертили в воздухе, шелестя своими мягкими крыльями; по мокрому полу шлепали крупные и мелкие жабы, удаляясь в глубину пещеры от беспокойных посетителей.
Мы выбрали местечко посуше, расчистили накопившийся здесь конский навоз и разостлали свои одеяла. Байтак, приютив лошадей, отправился за водою к небольшому горному ручью, шум которого ясно доносился до нашего уха, а я, сбросив с плеч мокрое верхнее платье, занялся огнем, не давая ему потухать и экономничая нашим скудным запасом топлива. Скоро вернулся Байтак; он принес, между прочим, порядочную охапку сухой прошлогодней колючки, которую нашел в лощине у берегов потока, что было очень кстати, и занялся приготовлением ужина.
Незамысловат был наш походный ужин, он состоял из одного только блюда: маленькими кусочками изрезанная баранина аппетитно подрумянилась, нанизанная на шомпол, и издавала приятный, раздражающий аппетит запах. На Кавказе это блюдо называется шашлык, здесь же оно носит более характеристичное название беш-бармак, что значит «пять пальцев». Впрочем, киргизы могли бы все свои кушанья назвать беш-бармаком, потому что они вовсе не знакомы с употреблением вилок, да и ложки встречаются у них далеко не за всяким обедом. Скоро мы поужинали, напились чаю и залегли отдыхать. Полная тишина наступила в пещере. Наши кони медленно пережевывали ячмень, навешанный в торбах. Откуда-то сверху просачивалась вода и крупными каплями звонко щелкала о каменный пол. До самого рассвета ничто не потревожило нашего спокойствия.
Со светом мы поседлали коней и выбрались снова на свет божий. День обещал быть хорошим. Ночной порывистый ветер разогнал тяжелые тучи, и небо было чисто; внизу, по ущельям ползали еще туманные облака, но и они становились реже и реже, рассеиваясь в свежем утреннем воздухе.
Часа через четыре мы, с высокого каменного уступа, на котором расположились отдохнуть, увидели Иссык-Куль. Темно-синяя, слегка туманная полоса тянулась по южному горизонту. Потом мы потеряли его из виду и снова увидели это озеро уже вблизи, когда совершенно спустились к реке Тупу. Мерген-Шера круто, почти обрывисто, спускается к водам Иссык-Куля; влево же, к низовьям Тупа и Джиргаллы, этот хребет сливается с низменностями постепенными, пологими скатами.
Недолго длился наш отдых, и часа в два пополудни мы спустились в низовья, заросшие тальником, камышами и жидким вереском. Снова моему Байтаку вздумалось бросить довольно ясную тропинку и отыскивать прямую, кратчайшую дорогу; я уже не противоречил ему, положившись вполне на опытность и знание моего вожатого, да к тому же я знал, что вообще люди его породы чувствуют какую-то ненависть к дорогам вообще и к торным в особенности. Большею частью нам приходилось пробираться через камыши, почва здесь была солонцеватая, но, скрепленная небольшим морозом, довольно хорошо выдерживала тяжесть лошадей. Иногда мы огибали маленькие, неправильной формы, болотца, затянутые тонкою корою льда, иногда же нам встречались довольно значительные топкие пространства, усеянные торфяными, кое-где изрытыми, кочками; лошади вязли по колена, случалось, что и более; тогда Байтак останавливался, привстав на стременах, внимательно осматривался, словно нюхал воздух: не пахнет ли где-нибудь более удобным путем - и потом внезапно, как будто по вдохновению, сворачивал в сторону и действительно находил или протоптанную дикими свиньями тропинку, или же недалекий объезд, не отклонявший нас слишком от данного направления. Какое приволье здесь для отвергнутых Магометом животных, и какое множество плодится их в этих ненаселенных низменностях! Молодые побеги камыша, гнезда водяных птиц, бесчисленные земноводные - все служит им обильным и сытным кормом. В летние жары есть где спрятаться от палящих лучей солнца: заберется зверь в прохладную болотную грязь, и нет ему дела до тридцатипятиградусного жара; одна только щетинистая, вооруженная белыми клыками морда виднеется на поверхности и тяжело сопит и хрюкает, отфыркиваясь от мириад комаров и разных болотных мошек. Самый опасный враг, человек, проникнутый религиозным фанатизмом, оставляет в покое этих животных; не нужно ему это вкусное мясо, от запаха которого он отворачивается с омерзением. Прежде китайцы не пренебрегали охотой на свиней, но давно уже отошли к востоку сыны Небесной империи, оттесненные мусульманскими кочевниками. Большие приземистые волки («каскыр» по-киргизски), которых тоже довольно водится в окрестностях, подавливают молодых поросят, и частенько в камышах раздается пронзительное, жалобное взвизгивание; но плодлива эта щетинистая порода, и на убылые места является по несколько кандидатов разом, не давая редеть этому толстокожему населению. Есть еще один враг, ну да это уже редкость в здешнем крае; я говорю о тиграх. Значительно южнее, к Тиан-Шангу, довольно часто встречается эта кровожадная порода, сюда же редко заходят ее представители: раза два-три в год заберется в эти стороны полосатый красавец и заляжет в камышах, прильнувши к земле, положив на передние когтистые лапы свирепую морду с прищуренными, как будто дремлющими, глазами, и едва шевеля вытянутым кольчатым хвостом, подстерегает или беспечную свиную семью, или же робкого джигитая, который осторожно, едва щелкая своими копытцами и навострив длинные уши, пробирается к водопою.
Нашу дорогу пересекла большая компания свиней: шумя камышом и сопя, они пробирались поодиночке, медленно вытаскивая из грязи свои ноги; их было по крайней мере штук десять: три или четыре больших, остальные подростки. Завидев нас, они пугливо хрюкнули, подняли свои клыкастые морды и со всех ног бросились в сторону, чрезвычайно легко и смело прыгая через кочки. Меня поразила эта легкость в таких, по-видимому, нелегких животных.
В этой местности водятся также в большом количестве куланы и джигитаи. Сразу неопытный взгляд не найдет разницы в наружности того и другого животного. Я помню, что еще ребенком я читал в каком-то руководстве зоологии, что кулан, или джигитай, такое-то, мол, животное и водится там-то. Разница между ними существует, и если вы ошибетесь, видевши поочередно того и другого, то уже никаким образом не впадете в ту же ошибку, увидевши их вместе. Опытный взгляд кара-киргиза за версту отличит один табун от другого - это мне самому приходилось не раз видеть впоследствии.
Маленькое однокопытное животное, немного побольше и стройнее обыкновенного осла, желтовато-серого цвета, с черною полосою по хребту и черными же кончиками ушей - вот описание, годящееся как для джигитая, так и для кулана. Если же вы поставите их рядом, то увидите, что джигитай немного выше, уши у него покороче, взгляд поживее, да и вообще в нем как-то более конского, чем в кулане, в котором уж слишком много ослиного. Эти троюродные братья, если можно так выразиться, не сходятся в общие табуны, держатся порознь и видимо чуждаются друг друга. В иссык-кульских окрестностях преимущественно водится кулан; джигитай же встречается несколько реже.
К сумеркам мы перебрались вброд через полузамерзший Туп и приблизились почти к самому берегу Иссык-Куля. Наша надежда добраться к ночи в Джиргаллы рушилась; мы наткнулись на небольшую зимовку кара-киргиз, версты за две от левого берега Тупа, и решились здесь провести ночь, не рискуя продолжать дорогу в такой быстро наступающей темноте.
Зимовка состояла из шести просторных желомеек, тростниковой загороди для лошадей, чисто выбитой площадки перед входами, и вообще носила на себе вид достатка, даже небольшой роскоши. Желомейки были аккуратно поставлены, кошмы на них, хотя и закопченные, но тщательно вычиненные и прихваченные широкой красной тесьмой; ребятишки, с визгом бросившиеся по домам при нашем появлении, были хотя и наполовину голые, но это отсутствие костюма - уже больше сила привычки, чем следствие нужды и бедности; да, наконец, и собаки, а их было очень много, лаяли на нас не с таким диким озлоблением, как голодные псы калмыцкой кочевки.
Не в веселую минуту подъехали мы к этому маленькому аулу. Еще издали слышали мы какой-то заунывный гул, чрезвычайно похожий на наше причитанье; когда мы приблизились, то ясно могли различить женский плач и всхлипыванье, шумный говор мужчин и однообразное, точно дьячковское, чтение. Мы попали на похороны, обряд которых начался часа за два до нашего прибытия и был нами прерван, впрочем, ненадолго. Не доезжая шагов на двести до ближайшей изгороди, Байтак попросил меня подождать на месте, а сам слез с коня и пошел пешком в аул. Он недолго говорил с окружившими его киргизами, и тотчас два уже пожилые человека подошли ко мне, очень любезно помогли мне слезть с лошади, взяли у меня из рук поводья и, добродушно улыбаясь, пригласили в лучшую, принадлежавшую, как видно, старшине желомейку.
Просторно, правильным кругом, были расставлены боковые решетки желомейки; новая белая кошма, вышитая вырезанными из цветного сукна узорами, обтягивала внутренность решеток, пол тоже устлан кошмою, а поближе к стенам - яркими ковриками; посредине, в вырытом углублении, тлели уголья, и на треногом круглом тагане стоял плоский закоптелый котел, покрытый куском довольно чистого полотна. По стенам на тонких ремешках висела разная домашняя утварь, деревянная балалайка, совершенно такая же, как и наши российские балалайки, и довольно красиво отделанная киргизская кривая сабля; более я не заметил никакого оружия.
Едва только я подошел ко входу в эту желомейку, как меня встретил высокий, еще довольно молодой кара-киргиз, в верблюжьем халате и в красной, подбитой лисьим мехом и вышитой золотым шнурком шапке. Это и был старшина аула, мирза Алаяр, не из очень важных, как я узнал от него тут же, и находящийся в подчинении у Аблая-бия Джиргаллинского.
Он сказал мне, что гости Аблая-бия (Байтак уже успел сообщить ему о цели нашей поездки) всегда найдут у него дружбу, привет и достаточно бараньего мяса, и что он надеется, что такой важный гость (польстил, разбойник-номад!) не откажется провести в его жилище ночь, чтобы завтра с свежими силами представиться великомудрому и великодушному Аблаю-бию. Я, с своей стороны, сказал, что считаю за честь воспользоваться его гостеприимством и очень рад познакомиться с таким хорошим человеком, каков мирза Алаяр, о котором я очень много слышал хорошего в Верном от русского начальства. Последняя фраза, видимо, понравилась киргизу, и он, опустив глаза, с скромной улыбкой произнес: «Я раб Ак-Паши, он мой повелитель» [Ак-Паша - Белый царь - имя, которым все среднеазиатцы называют нашего императора]. Потом он сообщил мне, чтобы я не стесняясь располагался в его желомейке, а что он должен идти в соседнюю кибитку, где собрался народ для похорон одного старого и тоже очень хорошего человека; он сообщил мне даже имя покойного, очень длинное и замысловатое, которое уже испарилось из моей памяти. Через пять минут плач и вой снова усилились.
Оправившись и приведя в порядок свой костюм, я пошел тоже отдать долг покойнику, а главное, посмотреть, что там такое делается. При моем появлении толпа расступилась, и я, согнувшись, взошел в желомейку. Страшная духота, несмотря на откинутый верх, наполняла эту горницу; женщины, молодые и старые, некоторые очень красивые, окружали покойника и жалобно причитали что-то непонятное; по временам они затихали и потом вдруг, как будто по сигналу, взвизгивали всем горлом. Мирза Алаяр находился тут же и, заметив меня, улыбнулся и кивнул головой, как будто говоря: «А! и вы здесь? Это хорошо». На самой средине, на небольшом продолговатом возвышении, лежал сам покойник - длинный, худой, покрытый с головою белым полотном, из-под которого резко очерчивались угловатые линии старческого тела. Между женщинами теснились ребятишки, толкаясь и ссорясь между собою, а около стенок чинно сидели мужчины, передавали из рук в руки сделанный из тыквы-горлянки и украшенный медью кальян и громко разговаривали о разных, как видно, посторонних предметах. Запах мускуса, которым обыкновенно душатся азиатские красавицы, дым кальяна, наконец, запах, собственно принадлежащий мертвому телу, все это составляло тяжелую смесь, неприятно действующую на нервы. Из любопытства я подавил в себе это отвращение и, заняв место между мужчинами, решился дождаться конца этой обрядности.
У ног покойника, на низеньком табурете, стояла большая деревянная миска, до краев наполненная вареным рисом, и другая, глиняная, с кислым молоком. То тот, то другой из присутствовавших подходили к этим блюдам и, забрав горстью рису, отходили на свои места, жуя и облизываясь. Мне это напомнило нашу похоронную кутью - недоставало только блинов и восковых свечек.
Через час покойного вынесли, положили на дворе на пучки камыша и приставили двух караульных с палками, дабы собака не оскорбила, во время всеобщего сна, памяти умершего.
Для меня в углу жилища Алаяра настлали одно на другое несколько ватных узорчатых одеял, положили две круглые цилиндрические подушки и поставили около, на круглом медном подносе, кувшин с кислым молоком и плоскую чашку. Чем не комфортабельно?
Я хотел выехать как можно раньше, но меня положительно задержал старшина, упрашивая разделить обед с его семейством. Мне не хотелось отказать ему в этом, к тому же до зимовок Джиргаллы было, как уверял меня Алаяр, всего только четыре часа пути.
Часов в одиннадцать утра, плотно наевшись жирной баранины, я выехал в сопровождении сына мирзы Алаяра, мальчика лет четырнадцати, и четырех киргиз, вооруженных саблями. Эта свита почтительно держалась сзади, предупредительно следя за каждым моим движением, что было очень неприятно для меня, не привыкшего ездить с таким церемониалом; это очень неприятное, скажу более, тяжелое чувство знать, что сзади вас несколько пар глаз внимательно следят за каждым вашим движением; впрочем, к этому, как кажется, скоро привыкают: ведь прогуливаются же великосветские барыни с ливрейными лакеями сзади, и ничего себе. Мирза Алаяр, в этом случае, пересолил свою любезность к русскому гостю.
Мы направились сперва по течению Тупа к самому его устью, а потом вдоль иссык-кульского берега повернули налево. Дорога все время шла береговой низменностью, была почти суха и усеяна мелкими пестрыми гальками, правее, по самому берегу, тянулись камыши, то изредка, то сгущаясь в плотные массы, которые скрывали за собою синюю полосу озера. Крупные белые чайки с криком носились над озером, спускаясь вплоть до воды и чертя крыльями ее зыбчатую поверхность. Левее, у подножья невысокого скалистого кряжа, виднелись далекие дымки и бродили большие стада овец. Снег грязными массами лежал в камышах, и сквозь него, несмотря на декабрь месяц, кое-где пробивались тонкие зеленые побеги.
Мирза Алаяр не уклонился от истины, говоря, что до зимовок Аблай-бия не более четырех часов пути. Действительно, часа в три пополудни мы увидели конусообразные группы джиргаллинских кибиток.
Вообще, киргизы не любят тесниться в своих аулах; редко вы можете встретить более десяти кибиток вместе, большею же частью - по три, по четыре кибитки; они раскидываются на громадном пространстве, придерживаясь берегов рек. Да и к чему им стеснять себя в своих привольных кочевьях? В больших маловодных степях можно еще увидеть большие улусы по триста и более кибиток, но тут это уже необходимость: часто целому племени приходится довольствоваться пятью-шестью степными колодцами; и вот громадное общество разбивает свои кибитки и желомейки, непрерывным кольцом охватывая единственный источник воды.
Подъезжая к ближайшим жильям, я невольно обратил внимание на большие камышовые загороди, в которых жались друг к другу и блеяли многочисленные овцы превосходной киргизской породы. Крупные, с длинною волнистою шерстью, с тяжелыми хвостами-курдюками, из которых, самое меньшее, можно вытопить из каждого по полупуду превосходного сала, они составляют главный источник богатства всех номадов Азии вообще и киргизов в особенности.
Ряды верблюдов, вечно под седлами, лежали, плотно прижавшись друг к другу, и пережевывали свою пенящуюся зеленоватую жвачку. Кое-где виднелись небольшие группы ишаков, между которыми попадались экземпляры необыкновенно крупного роста и какого-то странного желтоватого цвета. Я узнал от киргиз, что это была случайная помесь ослицы с джигатаем. Вообще эти дети мирной матери и дикого, непокорного отца сохраняют нрав первой и приобретают немного энергии и выносливости второго; киргизы очень любят эту помесь, но, несмотря на все старания, не могут завести это скрещиванье в больших размерах, потому что пойманный джигатай становится в неволе скучным, непокорным, видимо, грустит о своей кочевой свободе, теряет свою врожденную энергию, вот почему я назвал это случайной помесью.
Нам часто попадались навстречу едущие и идущие пешком кара-киргизы; они останавливались, с любопытством смотрели на приезжих гостей и потом долго провожали глазами наш поезд. Некоторые поворачивали и пристраивались к сопровождавшим меня киргизам мирзы Алаяра, и скоро свита моя достигла довольно значительных размеров. Скоро мы подъехали к ставкам Аблая-бия. Я еще издали заметил группу кибиток значительно больших размеров, чем остальные, покрытых снаружи превосходными белыми кошмами. Тут же стояло несколько оседланных лошадей, а шагах в тридцати, на четыреугольной груде камней, торчал наклонно длинный деревянный шест с железным трезубцем на конце и белым конским хвостом. Здесь мы слезли с лошадей, и нас пригласили войти в кибитку Аблая-бия, сказав, что мирза Алаяр уже дал знать о нашем прибытии и что достопочтенный бий с нетерпением желает с нами увидеться.
Высокий, атлетически сложенный старик с белою как снег бородой, коротко подстриженной, как на портретах Генриха IV, с веселыми энергичными глазами и умным лицом, встретил нас при входе в кибитку. Это и был сам Аблай, популярнейший из всех биев в окрестностях Иссык-Куля.
В его жилище собралась уже довольно значительная публика. Верхние кошмы были широко раскинуты, и в кибитке было чрезвычайно светло, тем более что вся внутренность была подбита ярко-белыми кошмами. Здесь так же, как и у Алаяра, весь пол был устлан коврами, только богаче несколько; цилиндрические шелковые подушки лежали у самых стенок, на ярко-красных решетках было развешано множество довольно красивого туземного оружия, преимущественно сабель; голубой дымок от кальянов вился в воздухе.
В кибитке мы застали также нескольких женщин: они занимались хозяйством и толпились преимущественно около очага, расположенного на самой средине кибитки.
Когда окончены были церемонии, соблюдаемые при встрече гостей, как то: размен любезностей, пожатие рук, легкое прижимание к сердцу и т. д., то я попросил бия указать мне отдельное помещение, сказав, что я намерен провести здесь дня два или три и не желал бы стеснять такого почтенного старца: бий сначала упрашивал занять его кибитку, впрочем, тотчас же сделал распоряжения, согласные с моим желанием. Через полчаса мы сели обедать; за обедом я познакомился с остальными членами семейства Аблая-бия.
Самому Аблаю было девяносто восемь лет, но если б он немного подчернил свою снежную бороду, то никто бы, глядя на его молодецкую фигуру, не дал бы и половины этого. Он в настоящее время имел только двух жен: одну - старушку лет восьмидесяти, которая была настоящей хозяйкой дома, и другую - красивую краснощекую женщину лет 20, на которой старый бий женился только год тому назад. Впрочем, в своей жизни он имел более шестнадцати жен, которые частью умерли, частью получили полную свободу и вышли за других: здесь это самое обыкновенное явление, а одна была казнена самим Аблаем за неверность. Детей у Аблая было множество, все больше сыновья; старик говорил, что Аллах, видимо, милостив к нему и не наказывает его дочерьми. В настоящее время с нами обедало одиннадцать сыновей бия, из которых младшему было двадцать восемь лет, кроме того, в небольшом узорчатом ящике-колыбельке орал на всю кибитку еще один из наследников, уже от последней красавицы. Впрочем, последней ли?..
Так как общество, собравшееся к обеду, было довольно многочисленное, то оказалось, что нельзя было ограничиться одною общею мискою, и для удобства кушанья раздавались в нескольких плоских чашках меньших размеров, и к этим дымящимся, наполненным жирным ароматическим мясом сосудам тянулось не более трех пар мускулистых рук с пальцами, почерневшими от постоянного держания просаленных ременных поводов.
Мне пришлось есть с самим хозяином, который нисколько не смутился, увидав, что я вооружился ложкою и складным ножом с вилкою; он уже видал эти виды и даже старался но запускать своих пальцев в ту часть миски, которая находилась в моем распоряжении. По временам он подбрасывал в мою сторону более аппетитные куски, весьма приятно улыбаясь при этом.
Обед или, правильнее сказать, ужин, потому что солнце уже садилось, состоял преимущественно из баранины; одно только блюдо напоминало малороссийские галушки: в мучнистой беловатой жидкости плавали катышки теста и распространяли по всей кибитке запах перестоявшегося клейстера. Я его не решился попробовать. Впрочем, мне впоследствии часто приходилось питаться этим кушаньем, за неимением другого, конечно, в моей бродячей жизни в Центральной Азии.
После обеда женщины принесли нам кумыс в больших глиняных кувшинах, оплетенных камышом для прочности, так как напиток этот во время брожения рвет посуду не хуже любого шампанского. Ничего не может быть приятнее, как после тяжелого, жирного стола освежиться этим напитком. Надо привыкнуть к кумысу, чтобы понять его достоинства - киргизы пьют его в ужасающем количестве: ни один московский купец в целые сутки не выпьет столько чаю, сколько усталый номад вытянет кумысу за один раз, не отнимая от краев сосуда своих жадных засаленных губ.
Мы вышли из душной кибитки на свежий воздух. Нам разостлали кошмы, и мы комфортабельно уселись вблизи разложенных огней; сюда же подали нам кальяны.
Весь аул кипел самою шумною, оживленною жизнью. Несколько в стороне доили кобыл; привычные матки стояли смирно, поглядывая на загородь, где толпились их жеребята в ожидании той минуты, когда их пустят досасывать то, что оставил им человек.
С левой стороны в нам приближался большой конский табун: это Аблай-бий хотел похвастать передо мною лучшим своим достоянием - лошадьми. Глухой топот тысяч копыт все усиливался по мере приближения; самое разнообразное ржание носилось в воздухе. Пастухи-табунщики, полуобнаженные, в бараньих шкурах, болтающихся за плечами, гикали и звонко хлопали по земле своими длинными кнутами. Впереди всего табуна, значительно отделившись от массы, бежал небольшого роста статный жеребчик золотисто-буланой масти; формами своими он сильно напоминал известную типичную породу шотландских пони. Лошадь эта особенно обратила на себя мое внимание своею густою, черною как смоль гривою и таким же густым, почти достигающим до земли хвостом, что производило необыкновенно красивый контраст с золотистою шерстью туловища, вдоль спины тянулся узкий черный ремень, ноги ниже колена были тоже совершенно черные. Жеребец шел свободно, сильною поступью, насторожив уши, и поминутно громко отфыркивался, втягивая ноздрями дым наших костров. Я не удержался и вслух похвалил красивое животное; Аблай-бий заметил это, многозначительно крякнул и важно произнес, как бы про себя:
- Да, очень хорошая лошадь!
Перед моими глазами, волнуясь, обгоняя друг друга, то сплошными кучами, то вразброд проходили тысячи лошадей - серых, гнедых, вороных, рыжих - всех возможных оттенков и возрастов. Черномазые табунщики положительно бесновались, стараясь выказать усердие перед своим повелителем; и долго еще в моих ушах стоял смешанный гул, весьма (я убежден в этом) похожие на те звуки, которые потрясали воздух у подножья Арарата, когда Ной выпустил на свободу из ковчега все живое, до той поры в нем запертое.
Через час все успокоилось. Чистое небо усеялось звездами. К ночи начало слегка морозить. Яркое созвездие Ориона медленно подымалось над горизонтом. Все звуки стали сливаться и путаться между собою: сон одерживал победу над утомленным слухом, и через минуту я спал как убитый, свернувшись под своим одеялом на покойном войлочном ложе, с седельной подушкою под головою.
Еще не начало рассветать как следует, как уже к ставке Аблая-бия начали съезжаться всадники. Не более как через полчаса их собралось человек тридцать; все они были вооружены длинными пиками, и у каждого висел на седле свернутый кольцом волосяной аркан. Только у одного было ружье, и какое ружье! длинный граненый ствол кончался раструбом, как у фагота, тонкая деревянная ложа была хитро изогнута и украшена узорами красными, синими и золочеными; курок заменялся длинным крючком в виде французского S, один конец которого, расщепленный вилкою, зажимал кончик тлеющегося фитиля, а другой - служил спусковым крючком, и всадник, нажимая последний, заставлял кончик фитиля клюнуть прямо в довольно просторную затравку, в которую подсыпался каждый раз свежий порох.
Оседланная лошадь Аблая-бия стояла у кибитки: это был коренастый, приземистый иноходец какой-то неопределенной масти. Животное это, как мне сказали, отличалось необыкновенно быстрым бегом, конечно, по ровному месту, и до такой степени покойным, что, по словам хозяина, можно было на полном ходу держать в руках плоскую чашку с водою и не расплескать ни капли.
Байтак привел откуда-то и наших лошадей, оседланных только одними седлами, без вьюков, потому что в виду имелась более легкая и кратковременная экскурсия.
Хозяин не заставил себя долго ждать и, весь сияющий, в ярко-красном халате на лисьем меху, в остроконечной шапке с золотым верхом, без всякого оружия кроме неизбежного ножа (псяк) за поясом и ременной нагайки, занял свое место в главе всей группы. Он покойно и красиво сидел на своем высоком седле и, поздоровавшись со мною, с оживлением объяснял мне цель и весь механизм нашей поездки. Это он, собственно для меня, устроил большую охоту на куланов, а, к счастью, накануне пастухи заметили, верстах в двадцати от стоянки, подкочевавший табун этих диких степняков. Последнее обстоятельство старый киргиз прямо приписывал моей счастливой звезде и видимому покровительству пророка.
Женщины, дети и весь оставшийся люд сопровождали нас возгласами, низкими поклонами и всевозможными попечениями. Полуголые киргизята провожали нас дальше всех, кривляясь и прыгая между наших лошадей.
ОКОНЧАНИЕ