Вольфганг Киссель. Эстетика зла в "Колымских рассказах" (окончание)
(начало здесь)
Сочетание противоречий продолжает литературную традицию, которая восходит, по крайней мере, к русскому классическому роману и к европейскому романтизму. Пушкин, прочитав во второй половине двадцатых годов модный роман Бульвера-Литтона, способствовал введению понятия джентльмена в русский язык, изначально тоже как синоним денди.24 В набросках к ‘Русскому Пеламу’ он рисует, между прочим, образ человека, который соединяет блестящие светские успехи с жизнью в трущобах Петербурга и противозаконными поступками.25 В связи с этими набросками Юрий Лотман в своих исследованиях о русском романе XIX века указывает на образ “джентльмена-разбойника” и связывает его с мифологическими архетипами оборотня и двойников-близнецов.26 С этой точки зрения знаменательно, что слияние вора и джентльмена в фантасмагориях блатных на Колыме происходит под влиянием “романов”, т. е. устных трансформаций литературных моделей. Так образ “вора-джентльмена”, под модной внешностью которого скрывается цинизм, аморальность, готовность к зверским преступлениям, связан литературной преемственностью с образом “денди-разбойника”. С одной стороны блатные со своими претензиями на изящество олицетворяют эстетическое начало, с другой стороны они отождествляются со злым, отрицательным началом всей системы трудовых лагерей. По тривиализированным литературным образцам они пытаются придать своим злодеяниям эстетическую окраску.
Другие примеры подтверждают близость щегольства и зла на Колыме. Встречаются щеголи не только среди блатарей, но и среди представителей органов государственной власти. Так в рассказе ‘Богданов’ одноименный сотрудник НКВД мог бы добиться успехов своей изящной внешностью и в столицах:
"Богданов был щеголь. Всегда гладко выбритый, вымытый, пахнущий духами - бог знает что уж это были за духи, - в пыжиковой пышной ушанке, связанный каким-то сложным бантом из муаровых черных широких лент, в якутской расшитой, расписной куртке, в узорчатых пимах. Отполированы были ногти, подворотничок был крахмальным, белейшим. Весь тридцать восьмой расстрельный год Богданов работал уполномоченным НКВД в одном из колымских управлений. Друзья спрятали Богданова на Черное озеро, в угольную разведку, когда наркомвнудельские престолы зашатались и полетели головы начальников, сменяя друг друга". (I,461)
Щегольский сотрудник НКВД в конце рассказа оказывается алкоголиком, беспощадно бьющим свою жену и грабящим государственное имущество, впоследствии его уволили и заменили другим представителем НКВД.
В одном эпизоде рассказа шестого цикла ‘Яков Овсеевич Заводник’ появляется молодой Гриша Баркан, который выполняет важную функцию в лагерной системе: он - стукач. Стукачество теснейшим образом связано с политической историей царской и советской России, с прошлым коммунистической диктатуры и особенно с системой сталинских репрессий. Большой Террор немыслим без содействия многих тысяч людей, добровольно или под давлением готовых к регулярному доносительству. В конце эпизода описывается поездка щеголя-стукача на платформе грузовика, окончившаяся роковым образом:
"В больнице он работал недолго, перевелся на соседний прииск, но в больнице бывал часто, на попутках.
Щеголь, красавец, Гриша Баркан вздумал проехать на бочках стоя, чтобы не пачкать о бензин хромовых своих сапог и синих вольных брюк. Кабина была занята. Водитель разрешил сесть в кузов на эти десять километров, но на подъеме тряхнуло, Баркан вылетел на шоссе и расколол череп о камни. Я видел его тело в морге. Смерть Баркана - единственный, кажется, случай вмешательства рока не на стороне стукачей". (II, 386)
В отзыве о преждевременной смерти молодого щеголя и красавца чувствуется отвращение к человеку, занимавшемуся профессионально этим делом и погубившему по всей вероятности много людей своими доносами. Требовалась необыкновенная решимость и сила воли, чтобы в течение десятилетий оказывать сопротивление всеохватывающей системе доносительства и остаться “нравственно чистым” в этом отношении. Поэтому Шаламов сформулировал следующий тезис о лагерном быте: “И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, - в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса” (IV, 626).
IV. На основании приведенного материала можно сделать вывод, что щеголи и щегольство в КР однозначно отождествляются со злым или отрицательным началом. Однако, есть одно важное исключение. В третьем рассказе четвертого тома ‘Марсель Пруст’, переосмысляются роль и функция щегольства. Речь идет о краже книги четвертого тома (sic!) романа Пруста "В поисках утраченного времени", в русском переводе "Германт", в подлиннике Le côté de Guermantes:
"Книга исчезла. Кто будет читать эту странную прозу, почти невесомую, как бы готовую к полету в космос, где сдвинуты, смещены все масштабы, где нет большого и малого? Перед памятью, как перед смертью, - все равны, и право автора запомнить платье прислуги и забыть драгоценности госпожи. Горизонты словесного искусства раздвинуты этим романом необычайно. Я, колымчанин, зэка, был перенесен в давно утраченный мир, в иные привычки, забытые, ненужные. Время читать у меня было. Я - ночной дежурный фельдшер. Я был подавлен Германтом. С [Германта], с четвертого тома, началось мое знакомство с Прустом". (II, 139)
Маленькая неточность - Le côté de Guermantes не четвертый, а третий том романа Пруста - объясняется, может быть, тем обстоятельством, что этот том разделен на две части. Но главное - в исторической точности основных библиографических данных: уже в тридцатых годах, несмотря на невзгоды эпохи, в России начали частичный перевод огромного наследия Пруста. А значит зек, о котором идет речь в этом рассказе, в самом деле мог бы прочесть в Гулаге “странную прозу” на русском языке.
Русское восприятие Пруста и его романа A la recherche du temps perdu (В поисках утраченного времени) имеет очень сложную историю, которая здесь может быть представлена только в самых общих чертах. Первые статьи о творчестве Пруста были написаны представителями младшего поколения русской эмиграции: в 1921 г. опубликовалась статья Бориса де Шлецера и в 1924 г. статья Владимира Вейдле.
В Советском Союзе нарком просвещения Анатолий Луначарский увлекся Прустом и в 1923 году опубликовал отзыв о первых томах романа. Впоследствии Луначарский неоднократно возвращался к этой теме. Однако, многие выдающиеся писатели советской эпохи относились равнодушно или с непониманием к Прусту. В сравнении с историческими событиями - революция, индустриализация, ускорение темпа жизни (и смерти), Большой Террор, потом Война - сугубо частное, отдельное существование французского писателя и проблематика его персонажей многим советским литераторам казались невесомыми, незначительными. Так творчество Пруста оказалось и вне поля зрения большинства литературоведов, включая ОПОЯЗ. На Первом всесоюзном съезде советских писателей в августе 1934 года Максим Горький привел Пруста как образец западного декаданса и как печальный пример таланта из буржуазного мира, зря растратившего свой творческий потенциал.28
Только благодаря влиянию Луначарского смог осуществиться частичный перевод французского подлинника на русский язык. За дело взялись два опытных переводчика: Адриан Антонович Франковский и Андрей Венедиктович Федоров. Франковский перевел первый том Du coté de chez Swann (В сторону Сванна), второй том A l’ombre des jeunes filles en fleurs (Под сенью девушек в цвету) перевел А. В. Федоров, третий том Le coté de Guermantes (Германт) 1936 опять Франковский. Он же трудился и над переводом пятого тома La Prisonnière (Пленница). Однако из-за военных событий пятый том не был напечатан, а переводчик погиб во время Ленинградской блокады в апреле 1942 г.
Меткость и глубина замечаний Шаламова о Прусте и его книге - удивительны. Несколькими сжатыми фразами русский писатель и бывший зек описывает главные качества уникальной прозы Пруста. Однако, самое удивительное то, что не только в Колымских рассказах, но и в романе Пруста "В поисках утраченного времени", по определению Шаламова, “масштабы смещены”. Такие знаменательные параллели между миром Пруста и миром Гулага наблюдаются и в дальнейшем развитии рассказа:
"Книгу прислали моему знакомому фельдшеру Калитинскому. Уже щеголявшему в палате в бархатных брюках гольф, с трубкой в зубах, уносящей неправдоподобный запах кэпстена. И кэпстен, и брюки гольф были в посылке вместе с “Германтом”. Ах, жены, дорогие наивные друзья! Вместо махорки - кэпстен, вместо брюк из чертовой кожи - бархатные брюки гольф, вместо шерстяного, широкого двухметрового верблюжьего шарфа - нечто воздушное, похожее на бант, на бабочку - шелковый пышный шарф, свивавшийся на шее в веревочку толщиной в карандаш". (II, 139)
В этом описании создается метонимическая связь между утонченной средой парижских салонов на рубеже ХК-ХХ веков и миром Гулага: в посылке жены книга Пруста оказывается в физическом соседстве с английским табаком кэпстен, брюками гольф и шелковым пышным шарфом, т. е. с предметами, присланными наивной женой из другой жизни. В этом словесном ряду все понятия имеют прямое отношение к светскости и особенно к дендизму: табак, бархатные брюки и нечто воздушное, похожее на бант, на бабочку. Последний модный аксессуар вызывает одновременно представление и о насекомом, и о шейных платках, и о технике их завязывания.29
Личность и творчество французского писателя были связаны с вариантами дендизма и снобизма в конце XIX и начале XX веков.30 Тема Пруста - память о потерянном времени, об исчезнувшем мире, память об обществе, оказавшемся в вихре быстрых изменений - переплетается с темой лагерного быта. Ассоциации уводят еще в более отдаленное прошлое:
"Такие же бархатные брюки, такой же шелковый шарф прислали в тридцать седьмом году Фрицу Давиду, голландцу-коммунисту, а может быть, у него была другая фамилия. Моему соседу по РУРу - роте усиленного режима. Фриц Давид не мог работать - был слишком истощен, а бархатные брюки и шелковый пышный галстук-бант даже на хлеб на прииске нельзя было променять. И Фриц Давид умер - упал на пол барака и умер. Впрочем, было так тесно, все спали стоя, - что мертвец не сразу добрался до пола.
Мой сосед Фриц Давид сначала умер, а потом упал". (II, 139)
Для внимательного читателя становится ясной связь с другим рассказом первого тома. Пунктирно образ Фрица Давида уже был очерчен в рассказе ‘Надгробное слово’ третьего тома.
"Умер Фриц Давид. Это был голландский коммунист, работник Коминтерна, обвинявшийся в шпионаже. У него были прекрасные вьющиеся волосы, синие глубокие глаза, ребяческий вырез губ. Русского языка он почти не знал. Я встретился с ним в бараке, набитом людьми так тесно, что можно было спать стоя. Мы стояли рядом. Фриц улыбнулся мне и закрыл глаза.
Пространство под нарами было набито людьми до отказа, надо было ждать, чтоб присесть, опуститься на корточки, потом привалиться куда-нибудь к нарам, к столбу, к чужому телу, - и заснуть. Я ждал, закрыв глаза. Вдруг рядом со мной что-то рухнуло. Мой сосед Фриц Давид упал. Он поднялся в смущении.
- Я заснул, - сказал он испуганно.
Этот Фриц Давид был первым человеком из нашего этапа, получившим посылку. Посылку ему послала его жена из Москвы.
В посылке был бархатный костюм, ночная рубашка и большая фотография красивой женщины. В этом бархатном костюме он и сидел на корточках рядом со мной.
- Я хочу есть, - сказал он, улыбаясь, краснея. - Я очень хочу есть. Принесите мне что-нибудь поесть.
Фриц Давид сошел с ума, и его куда-то увели.
Ночную рубашку и фотографию украли у него в первую ж ночь". (I, 414-415).
Необыкновенно подробно описывается почти женственная красота молодого коммуниста-голландца, а незнание русского языка еще более усиливает впечатление беспомощного, безвредного существа. В обоих вариантах Фриц Давид получает посылку с модными аксессуарами, которые в лагере, в условиях приближающейся смерти от голода, приобретают сразу гротескный вид, и даже могут оказаться опасными для обладателя. Существуют и явные расхождения между этими двумя вариантами: в первом Фриц Давид умирает, во втором он сходит с ума. И снова Пруст связывается с поэтикой КР и с центральными ценностями, отраженными в них.
V. Подведем некоторые итоги. В КР нет прямого указания на денди или дендизм, однако конкретные понятия-синонимы - “законодатель мод”, “вор-джентльмен” и “щеголь”, а также отвлеченные понятия “щегольство” и “светскость” - занимают важное место в некоторых рассказах. Существуют мотивные и тематические ряды, связанные с этими понятиями, как например “одежда”, “прическа”, “мода”, “работа/не-работа/досуг”, “привилегии/лишение всех прав”, “дозволенное/запрещенное”. Не подлежит сомнению, что в КР мы не имеем дела с вариантом чистого дендизма по образцу Бруммеля или Чаадаева или других выдающихся прототипов XIX века, но со сниженным, преломленным вариантом, который преимущественно встречается в уголовном мире, в среде “блатных”. Шаламов проводит, может быть, самый радикальный эксперимент слияния противоположных образов щеголя и преступника. Кроме блатных, приемами модного изящества пользуются и некоторые представители власти, сотрудники НКВД или стукачи. Так внимательное рассмотрение словесного материала может расширить наши представления о точках соприкосновения между образом преступника, уголовника, убийцы и образом щеголя или денди.31
В начале XXI века Гулаг кажется не только системой лагерей исправительного, а по существу рабского труда в СССР, гигантским экономическим предприятием, но тоже и в гораздо большей степени, гигантским экспериментом уничтожения старой культуры от имени “советской цивилизации”. Человек, как существо создающее культуру и созданное культурой, не может существовать в таких условиях. Эстетика зла блатного мира обнаруживается в ритуализированном поведении и особенно в ритуализированных преступлениях и убийствах блатных, в сочетании моды, пусть “блатной”, с нарочитой наглостью и цинизмом, с готовностью к убийствам и преступлениям всякого рода.
Осложняется образ щеголя в рассказе ‘Марсель Пруст’, в котором безоговорочно признается значение прозы французского романиста для литературы модернизма в целом и специально для КР. В отношении к другой эпохе и другому обществу проза Пруста передает впечатление о “смещении всех масштабов”, которое стоит как задача и перед писателем, собирающимся писать о Колыме.
Зло обладает и в мире Гулага эстетической привлекательностью, - Шаламов отдавал себе отчет в опасности этого обаяния и оказывал ему сопротивление всеми силами. В решительном отказе Шаламова от всякой морали, от всякого урока в КР можно даже уловить элемент дендистского стоицизма, ту непоколебимость духа, стойкость в присутствии зла и звериного начала в человеческой природе. Главное, что понимает доходяга в Колымских рассказах, - обнаженность человеческого сознания. Так описываются размышления зека в рассказе ‘Дождь’:
"[...] я стал понимать суть великого инстинкта жизни - того самого качества, которым наделен в высшей степени человек. [...] И я понял самое главное, что человек стал человеком не потому, что он божье созданье, и не потому, что у него удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что был он физически крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому". (I, 67-68)
Вернемся еще раз к сложной фигуре оборотня - денди-преступник - и к претензиям блатарей на статус “джентльменов”. Эти претензии кажутся тем более изумительными, что абсолютно лишены каких бы то ни было оснований, и автором неоднократно подчеркивается, что в блатных “уже нет ничего человеческого”, что они живут как звери. В связи с блатным “джентльменством” заслуживает внимания внезапное появление джентльмена в несколько неожиданном месте. В рассказе ‘Уроки любви’ шестого тома зеки преследуют и убивают старого медведя. Рассказ заканчивается следующим образом:
"Щелкнул винтовочный выстрел, и в этот момент медведица исчезла за гребнем горы. Медведь побежал быстрее, побежал по бурелому, по зелени, мшистым камням, но тут Измайлов изловчился и ударил из винтовки еще раз - и медведь скатился с горы, как бревно, как огромный камень, скатился прямо в ущелье на толстый лед ручья, который тает только с августа. На ослепительном льду лежал медведь неподвижно, на боку, похожий на огромную детскую игрушку. Он умер, как зверь, как джентльмен". (II, 408)
Медведь жертвует своей жизнью за самку-медведицу, и автор рассказа рассматривает этот акт самопожертвования как доказательство того, что в условиях Колымы “джентльменство” можно скорее найти среди зверей, чем среди рода человеческого. Не воры и блатари, а медведь имеет по-настоящему право на почетное название “джентльмена”. Здесь и в некоторых других местах дискурсу об озверении заключенных и блатарей на Колыме противопоставляется дискурс о человеческих чертах некоторых зверей. Знаменательно, что в современных дискуссиях о последствиях геноцидов и преступлений против человечества XX века обсуждаются по-новому и взаимоотношения между людьми и животными, и особенно обсуждается связь между общепринятым насилием против зверей и готовностью к насилию против людей.32 С этой точки зрения Шаламов кажется одним из предшественников современного мышления о т. н. “видовой дискриминации”, и КР заставляют нас по-новому размышлять о позиции человека среди других видов животных.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Молодой Шаламов принадлежал к русской либеральной интеллигенции и “левой”, троцкистской оппозиции двадцатых годов. В 1929 году он был впервые арестован за соучастие в размножении оппозиционных документов. Для биографических деталей см., например, Leona Toker, Return from the Archipelago. Narratives of Gulag Survivors, Bloomington, 2000, cc. 143-150; см. также Luba Jurgenson, Préface, in: Varlam Chalamov, Récits de la Kolyma, Paris, 2003, cc. 11-14.
2 Ср. Записные книжки 1954-1979 гг., здесь 1971 г.:
"Я тоже считаю себя наследником, но не гуманной русской литературы XIX века, а наследником модернизма начала века. Проверка на звук. Многоплановость и символичность.
Опыт документальный доведен до крайней степени художественной".
В дальнейшем в скобках указаны номер тома и страницы следующего издания: Варлам Шаламов, Собрание сочинений в шести томах, Москва, 2004-2005.
3 Открытый характер КР отмечает канадский исследователь Eric Lozowy, ‘Les récits de la Kolyma de Varlam Salamov: Une œuvre ouverte’, Revue des études slaves, 2-3, 2002-2003, cc. 531-545.
4 Ср. V, 153:
“КР” - это изображение новых психологических закономерностей в поведении человека, людей в новых условиях (остаются ли они людьми? Где граница между человеком и животным)".
5 Обстоятельства и условия “выживания” в лагерях и психические последствия травматизирующего состояния беспомощности для выживших уже давно привлекали внимание исследователей; см., например, Terrence Des Pres, The Survivor. An Anatomy of Life in the Death Camps, New York, 1976 и книгу немецкого романиста Ottmar Ette, ÜberLebenswissen. Die Aufgabe der Philologie, Berlin, 2004, cc. 189-225.
6 О точках conpикосновения между придворным кодексом и разными видами щегольства см. также Peter Burke, The Fortunes of the Courtier. The European Reception of Castiglione’s ‘Cortegiano’, Cambridge, 1995.
7 Cp. Charles Baudelaire, Oeuvres complètes, t. II, Paris, 1976, c. 710:
Le dandysme apparaît surtout aux époques transitoires où la démocratie n’est pas encore toute-puissante, où l’aristocratie n’est que partiellement chancelante et avilie.
8 Барбэ д’Оревильи (Barbey d’Aurevilly, Jules Amédée), Дэндизм и Джордж Брэммель. Перевод М. Петровского. Вступительная статья М. Кузмина, Москва, 1912, с. 30. Ср. текст подлинника Jules Barbey d’Aurevilly, Du dandysme & de George Brummell. Edition présentée et annotée par Marie-Christine Natta, Paris, 1989, c. 101:
Le Dandysme, au contraire, se joue de la règle et pourtant la respecte encore. Il en souffre et s’en venge tout en la subissant; il s’en réclame quand il y échappe; il la domine et en est dominé tour à tour: double et muable caractère! Pour jouer ce jeu, il faut avoir à son service toutes les souplesses qui font la grâce, comme les nuances du prisme forment l’opale, en se réunissant.
9 См. Словарь современного русского литературного языка, том четвертый, Москва-Ленинград, 1955, с. 550: “О лице, устанавливающем (в силу своей влиятельности в обществе) правила общественного поведения, приличия, моды и т. п.” Следует пример из Княгини Лиговской М. Ю. Лермонтова.
10 Ср. Юрий М. Лотман, ‘Женский мир’, в: Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII-начало XIX века), Санкт- Петербург, 1994, сс. 46-74.
11 А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, том 6, Москва, 1937, сс. 11 и 178. Часто пользовались термином и современники Пушкина, например, Вигель в своих Записках. Ср. Филипп Ф. Вигель, Записки, Москва, 2003, с. 1326 о “законодателях вкуса” в московском английском клубе раннего XIX века.
12 О моде в процессе цивилизации см. Daniel Roche, La culture des apparences. Une histoire du vêtement (XVIIe-XVIIIe siècles), Paris, 1989, особенно главы “Civilité et propreté” cc. 353-354 и “La civilité vestimentaire” cc. 354-358. О позиции денди в истории моды см. также Max von Boehn, Die Mode. Eine Kulturgeschichte vom Barock bis zum Jugendstil, Bd. 2, München, 1986, cc. 148, 258-259 и René König, Menschheit auf dem Laufsteg. Die Mode im Zivilisationsprozess, München-Wien, 1985, cc. 231¬232.
13 См., например, Ольга Вайнштейн, Денди. Мода // литература // стиль жизни, Москва, 2005, “Гендерные игры”, cc. 267-283.
См. Ellen Moers, The Dandy. Brummell to Beerbohm, London-New York, 1960.
14 Cp. Charles Baudelaire, Oeuvres complètes, t. 2, Paris, 1975-1976, c. 710:
Dans le trouble de ces époques quelques hommes déclassés, dégoûtés, désœuvrés, mais tous riches de force native, peuvent concevoir le projet de fonder une espèce nouvelle d’aristocratie, d’autant plus difficile à rompre qu’elle sera basée sur les facultés les plus précieuses, les plus indestructibles, et sur les dons célestes que le travail et l’argent ne peuvent conférer.
15 Cm. Emilien Carassus, Le mythe du dandy, Paris, 1971.
16 О значении хладнокровия, жестокости и высокомерия для поведенческой модели дендизма см. Carassus, Mythe, главы “Impertinence”, cc. 119-124 и “Impassibilité”, cc. 135-145; см. также Hiltrut Gnüg, Kult der Kälte. Der klassische Dandy im Spiegel der Weltliteratur, Stuttgart, 1988, “Ästhetizismus, Satanismus, Revolte und das schöne Verbrechen”, cc. 68-83.
17 Об особенностях русского денди см. Лотман, Беседы, cc. 123-135.
18 О “диаволизме” см. Aage Hansen-Löve, Der russische Symbolismus. System und Entfaltung der poetischen Motive, I. Band: Diabolischer Symbolismus, Wien, 1989; о “уайльдизме” см. Т. В. Павлова, ‘Оскар Уайльд в русской литературе (конец XIX-начало XX в.)’, в: На рубеже XIX и XX веков. Из истории международных связей русской литературы. Сборник научных трудов, Ленинград, 1991, сс. 77-128 и Betsy F. Moeller-Sally, ‘Oscar Wilde and the Culture of Russian Modernism’, в: Slavic and East European Journal, 34/4, 1990, cc. 459-472, о “жизнетворчестве” см. Irina Paperno, J.D. Grossman (Eds.), Creating Life. The Aesthetic Utopia of Russian Modernism, Stanford, 1994.
20 Александр Блок, ‘Русские денди’, в: Записки мечтателей, 1 (1919), сс. 133-136, здесь с. 136.
21 О карточной игре в жизни русского светского человека и денди см. Лотман, Беседы орусской культуре, сс. 136-163.
22 А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, том VIII/1, Москва, 1948, с. 227.
23 См., например, Владимир А. Соллогуб, Повести. Воспоминания, Ленинград, 1988, с. 557: “Через несколько минут он (т. е. Пушкин, автор статьи) вышел ко мне в халате, заспанный и начал чистить необыкновенно длинные ногти.” Ср. перечень подобных свидетельств современников у Sam Driver, ‘The Dandy in Puskin’, Slavic and East European Journal, 29/3, 1985, cc. 243-257, здесь с. 251.
24 В библиотеке Пушкина находилось следующее издание: E.L. Bulwer, Pelham; or, the Adventures of a Gentleman. Paris, 1832. О сходствах и различии между денди и джентльменом см. также Вайнштейн, Денди, cc. 169-178.
25 См. детали в статье: Wolfgang Stephan Kissel, ‘Englischer Gentleman und russischer “Mann von Ehre”. Zu Puskins Rezeption des Gesellschaftsromans “Pelham, or the Adventures of a Gentleman” von Lord Bulwer-Lytton’, Zeitschrift für Slavische Philologie, 51/1, 1991, cc. 60-85.
26 Ср. Юрий М. Лотман, ‘Пушкин и “Повесть о капитане Копейкине” (К истории замысла и композиции “Мертвых душ”)’, в: Избранные статьи, том III, Tallinn, 1993, cc. 35-48, здесь с. 48:
[...] отношение “джентльмен-разбойник” - одно из организующих для Бальзака (Растиньяк - Вотрен), Гюго, Диккенса. В конечном счете оно восходит к мифологичексой фигуре оборотня, ведущего днем и ночью два противоположных образа жизни, или мифологических двойников-близнецов. Имея тенденцию то распадаться на два различных и враждебных друг другу персонажа, то сливаться в единый противоречивый образ, этот архетип обладает огромной потенциальной смысловой емкостью, позволяющей в разных культурных контекстах наполнять его различным содержанием, при одновременном сохранении некоторой смысловой константы.
27 О русском Прусте см., например, А. Д. Михайлов, ‘Русская судьба Марселя Пруста’, в: А. О. Васильева, М. В. Линдстрем (сост.), Марсель Пруст в русской литературе, Москва, 2000, сс. 5-41.
28 Ср. М. Горький, ‘Доклад на Первом Всесоюзном съезде советских писателей 17 августа 1934 года’, в: М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, том 27, Москва, 1953. Статьи, доклады, речи, приветствия (1933-1936):
Буржуазный романтизм индивидуализма с его склонностью к фантастике и мистике не возбуждает воображение, не изощряет мысль. Оторванный, отвлеченный от действительности, он строится не на убедительности образа, а почти исключительно на “магии слова”, как это мы видим у Марселя Пруста и его последователей.
29 О любви Браммеля к бабочкам ср. Вайнштейн, Денди, сс. 100-102.
30 О дендизме и снобизме в жизни и творчестве Пруста см. Simone François, Le dandysme et Marcel Proust - De Brummell au baron de Charlus, Bruxelles, 1956; Emilien Carassus, Le snobisme et les lettres françaises de Paul Bourget à Marcel Proust. 1884-1914, Paris, 1966.
31 См. Юрий М. Лотман, ‘Сюжетное пространство русского романа’, в: Избранные статьи, том III, Tallinn, 1993, сс. 91-106, здесь с. 97:
В романтической традиции оба персонажа были носителями разрушительного злого начала, представляя лишь его пассивную и активную ипостаси. Но в более широкой исторической перспективе эта антитеза наложилась на уходящее в глубокую архаику противопоставление добра как сложившегося, застывшего порядка и зла в образе разрушительно-созидательного творческого начала.
32 Ср. Elisabeth de Fontenay, Le silence des bêtes. La philosophie à l’épreuve de l’animalité, Paris, 1998, cc. 741-748, здесь с. 747:
Le fait que l’épouvante de certains hommes ait pu être inintelligible par d’autres hommes, et qu’elle ait pu grandir dans l’apathie générale - ce fait, il se trouve que des écrivains n’auront pas trouvé d’autre moyen, pour le comprendre et le faire comprendre, que l’évocation de l’angoisse animale face à l’indifférente cruauté humaine.
Философ приводит весьма интересные примеры из романов Дэблина (Doblin), Сингера (Singer), Гроссмана и Примо Леви (Primo Levi).
Сочетание противоречий продолжает литературную традицию, которая восходит, по крайней мере, к русскому классическому роману и к европейскому романтизму. Пушкин, прочитав во второй половине двадцатых годов модный роман Бульвера-Литтона, способствовал введению понятия джентльмена в русский язык, изначально тоже как синоним денди.24 В набросках к ‘Русскому Пеламу’ он рисует, между прочим, образ человека, который соединяет блестящие светские успехи с жизнью в трущобах Петербурга и противозаконными поступками.25 В связи с этими набросками Юрий Лотман в своих исследованиях о русском романе XIX века указывает на образ “джентльмена-разбойника” и связывает его с мифологическими архетипами оборотня и двойников-близнецов.26 С этой точки зрения знаменательно, что слияние вора и джентльмена в фантасмагориях блатных на Колыме происходит под влиянием “романов”, т. е. устных трансформаций литературных моделей. Так образ “вора-джентльмена”, под модной внешностью которого скрывается цинизм, аморальность, готовность к зверским преступлениям, связан литературной преемственностью с образом “денди-разбойника”. С одной стороны блатные со своими претензиями на изящество олицетворяют эстетическое начало, с другой стороны они отождествляются со злым, отрицательным началом всей системы трудовых лагерей. По тривиализированным литературным образцам они пытаются придать своим злодеяниям эстетическую окраску.
Другие примеры подтверждают близость щегольства и зла на Колыме. Встречаются щеголи не только среди блатарей, но и среди представителей органов государственной власти. Так в рассказе ‘Богданов’ одноименный сотрудник НКВД мог бы добиться успехов своей изящной внешностью и в столицах:
"Богданов был щеголь. Всегда гладко выбритый, вымытый, пахнущий духами - бог знает что уж это были за духи, - в пыжиковой пышной ушанке, связанный каким-то сложным бантом из муаровых черных широких лент, в якутской расшитой, расписной куртке, в узорчатых пимах. Отполированы были ногти, подворотничок был крахмальным, белейшим. Весь тридцать восьмой расстрельный год Богданов работал уполномоченным НКВД в одном из колымских управлений. Друзья спрятали Богданова на Черное озеро, в угольную разведку, когда наркомвнудельские престолы зашатались и полетели головы начальников, сменяя друг друга". (I,461)
Щегольский сотрудник НКВД в конце рассказа оказывается алкоголиком, беспощадно бьющим свою жену и грабящим государственное имущество, впоследствии его уволили и заменили другим представителем НКВД.
В одном эпизоде рассказа шестого цикла ‘Яков Овсеевич Заводник’ появляется молодой Гриша Баркан, который выполняет важную функцию в лагерной системе: он - стукач. Стукачество теснейшим образом связано с политической историей царской и советской России, с прошлым коммунистической диктатуры и особенно с системой сталинских репрессий. Большой Террор немыслим без содействия многих тысяч людей, добровольно или под давлением готовых к регулярному доносительству. В конце эпизода описывается поездка щеголя-стукача на платформе грузовика, окончившаяся роковым образом:
"В больнице он работал недолго, перевелся на соседний прииск, но в больнице бывал часто, на попутках.
Щеголь, красавец, Гриша Баркан вздумал проехать на бочках стоя, чтобы не пачкать о бензин хромовых своих сапог и синих вольных брюк. Кабина была занята. Водитель разрешил сесть в кузов на эти десять километров, но на подъеме тряхнуло, Баркан вылетел на шоссе и расколол череп о камни. Я видел его тело в морге. Смерть Баркана - единственный, кажется, случай вмешательства рока не на стороне стукачей". (II, 386)
В отзыве о преждевременной смерти молодого щеголя и красавца чувствуется отвращение к человеку, занимавшемуся профессионально этим делом и погубившему по всей вероятности много людей своими доносами. Требовалась необыкновенная решимость и сила воли, чтобы в течение десятилетий оказывать сопротивление всеохватывающей системе доносительства и остаться “нравственно чистым” в этом отношении. Поэтому Шаламов сформулировал следующий тезис о лагерном быте: “И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, - в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса” (IV, 626).
IV. На основании приведенного материала можно сделать вывод, что щеголи и щегольство в КР однозначно отождествляются со злым или отрицательным началом. Однако, есть одно важное исключение. В третьем рассказе четвертого тома ‘Марсель Пруст’, переосмысляются роль и функция щегольства. Речь идет о краже книги четвертого тома (sic!) романа Пруста "В поисках утраченного времени", в русском переводе "Германт", в подлиннике Le côté de Guermantes:
"Книга исчезла. Кто будет читать эту странную прозу, почти невесомую, как бы готовую к полету в космос, где сдвинуты, смещены все масштабы, где нет большого и малого? Перед памятью, как перед смертью, - все равны, и право автора запомнить платье прислуги и забыть драгоценности госпожи. Горизонты словесного искусства раздвинуты этим романом необычайно. Я, колымчанин, зэка, был перенесен в давно утраченный мир, в иные привычки, забытые, ненужные. Время читать у меня было. Я - ночной дежурный фельдшер. Я был подавлен Германтом. С [Германта], с четвертого тома, началось мое знакомство с Прустом". (II, 139)
Маленькая неточность - Le côté de Guermantes не четвертый, а третий том романа Пруста - объясняется, может быть, тем обстоятельством, что этот том разделен на две части. Но главное - в исторической точности основных библиографических данных: уже в тридцатых годах, несмотря на невзгоды эпохи, в России начали частичный перевод огромного наследия Пруста. А значит зек, о котором идет речь в этом рассказе, в самом деле мог бы прочесть в Гулаге “странную прозу” на русском языке.
Русское восприятие Пруста и его романа A la recherche du temps perdu (В поисках утраченного времени) имеет очень сложную историю, которая здесь может быть представлена только в самых общих чертах. Первые статьи о творчестве Пруста были написаны представителями младшего поколения русской эмиграции: в 1921 г. опубликовалась статья Бориса де Шлецера и в 1924 г. статья Владимира Вейдле.
В Советском Союзе нарком просвещения Анатолий Луначарский увлекся Прустом и в 1923 году опубликовал отзыв о первых томах романа. Впоследствии Луначарский неоднократно возвращался к этой теме. Однако, многие выдающиеся писатели советской эпохи относились равнодушно или с непониманием к Прусту. В сравнении с историческими событиями - революция, индустриализация, ускорение темпа жизни (и смерти), Большой Террор, потом Война - сугубо частное, отдельное существование французского писателя и проблематика его персонажей многим советским литераторам казались невесомыми, незначительными. Так творчество Пруста оказалось и вне поля зрения большинства литературоведов, включая ОПОЯЗ. На Первом всесоюзном съезде советских писателей в августе 1934 года Максим Горький привел Пруста как образец западного декаданса и как печальный пример таланта из буржуазного мира, зря растратившего свой творческий потенциал.28
Только благодаря влиянию Луначарского смог осуществиться частичный перевод французского подлинника на русский язык. За дело взялись два опытных переводчика: Адриан Антонович Франковский и Андрей Венедиктович Федоров. Франковский перевел первый том Du coté de chez Swann (В сторону Сванна), второй том A l’ombre des jeunes filles en fleurs (Под сенью девушек в цвету) перевел А. В. Федоров, третий том Le coté de Guermantes (Германт) 1936 опять Франковский. Он же трудился и над переводом пятого тома La Prisonnière (Пленница). Однако из-за военных событий пятый том не был напечатан, а переводчик погиб во время Ленинградской блокады в апреле 1942 г.
Меткость и глубина замечаний Шаламова о Прусте и его книге - удивительны. Несколькими сжатыми фразами русский писатель и бывший зек описывает главные качества уникальной прозы Пруста. Однако, самое удивительное то, что не только в Колымских рассказах, но и в романе Пруста "В поисках утраченного времени", по определению Шаламова, “масштабы смещены”. Такие знаменательные параллели между миром Пруста и миром Гулага наблюдаются и в дальнейшем развитии рассказа:
"Книгу прислали моему знакомому фельдшеру Калитинскому. Уже щеголявшему в палате в бархатных брюках гольф, с трубкой в зубах, уносящей неправдоподобный запах кэпстена. И кэпстен, и брюки гольф были в посылке вместе с “Германтом”. Ах, жены, дорогие наивные друзья! Вместо махорки - кэпстен, вместо брюк из чертовой кожи - бархатные брюки гольф, вместо шерстяного, широкого двухметрового верблюжьего шарфа - нечто воздушное, похожее на бант, на бабочку - шелковый пышный шарф, свивавшийся на шее в веревочку толщиной в карандаш". (II, 139)
В этом описании создается метонимическая связь между утонченной средой парижских салонов на рубеже ХК-ХХ веков и миром Гулага: в посылке жены книга Пруста оказывается в физическом соседстве с английским табаком кэпстен, брюками гольф и шелковым пышным шарфом, т. е. с предметами, присланными наивной женой из другой жизни. В этом словесном ряду все понятия имеют прямое отношение к светскости и особенно к дендизму: табак, бархатные брюки и нечто воздушное, похожее на бант, на бабочку. Последний модный аксессуар вызывает одновременно представление и о насекомом, и о шейных платках, и о технике их завязывания.29
Личность и творчество французского писателя были связаны с вариантами дендизма и снобизма в конце XIX и начале XX веков.30 Тема Пруста - память о потерянном времени, об исчезнувшем мире, память об обществе, оказавшемся в вихре быстрых изменений - переплетается с темой лагерного быта. Ассоциации уводят еще в более отдаленное прошлое:
"Такие же бархатные брюки, такой же шелковый шарф прислали в тридцать седьмом году Фрицу Давиду, голландцу-коммунисту, а может быть, у него была другая фамилия. Моему соседу по РУРу - роте усиленного режима. Фриц Давид не мог работать - был слишком истощен, а бархатные брюки и шелковый пышный галстук-бант даже на хлеб на прииске нельзя было променять. И Фриц Давид умер - упал на пол барака и умер. Впрочем, было так тесно, все спали стоя, - что мертвец не сразу добрался до пола.
Мой сосед Фриц Давид сначала умер, а потом упал". (II, 139)
Для внимательного читателя становится ясной связь с другим рассказом первого тома. Пунктирно образ Фрица Давида уже был очерчен в рассказе ‘Надгробное слово’ третьего тома.
"Умер Фриц Давид. Это был голландский коммунист, работник Коминтерна, обвинявшийся в шпионаже. У него были прекрасные вьющиеся волосы, синие глубокие глаза, ребяческий вырез губ. Русского языка он почти не знал. Я встретился с ним в бараке, набитом людьми так тесно, что можно было спать стоя. Мы стояли рядом. Фриц улыбнулся мне и закрыл глаза.
Пространство под нарами было набито людьми до отказа, надо было ждать, чтоб присесть, опуститься на корточки, потом привалиться куда-нибудь к нарам, к столбу, к чужому телу, - и заснуть. Я ждал, закрыв глаза. Вдруг рядом со мной что-то рухнуло. Мой сосед Фриц Давид упал. Он поднялся в смущении.
- Я заснул, - сказал он испуганно.
Этот Фриц Давид был первым человеком из нашего этапа, получившим посылку. Посылку ему послала его жена из Москвы.
В посылке был бархатный костюм, ночная рубашка и большая фотография красивой женщины. В этом бархатном костюме он и сидел на корточках рядом со мной.
- Я хочу есть, - сказал он, улыбаясь, краснея. - Я очень хочу есть. Принесите мне что-нибудь поесть.
Фриц Давид сошел с ума, и его куда-то увели.
Ночную рубашку и фотографию украли у него в первую ж ночь". (I, 414-415).
Необыкновенно подробно описывается почти женственная красота молодого коммуниста-голландца, а незнание русского языка еще более усиливает впечатление беспомощного, безвредного существа. В обоих вариантах Фриц Давид получает посылку с модными аксессуарами, которые в лагере, в условиях приближающейся смерти от голода, приобретают сразу гротескный вид, и даже могут оказаться опасными для обладателя. Существуют и явные расхождения между этими двумя вариантами: в первом Фриц Давид умирает, во втором он сходит с ума. И снова Пруст связывается с поэтикой КР и с центральными ценностями, отраженными в них.
V. Подведем некоторые итоги. В КР нет прямого указания на денди или дендизм, однако конкретные понятия-синонимы - “законодатель мод”, “вор-джентльмен” и “щеголь”, а также отвлеченные понятия “щегольство” и “светскость” - занимают важное место в некоторых рассказах. Существуют мотивные и тематические ряды, связанные с этими понятиями, как например “одежда”, “прическа”, “мода”, “работа/не-работа/досуг”, “привилегии/лишение всех прав”, “дозволенное/запрещенное”. Не подлежит сомнению, что в КР мы не имеем дела с вариантом чистого дендизма по образцу Бруммеля или Чаадаева или других выдающихся прототипов XIX века, но со сниженным, преломленным вариантом, который преимущественно встречается в уголовном мире, в среде “блатных”. Шаламов проводит, может быть, самый радикальный эксперимент слияния противоположных образов щеголя и преступника. Кроме блатных, приемами модного изящества пользуются и некоторые представители власти, сотрудники НКВД или стукачи. Так внимательное рассмотрение словесного материала может расширить наши представления о точках соприкосновения между образом преступника, уголовника, убийцы и образом щеголя или денди.31
В начале XXI века Гулаг кажется не только системой лагерей исправительного, а по существу рабского труда в СССР, гигантским экономическим предприятием, но тоже и в гораздо большей степени, гигантским экспериментом уничтожения старой культуры от имени “советской цивилизации”. Человек, как существо создающее культуру и созданное культурой, не может существовать в таких условиях. Эстетика зла блатного мира обнаруживается в ритуализированном поведении и особенно в ритуализированных преступлениях и убийствах блатных, в сочетании моды, пусть “блатной”, с нарочитой наглостью и цинизмом, с готовностью к убийствам и преступлениям всякого рода.
Осложняется образ щеголя в рассказе ‘Марсель Пруст’, в котором безоговорочно признается значение прозы французского романиста для литературы модернизма в целом и специально для КР. В отношении к другой эпохе и другому обществу проза Пруста передает впечатление о “смещении всех масштабов”, которое стоит как задача и перед писателем, собирающимся писать о Колыме.
Зло обладает и в мире Гулага эстетической привлекательностью, - Шаламов отдавал себе отчет в опасности этого обаяния и оказывал ему сопротивление всеми силами. В решительном отказе Шаламова от всякой морали, от всякого урока в КР можно даже уловить элемент дендистского стоицизма, ту непоколебимость духа, стойкость в присутствии зла и звериного начала в человеческой природе. Главное, что понимает доходяга в Колымских рассказах, - обнаженность человеческого сознания. Так описываются размышления зека в рассказе ‘Дождь’:
"[...] я стал понимать суть великого инстинкта жизни - того самого качества, которым наделен в высшей степени человек. [...] И я понял самое главное, что человек стал человеком не потому, что он божье созданье, и не потому, что у него удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что был он физически крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому". (I, 67-68)
Вернемся еще раз к сложной фигуре оборотня - денди-преступник - и к претензиям блатарей на статус “джентльменов”. Эти претензии кажутся тем более изумительными, что абсолютно лишены каких бы то ни было оснований, и автором неоднократно подчеркивается, что в блатных “уже нет ничего человеческого”, что они живут как звери. В связи с блатным “джентльменством” заслуживает внимания внезапное появление джентльмена в несколько неожиданном месте. В рассказе ‘Уроки любви’ шестого тома зеки преследуют и убивают старого медведя. Рассказ заканчивается следующим образом:
"Щелкнул винтовочный выстрел, и в этот момент медведица исчезла за гребнем горы. Медведь побежал быстрее, побежал по бурелому, по зелени, мшистым камням, но тут Измайлов изловчился и ударил из винтовки еще раз - и медведь скатился с горы, как бревно, как огромный камень, скатился прямо в ущелье на толстый лед ручья, который тает только с августа. На ослепительном льду лежал медведь неподвижно, на боку, похожий на огромную детскую игрушку. Он умер, как зверь, как джентльмен". (II, 408)
Медведь жертвует своей жизнью за самку-медведицу, и автор рассказа рассматривает этот акт самопожертвования как доказательство того, что в условиях Колымы “джентльменство” можно скорее найти среди зверей, чем среди рода человеческого. Не воры и блатари, а медведь имеет по-настоящему право на почетное название “джентльмена”. Здесь и в некоторых других местах дискурсу об озверении заключенных и блатарей на Колыме противопоставляется дискурс о человеческих чертах некоторых зверей. Знаменательно, что в современных дискуссиях о последствиях геноцидов и преступлений против человечества XX века обсуждаются по-новому и взаимоотношения между людьми и животными, и особенно обсуждается связь между общепринятым насилием против зверей и готовностью к насилию против людей.32 С этой точки зрения Шаламов кажется одним из предшественников современного мышления о т. н. “видовой дискриминации”, и КР заставляют нас по-новому размышлять о позиции человека среди других видов животных.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Молодой Шаламов принадлежал к русской либеральной интеллигенции и “левой”, троцкистской оппозиции двадцатых годов. В 1929 году он был впервые арестован за соучастие в размножении оппозиционных документов. Для биографических деталей см., например, Leona Toker, Return from the Archipelago. Narratives of Gulag Survivors, Bloomington, 2000, cc. 143-150; см. также Luba Jurgenson, Préface, in: Varlam Chalamov, Récits de la Kolyma, Paris, 2003, cc. 11-14.
2 Ср. Записные книжки 1954-1979 гг., здесь 1971 г.:
"Я тоже считаю себя наследником, но не гуманной русской литературы XIX века, а наследником модернизма начала века. Проверка на звук. Многоплановость и символичность.
Опыт документальный доведен до крайней степени художественной".
В дальнейшем в скобках указаны номер тома и страницы следующего издания: Варлам Шаламов, Собрание сочинений в шести томах, Москва, 2004-2005.
3 Открытый характер КР отмечает канадский исследователь Eric Lozowy, ‘Les récits de la Kolyma de Varlam Salamov: Une œuvre ouverte’, Revue des études slaves, 2-3, 2002-2003, cc. 531-545.
4 Ср. V, 153:
“КР” - это изображение новых психологических закономерностей в поведении человека, людей в новых условиях (остаются ли они людьми? Где граница между человеком и животным)".
5 Обстоятельства и условия “выживания” в лагерях и психические последствия травматизирующего состояния беспомощности для выживших уже давно привлекали внимание исследователей; см., например, Terrence Des Pres, The Survivor. An Anatomy of Life in the Death Camps, New York, 1976 и книгу немецкого романиста Ottmar Ette, ÜberLebenswissen. Die Aufgabe der Philologie, Berlin, 2004, cc. 189-225.
6 О точках conpикосновения между придворным кодексом и разными видами щегольства см. также Peter Burke, The Fortunes of the Courtier. The European Reception of Castiglione’s ‘Cortegiano’, Cambridge, 1995.
7 Cp. Charles Baudelaire, Oeuvres complètes, t. II, Paris, 1976, c. 710:
Le dandysme apparaît surtout aux époques transitoires où la démocratie n’est pas encore toute-puissante, où l’aristocratie n’est que partiellement chancelante et avilie.
8 Барбэ д’Оревильи (Barbey d’Aurevilly, Jules Amédée), Дэндизм и Джордж Брэммель. Перевод М. Петровского. Вступительная статья М. Кузмина, Москва, 1912, с. 30. Ср. текст подлинника Jules Barbey d’Aurevilly, Du dandysme & de George Brummell. Edition présentée et annotée par Marie-Christine Natta, Paris, 1989, c. 101:
Le Dandysme, au contraire, se joue de la règle et pourtant la respecte encore. Il en souffre et s’en venge tout en la subissant; il s’en réclame quand il y échappe; il la domine et en est dominé tour à tour: double et muable caractère! Pour jouer ce jeu, il faut avoir à son service toutes les souplesses qui font la grâce, comme les nuances du prisme forment l’opale, en se réunissant.
9 См. Словарь современного русского литературного языка, том четвертый, Москва-Ленинград, 1955, с. 550: “О лице, устанавливающем (в силу своей влиятельности в обществе) правила общественного поведения, приличия, моды и т. п.” Следует пример из Княгини Лиговской М. Ю. Лермонтова.
10 Ср. Юрий М. Лотман, ‘Женский мир’, в: Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII-начало XIX века), Санкт- Петербург, 1994, сс. 46-74.
11 А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, том 6, Москва, 1937, сс. 11 и 178. Часто пользовались термином и современники Пушкина, например, Вигель в своих Записках. Ср. Филипп Ф. Вигель, Записки, Москва, 2003, с. 1326 о “законодателях вкуса” в московском английском клубе раннего XIX века.
12 О моде в процессе цивилизации см. Daniel Roche, La culture des apparences. Une histoire du vêtement (XVIIe-XVIIIe siècles), Paris, 1989, особенно главы “Civilité et propreté” cc. 353-354 и “La civilité vestimentaire” cc. 354-358. О позиции денди в истории моды см. также Max von Boehn, Die Mode. Eine Kulturgeschichte vom Barock bis zum Jugendstil, Bd. 2, München, 1986, cc. 148, 258-259 и René König, Menschheit auf dem Laufsteg. Die Mode im Zivilisationsprozess, München-Wien, 1985, cc. 231¬232.
13 См., например, Ольга Вайнштейн, Денди. Мода // литература // стиль жизни, Москва, 2005, “Гендерные игры”, cc. 267-283.
См. Ellen Moers, The Dandy. Brummell to Beerbohm, London-New York, 1960.
14 Cp. Charles Baudelaire, Oeuvres complètes, t. 2, Paris, 1975-1976, c. 710:
Dans le trouble de ces époques quelques hommes déclassés, dégoûtés, désœuvrés, mais tous riches de force native, peuvent concevoir le projet de fonder une espèce nouvelle d’aristocratie, d’autant plus difficile à rompre qu’elle sera basée sur les facultés les plus précieuses, les plus indestructibles, et sur les dons célestes que le travail et l’argent ne peuvent conférer.
15 Cm. Emilien Carassus, Le mythe du dandy, Paris, 1971.
16 О значении хладнокровия, жестокости и высокомерия для поведенческой модели дендизма см. Carassus, Mythe, главы “Impertinence”, cc. 119-124 и “Impassibilité”, cc. 135-145; см. также Hiltrut Gnüg, Kult der Kälte. Der klassische Dandy im Spiegel der Weltliteratur, Stuttgart, 1988, “Ästhetizismus, Satanismus, Revolte und das schöne Verbrechen”, cc. 68-83.
17 Об особенностях русского денди см. Лотман, Беседы, cc. 123-135.
18 О “диаволизме” см. Aage Hansen-Löve, Der russische Symbolismus. System und Entfaltung der poetischen Motive, I. Band: Diabolischer Symbolismus, Wien, 1989; о “уайльдизме” см. Т. В. Павлова, ‘Оскар Уайльд в русской литературе (конец XIX-начало XX в.)’, в: На рубеже XIX и XX веков. Из истории международных связей русской литературы. Сборник научных трудов, Ленинград, 1991, сс. 77-128 и Betsy F. Moeller-Sally, ‘Oscar Wilde and the Culture of Russian Modernism’, в: Slavic and East European Journal, 34/4, 1990, cc. 459-472, о “жизнетворчестве” см. Irina Paperno, J.D. Grossman (Eds.), Creating Life. The Aesthetic Utopia of Russian Modernism, Stanford, 1994.
20 Александр Блок, ‘Русские денди’, в: Записки мечтателей, 1 (1919), сс. 133-136, здесь с. 136.
21 О карточной игре в жизни русского светского человека и денди см. Лотман, Беседы орусской культуре, сс. 136-163.
22 А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, том VIII/1, Москва, 1948, с. 227.
23 См., например, Владимир А. Соллогуб, Повести. Воспоминания, Ленинград, 1988, с. 557: “Через несколько минут он (т. е. Пушкин, автор статьи) вышел ко мне в халате, заспанный и начал чистить необыкновенно длинные ногти.” Ср. перечень подобных свидетельств современников у Sam Driver, ‘The Dandy in Puskin’, Slavic and East European Journal, 29/3, 1985, cc. 243-257, здесь с. 251.
24 В библиотеке Пушкина находилось следующее издание: E.L. Bulwer, Pelham; or, the Adventures of a Gentleman. Paris, 1832. О сходствах и различии между денди и джентльменом см. также Вайнштейн, Денди, cc. 169-178.
25 См. детали в статье: Wolfgang Stephan Kissel, ‘Englischer Gentleman und russischer “Mann von Ehre”. Zu Puskins Rezeption des Gesellschaftsromans “Pelham, or the Adventures of a Gentleman” von Lord Bulwer-Lytton’, Zeitschrift für Slavische Philologie, 51/1, 1991, cc. 60-85.
26 Ср. Юрий М. Лотман, ‘Пушкин и “Повесть о капитане Копейкине” (К истории замысла и композиции “Мертвых душ”)’, в: Избранные статьи, том III, Tallinn, 1993, cc. 35-48, здесь с. 48:
[...] отношение “джентльмен-разбойник” - одно из организующих для Бальзака (Растиньяк - Вотрен), Гюго, Диккенса. В конечном счете оно восходит к мифологичексой фигуре оборотня, ведущего днем и ночью два противоположных образа жизни, или мифологических двойников-близнецов. Имея тенденцию то распадаться на два различных и враждебных друг другу персонажа, то сливаться в единый противоречивый образ, этот архетип обладает огромной потенциальной смысловой емкостью, позволяющей в разных культурных контекстах наполнять его различным содержанием, при одновременном сохранении некоторой смысловой константы.
27 О русском Прусте см., например, А. Д. Михайлов, ‘Русская судьба Марселя Пруста’, в: А. О. Васильева, М. В. Линдстрем (сост.), Марсель Пруст в русской литературе, Москва, 2000, сс. 5-41.
28 Ср. М. Горький, ‘Доклад на Первом Всесоюзном съезде советских писателей 17 августа 1934 года’, в: М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, том 27, Москва, 1953. Статьи, доклады, речи, приветствия (1933-1936):
Буржуазный романтизм индивидуализма с его склонностью к фантастике и мистике не возбуждает воображение, не изощряет мысль. Оторванный, отвлеченный от действительности, он строится не на убедительности образа, а почти исключительно на “магии слова”, как это мы видим у Марселя Пруста и его последователей.
29 О любви Браммеля к бабочкам ср. Вайнштейн, Денди, сс. 100-102.
30 О дендизме и снобизме в жизни и творчестве Пруста см. Simone François, Le dandysme et Marcel Proust - De Brummell au baron de Charlus, Bruxelles, 1956; Emilien Carassus, Le snobisme et les lettres françaises de Paul Bourget à Marcel Proust. 1884-1914, Paris, 1966.
31 См. Юрий М. Лотман, ‘Сюжетное пространство русского романа’, в: Избранные статьи, том III, Tallinn, 1993, сс. 91-106, здесь с. 97:
В романтической традиции оба персонажа были носителями разрушительного злого начала, представляя лишь его пассивную и активную ипостаси. Но в более широкой исторической перспективе эта антитеза наложилась на уходящее в глубокую архаику противопоставление добра как сложившегося, застывшего порядка и зла в образе разрушительно-созидательного творческого начала.
32 Ср. Elisabeth de Fontenay, Le silence des bêtes. La philosophie à l’épreuve de l’animalité, Paris, 1998, cc. 741-748, здесь с. 747:
Le fait que l’épouvante de certains hommes ait pu être inintelligible par d’autres hommes, et qu’elle ait pu grandir dans l’apathie générale - ce fait, il se trouve que des écrivains n’auront pas trouvé d’autre moyen, pour le comprendre et le faire comprendre, que l’évocation de l’angoisse animale face à l’indifférente cruauté humaine.
Философ приводит весьма интересные примеры из романов Дэблина (Doblin), Сингера (Singer), Гроссмана и Примо Леви (Primo Levi).