Дарья Кротова. Шаламов и Цветаева: родство и полярность поэтических миров (начало)
Статья опубликована в журнале "Вестник Удмуртского университета. Серия История и филология", Том 31 № 3, 2021. Электронная версия - на сайте журнала.
__________
В. Шаламов и М. Цветаева: родство и полярность поэтических миров
Статья посвящена сравнительному анализу образного мира и принципов поэтического мышления В. Шаламова и М. Цветаевой. Формулируемые выводы способствуют углублению литературоведческих представлений о генеалогии Шаламова как поэта, о его многоуровневых взаимосвязях с наследием Серебряного века. В статье показаны черты родства в художественном сознании Шаламова и Цветаевой принципиальные расхождения. В сопоставительном анализе были затронуты такие критерии, как восприятие феномена поэзии и личности поэта, понимание взаимоотношений поэта и мира, осмысление процесса творчества, а также трактовка отдельных тем, наиболее значимых в лирике названных авторов. Доказывается, что Шаламову и Цветаевой было свойственно понимание поэзии как некоего универсального закона бытия, онтологической основы всего сущего, что и повлекло за собой определенные черты родства в видении личности творца, интерпретации отдельных тем, в особенностях поэтической техники. Наряду с общностью, выявлены и принципиальные расхождения анализируемых художественных систем, касающиеся, главным образом, проблемы взаимоотношений поэта и мира, поэта и времени, а также ряда тематических аспектов.
Вопрос о поэтической генеалогии Шаламова, о взаимоотношении его художественного мира с традициями Серебряного века до сих пор еще не вполне проработан в литературоведении. Весомые суждения формулируются в трудах В.В. Есипова (особенного внимания заслуживает обширное предисловие и комментарии к двухтомному изданию стихотворений и поэм Шаламова, вышедшему в свет в июле 2020 года) [6]. Вопрос о творческих истоках Шаламова-поэта затрагивался Вяч. Вс. Ивановым [10], Р. Чандлером [31]; наблюдения о взаимосвязи лирики Шаламова с образным миром А. Блока, А. Ахматовой и других художников эпохи Серебряного века содержатся в трудах Л.В. Жаравиной [8; 9]; преемственность Шаламова по отношению к поэтическому наследию XIX столетия отмечает И.А. Макевнина [14]; тема «Шаламов и Пастернак» обсуждалась Н.Б. Ивановой [11], Е.Л. Гофманом [4].
Вместе с тем, вопрос о соотношении принципов художественного мышления Шаламова с традициями Серебряного века (связь с которыми сам поэт неоднократно подчеркивал, называя себя «наследником <...> модернизма начала века» [24, т. 5, с. 323]) пока еще раскрыт далеко не в полной мере. Важной гранью заявленной проблемы является сопоставительный анализ творчества Шаламова и Цветаевой, выявление как родства и взаимосвязей их поэтических миров, так и кардинальных расхождений.
Для Шаламова Цветаева была одной из самых значимых фигур. В эссе «Рифмы» Шаламов относит Цветаеву к числу «больших наших поэтов», сходную оценку он высказывает и в заметках «Таблица умножения для молодых поэтов» и «Ахматова», где имя Цветаевой названо в «высшем ряду русской лирики ХХ века» [24, т. 5, с. 194]. В письме к Пастернаку от 24 декабря 1952 г. Шаламов отмечает, что хорошо знает «Версты» Цветаевой и с большим удовольствием перечитывает их снова [24, т. 6, с. 18], а в письме к тому же корреспонденту от 28 марта 1953 г. говорит о своем «уважении к поэтическим работам Цветаевой, восхищении ее стихами» [24, т. 6, с. 24]. Данью памяти Цветаевой стал посвященный ей цикл Шаламова, впервые опубликованный в 2020 г. в двухтомнике серии «Новая библиотека поэта» [26, т. 2, с. 154-155].
Существуют и другие документальные подтверждения глубоко заинтересованного отношения Шаламова к творчеству Цветаевой. Так, автор донесения на Шаламова от 21 июня 1956 г. указывал: «Любит Шаламов Марину Цветаеву (она повесилась по личным мотивам)» [23].
Наиболее детально Шаламов был знаком с доэмигрантской лирикой Цветаевой (в цитированном письме к Пастернаку от 28 марта 1953 г. Шаламов уточняет: «кроме «Верст» знаю лишь несколько ее замечательных стихотворений» [24, т. 6, с. 24]). Публикации стихотворений Цветаевой в СССР были весьма ограниченны. С учетом этого факта, сопоставительный анализ творчества двух поэтов представляется целесообразным основывать преимущественно именно на наследии Цветаевой 1910-1920-х гг., но, в то же время, с необходимым привлечением и более поздней лирики.
При рассмотрении вопроса о взаимодействии художественных систем названных поэтов вряд ли будет справедливым утверждение об определяющем влиянии творчества Цветаевой на Шаламова. Непосредственное воздействие оказали на Шаламова иные поэтические системы, в частности, акмеизм, принципы которого нашли безусловное отражение в шаламовской лирике, диалог с Гумилевым, Мандельштамом, Ахматовой продолжался на протяжении всего творческого пути поэта. Вместе с тем, приведенные выше документальные свидетельства говорят о том, что поэтическое наследие Цветаевой играло для Шаламова весьма существенную роль. Шаламов и Цветаева, на наш взгляд, стали выразителями как общих, так и противоположных, контрастных тенденций в развитии поэтической культуры ХХ в. Задача настоящей статьи заключается в том, чтобы раскрыть оба намеченных вектора.
В первую очередь, необходимо рассмотреть вопрос о восприятии поэзии Шаламовым и Цветаевой. Для обоих художников поэзия является высшим началом, объектом преданного служения и главным наполнением жизни. Шаламов прямо признавался, что поэзия для него обретает значение религии. Он не был верующим человеком («веру в Бога я потерял давно, лет в шесть» [24, т. 4, с. 146]) и говорил о том, что его «Богом» является именно поэзия. «Да, я верю, что именно мое искусство, моя религия, вера, мой нравственный кодекс сохраняли мою жизнь для лучших дел. Кроме бога поэзии, никому более я не благодарен за мою судьбу...» [24, т. 3, с. 473], - признавался Шаламов. Цветаева, в отличие от Шаламова, не склонна воспринимать поэзию как своего рода «религию». Природа поэзии, по Цветаевой, - стихия. Современный исследователь, анализируя концепцию творческой личности у Цветаевой, отмечает: «... поэт - это тот, кто всегда с упоением бросается навстречу стихиям; тот, кто не может жить вне стихий, так как душа его сотворена из тех же элементов, что и стихии» [22, с. 146]. Если Цветаева и проводит параллели между поэзией и религиозной сферой, то говорит о «многобожии» поэта, утверждая, что «христианский Бог входит в сонм его богов» [21, т. 5, с. 363]. При этом Шаламов и Цветаева безусловно сближаются в восприятии поэзии как высшего начала, а искусства -как силы, ни с чем не соизмеримой по степени своего воздействия.
Шаламова и Цветаеву объединяет и страстный пиетет по отношению к фигуре поэта - хотя в их видении образа и личности художника есть и существенные различия. Шаламов называет поэтов «живые Будды», т.к. в его понимании поэт - это не только выразитель прекрасного, но и носитель высшей моральной истины, нравственный образец, ориентир и объект преклонения. Именно таким Шаламов видел Пастернака («должны же быть живые Будды, // Не только персонажи книг» [24, т. 3, с. 383], - говорит Шаламов в стихотворении, посвященном памяти Пастернака); образ «живого Будды» возникает и в адресованной Ахматовой записке, которую Шаламов направил лежащей в больнице поэтессе в январе 1965 г. [24, т. 6, с. 408].
Цветаевой также было свойственно преклонение перед личностью поэта, восприятие ее в ореоле «сверхземных» сил. Ярчайшими образцами цветаевского видения образа поэта являются стихи к Пушкину, а также и к поэтам-современникам - прежде всего, Блоку и Ахматовой. Так, в «Стихах к Блоку» личность поэта осмыслена как обладающая не столько человеческой, сколько серафической (и одновременно демонической) сущностью. Но при этом Цветаева, в отличие от Шаламова, не склонна безусловно наделять фигуру поэта нравственными функциями. Если в представлении Шаламова поэт - это прежде всего этический ориентир, моральный камертон общества, то Цветаевой свойственно иное понимание. В знаменитом эссе «Искусство при свете совести» она размышляет: «Когда я думаю о нравственной сущности этой человеческой особи: поэта, я всегда вспоминаю определение толстовского отца в «Детстве и Отрочестве»: - Он принадлежал к той опасной породе людей, которые один и тот же поступок могут рассказать как величайшую низость и как самую невинную шутку» [21, т. 5, с. 354]. Поэт находится во власти стихий, которые не несут добра или зла сами по себе. И. Шевеленко приходит к выводу о том, что художника, по Цветаевой, характеризует «объективная безответственность, с которой входит в неразрешимое противоречие навязываемое ему культурой и человеческим естеством чувство ответственности» [28, с. 398]. Согласно логике размышлений Цветаевой, «искусство тот гений, в пользу которого мы исключаемся (выключаемся) из нравственного закона» [21, т. 5, с. 353], «художественное творчество в иных случаях некая атрофия совести, больше скажу: необходимая атрофия совести, тот нравственный изъян, без которого ему, искусству, не быть» [21, т. 5, с. 353]. По Шаламову, искусство в принципе несет в себе добро (хотя в процессе самого творческого акта человек испытывает действие сил, лежащих вне нравственных категорий). В письме к Пастернаку от 24 декабря 1952 г. Шаламов признается: «.я верю давно в страшную силу искусства. Силу, не поддающуюся никаким измерениям, и все же могучую, ни с чем не сравнимую силу <.> художник, умерший много веков назад, силой своего искусства воспитывает людей до сих пор, что может быть завидней такой силы и какое счастье может ощущать тот, кто положил свой камень в это вечное здание» [24, т. 6, с. 16]. Даже поздние высказывания Шаламова, которые порой интерпретируются читателями как отрицание значимости искусства, на самом деле свидетельствуют лишь о том, что он не воспринимал искусство как социальный или политический инструмент, полагая, что оно не влияет напрямую на жизнь общества. Но моральную значимость искусства для личности Шаламов при этом сомнению не подвергает (см. об этом подробнее: [13]). С точки зрения Цветаевой, искусство далеко не всегда несет в себе положительный нравственный заряд. В эссе «Искусство при свете совести» Цветаева утверждает: «если хочешь служить Богу или людям <...> делать дело добра, поступай в Армию Спасения или еще куда-нибудь - и брось стихи» [21, т. 5, с. 374]. При всех очевидных различиях в интерпретации темы творчества и творца, и Шаламов, и Цветаева воспринимают поэта как личность исключительную, а поэзию как некий центр -своего персонального бытия и бытия мирового.
Наряду с отмеченными чертами общности, в ряде своих творческих и мировоззренческих установок Шаламов и Цветаева предстают антиподами, а конструируемые ими художественные миры базируются во многом на принципиально разных основаниях.
Прежде всего эти различия касаются взаимоотношений поэта и мира, поэта и среды. В понимании Цветаевой, тот, кто наделен поэтическим даром, противостоит миру. Поэта окружает обыденность, страшная в своей косности бытовая жизнь, а талант делает человека причастным высшим онтологическим началам, возносит прочь от удушья повседневности. Линия противопоставления поэта и косной среды проводится в целом ряде цветаевских стихотворений. «Спеленутых, безглазых и безгласных // Я не умножу жалкой слободы» [21, т. 1, с. 570], - возглашает лирическая героиня Цветаевой, осмысливая мир поэта и мир обыденности как предельно контрастные, глубоко чуждые друг другу. Столь же лапидарно прочерчено подобное противопоставление в стихотворении «Кто создан из камня, кто создан из глины.», где бренному миру противостоит одухотворенный символ поэта - «высокая пена морская». В стихотворении «На што мне облака и степи» из цикла «Ремесло» прямо декларируется принципиальная грань, водораздел, лежащий между поэтом и миром. Поэту не нужна «вся подсолнечная ширь», потому что у него есть дар, и сфера бытия художника - не мир, а искусство. Идея о внеположности поэта по отношению к его окружению, об экзистенциальном конфликте поэта и действительности в творчестве Цветаевой рассматривается в трудах таких ученых, как О.Г. Ревзина [18], С.И. Ельницкая [5], И.Д. Шевеленко [28], О.А. Скрипова [20], О.О. Надыкто [16] и др.
В лирике Шаламова очевидна противоположная тенденция. Поэт вовсе не противостоит миру. Дар не отдаляет его от окружения, не дистанцирует гения от повседневности. Лирический герой Шаламова в полной мере погружен в обыденную жизнь, он так же причастен к ее течению, как и любой другой человек. Поэт Цветаевой страдает от того, что его «безмерность» не принимается «в мире мер», и высота его духа входит в трагическое несоответствие с обыденностью. Поэт у Шаламова - абсолютно такой же человек, как и все, кто его окружает, он переживает точно такую же боль и такое же страдание - от голода и холода, болезней и одиночества. Дар не отстраняет поэта от мира, а напротив, обязывает свидетельствовать о том, что переживают сотни и тысячи людей. «Но, прячась за моей спиной, // Лежит и дышит шар земной, // Наивно веря целый день // В мою спасительную тень», - утверждает поэт в стихотворении «Все так. Но не об этом речь.» [24, т. 3, с. 52]. Если лирическая героиня Цветаевой утверждала, что «верховный рудокоп» ее «заворожил от света Божья», то лирический герой Шаламова признается: «Я будто волочу // Весь мир сейчас с собою // И сызнова хочу // Зажить его судьбою» [24, т. 3, с. 273].
Закономерным следствием названных установок художественного мышления Шаламова и Цветаевой становятся и характерные формы лирического высказывания двух поэтов. Цветаевское чувство противостояния миру, «эгоцентрическое, личностное начало» [1, с. 207-208] диктовало в большинстве случаев именно форму лирического «я»; Шаламов же, со свойственным ему острым ощущением причастности поэта миру, не так редко прибегает к форме лирического «мы». Цветаева «одна за всех, из всех, противу всех», а Шаламов порой стремится выступать в лирике от имени многих («Не суди нас слишком строго», «Льют воздух, как раствор.», «Наше счастье, как зимняя радуга.», «Школа в Барагоне», «С годами все безоговорочней», «Исполнение желаний» и др.) Безусловно, это не ведет к нивелировке индивидуального, субъективного в поэзии Шаламова. Но в целом, не схематизируя и осмысливая сложность и внутреннее богатство художественных миров обоих поэтов, общий вектор противопоставления ярко выраженного индивидуалистического начала и стремления быть «голосом многих» в мышлении Шаламова и Цветаевой, на наш взгляд, будет справедливым.
Разнонаправленность миров двух поэтов проявляется и в том, что Шаламов и Цветаева принципиально различным образом понимают вопросы о природе творчества и личности художника. По Цветаевой, творчество - это «наитие стихий», момент сопричастности высшим, надчеловеческим началам. У Цветаевой поэт, будучи связан с миром стихий, наделен даже «внешним» атрибутом высшей сущности - крыльями. Это сквозная метафора творчества Цветаевой, которая пронизывает всю ее лирику, от ранних стихотворений до позднейших. А. Саакянц, размышляя о стихотворении «Идите же! - Мой голос нем.», отмечает: «Два огненных крыла - этот впервые появившийся образ пройдет через всю поэзию Цветаевой. Образ крылатого Гения вдохновения, парящего над поэтом» [19, с. 19]. Крылья становятся одновременно и характеристикой внутреннего мира поэта, и атрибутом его «облика».
Вообще, в лирике Цветаевой доэмигрантского периода специфически осмыслен образ телесности поэта: обладающий даром наделен и прекрасным, совершенным телом, которое, в той же мере, что и сознание, несет в себе печать избранности, отличается от бренного земного устройства обычных людей, созданных «из камня», «из глины», «из плоти». Если «земных» людей ожидают «гроб и надгробные плиты», и их удел - тлен, то поэта «земною не сделаешь солью». Телесный облик самой лирической героини Цветаевой очерчен в ее лирике 1910-х-начала 1920-х гг. достаточно условно, но во многих случаях исключительно возвышенно: «зелень глаз моих, и нежный голос, и золото волос»; «восхитительный выгиб лба»; «нежная рука». «Высокий стан» и «высокий сан» рифмуются в стихотворении «Что другим не нужно - несите мне!». Исключительную роль в характеристике телесности поэта играет неоднократно повторяющийся в цветаевской лирике образ сердца - «колокола», «что кремлевских тяжеле» [21, т. 1, с. 309]. Душевно-физический мир поэта наделен даже «сверхчеловеческими» свойствами, исключительной энергетикой и силой. «Нет, выпростаю руки! -Стан упругий // Единым взмахом из твоих пелен, // - Смерть, выбью! - Верст на тысячу в округе // Растоплены снега и лес спален» [21, т. 1, с. 570], - так изображено своего рода «воскресение» поэта, способного победить смерть, - не только духовно, своими творениями, но и преодолевая тлен энергией своей живой плоти. В более поздней лирике Цветаевой раскрывается и иная грань видения корпоральной сферы, как, например, в стихотворении «Жив, а не умер» (1925), где лирическая героиня чувствует себя «в теле, как в склепе», «как в стойле». Но для ранней Цветаевой характерно именно одухотворение физического мира поэта и раскрытие его необычных и исключительных свойств, продиктованных причастностью художника высшим началам. А. Саакянц даже замечает, что «Марина Цветаева, великий поэт, была, как нам представляется, создана природой словно бы из "иного вещества": всем организмом, всем своим человеческим естеством она тянулась прочь от земных «измерений» в измерение и мир (или миры) - иные, о существовании которых знала непреложно» [19, с. 155].
Творческий процесс, а также личность и облик поэта в лирике Шаламова мыслятся принципиально иначе, нежели у Цветаевой. Шаламову в целом были чужды мистические элементы в понимании природы художественного творчества. На первом плане у Шаламова оказываются категории таланта и жизненного опыта - хотя Шаламов и признавал, что «вне» художника существует «огромная сила, которая рвется на бумагу - поэт должен быть в силах обуздать этот поток» [24, т. 5, с. 50]. Но «поток» Шаламов склонен осмысливать не в мистическом, а в эстетическом ключе.
С подобной установкой связана и специфика осмысления Шаламовым душевно-телесного мира поэта. Если для Цветаевой ключевой характеристикой поэта становится возвышенность, созвучность стихиям (отсюда и метафора крыльев в изображении и осмыслении облика поэта), то в представлении Шаламова поэт предстает человеком, сопричастным обыденной жизни. Его физический, физиологический мир ничем не отличается от мира других людей. Тело нуждается в пище, сне и отдыхе, оно страдает, отягощенное болезнями и муками голода. Облик поэта в интерпретации Шаламова, в отличие от цветаевского видения, зачастую лишен каких бы то ни было исключительных черт, и цветаевская метафора «крыльев» к шаламовскому пониманию образа художника была бы абсолютно неприложима (в целом романтическая традиция, наследницей которой является Цветаева, в том числе, в осмыслении образа поэта, для Шаламова отнюдь не столь значима). «Хранитель языка - отнюдь не небожитель» [24, т. 3, с. 429], - утверждает Шаламов.
Как и другие узники, лирический герой Шаламова мечтает прежде всего о пище и отдыхе. Его воображение рисует картины сбывающейся мечты, как, например, в стихотворении «Исполнение желаний»: «Мы дружно чавкаем над миской // И обжигаем супом рты, // И счастье к нам подходит близко, // И исполняются мечты [24, т. 3, с. 170]. Не случайно в этом стихотворении представлено не «лирическое «я», а «лирическое «мы»: таким образом подчеркивается, что поэт - один из многих, его опыт - это опыт тысяч людей, таких же, как он сам. Его телесный мир - точно такой же, как и у всех, и вместе с другими изможденными и голодными людьми он был бы счастлив теплом, кровом и пищей.
(окончание здесь)
__________
В. Шаламов и М. Цветаева: родство и полярность поэтических миров
Статья посвящена сравнительному анализу образного мира и принципов поэтического мышления В. Шаламова и М. Цветаевой. Формулируемые выводы способствуют углублению литературоведческих представлений о генеалогии Шаламова как поэта, о его многоуровневых взаимосвязях с наследием Серебряного века. В статье показаны черты родства в художественном сознании Шаламова и Цветаевой принципиальные расхождения. В сопоставительном анализе были затронуты такие критерии, как восприятие феномена поэзии и личности поэта, понимание взаимоотношений поэта и мира, осмысление процесса творчества, а также трактовка отдельных тем, наиболее значимых в лирике названных авторов. Доказывается, что Шаламову и Цветаевой было свойственно понимание поэзии как некоего универсального закона бытия, онтологической основы всего сущего, что и повлекло за собой определенные черты родства в видении личности творца, интерпретации отдельных тем, в особенностях поэтической техники. Наряду с общностью, выявлены и принципиальные расхождения анализируемых художественных систем, касающиеся, главным образом, проблемы взаимоотношений поэта и мира, поэта и времени, а также ряда тематических аспектов.
Вопрос о поэтической генеалогии Шаламова, о взаимоотношении его художественного мира с традициями Серебряного века до сих пор еще не вполне проработан в литературоведении. Весомые суждения формулируются в трудах В.В. Есипова (особенного внимания заслуживает обширное предисловие и комментарии к двухтомному изданию стихотворений и поэм Шаламова, вышедшему в свет в июле 2020 года) [6]. Вопрос о творческих истоках Шаламова-поэта затрагивался Вяч. Вс. Ивановым [10], Р. Чандлером [31]; наблюдения о взаимосвязи лирики Шаламова с образным миром А. Блока, А. Ахматовой и других художников эпохи Серебряного века содержатся в трудах Л.В. Жаравиной [8; 9]; преемственность Шаламова по отношению к поэтическому наследию XIX столетия отмечает И.А. Макевнина [14]; тема «Шаламов и Пастернак» обсуждалась Н.Б. Ивановой [11], Е.Л. Гофманом [4].
Вместе с тем, вопрос о соотношении принципов художественного мышления Шаламова с традициями Серебряного века (связь с которыми сам поэт неоднократно подчеркивал, называя себя «наследником <...> модернизма начала века» [24, т. 5, с. 323]) пока еще раскрыт далеко не в полной мере. Важной гранью заявленной проблемы является сопоставительный анализ творчества Шаламова и Цветаевой, выявление как родства и взаимосвязей их поэтических миров, так и кардинальных расхождений.
Для Шаламова Цветаева была одной из самых значимых фигур. В эссе «Рифмы» Шаламов относит Цветаеву к числу «больших наших поэтов», сходную оценку он высказывает и в заметках «Таблица умножения для молодых поэтов» и «Ахматова», где имя Цветаевой названо в «высшем ряду русской лирики ХХ века» [24, т. 5, с. 194]. В письме к Пастернаку от 24 декабря 1952 г. Шаламов отмечает, что хорошо знает «Версты» Цветаевой и с большим удовольствием перечитывает их снова [24, т. 6, с. 18], а в письме к тому же корреспонденту от 28 марта 1953 г. говорит о своем «уважении к поэтическим работам Цветаевой, восхищении ее стихами» [24, т. 6, с. 24]. Данью памяти Цветаевой стал посвященный ей цикл Шаламова, впервые опубликованный в 2020 г. в двухтомнике серии «Новая библиотека поэта» [26, т. 2, с. 154-155].
Существуют и другие документальные подтверждения глубоко заинтересованного отношения Шаламова к творчеству Цветаевой. Так, автор донесения на Шаламова от 21 июня 1956 г. указывал: «Любит Шаламов Марину Цветаеву (она повесилась по личным мотивам)» [23].
Наиболее детально Шаламов был знаком с доэмигрантской лирикой Цветаевой (в цитированном письме к Пастернаку от 28 марта 1953 г. Шаламов уточняет: «кроме «Верст» знаю лишь несколько ее замечательных стихотворений» [24, т. 6, с. 24]). Публикации стихотворений Цветаевой в СССР были весьма ограниченны. С учетом этого факта, сопоставительный анализ творчества двух поэтов представляется целесообразным основывать преимущественно именно на наследии Цветаевой 1910-1920-х гг., но, в то же время, с необходимым привлечением и более поздней лирики.
При рассмотрении вопроса о взаимодействии художественных систем названных поэтов вряд ли будет справедливым утверждение об определяющем влиянии творчества Цветаевой на Шаламова. Непосредственное воздействие оказали на Шаламова иные поэтические системы, в частности, акмеизм, принципы которого нашли безусловное отражение в шаламовской лирике, диалог с Гумилевым, Мандельштамом, Ахматовой продолжался на протяжении всего творческого пути поэта. Вместе с тем, приведенные выше документальные свидетельства говорят о том, что поэтическое наследие Цветаевой играло для Шаламова весьма существенную роль. Шаламов и Цветаева, на наш взгляд, стали выразителями как общих, так и противоположных, контрастных тенденций в развитии поэтической культуры ХХ в. Задача настоящей статьи заключается в том, чтобы раскрыть оба намеченных вектора.
В первую очередь, необходимо рассмотреть вопрос о восприятии поэзии Шаламовым и Цветаевой. Для обоих художников поэзия является высшим началом, объектом преданного служения и главным наполнением жизни. Шаламов прямо признавался, что поэзия для него обретает значение религии. Он не был верующим человеком («веру в Бога я потерял давно, лет в шесть» [24, т. 4, с. 146]) и говорил о том, что его «Богом» является именно поэзия. «Да, я верю, что именно мое искусство, моя религия, вера, мой нравственный кодекс сохраняли мою жизнь для лучших дел. Кроме бога поэзии, никому более я не благодарен за мою судьбу...» [24, т. 3, с. 473], - признавался Шаламов. Цветаева, в отличие от Шаламова, не склонна воспринимать поэзию как своего рода «религию». Природа поэзии, по Цветаевой, - стихия. Современный исследователь, анализируя концепцию творческой личности у Цветаевой, отмечает: «... поэт - это тот, кто всегда с упоением бросается навстречу стихиям; тот, кто не может жить вне стихий, так как душа его сотворена из тех же элементов, что и стихии» [22, с. 146]. Если Цветаева и проводит параллели между поэзией и религиозной сферой, то говорит о «многобожии» поэта, утверждая, что «христианский Бог входит в сонм его богов» [21, т. 5, с. 363]. При этом Шаламов и Цветаева безусловно сближаются в восприятии поэзии как высшего начала, а искусства -как силы, ни с чем не соизмеримой по степени своего воздействия.
Шаламова и Цветаеву объединяет и страстный пиетет по отношению к фигуре поэта - хотя в их видении образа и личности художника есть и существенные различия. Шаламов называет поэтов «живые Будды», т.к. в его понимании поэт - это не только выразитель прекрасного, но и носитель высшей моральной истины, нравственный образец, ориентир и объект преклонения. Именно таким Шаламов видел Пастернака («должны же быть живые Будды, // Не только персонажи книг» [24, т. 3, с. 383], - говорит Шаламов в стихотворении, посвященном памяти Пастернака); образ «живого Будды» возникает и в адресованной Ахматовой записке, которую Шаламов направил лежащей в больнице поэтессе в январе 1965 г. [24, т. 6, с. 408].
Цветаевой также было свойственно преклонение перед личностью поэта, восприятие ее в ореоле «сверхземных» сил. Ярчайшими образцами цветаевского видения образа поэта являются стихи к Пушкину, а также и к поэтам-современникам - прежде всего, Блоку и Ахматовой. Так, в «Стихах к Блоку» личность поэта осмыслена как обладающая не столько человеческой, сколько серафической (и одновременно демонической) сущностью. Но при этом Цветаева, в отличие от Шаламова, не склонна безусловно наделять фигуру поэта нравственными функциями. Если в представлении Шаламова поэт - это прежде всего этический ориентир, моральный камертон общества, то Цветаевой свойственно иное понимание. В знаменитом эссе «Искусство при свете совести» она размышляет: «Когда я думаю о нравственной сущности этой человеческой особи: поэта, я всегда вспоминаю определение толстовского отца в «Детстве и Отрочестве»: - Он принадлежал к той опасной породе людей, которые один и тот же поступок могут рассказать как величайшую низость и как самую невинную шутку» [21, т. 5, с. 354]. Поэт находится во власти стихий, которые не несут добра или зла сами по себе. И. Шевеленко приходит к выводу о том, что художника, по Цветаевой, характеризует «объективная безответственность, с которой входит в неразрешимое противоречие навязываемое ему культурой и человеческим естеством чувство ответственности» [28, с. 398]. Согласно логике размышлений Цветаевой, «искусство тот гений, в пользу которого мы исключаемся (выключаемся) из нравственного закона» [21, т. 5, с. 353], «художественное творчество в иных случаях некая атрофия совести, больше скажу: необходимая атрофия совести, тот нравственный изъян, без которого ему, искусству, не быть» [21, т. 5, с. 353]. По Шаламову, искусство в принципе несет в себе добро (хотя в процессе самого творческого акта человек испытывает действие сил, лежащих вне нравственных категорий). В письме к Пастернаку от 24 декабря 1952 г. Шаламов признается: «.я верю давно в страшную силу искусства. Силу, не поддающуюся никаким измерениям, и все же могучую, ни с чем не сравнимую силу <.> художник, умерший много веков назад, силой своего искусства воспитывает людей до сих пор, что может быть завидней такой силы и какое счастье может ощущать тот, кто положил свой камень в это вечное здание» [24, т. 6, с. 16]. Даже поздние высказывания Шаламова, которые порой интерпретируются читателями как отрицание значимости искусства, на самом деле свидетельствуют лишь о том, что он не воспринимал искусство как социальный или политический инструмент, полагая, что оно не влияет напрямую на жизнь общества. Но моральную значимость искусства для личности Шаламов при этом сомнению не подвергает (см. об этом подробнее: [13]). С точки зрения Цветаевой, искусство далеко не всегда несет в себе положительный нравственный заряд. В эссе «Искусство при свете совести» Цветаева утверждает: «если хочешь служить Богу или людям <...> делать дело добра, поступай в Армию Спасения или еще куда-нибудь - и брось стихи» [21, т. 5, с. 374]. При всех очевидных различиях в интерпретации темы творчества и творца, и Шаламов, и Цветаева воспринимают поэта как личность исключительную, а поэзию как некий центр -своего персонального бытия и бытия мирового.
Наряду с отмеченными чертами общности, в ряде своих творческих и мировоззренческих установок Шаламов и Цветаева предстают антиподами, а конструируемые ими художественные миры базируются во многом на принципиально разных основаниях.
Прежде всего эти различия касаются взаимоотношений поэта и мира, поэта и среды. В понимании Цветаевой, тот, кто наделен поэтическим даром, противостоит миру. Поэта окружает обыденность, страшная в своей косности бытовая жизнь, а талант делает человека причастным высшим онтологическим началам, возносит прочь от удушья повседневности. Линия противопоставления поэта и косной среды проводится в целом ряде цветаевских стихотворений. «Спеленутых, безглазых и безгласных // Я не умножу жалкой слободы» [21, т. 1, с. 570], - возглашает лирическая героиня Цветаевой, осмысливая мир поэта и мир обыденности как предельно контрастные, глубоко чуждые друг другу. Столь же лапидарно прочерчено подобное противопоставление в стихотворении «Кто создан из камня, кто создан из глины.», где бренному миру противостоит одухотворенный символ поэта - «высокая пена морская». В стихотворении «На што мне облака и степи» из цикла «Ремесло» прямо декларируется принципиальная грань, водораздел, лежащий между поэтом и миром. Поэту не нужна «вся подсолнечная ширь», потому что у него есть дар, и сфера бытия художника - не мир, а искусство. Идея о внеположности поэта по отношению к его окружению, об экзистенциальном конфликте поэта и действительности в творчестве Цветаевой рассматривается в трудах таких ученых, как О.Г. Ревзина [18], С.И. Ельницкая [5], И.Д. Шевеленко [28], О.А. Скрипова [20], О.О. Надыкто [16] и др.
В лирике Шаламова очевидна противоположная тенденция. Поэт вовсе не противостоит миру. Дар не отдаляет его от окружения, не дистанцирует гения от повседневности. Лирический герой Шаламова в полной мере погружен в обыденную жизнь, он так же причастен к ее течению, как и любой другой человек. Поэт Цветаевой страдает от того, что его «безмерность» не принимается «в мире мер», и высота его духа входит в трагическое несоответствие с обыденностью. Поэт у Шаламова - абсолютно такой же человек, как и все, кто его окружает, он переживает точно такую же боль и такое же страдание - от голода и холода, болезней и одиночества. Дар не отстраняет поэта от мира, а напротив, обязывает свидетельствовать о том, что переживают сотни и тысячи людей. «Но, прячась за моей спиной, // Лежит и дышит шар земной, // Наивно веря целый день // В мою спасительную тень», - утверждает поэт в стихотворении «Все так. Но не об этом речь.» [24, т. 3, с. 52]. Если лирическая героиня Цветаевой утверждала, что «верховный рудокоп» ее «заворожил от света Божья», то лирический герой Шаламова признается: «Я будто волочу // Весь мир сейчас с собою // И сызнова хочу // Зажить его судьбою» [24, т. 3, с. 273].
Закономерным следствием названных установок художественного мышления Шаламова и Цветаевой становятся и характерные формы лирического высказывания двух поэтов. Цветаевское чувство противостояния миру, «эгоцентрическое, личностное начало» [1, с. 207-208] диктовало в большинстве случаев именно форму лирического «я»; Шаламов же, со свойственным ему острым ощущением причастности поэта миру, не так редко прибегает к форме лирического «мы». Цветаева «одна за всех, из всех, противу всех», а Шаламов порой стремится выступать в лирике от имени многих («Не суди нас слишком строго», «Льют воздух, как раствор.», «Наше счастье, как зимняя радуга.», «Школа в Барагоне», «С годами все безоговорочней», «Исполнение желаний» и др.) Безусловно, это не ведет к нивелировке индивидуального, субъективного в поэзии Шаламова. Но в целом, не схематизируя и осмысливая сложность и внутреннее богатство художественных миров обоих поэтов, общий вектор противопоставления ярко выраженного индивидуалистического начала и стремления быть «голосом многих» в мышлении Шаламова и Цветаевой, на наш взгляд, будет справедливым.
Разнонаправленность миров двух поэтов проявляется и в том, что Шаламов и Цветаева принципиально различным образом понимают вопросы о природе творчества и личности художника. По Цветаевой, творчество - это «наитие стихий», момент сопричастности высшим, надчеловеческим началам. У Цветаевой поэт, будучи связан с миром стихий, наделен даже «внешним» атрибутом высшей сущности - крыльями. Это сквозная метафора творчества Цветаевой, которая пронизывает всю ее лирику, от ранних стихотворений до позднейших. А. Саакянц, размышляя о стихотворении «Идите же! - Мой голос нем.», отмечает: «Два огненных крыла - этот впервые появившийся образ пройдет через всю поэзию Цветаевой. Образ крылатого Гения вдохновения, парящего над поэтом» [19, с. 19]. Крылья становятся одновременно и характеристикой внутреннего мира поэта, и атрибутом его «облика».
Вообще, в лирике Цветаевой доэмигрантского периода специфически осмыслен образ телесности поэта: обладающий даром наделен и прекрасным, совершенным телом, которое, в той же мере, что и сознание, несет в себе печать избранности, отличается от бренного земного устройства обычных людей, созданных «из камня», «из глины», «из плоти». Если «земных» людей ожидают «гроб и надгробные плиты», и их удел - тлен, то поэта «земною не сделаешь солью». Телесный облик самой лирической героини Цветаевой очерчен в ее лирике 1910-х-начала 1920-х гг. достаточно условно, но во многих случаях исключительно возвышенно: «зелень глаз моих, и нежный голос, и золото волос»; «восхитительный выгиб лба»; «нежная рука». «Высокий стан» и «высокий сан» рифмуются в стихотворении «Что другим не нужно - несите мне!». Исключительную роль в характеристике телесности поэта играет неоднократно повторяющийся в цветаевской лирике образ сердца - «колокола», «что кремлевских тяжеле» [21, т. 1, с. 309]. Душевно-физический мир поэта наделен даже «сверхчеловеческими» свойствами, исключительной энергетикой и силой. «Нет, выпростаю руки! -Стан упругий // Единым взмахом из твоих пелен, // - Смерть, выбью! - Верст на тысячу в округе // Растоплены снега и лес спален» [21, т. 1, с. 570], - так изображено своего рода «воскресение» поэта, способного победить смерть, - не только духовно, своими творениями, но и преодолевая тлен энергией своей живой плоти. В более поздней лирике Цветаевой раскрывается и иная грань видения корпоральной сферы, как, например, в стихотворении «Жив, а не умер» (1925), где лирическая героиня чувствует себя «в теле, как в склепе», «как в стойле». Но для ранней Цветаевой характерно именно одухотворение физического мира поэта и раскрытие его необычных и исключительных свойств, продиктованных причастностью художника высшим началам. А. Саакянц даже замечает, что «Марина Цветаева, великий поэт, была, как нам представляется, создана природой словно бы из "иного вещества": всем организмом, всем своим человеческим естеством она тянулась прочь от земных «измерений» в измерение и мир (или миры) - иные, о существовании которых знала непреложно» [19, с. 155].
Творческий процесс, а также личность и облик поэта в лирике Шаламова мыслятся принципиально иначе, нежели у Цветаевой. Шаламову в целом были чужды мистические элементы в понимании природы художественного творчества. На первом плане у Шаламова оказываются категории таланта и жизненного опыта - хотя Шаламов и признавал, что «вне» художника существует «огромная сила, которая рвется на бумагу - поэт должен быть в силах обуздать этот поток» [24, т. 5, с. 50]. Но «поток» Шаламов склонен осмысливать не в мистическом, а в эстетическом ключе.
С подобной установкой связана и специфика осмысления Шаламовым душевно-телесного мира поэта. Если для Цветаевой ключевой характеристикой поэта становится возвышенность, созвучность стихиям (отсюда и метафора крыльев в изображении и осмыслении облика поэта), то в представлении Шаламова поэт предстает человеком, сопричастным обыденной жизни. Его физический, физиологический мир ничем не отличается от мира других людей. Тело нуждается в пище, сне и отдыхе, оно страдает, отягощенное болезнями и муками голода. Облик поэта в интерпретации Шаламова, в отличие от цветаевского видения, зачастую лишен каких бы то ни было исключительных черт, и цветаевская метафора «крыльев» к шаламовскому пониманию образа художника была бы абсолютно неприложима (в целом романтическая традиция, наследницей которой является Цветаева, в том числе, в осмыслении образа поэта, для Шаламова отнюдь не столь значима). «Хранитель языка - отнюдь не небожитель» [24, т. 3, с. 429], - утверждает Шаламов.
Как и другие узники, лирический герой Шаламова мечтает прежде всего о пище и отдыхе. Его воображение рисует картины сбывающейся мечты, как, например, в стихотворении «Исполнение желаний»: «Мы дружно чавкаем над миской // И обжигаем супом рты, // И счастье к нам подходит близко, // И исполняются мечты [24, т. 3, с. 170]. Не случайно в этом стихотворении представлено не «лирическое «я», а «лирическое «мы»: таким образом подчеркивается, что поэт - один из многих, его опыт - это опыт тысяч людей, таких же, как он сам. Его телесный мир - точно такой же, как и у всех, и вместе с другими изможденными и голодными людьми он был бы счастлив теплом, кровом и пищей.
(окончание здесь)