Дарья Кротова. Шаламов и Цветаева: родство и полярность поэтических миров (окончание)
(начало здесь)
Размышляя о феномене творчества, Шаламов и Цветаева принципиально различным образом осмысливают категорию опыта. Цветаева не склонна абсолютизировать значимость опыта для художника. Как известно, она делила поэтов на две группы: «поэты с историей» и «поэты без истории». Категория опыта оказывается безусловно важна лишь для «поэтов с историей», поскольку «они открывают себя через все явления, которые встречают на пути, в каждом новом шаге и каждой новой встрече <...> Их путь есть путь опыта» [21, т. 5, с. 398-399]. Для «поэтов без истории» - чистых лириков - категория опыта оказывается, по Цветаевой, абсолютно не значимой. «Очевидность, опыт для них - ничто <...> Весь эмпирический мир для них - чужеродное тело» [21, т. 5, с. 402].
Приведенные высказывания Цветаевой диаметрально противоположны представлениям Шаламова. С точки зрения Шаламова, опыт является важнейшим компонентом становления любого подлинного художника и развития его творчества. По Шаламову, именно пережитое и перечувствованное становится основой и содержанием творчества, и вне опыта поэт просто не может состояться. «Стихи - это опыт», - такое название дал Шаламов одному из своих очерков, в котором он подробно аргументирует заглавный тезис [24, т. 5, с. 54].
«Без чистой крови нет стихотворений, нет стихотворений без судьбы, без малой трагедии», - утверждает Шаламов в своем эссе «Кое-что о моих стихах» [24, т. 5, с. 111]. Яркое выражение эта идея обрела в следующих поэтических строках:
Стихи - это судьба, не ремесло,
И если кровь не выступит на строчках,
Душа не обнажится наголо,
То наблюдений, даже самых точных,
И самой небывалой новизны
Не хватит у любого виртуоза,
Чтоб вызвать в мире взрывы тишины
И к горлу подступающие слезы [24, т. 3, с. 388].
Глубоко закономерным в шаламовской системе координат выглядит утверждение, что «в лицейском Пушкине нет еще поэта, и напрасно школьников заставляют учить "Воспоминания в Царском Селе"» [24, т. 5, с. 11]. Ведь юный Пушкин еще не обладал существенным жизненным опытом, а без опоры на пережитое, согласно глубокому убеждению Шаламова, не может быть подлинной поэзии.
Цветаеву Шаламов считал «книжным» поэтом (т.е. ориентированным в значительной степени на только на жизненный, но и на литературный опыт), но при этом ценил ее творчество очень высоко: «У больших поэтов есть книжность - ярчайшие представители книжного стиха - это Мандельштам и Цветаева, - но у них у обоих сквозь книжность так ярко проступает судьба, так ярко чувствуется боль, что даже сам уход в книжность кажется стремлением защититься от этой боли» [25, т. 4, с. 334].
Глубинные различия художественного мышления Шаламова и Цветаевой касаются и интерпретации ряда важнейших для обоих поэтов тем. Речь идет, в частности, о трактовке темы одиночества. И у Шаламова, и у Цветаевой она играет огромную роль, но ее толкование оказывается во многом противоположным. Так, в лирике Шаламова одиночество - это сугубо негативная категория. Представление об одиночестве оказывается в том же семантическом ряду, что холод, голод, боль и страдание. «Я беден, одинок и наг» - такова первая строчка впечатляющего накалом муки стихотворения из «Синей тетради». Чувство одиночества, бедность и нагота здесь в равной степени характеризуют состояние лирического героя, воссоздают картину его наполненного болью существования. Пронзительное одиночество передано и в стихотворении «Я жаловался дереву.», где единственным собеседником поэта и единственным живым существом, которому он может довериться, становится именно дерево. О человеческом сочувствии лирический герой Шаламова здесь даже и не помышляет.
Но сильнейшую потребность в участии, тепле и сострадании Шаламов, безусловно, ощущал. Одним из самых острых воплощений этой душевной потребности является стихотворение «Мне надоело любить животных», где шаламовский лирический герой с болью признается: «Рук человеческих надо мне, // Прикосновений горячих, потных, // Рукопожатий наедине» [24, т. 3, с. 204]. Здесь ощутимо сильнейшее стремление к изживанию, преодолению одиночества.
В прозе Шаламова находим и иные характеристики - например, в автобиографическом «антиромане» «Вишера» писатель отмечает: «. одиночество - это оптимальное состояние человека <.> Идеальная цифра - единица» [24, т. 4, с. 152]. В поэтическом же творчестве Шаламова отразилось прежде всего представление о тягостном, безотрадном одиночестве.
В стихотворениях Цветаевой тема одиночества играет не меньшую роль, чем у Шаламова, но трактуется зачастую совершенно иначе. По Цветаевой, для поэта состояние одиночества - органичное и даже единственно возможное. Поэт одинок всегда - и иначе быть не может. Поэты - «лишние, добавочные, // Не вписанные в окоём». Очевидно, что окружение отторгает художника как нечто инородное: миру «гирь» и «мер» не нужна и непонятна «невесомость» и «безмерность», и потому одиночество поэта фатально и неизбежно. В стихотворении «Когда я гляжу на летящие листья» лирическая героиня осмысливает себя и свою судьбу сквозь призму пронзительной метафоры: листа, который, «явственно желтый, решительно ржавый», остался один на вершине осеннего дерева.
Если лирический герой Шаламова страдает от своего одиночества, то в понимании Цветаевой это состояние нередко становится желанным: «Есть некий час - как сброшенная клажа», «Тише, хвала!..», «Уединение: уйди» и др. В качестве высшей награды одиночество осмысливается в стихотворении «Сад»:
Скажи: довольно муки - на,
Сад - одинокий, как сама.
(Но около и Сам не стань!)
- Сад, одинокий как ты Сам [21, т. 2, с. 320].
Одиночество становится настолько острой потребностью лирической героини Цветаевой, что она даже от высших сил требует не вторгаться в ее уединенность и подарить ей тот сад («а может быть -тот свет?»), где она сможет, наконец, быть одна. Согласно верному наблюдению О. Надыкто, лирическая героиня Цветаевой «находит истинную свободу в экзистенциальном одиночестве» [15, с. 14] (что, безусловно, не исключает в лирике Цветаевой и мотивов тоскливого, горького одиночества).
При сопоставлении художественных систем Шаламова и Цветаевой на первом плане оказывается еще один значимый содержательный аспект, который в лирике Шаламова является основополагающим, а для Цветаевой - одним из весьма существенных. Речь идет об интерпретации темы природы. В образном мире Шаламова она играет первостепенно значимую роль. Природные образы присутствуют в большинстве шаламовских стихотворений, и их семантическая нагрузка в его лирике весьма велика. Сам Шаламов признавался: «Привлечение, вовлечение мира в борьбу людей, в злободневность считаю своей заслугой в русской поэзии. <.> пресловутой пушкинской, равнодушной природы - в мире нет. А природа всегда или за человека, или против человека» [24, т. 3, с. 489-490]. Ярчайший пример - образ стланика, который появляется и в лирике, и в прозе Шаламова. Этот вечнозеленый хвойный кустарник, выдерживающий даже самые лютые морозы, воскресающий с каждой весной, становится для Шаламова символом борьбы и выживания там, где выжить невозможно. В стихотворении «Стланик» очевидно прослеживается символическая параллель между мирами природы и человека, между противостоянием лютому холоду зимы - и противостоянием злу.
Специфическая шаламовская черта в трактовке образов природы - наделение ее реалий человеческими чувствами, эмоциональным миром и даже человеческой «телесностью» («руки» сосны и стланика [24, т. 3, с. 323, с. 231], «плечистый» клен [26, т. 1, с. 188], «трава, ползущая на брюхе» и «гора с лицом седой старухи» [27. Ф. 2596. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л. 3] и мн. др.) Мир природы оказывается «душевно» и «физически» близок миру людей. Две эти сферы проецируются друг на друга и осмысливаются в тесном взаимодействии. Как отмечают исследователи, «природа порой предстает у Шаламова высшим одушевленным существом» [29, с. 228], «в поэзии Шаламова очеловечивание природы становится константой» [17, с. 141].
Иной взгляд на природный мир раскрывается в лирике Цветаевой. Шаламов в письме к Пастернаку от 28 марта 1953 г. высказал мысль о том, что «Цветаева - горожанка, которая и природы-то никакой не видела, а только читала о ней» [24, т. 6, с. 28]. Подобная оценка представляется не вполне справедливой, хотя необходимо учитывать, что Шаламову, как и другим читателям его поколения, была более известна дореволюционная поэзия Цветаевой, где образы города играют огромную роль, а в пейзажных картинах на первом плане нередко оказываются условно-романтические или фольклорные элементы (речь идет, в частности, об образном мире сборников «Версты»). Вместе с тем, уже в лирике этого периода появляется важнейший природный образ всего творчества Цветаевой - рябина, которая ассоциируется с частной судьбой поэта и, в то же время, становится символом России.
В творчестве периода эмиграции у Цветаевой природные образы обретают исключительную значимость и раскрываются с особенной глубиной. Одним из наиболее репрезентативных примеров является цикл «Деревья» (1923). Если в представлении Шаламова миры природы и человека предельно сближены, то в названном цикле Цветаевой они очевидно противостоят друг другу. Полярность намечена уже в первых же строках стихотворения, открывающего цикл, где лирическая героиня сразу же отчетливо противопоставляет мир смертных, в котором ей видится лишь «двоедушье дружб и удушье уродств» [21, т. 2, с. 142], - и сферу природы. В отличие от шаламовского представления о природе как активном и неравнодушном участнике человеческой жизни, у Цветаевой природа здесь предельно дистанцирована от мира людей с его ложью и противоречиями; она раскрывается исключительно как высшее, «надчеловеческое» начало, в котором поэт видит глубинное созвучие своей собственной душе («Деревья! К вам иду! Спастись // От рева рыночного! // Вашими вымахами ввысь // Как сердце выдышано!» [21, т. 2, с. 143]), но никак не человеческому миру в целом.
Сопоставляя художественные миры Шаламова и Цветаевой, необходимо затронуть вопрос о понимании обоими авторами особенностей поэтической техники. В этом отношении (как и в ряде охарактеризованных выше образно-содержательных установок) Шаламов и Цветаева оказываются одновременно и близки, и антиномичны.
Оба поэта отводят огромную роль в процессе творчества самому слову как автономной силе. Цветаева подчеркивала, что не она пишет произведение, а «вещь, путем меня, сама себя пишет» [21, т. 5, с. 285]. Эта идея неоднократно находила отражение и в поэзии Цветаевой, например, в известных строках: «Поэт - издалека заводит речь. // Поэта - далеко заводит речь» [21, т. 2, с. 184]. По мнению Л.Г. Кихней и Е.В. Меркель, «речетворчество М. Цветаевой основано <...> на стремлении добраться «до глубины, до самой сути» явлений с помощью метафорических и фонетических уподоблений, как бы укорененных в самом языке» (курсив авторов - Д.К.) [12, с. 105].
Понимание Шаламовым роли языкового начала в творческом процессе было близко цветаевскому. В эссе «Свободная отдача» Шаламов размышляет о том, что поэт - «прибор, с помощью которого природа рассказывает о самой себе», а «рабочий процесс поэта - поставлен на службу природе на "свободном ходу"» [24, т. 5, с. 49]. С этим утверждением соотносится и суждение Шаламова о рифме как «поисковом инструменте» стиха. Как отмечает В.В. Есипов, «свое давно выношенное наблюдение о том, что рифма - не формальный прием, а своеобразный художественный радар, поисковый инструмент поэтической мысли, Варлам Шаламов высказал в одном из писем Борису Пастернаку, а затем многократно воспроизводил этот вывод в своих размышлениях о поэзии» [7, с. 45]. Именно благодаря рифме, как полагал Шаламов, нужные образы и метафоры сами приходят в стихотворение.
Родственные черты поэтической техники Шаламова и Цветаевой заключаются и в важнейшей роли звукового компонента стиха. По Шаламову, «звуковой каркас - это и есть та самая художественная ткань, на которой вышиваются самые сложные философские узоры. Самостоятельная область познания мира...» [24, т. 7, с. 261]. Размышляя о значимости акустического компонента в лирике, Шаламов обращается и к творчеству Цветаевой. Так, в цитированном эссе «Звуковой повтор - поиск смысла» Шаламов утверждал, что Цветаева была «несравненным звуковым организатором своих стихов», «все поэтические истины добыты Цветаевой с помощью звукового повтора» [24, т. 7, с. 253, с. 263]. Сама Цветаева неоднократно признавала важность этого компонента в своем творческом процессе: «Слышу не слова, а какой-то беззвучный напев внутри головы, какую-то слуховую линию - от намека до приказа» [21, т. 5, с. 370]. М.Л. Гаспаров высказывал сужение о том, что Цветаевой было свойственно «сближение слов по звуку и вслушивание в получившийся новый смысл», а «следуя логике звукового развертывания слов, Цветаева приходила порой не к тому, к чему предполагала» [3]. По мнению Е.Г. Эткинда, «для М. Цветаевой звуковой образ не только необходим, он часто и достаточен» [30, с. 298]. В этом отношении и Шаламов, и Цветаева являются безусловными продолжателями символистских поэтических традиций (ср. роль звукового начала в творчестве К. Бальмонта, А. Белого, А. Блока, Вяч. Иванова).
В то же время, несомненны и позиции принципиальных расхождений в поэтической технике Шаламова и Цветаевой. Так, Шаламов полагал, что «не надо покидать традиционные русские размеры, которые не исчерпывают и миллионной доли возможностей, которые в них заложены» [24, т. 5, с. 90]. Цветаевская же лирика (особенно поздняя) демонстрирует ярчайшие образцы обновления сферы метрики, ритмики и строфики.
На основании проведенного анализа можно заключить как об элементах глубинной общности поэтических систем Шаламова и Цветаевой, так и о принципиальных расхождениях. И Шаламов, и Цветаева мыслят поэзию чрезвычайно широко, не только как область словесного творчества, но как некий природный и даже общемировой закон, основу бытия и естества. Стихи Шаламов интерпретировал как «всеобщий язык», как «то чудесное число, на которое любое явление мира делится без остатка» [24, т. 5, с. 52]. Цветаева также видела стихи неким универсальным мировым началом: «структура моря, структура крови и структура лирики - одна и та же» [21, т. 5, с. 406]. Символистские корни этой идеи несомненны - достаточно вспомнить высказывание Бальмонта о том, что «весь мир есть изваянный Стих» [2]. Названная общая установка поэтического мышления Шаламова и Цветаевой влечет за собой и другие принципиальные схождения, проанализированные в статье: в восприятии фигуры поэта и роли поэзии, в вопросах поэтической техники, интерпретации ряда тем и пр.
Столь же значимыми выглядят и глубинные расхождения в творческом сознании Шаламова и Цветаевой, обусловленные, главным образом, кардинально различным пониманием взаимоотношений поэта и мира: цветаевская принципиальная отделенность и даже конфликтность поэта по отношению к миру - и убежденность Шаламова в том, что поэт говорит от имени многих и глубоко причастен общей боли. Если поэт в восприятии Цветаевой тяготеет к пространству Вечности («мимо родилась Времени», «время, я тебя миную!» [21, т. 5, с. 197]), то в видении Шаламова поэт всегда и неизбежно принадлежит своему времени, являясь его самым правдивым очевидцем. Цветаевой тоже было свойственно представление о том, что истинный художник свидетельствует о своем времени, но это свидетельство она понимала во многом как «мимо-вольное, то есть роковое: не могу не» [21, т. 5, с. 343].
Проведенный в статье сравнительный анализ художественных систем двух поэтов позволяет уточнить вопрос о творческой генеалогии Шаламова, показать напряженный и продуктивный диалог автора «Колымских тетрадей» с традициями Серебряного века, а также проследить разнонаправленные тенденции в развитии поэтического искусства в ХХ столетии.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Авраменко А.П. М.И. Цветаева // История русской литературы ХХ века (20-90-е годы). Основные имена. М.: Омен, 1998. С. 207-208.
2. Бальмонт К.Д. Поэзия как волшебство. URL: https://ruslit.traumlibrary.net/book/balmont-poezia-kak-v/balmont-poezia-kak-v.html
3. Гаспаров М.Л. Марина Цветаева: от поэтики быта к поэтике слова. URL: http://philology.ru/literature2/ gasparov-01.htm
4. Гофман Е. «Видны царапины рояля.»: О четырех стихотворениях Варлама Шаламова на смерть Бориса Пастернака // Знамя. 2015. № 3. С. 198-207.
5. Ельницкая С. Поэтический мир Цветаевой. Конфликт лирического героя и действительности. Wien: Wiener Slawistischer Almanach, 1990. 409 c.
6. Есипов В.В. Стихи после Колымы (поэтический дневник Варлама Шаламова) // Шаламов В. Стихотворения и поэмы. В 2 тт. Вступ. ст., сост., подг. текста и примеч. В.В. Есипова. Т. 1. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, Изд-во «Вита Нова», 2020. С. 5-70.
7. Есипов В.В. Варлам Шаламов и его современники. Вологда: Книжное наследие, 2007. 272 с.
8. Жаравина Л.В. Поэзия как судьба. Мирообразы Варлама Шаламова. М.: Флинта, 2019. 248 с.
9. Жаравина Л.В. Противостояние злому добру: А.А. Ахматова - «Анна I» и «колымский синдром» В.Т. Шаламова // Известия Волгоградского государственного педагогического университета, Педагогические науки. 2018. №2 (125). С. 155-161.
10. Иванов Вяч. Вс. Поэзия Шаламова // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник трудов международной научной конференции. Сост. и ред. С.М. Соловьев. М.: Литера. 2013. С. 31-41.
11. Иванова Н. Варлам Шаламов и Борис Пастернак: к истории одного стихотворения // Знамя. 2007. № 9. С. 198-207.
12. Кихней Л.Г., Меркель Е.В. Поэт и язык: к вопросу о поэтологических стратегиях М. Цветаевой и О. Мандельштама // Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова. 2012. №3. С. 103-106.
13. Кротова Д.В. Назначение искусства: концепция В.Т. Шаламова // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Литературоведение. Журналистика. 2016. № 1. С. 55-62.
14. Макевнина И.А. Поэзия Варлама Шаламова: эстетика и поэтика: дис. ... канд. филол. наук. Волгоград, 2006. 257 с.
15. Надыкто О.О. Экзистенциальные мотивы в поэзии Марины Цветаевой: автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2016. 18 с.
16. Надыкто О.О. Экзистенциальные мотивы в поэзии Марины Цветаевой: дис. ... канд. филол. наук. М., 2016. 193 с.
17. Некрасова И. Теоретическое наследие Варлама Шаламова и его поэзия: опыт литературоведческого интегрирования // Поезд Шаламова. Проблемы российского самосознания: судьба и мировоззрение В.Т. Шаламова (к 110-летию со дня рождения). М.: Голос, 2017. C. 138-143.
18. Ревзина О.Г. Безмерная Цветаева: Опыт системного описания поэтического идиолекта. М: Дом-музей Марины Цветаевой, 2009. 600 с.
19. Саакянц А. Твой миг, твой день, твой век: жизнь Марины Цветаевой. М.: Книжный Клуб Книговек, 2016. 352 с.
20. Скрипова О.А. Эволюция поэтической системы Марины Цветаевой. Учебное пособие. Екатеринбург, б.и., 2018 (электронное издание).
21. Цветаева М.И. Собр. соч. в 7 тт. М.: Эллис Лак, 1994.
22. Цветкова М.В. Поэт, поэзия и творческий дар в художественном мире Марины Цветаевой // Ученые записки Казанского университета. Серия Гуманитарные науки. 2017. Т. 159. Кн. 1. С. 138-153.
23. Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М.: Эксмо, 2004. URL: https://shalamov.ru/documents/11/3.html
24. Шаламов В. Собр. соч. в 7 тт. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.
25. Шаламов В. Собр. соч. в 4 тт. М.: Худ. лит., Вагриус, 1998.
26. Шаламов В. Стихотворения и поэмы. В 2 тт. Вступ. ст., сост., подг. текста и примеч. В.В. Есипова. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, Изд-во «Вита Нова», 2020. Т. 1. 591 с.
27. Шаламов В. «Я мучаюсь и днем, и ночью.» // Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 2596. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л. 3.
28. Шевеленко И.Д. Литературный путь Цветаевой. Идеология, поэтика, идентичность автора в контексте эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2015. 448 с.
29. Шрейдер Ю. «Граница совести моей» // Новый Мир. 1994. №12. С. 226-229.
30. Эткинд Е. Материя стиха. СПб.: Гуманит. союз, 1998. 506 с.
31. Chandler R. The poetry of Varlam Shalamov (1907-82) // Times Literary Supplement. 2014. 7 March.
Кротова Дарья Владимировна, кандидат филологических наук, доцент кафедра истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, филологический факультет E-mail: da-kro@yandex.ru
Размышляя о феномене творчества, Шаламов и Цветаева принципиально различным образом осмысливают категорию опыта. Цветаева не склонна абсолютизировать значимость опыта для художника. Как известно, она делила поэтов на две группы: «поэты с историей» и «поэты без истории». Категория опыта оказывается безусловно важна лишь для «поэтов с историей», поскольку «они открывают себя через все явления, которые встречают на пути, в каждом новом шаге и каждой новой встрече <...> Их путь есть путь опыта» [21, т. 5, с. 398-399]. Для «поэтов без истории» - чистых лириков - категория опыта оказывается, по Цветаевой, абсолютно не значимой. «Очевидность, опыт для них - ничто <...> Весь эмпирический мир для них - чужеродное тело» [21, т. 5, с. 402].
Приведенные высказывания Цветаевой диаметрально противоположны представлениям Шаламова. С точки зрения Шаламова, опыт является важнейшим компонентом становления любого подлинного художника и развития его творчества. По Шаламову, именно пережитое и перечувствованное становится основой и содержанием творчества, и вне опыта поэт просто не может состояться. «Стихи - это опыт», - такое название дал Шаламов одному из своих очерков, в котором он подробно аргументирует заглавный тезис [24, т. 5, с. 54].
«Без чистой крови нет стихотворений, нет стихотворений без судьбы, без малой трагедии», - утверждает Шаламов в своем эссе «Кое-что о моих стихах» [24, т. 5, с. 111]. Яркое выражение эта идея обрела в следующих поэтических строках:
Стихи - это судьба, не ремесло,
И если кровь не выступит на строчках,
Душа не обнажится наголо,
То наблюдений, даже самых точных,
И самой небывалой новизны
Не хватит у любого виртуоза,
Чтоб вызвать в мире взрывы тишины
И к горлу подступающие слезы [24, т. 3, с. 388].
Глубоко закономерным в шаламовской системе координат выглядит утверждение, что «в лицейском Пушкине нет еще поэта, и напрасно школьников заставляют учить "Воспоминания в Царском Селе"» [24, т. 5, с. 11]. Ведь юный Пушкин еще не обладал существенным жизненным опытом, а без опоры на пережитое, согласно глубокому убеждению Шаламова, не может быть подлинной поэзии.
Цветаеву Шаламов считал «книжным» поэтом (т.е. ориентированным в значительной степени на только на жизненный, но и на литературный опыт), но при этом ценил ее творчество очень высоко: «У больших поэтов есть книжность - ярчайшие представители книжного стиха - это Мандельштам и Цветаева, - но у них у обоих сквозь книжность так ярко проступает судьба, так ярко чувствуется боль, что даже сам уход в книжность кажется стремлением защититься от этой боли» [25, т. 4, с. 334].
Глубинные различия художественного мышления Шаламова и Цветаевой касаются и интерпретации ряда важнейших для обоих поэтов тем. Речь идет, в частности, о трактовке темы одиночества. И у Шаламова, и у Цветаевой она играет огромную роль, но ее толкование оказывается во многом противоположным. Так, в лирике Шаламова одиночество - это сугубо негативная категория. Представление об одиночестве оказывается в том же семантическом ряду, что холод, голод, боль и страдание. «Я беден, одинок и наг» - такова первая строчка впечатляющего накалом муки стихотворения из «Синей тетради». Чувство одиночества, бедность и нагота здесь в равной степени характеризуют состояние лирического героя, воссоздают картину его наполненного болью существования. Пронзительное одиночество передано и в стихотворении «Я жаловался дереву.», где единственным собеседником поэта и единственным живым существом, которому он может довериться, становится именно дерево. О человеческом сочувствии лирический герой Шаламова здесь даже и не помышляет.
Но сильнейшую потребность в участии, тепле и сострадании Шаламов, безусловно, ощущал. Одним из самых острых воплощений этой душевной потребности является стихотворение «Мне надоело любить животных», где шаламовский лирический герой с болью признается: «Рук человеческих надо мне, // Прикосновений горячих, потных, // Рукопожатий наедине» [24, т. 3, с. 204]. Здесь ощутимо сильнейшее стремление к изживанию, преодолению одиночества.
В прозе Шаламова находим и иные характеристики - например, в автобиографическом «антиромане» «Вишера» писатель отмечает: «. одиночество - это оптимальное состояние человека <.> Идеальная цифра - единица» [24, т. 4, с. 152]. В поэтическом же творчестве Шаламова отразилось прежде всего представление о тягостном, безотрадном одиночестве.
В стихотворениях Цветаевой тема одиночества играет не меньшую роль, чем у Шаламова, но трактуется зачастую совершенно иначе. По Цветаевой, для поэта состояние одиночества - органичное и даже единственно возможное. Поэт одинок всегда - и иначе быть не может. Поэты - «лишние, добавочные, // Не вписанные в окоём». Очевидно, что окружение отторгает художника как нечто инородное: миру «гирь» и «мер» не нужна и непонятна «невесомость» и «безмерность», и потому одиночество поэта фатально и неизбежно. В стихотворении «Когда я гляжу на летящие листья» лирическая героиня осмысливает себя и свою судьбу сквозь призму пронзительной метафоры: листа, который, «явственно желтый, решительно ржавый», остался один на вершине осеннего дерева.
Если лирический герой Шаламова страдает от своего одиночества, то в понимании Цветаевой это состояние нередко становится желанным: «Есть некий час - как сброшенная клажа», «Тише, хвала!..», «Уединение: уйди» и др. В качестве высшей награды одиночество осмысливается в стихотворении «Сад»:
Скажи: довольно муки - на,
Сад - одинокий, как сама.
(Но около и Сам не стань!)
- Сад, одинокий как ты Сам [21, т. 2, с. 320].
Одиночество становится настолько острой потребностью лирической героини Цветаевой, что она даже от высших сил требует не вторгаться в ее уединенность и подарить ей тот сад («а может быть -тот свет?»), где она сможет, наконец, быть одна. Согласно верному наблюдению О. Надыкто, лирическая героиня Цветаевой «находит истинную свободу в экзистенциальном одиночестве» [15, с. 14] (что, безусловно, не исключает в лирике Цветаевой и мотивов тоскливого, горького одиночества).
При сопоставлении художественных систем Шаламова и Цветаевой на первом плане оказывается еще один значимый содержательный аспект, который в лирике Шаламова является основополагающим, а для Цветаевой - одним из весьма существенных. Речь идет об интерпретации темы природы. В образном мире Шаламова она играет первостепенно значимую роль. Природные образы присутствуют в большинстве шаламовских стихотворений, и их семантическая нагрузка в его лирике весьма велика. Сам Шаламов признавался: «Привлечение, вовлечение мира в борьбу людей, в злободневность считаю своей заслугой в русской поэзии. <.> пресловутой пушкинской, равнодушной природы - в мире нет. А природа всегда или за человека, или против человека» [24, т. 3, с. 489-490]. Ярчайший пример - образ стланика, который появляется и в лирике, и в прозе Шаламова. Этот вечнозеленый хвойный кустарник, выдерживающий даже самые лютые морозы, воскресающий с каждой весной, становится для Шаламова символом борьбы и выживания там, где выжить невозможно. В стихотворении «Стланик» очевидно прослеживается символическая параллель между мирами природы и человека, между противостоянием лютому холоду зимы - и противостоянием злу.
Специфическая шаламовская черта в трактовке образов природы - наделение ее реалий человеческими чувствами, эмоциональным миром и даже человеческой «телесностью» («руки» сосны и стланика [24, т. 3, с. 323, с. 231], «плечистый» клен [26, т. 1, с. 188], «трава, ползущая на брюхе» и «гора с лицом седой старухи» [27. Ф. 2596. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л. 3] и мн. др.) Мир природы оказывается «душевно» и «физически» близок миру людей. Две эти сферы проецируются друг на друга и осмысливаются в тесном взаимодействии. Как отмечают исследователи, «природа порой предстает у Шаламова высшим одушевленным существом» [29, с. 228], «в поэзии Шаламова очеловечивание природы становится константой» [17, с. 141].
Иной взгляд на природный мир раскрывается в лирике Цветаевой. Шаламов в письме к Пастернаку от 28 марта 1953 г. высказал мысль о том, что «Цветаева - горожанка, которая и природы-то никакой не видела, а только читала о ней» [24, т. 6, с. 28]. Подобная оценка представляется не вполне справедливой, хотя необходимо учитывать, что Шаламову, как и другим читателям его поколения, была более известна дореволюционная поэзия Цветаевой, где образы города играют огромную роль, а в пейзажных картинах на первом плане нередко оказываются условно-романтические или фольклорные элементы (речь идет, в частности, об образном мире сборников «Версты»). Вместе с тем, уже в лирике этого периода появляется важнейший природный образ всего творчества Цветаевой - рябина, которая ассоциируется с частной судьбой поэта и, в то же время, становится символом России.
В творчестве периода эмиграции у Цветаевой природные образы обретают исключительную значимость и раскрываются с особенной глубиной. Одним из наиболее репрезентативных примеров является цикл «Деревья» (1923). Если в представлении Шаламова миры природы и человека предельно сближены, то в названном цикле Цветаевой они очевидно противостоят друг другу. Полярность намечена уже в первых же строках стихотворения, открывающего цикл, где лирическая героиня сразу же отчетливо противопоставляет мир смертных, в котором ей видится лишь «двоедушье дружб и удушье уродств» [21, т. 2, с. 142], - и сферу природы. В отличие от шаламовского представления о природе как активном и неравнодушном участнике человеческой жизни, у Цветаевой природа здесь предельно дистанцирована от мира людей с его ложью и противоречиями; она раскрывается исключительно как высшее, «надчеловеческое» начало, в котором поэт видит глубинное созвучие своей собственной душе («Деревья! К вам иду! Спастись // От рева рыночного! // Вашими вымахами ввысь // Как сердце выдышано!» [21, т. 2, с. 143]), но никак не человеческому миру в целом.
Сопоставляя художественные миры Шаламова и Цветаевой, необходимо затронуть вопрос о понимании обоими авторами особенностей поэтической техники. В этом отношении (как и в ряде охарактеризованных выше образно-содержательных установок) Шаламов и Цветаева оказываются одновременно и близки, и антиномичны.
Оба поэта отводят огромную роль в процессе творчества самому слову как автономной силе. Цветаева подчеркивала, что не она пишет произведение, а «вещь, путем меня, сама себя пишет» [21, т. 5, с. 285]. Эта идея неоднократно находила отражение и в поэзии Цветаевой, например, в известных строках: «Поэт - издалека заводит речь. // Поэта - далеко заводит речь» [21, т. 2, с. 184]. По мнению Л.Г. Кихней и Е.В. Меркель, «речетворчество М. Цветаевой основано <...> на стремлении добраться «до глубины, до самой сути» явлений с помощью метафорических и фонетических уподоблений, как бы укорененных в самом языке» (курсив авторов - Д.К.) [12, с. 105].
Понимание Шаламовым роли языкового начала в творческом процессе было близко цветаевскому. В эссе «Свободная отдача» Шаламов размышляет о том, что поэт - «прибор, с помощью которого природа рассказывает о самой себе», а «рабочий процесс поэта - поставлен на службу природе на "свободном ходу"» [24, т. 5, с. 49]. С этим утверждением соотносится и суждение Шаламова о рифме как «поисковом инструменте» стиха. Как отмечает В.В. Есипов, «свое давно выношенное наблюдение о том, что рифма - не формальный прием, а своеобразный художественный радар, поисковый инструмент поэтической мысли, Варлам Шаламов высказал в одном из писем Борису Пастернаку, а затем многократно воспроизводил этот вывод в своих размышлениях о поэзии» [7, с. 45]. Именно благодаря рифме, как полагал Шаламов, нужные образы и метафоры сами приходят в стихотворение.
Родственные черты поэтической техники Шаламова и Цветаевой заключаются и в важнейшей роли звукового компонента стиха. По Шаламову, «звуковой каркас - это и есть та самая художественная ткань, на которой вышиваются самые сложные философские узоры. Самостоятельная область познания мира...» [24, т. 7, с. 261]. Размышляя о значимости акустического компонента в лирике, Шаламов обращается и к творчеству Цветаевой. Так, в цитированном эссе «Звуковой повтор - поиск смысла» Шаламов утверждал, что Цветаева была «несравненным звуковым организатором своих стихов», «все поэтические истины добыты Цветаевой с помощью звукового повтора» [24, т. 7, с. 253, с. 263]. Сама Цветаева неоднократно признавала важность этого компонента в своем творческом процессе: «Слышу не слова, а какой-то беззвучный напев внутри головы, какую-то слуховую линию - от намека до приказа» [21, т. 5, с. 370]. М.Л. Гаспаров высказывал сужение о том, что Цветаевой было свойственно «сближение слов по звуку и вслушивание в получившийся новый смысл», а «следуя логике звукового развертывания слов, Цветаева приходила порой не к тому, к чему предполагала» [3]. По мнению Е.Г. Эткинда, «для М. Цветаевой звуковой образ не только необходим, он часто и достаточен» [30, с. 298]. В этом отношении и Шаламов, и Цветаева являются безусловными продолжателями символистских поэтических традиций (ср. роль звукового начала в творчестве К. Бальмонта, А. Белого, А. Блока, Вяч. Иванова).
В то же время, несомненны и позиции принципиальных расхождений в поэтической технике Шаламова и Цветаевой. Так, Шаламов полагал, что «не надо покидать традиционные русские размеры, которые не исчерпывают и миллионной доли возможностей, которые в них заложены» [24, т. 5, с. 90]. Цветаевская же лирика (особенно поздняя) демонстрирует ярчайшие образцы обновления сферы метрики, ритмики и строфики.
На основании проведенного анализа можно заключить как об элементах глубинной общности поэтических систем Шаламова и Цветаевой, так и о принципиальных расхождениях. И Шаламов, и Цветаева мыслят поэзию чрезвычайно широко, не только как область словесного творчества, но как некий природный и даже общемировой закон, основу бытия и естества. Стихи Шаламов интерпретировал как «всеобщий язык», как «то чудесное число, на которое любое явление мира делится без остатка» [24, т. 5, с. 52]. Цветаева также видела стихи неким универсальным мировым началом: «структура моря, структура крови и структура лирики - одна и та же» [21, т. 5, с. 406]. Символистские корни этой идеи несомненны - достаточно вспомнить высказывание Бальмонта о том, что «весь мир есть изваянный Стих» [2]. Названная общая установка поэтического мышления Шаламова и Цветаевой влечет за собой и другие принципиальные схождения, проанализированные в статье: в восприятии фигуры поэта и роли поэзии, в вопросах поэтической техники, интерпретации ряда тем и пр.
Столь же значимыми выглядят и глубинные расхождения в творческом сознании Шаламова и Цветаевой, обусловленные, главным образом, кардинально различным пониманием взаимоотношений поэта и мира: цветаевская принципиальная отделенность и даже конфликтность поэта по отношению к миру - и убежденность Шаламова в том, что поэт говорит от имени многих и глубоко причастен общей боли. Если поэт в восприятии Цветаевой тяготеет к пространству Вечности («мимо родилась Времени», «время, я тебя миную!» [21, т. 5, с. 197]), то в видении Шаламова поэт всегда и неизбежно принадлежит своему времени, являясь его самым правдивым очевидцем. Цветаевой тоже было свойственно представление о том, что истинный художник свидетельствует о своем времени, но это свидетельство она понимала во многом как «мимо-вольное, то есть роковое: не могу не» [21, т. 5, с. 343].
Проведенный в статье сравнительный анализ художественных систем двух поэтов позволяет уточнить вопрос о творческой генеалогии Шаламова, показать напряженный и продуктивный диалог автора «Колымских тетрадей» с традициями Серебряного века, а также проследить разнонаправленные тенденции в развитии поэтического искусства в ХХ столетии.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Авраменко А.П. М.И. Цветаева // История русской литературы ХХ века (20-90-е годы). Основные имена. М.: Омен, 1998. С. 207-208.
2. Бальмонт К.Д. Поэзия как волшебство. URL: https://ruslit.traumlibrary.net/book/balmont-poezia-kak-v/balmont-poezia-kak-v.html
3. Гаспаров М.Л. Марина Цветаева: от поэтики быта к поэтике слова. URL: http://philology.ru/literature2/ gasparov-01.htm
4. Гофман Е. «Видны царапины рояля.»: О четырех стихотворениях Варлама Шаламова на смерть Бориса Пастернака // Знамя. 2015. № 3. С. 198-207.
5. Ельницкая С. Поэтический мир Цветаевой. Конфликт лирического героя и действительности. Wien: Wiener Slawistischer Almanach, 1990. 409 c.
6. Есипов В.В. Стихи после Колымы (поэтический дневник Варлама Шаламова) // Шаламов В. Стихотворения и поэмы. В 2 тт. Вступ. ст., сост., подг. текста и примеч. В.В. Есипова. Т. 1. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, Изд-во «Вита Нова», 2020. С. 5-70.
7. Есипов В.В. Варлам Шаламов и его современники. Вологда: Книжное наследие, 2007. 272 с.
8. Жаравина Л.В. Поэзия как судьба. Мирообразы Варлама Шаламова. М.: Флинта, 2019. 248 с.
9. Жаравина Л.В. Противостояние злому добру: А.А. Ахматова - «Анна I» и «колымский синдром» В.Т. Шаламова // Известия Волгоградского государственного педагогического университета, Педагогические науки. 2018. №2 (125). С. 155-161.
10. Иванов Вяч. Вс. Поэзия Шаламова // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник трудов международной научной конференции. Сост. и ред. С.М. Соловьев. М.: Литера. 2013. С. 31-41.
11. Иванова Н. Варлам Шаламов и Борис Пастернак: к истории одного стихотворения // Знамя. 2007. № 9. С. 198-207.
12. Кихней Л.Г., Меркель Е.В. Поэт и язык: к вопросу о поэтологических стратегиях М. Цветаевой и О. Мандельштама // Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова. 2012. №3. С. 103-106.
13. Кротова Д.В. Назначение искусства: концепция В.Т. Шаламова // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Литературоведение. Журналистика. 2016. № 1. С. 55-62.
14. Макевнина И.А. Поэзия Варлама Шаламова: эстетика и поэтика: дис. ... канд. филол. наук. Волгоград, 2006. 257 с.
15. Надыкто О.О. Экзистенциальные мотивы в поэзии Марины Цветаевой: автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2016. 18 с.
16. Надыкто О.О. Экзистенциальные мотивы в поэзии Марины Цветаевой: дис. ... канд. филол. наук. М., 2016. 193 с.
17. Некрасова И. Теоретическое наследие Варлама Шаламова и его поэзия: опыт литературоведческого интегрирования // Поезд Шаламова. Проблемы российского самосознания: судьба и мировоззрение В.Т. Шаламова (к 110-летию со дня рождения). М.: Голос, 2017. C. 138-143.
18. Ревзина О.Г. Безмерная Цветаева: Опыт системного описания поэтического идиолекта. М: Дом-музей Марины Цветаевой, 2009. 600 с.
19. Саакянц А. Твой миг, твой день, твой век: жизнь Марины Цветаевой. М.: Книжный Клуб Книговек, 2016. 352 с.
20. Скрипова О.А. Эволюция поэтической системы Марины Цветаевой. Учебное пособие. Екатеринбург, б.и., 2018 (электронное издание).
21. Цветаева М.И. Собр. соч. в 7 тт. М.: Эллис Лак, 1994.
22. Цветкова М.В. Поэт, поэзия и творческий дар в художественном мире Марины Цветаевой // Ученые записки Казанского университета. Серия Гуманитарные науки. 2017. Т. 159. Кн. 1. С. 138-153.
23. Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М.: Эксмо, 2004. URL: https://shalamov.ru/documents/11/3.html
24. Шаламов В. Собр. соч. в 7 тт. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.
25. Шаламов В. Собр. соч. в 4 тт. М.: Худ. лит., Вагриус, 1998.
26. Шаламов В. Стихотворения и поэмы. В 2 тт. Вступ. ст., сост., подг. текста и примеч. В.В. Есипова. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, Изд-во «Вита Нова», 2020. Т. 1. 591 с.
27. Шаламов В. «Я мучаюсь и днем, и ночью.» // Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 2596. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л. 3.
28. Шевеленко И.Д. Литературный путь Цветаевой. Идеология, поэтика, идентичность автора в контексте эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2015. 448 с.
29. Шрейдер Ю. «Граница совести моей» // Новый Мир. 1994. №12. С. 226-229.
30. Эткинд Е. Материя стиха. СПб.: Гуманит. союз, 1998. 506 с.
31. Chandler R. The poetry of Varlam Shalamov (1907-82) // Times Literary Supplement. 2014. 7 March.
Кротова Дарья Владимировна, кандидат филологических наук, доцент кафедра истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, филологический факультет E-mail: da-kro@yandex.ru