Постмодернизм, шестидесятники и советофилия.
Продолжающаяся полемика Михаил Эпштейна (mikhail_epstein) и Дмитрия Быкова (bykov, начало МЭ, ответ ДБ, ответ МЭ и дискуссия) о советофилии и тотальгии интересна, как по сути обсуждаемого: сравнением отношения к советскому прошлому и путинскому настоящему двух уважаемых талантливых людей с в общем-то близкими политическими и художественными взглядами, так и тем, что оба они, создавая емкие образы, не вполне, кажется, при этом совладали с собственной аргументацией. Из-за любви к метафоре, в их полемике регулярно возникают преувеличения, и этим можно попробовать пренебречь. (Уже упрек в постмодернизме от автора ЖД смотрится не на месте; но лишь на первый взгляд.) Пока моя позиция близка к быковской.
Эпштейн трактует проблему советофилии узко, сводя ее в основном к политической системе и отношения к власти. Более того, во второй реплике, говоря о грамматике, он неожиданно и неявно перешел на обсуждение structure-agency problem, не только с характерным для постмодернизма предпочтением agency, но и квази-моральным осуждением и приравниванием структрализма к бессознательному тоталитарному мышлению.
Одним из центральных аспектов дискуссии оказалось соотношение идеального и повседневно-практического в советском. МЭ сделал, попытку перейти от уровня власти к уровню личностей, и на мой взгляд нехарактерно неудачную:
«Нет, воспитывают не сами по себе правильные слова, а именно расхождение правильных слов и отвратительных дел. И ничего кроме апатии, цинизма, лицемерия, злобы, изуверства, предательства, человеконенавистничества такое расхождение воспитать не может.»
Речь могла бы идти о реальных сложностях воспитания и поддержания integrity в советских условиях; но категоричность этого утверждения превратила его в моральный вариант парадокса лжеца - за счет контекста. Эта статья адресована читателю, выросшему, как и автор, в советских условиях. Согласившись с этой фразой, читатель должен признать себя лицемером, злодеем и пр. Если так, то осуждаемое МЭ «тоталитарное зло» теряет для него силу морального отторжения. Если же читатель себя изувером не считает, то ложность этой фразы для него очевидна. Этот характер необходимой ложности безоговорочного осуждения советскости отчасти теряется, если адресатом является читатель извне; в роли критянина остается лишь автор. Надо заметить, эта проблема типична для советофобии, и об этот же волнорез «знания себя» для миллионов регулярно разбиваются требования безоговорочного осуждения советского прошлого. Интереснее, конечно, обсуждение того, почему в советской системе при системных проблемах с личностной целостностью лишь кто-то оказывался подлецом...
Позиция же Быкова богаче и интереснее. Для него, как и для меня, советское прошлое не ограничивается властью, а включает в себя общество в целом; и в первую очередь «антисоветскую» составляющую. Звездные ориентиры этой субкультуры ДБ неплохо очерчивает:
Для меня Советский Союз - вся российская реальность того времени: победа, космос, Стругацкие, Тарковский, Высоцкий, Шукшин, Ромм, Сахаров, шестидесятники, советское инакомыслие, даже и прямая антисоветчина. Всё это порождения и части советского проекта .. Солженицын, Шаламов, Булгаков, Платонов, Гроссман - отражение советской культуры .. Для меня антисоветское - естественная и, может быть, лучшая часть советского, тем более что и всё лучшее в советской культуре существовало на грани дозволенного. ... А Солженицын и Сахаров были советскими идеалистами, как и все шестидесятники. Из конфликта между идеалистической теорией и тоталитарной практикой как раз и вырос феномен шестидесятничества. Без этой советской составляющей ни Солженицын, ни Сахаров элементарно не сформировались бы.
Там в дисуссии вновь возникает дебаты о Nature/Nurture; но при этом я расхожусь с Быковым в том, что больше склоняюсь к структурным факторам, и полагаю специфически советское содержание антисоветской субкультуры вторичным, в том числе и контрастное. Субкультура шестидесятников оказалась воспроизводима, и на ней, а точнее на стыке советского и «антисоветского», идеализма и практики были воспитаны сотни тысяч, если не миллионы. Причем и идеалист-коммунист, и приспособленец оказывались на «советской» стороне, а по другую остаться можно было лишь в узкой зоне на грани идеалов и практики.
Падение социализма было отчасти революцией интеллигентов-шестидесятников, в широком смысле, но оно же положило конец и воспроизводимости этой субкультуры - нашей с вами. Любопытно при этом, что некоторые из аутёров-шестидесятников, увлекшись процессом, оказались в оппозиции к собственному читателю. Эта субкультура сформирована в исторически уникальных условиях, и неочевидно, когда они возникнут вновь; и это то, из советского наследния, что достойно ностальгии. В какой степени она обязана тоталитарному давлению, а в какой, наоборот, советской питательной среде, вопрос уже вторичный.
Тезис Быкова о том, что «эпохи великого зла формируют целые поколения борцов с этим злом» мне видится вариацией на тему христианского тезиса о необходимости существования зла для осознания добра через контраст. В советском контексте это не явлается ни эмпирической, ни метафизической необходимостью. Изначальной искрой, несомненно, была реакция на Гулаг и тоталитаризм, но после того, как личинка советскости была сброшена, «великое зло» тоталитаризма перестает быть такой необходимостью.
Эпштейн трактует проблему советофилии узко, сводя ее в основном к политической системе и отношения к власти. Более того, во второй реплике, говоря о грамматике, он неожиданно и неявно перешел на обсуждение structure-agency problem, не только с характерным для постмодернизма предпочтением agency, но и квази-моральным осуждением и приравниванием структрализма к бессознательному тоталитарному мышлению.
Одним из центральных аспектов дискуссии оказалось соотношение идеального и повседневно-практического в советском. МЭ сделал, попытку перейти от уровня власти к уровню личностей, и на мой взгляд нехарактерно неудачную:
«Нет, воспитывают не сами по себе правильные слова, а именно расхождение правильных слов и отвратительных дел. И ничего кроме апатии, цинизма, лицемерия, злобы, изуверства, предательства, человеконенавистничества такое расхождение воспитать не может.»
Речь могла бы идти о реальных сложностях воспитания и поддержания integrity в советских условиях; но категоричность этого утверждения превратила его в моральный вариант парадокса лжеца - за счет контекста. Эта статья адресована читателю, выросшему, как и автор, в советских условиях. Согласившись с этой фразой, читатель должен признать себя лицемером, злодеем и пр. Если так, то осуждаемое МЭ «тоталитарное зло» теряет для него силу морального отторжения. Если же читатель себя изувером не считает, то ложность этой фразы для него очевидна. Этот характер необходимой ложности безоговорочного осуждения советскости отчасти теряется, если адресатом является читатель извне; в роли критянина остается лишь автор. Надо заметить, эта проблема типична для советофобии, и об этот же волнорез «знания себя» для миллионов регулярно разбиваются требования безоговорочного осуждения советского прошлого. Интереснее, конечно, обсуждение того, почему в советской системе при системных проблемах с личностной целостностью лишь кто-то оказывался подлецом...
Позиция же Быкова богаче и интереснее. Для него, как и для меня, советское прошлое не ограничивается властью, а включает в себя общество в целом; и в первую очередь «антисоветскую» составляющую. Звездные ориентиры этой субкультуры ДБ неплохо очерчивает:
Для меня Советский Союз - вся российская реальность того времени: победа, космос, Стругацкие, Тарковский, Высоцкий, Шукшин, Ромм, Сахаров, шестидесятники, советское инакомыслие, даже и прямая антисоветчина. Всё это порождения и части советского проекта .. Солженицын, Шаламов, Булгаков, Платонов, Гроссман - отражение советской культуры .. Для меня антисоветское - естественная и, может быть, лучшая часть советского, тем более что и всё лучшее в советской культуре существовало на грани дозволенного. ... А Солженицын и Сахаров были советскими идеалистами, как и все шестидесятники. Из конфликта между идеалистической теорией и тоталитарной практикой как раз и вырос феномен шестидесятничества. Без этой советской составляющей ни Солженицын, ни Сахаров элементарно не сформировались бы.
Там в дисуссии вновь возникает дебаты о Nature/Nurture; но при этом я расхожусь с Быковым в том, что больше склоняюсь к структурным факторам, и полагаю специфически советское содержание антисоветской субкультуры вторичным, в том числе и контрастное. Субкультура шестидесятников оказалась воспроизводима, и на ней, а точнее на стыке советского и «антисоветского», идеализма и практики были воспитаны сотни тысяч, если не миллионы. Причем и идеалист-коммунист, и приспособленец оказывались на «советской» стороне, а по другую остаться можно было лишь в узкой зоне на грани идеалов и практики.
Падение социализма было отчасти революцией интеллигентов-шестидесятников, в широком смысле, но оно же положило конец и воспроизводимости этой субкультуры - нашей с вами. Любопытно при этом, что некоторые из аутёров-шестидесятников, увлекшись процессом, оказались в оппозиции к собственному читателю. Эта субкультура сформирована в исторически уникальных условиях, и неочевидно, когда они возникнут вновь; и это то, из советского наследния, что достойно ностальгии. В какой степени она обязана тоталитарному давлению, а в какой, наоборот, советской питательной среде, вопрос уже вторичный.
Тезис Быкова о том, что «эпохи великого зла формируют целые поколения борцов с этим злом» мне видится вариацией на тему христианского тезиса о необходимости существования зла для осознания добра через контраст. В советском контексте это не явлается ни эмпирической, ни метафизической необходимостью. Изначальной искрой, несомненно, была реакция на Гулаг и тоталитаризм, но после того, как личинка советскости была сброшена, «великое зло» тоталитаризма перестает быть такой необходимостью.