Ирина Заборова "Через все круги ада", "Русская мысль", декабрь 1985
Рецензия на сборник Варлама Шаламов "Воскрешение лиственницы" (1985), опубликованная в газете "Русская мысль" от 20 декабря 1985 года, стр. 10. Электронная версия - на сайте Гуверовского института.
Ирина Заборова - журналистка, поэтесса, дочь расстрелянного при Сталине поэта Бориса Корнилова, жена художника Бориса Заборова, после эмиграции в 1980 году жила в Париже.
Статья одним файлом на портале Internet Archive
Через все круги ада
О новом сборнике прозы Варлама Шаламова
Эта книга - как насыщенный раствор соли кажется, еще один кристалл и схватится глыбой. Нет в ней ни пустых слов, ни пустого пространства, настолько нет пустот, что иной раз и воздуха не хватает - спирает дыхание.
Отчего бы это уже после «Колымских рассказов»?
* * *
В книгу «Воскрешение лиственницы» вошло почти все, что составляло литературное наследие Варлама Шаламова после выхода в свет «Колымских рассказов»: кратная автобиография, «Четвертая Вологда. Автобиографическая повесть», четыре рассказа о детстве, дополняющие ее, и рассказы «В лагере». (Не много, но «сколько моих следов в жизни уничтожено огнем...»).
Несмотря на то, что книга названа по одному из лагерных рассказов, центральное место в ней занимает «Автобиографическая повесть», которая принципиально отличается от «Колымских рассказов» - и сюжетом и стилем.
Варлам Шаламов писал как жил, как дышал. В «Автобиографической повести» признался «Я пишу с детства. Стихи? Прозу? Затрудняюсь ответить на этот вопрос».
«Прозаиком я себя считаю с десяти лет, а поэтом - с сорока. Проза - это мгновенная отдача, мгновенный ответ на внешние события, мгновенное освоение и переработка виденного и выдача какой-то формулы, ежедневная потребность в выдаче какой-то формулы новой, неизвестной еще никому.
Проза - это формула тела и в то же время формула души.
Поэзия - это прежде всего судьба - итог длительного духовного сопротивления, итог и в то же время способ сопротивления - тот огонь, который высекается при встрече с самыми крепкими, самыми глубинными породами. Поэзия - это и опыт - личный, личнейший опыт и найденный путь утверждения этого опыта - непреодолимая потребность высказать, зафиксировать что-то важное, быть может, важное только для себя.
Границы поэзии и прозы особенно в собственной душе - приблизительны. Проза переходит в поэзию и обратно очень часто. Проза даже прикидывается поэзией, а поэзия - прозой».
Эти три абзаца не только поразительно вмещают в себя философское определение всякого литературного труда, но и служат ключом к пониманию творчества Шаламова.
«Четвертая Вологда» родилась кая сплав прозы и поэзии, ее нельзя ограничить рамками одного жанра, а если уж говорить о жанрах, то вполне уместно вспомнить притчу. Безусловно, проза Шаламова не содержит даже попыток нравоучения. Писатель совершенно искренен в том, что пишет «важное только для себя». Но литературный феномен Шаламова в том и заключен, что это «важное для себя» становится важным и для читателя, выросшего и воспитанного на опыте России, на одних с ним нравственных и моральных уроках и истории, и действительности. Шаламов мыслит глобально, он видит жизнь всегда сверху, даже будучи брошенным на самое ее дно. И себя он видел - с самого детства - частью того, что его окружает, будь то семья, город, страна, земной шар... Это индивидуальное свойство его личности стало и определяющей особенностью Шаламова-писателя.
«Автобиографическая повесть» - бесконечное погружения в жизнь. Через все слои и напластования, через все круги ада - к самым ее истокам, к детству.
Казалось бы, это охранительное прикосновение к самому нормальному - назовем его так на фоне всей дальнейшей судьбы - периоду жизни, должно быть сверхличностным, сентиментальным и оптически искаженным, как всякий взгляд вдаль. Этого, однако, не происходит, потому что все личное у Шаламова приобретает значение символа. Так, символом России стал город Вологда, символом любви образ матери, символом слепой силы - образ отца.
Но символика эта наполнена жизнью настолько, что вызывает щемящее ностальгическое чувство - тоску даже не по нашему прошлому, а по прошлому наших дедов. Вызывает, несмотря на трагическую историю семьи, раздираемой внутренними противоречиями - с одной стороны, положенной под тяжкий пресс двух революций - с другой.
И язык «Четвертой Вологды» так же отличается от языка лагерных рассказов, как медленное течение реки Вологды от сухой и холодной сибирское зимы.
«Река Вологда - медленного течения и ледоход спокоен, как бы ни были велики снегопады. Важно только управлять лесным снегом весной на ее последнем этапе - когда снеговая вода по побуревшим от грязи и солнца ледяным откосам сольется с потоком весенней воды, несущей разбитые льдины.
Ручьи, водотоки - все это работа нескольких дней в вологодской весне.
Вот тут человек самым естественным обрезом сливается с природой - традиционное единство»
Но по воле темного произвола - от попыток осмыслить его мутится рассудок - жизнь человека, рожденного со здоровой душой и сумевшего сохранить это здоровье в душной атмосфере расейского Домостроя, жизнь писателя, в таланте которого не было ничего болезненного, была подвергнута адской пытке. Мальчиком Шаламов отказался от Бога, потому что отец заставил его убить животное. Какой же душевной мукой было для него многолетнее лагерное надругательство над человеческим естеством? И нельзя забывать о том, что «Автобиографическая повесть» написана человеком, эти пытки и муки выдержавшим.
...И все-таки, все-таки это была нормальная жизнь. И в этом главном отличается «Автобиографическая повесть» от всего остального, написанного Шаламовым. Однако писатель погружается в воспоминания безо всякой попытки идеализировать что бы то ни было и кого бы то ни было. Но с полным правом быть и беспощадным - даже по отношению и собственному отцу. Эта тема «Четвертой Вологды» - «отцы и дети» - может быть, и безусловно будет объектом специального исследования. Более того, как только «Автобиографическая повесть» появится на Западе в переводах, можно не сомневаться, что о ней заговорят как о классической иллюстрации «эдипова комплекса» - так незавуалированно в ней отношение сына к отцу. Но рассматривать эти отношения только под объективом теории Фрейда будет неверно. И не только потому, что творчество Шаламова менее других вмещается в какие бы то ни было шаблонные определения, но потому, что все претензии Шаламове к отцу носят обоснованный характер нравственного порядка.
* * *
Можно догадываться, что взгляд Шаламова на жизнь сверху был дарован ему свыше. И именно поэтому парадоксальным кажется его отвержение Бога. И как всякий парадокс он несет в себе тайну.
Безусловно, личность отца-священника, с которым Варлам Шаламов с детства находился в моральном единоборстве, сыграла свою роль в религиозном воспитании сына. Отвергая во многом мораль отца - со страниц повести не сходит тема его охотничьих страстей, его бездумного глумления над личностью матери, его жестокого владычества в семье - он отвергал и его деятельность («неблагодарная профессия»), и, чтобы быть последовательным, и Боге, который отцу принадлежал.
Но не приоткрывает ли тайну шаламовского «атеизма» сама формулировка его вопроса - «В каких отношениях был мой отец с Богом?» Потому что сам Шаламов «в отношениях» с Богом не был, но Бог у него был. И жил, и писал он, помня заветы Божии. Свидетельством тому его творчество.
Почему сам Шаламов это отрицал? Но все ли вопросы находят свой ответ... Еще одна тайне унесена из земной жизни - не из таких ли тайн соткана материя человеческого духа?
Ирина Заборова
Варлам Шаламов. Воскрешение лиственницы. Предисловие Михаила Геллера, ИМКА-Пресс, 1985
