Сергей Сперанский. "Секрет есть", журнал Знание - сила, 1991
Отклик читателя на две упоминаемые им статьи о Шаламове, Юрия Лексина и Юлия Шрейдера (их можно прочесть по ссылкам), в журнале "Знание - сила", №12 за 1991 год. Электронная версия номера - на сайте Журналы СССР.
По теме см. еще один отклик читателя, помещенный в том же журнале за 1992 год: А. Буровский. "И снова о ГУЛАГе. Ответ Ю. Лексину".
__________
Секрет есть
Два заголовка, один страшнее другого - «Вне всего человеческого» и «Секрета нет» - очень точно выражают понимание прозы Шаламова двумя авторами - Ю. Лексиным и Ю. Шрейдером в номере 6 за 1991 год. (Чтобы вникнуть в ужас второго заголовка, необходимо напомнить контекст. Шаламова спрашивают, как ему удалось не сломаться, в чем секрет. Он отвечает: «Секрета нет. Всякий может сломаться».)
Проза Шаламова воистину непроглядно черна. Ничего более черного мне не доводилось читать. Стремясь сказать последнюю нестерпимую правду, он утверждает, что под чудовищным давлением лагерного ада у людей исчезает все человеческое, слетает, как шелуха, и остается только злоба - самое долговечное человеческое чувство.
Можно ли спорить с Шаламовым любому из нас, не имеющим его запредельного опыта? Авторы понимают - нельзя. Нет такого права. Ведь даже Солженицын, тоже прошедший сквозь ад, но ад все-таки менее страшный, смиренно принял насмешку Шаламова, зорко углядевшего несъеденную кошку в лагере Ивана Денисовича - свидетельство того, что режим этого лагеря был еще сравнительно мягким.
Все так - и не так. Ибо есть человек, который может поспорить. С полным правом. Это - сам Шаламов. Но не в прозе, а в стихах. Стихи Шаламова опровергают его прозу.
Вот отрывок из стихотворения, посвященного Пастернаку:
Я пил, как зверь, лакая воду.
Мочил отросшие усы,
Я жил не месяцем, не годом -
Я жить решался на часы.
И каждый вечер в удивленьи.
Что до сих пор еще живой.
Я повторял стихотворенье
И снова слышал голос твой.
Значит, все-таки не одна только злоба оставалась у Шаламова в самом крайнем, самом нечеловеческом состоянии...
Продолжая эту удивительную полемику, процитирую две строфы из другого стихотворения:
Я жаловался дереву.
Бревенчатой стене,
И дерева доверие
Знакомо было мне.
В дому кирпичном, каменном
Я б слова не сказал -
Годами бы, веками бы
Терпел бы и молчал.
Жаловаться стене - это ли не предел? Но потеряв «все человеческое», можно ли чувствовать «доверие дерева»?
Наконец, одно небольшое лагерное стихотворение я приведу целиком, уже без комментариев, поскольку они излишни.
Камея
На склоне гор, на склоне лет
Я выбил в камне твой портрет.
Кирка и обух топора
Надежней хрупкого пера.
В страну морозов и мужчин
И преждевременных морщин
Я вызвал женские черты
Со всем отчаяньем тщеты.
Скалу с твоею головой
Я вправил в перстень снеговой.
А чтоб не мучила тоска,
Я спрятал перстень в облака.
Надеюсь, вы мне поверите, что подобных примеров я мог бы привести значительно больше.
Что же означает эта явная противоречивость Шаламова, который, конечно, не разделяется на двух разных людей - прозаика и поэта? Только то, что истина шире концепции, даже самой выстраданной.
Проза Шаламова, несомненно, правдива, как бы ни ужасала нас эта правда. Но правда эта - не вся, о чем свидетельствуют его же стихи.
Приговор Шаламова-прозаика убийственно суров. Однако он - не окончательный. Обжалованию подлежит.
С. Сперанский*
* Сперанский Сергей Владимирович, доктор биологических наук, главный научный сотрудник Новосибирского НИИ гигиены МЗ РФ, член-корреспондент Международной академии энергоинформационных наук.
По теме см. еще один отклик читателя, помещенный в том же журнале за 1992 год: А. Буровский. "И снова о ГУЛАГе. Ответ Ю. Лексину".
__________
Секрет есть
Два заголовка, один страшнее другого - «Вне всего человеческого» и «Секрета нет» - очень точно выражают понимание прозы Шаламова двумя авторами - Ю. Лексиным и Ю. Шрейдером в номере 6 за 1991 год. (Чтобы вникнуть в ужас второго заголовка, необходимо напомнить контекст. Шаламова спрашивают, как ему удалось не сломаться, в чем секрет. Он отвечает: «Секрета нет. Всякий может сломаться».)
Проза Шаламова воистину непроглядно черна. Ничего более черного мне не доводилось читать. Стремясь сказать последнюю нестерпимую правду, он утверждает, что под чудовищным давлением лагерного ада у людей исчезает все человеческое, слетает, как шелуха, и остается только злоба - самое долговечное человеческое чувство.
Можно ли спорить с Шаламовым любому из нас, не имеющим его запредельного опыта? Авторы понимают - нельзя. Нет такого права. Ведь даже Солженицын, тоже прошедший сквозь ад, но ад все-таки менее страшный, смиренно принял насмешку Шаламова, зорко углядевшего несъеденную кошку в лагере Ивана Денисовича - свидетельство того, что режим этого лагеря был еще сравнительно мягким.
Все так - и не так. Ибо есть человек, который может поспорить. С полным правом. Это - сам Шаламов. Но не в прозе, а в стихах. Стихи Шаламова опровергают его прозу.
Вот отрывок из стихотворения, посвященного Пастернаку:
Я пил, как зверь, лакая воду.
Мочил отросшие усы,
Я жил не месяцем, не годом -
Я жить решался на часы.
И каждый вечер в удивленьи.
Что до сих пор еще живой.
Я повторял стихотворенье
И снова слышал голос твой.
Значит, все-таки не одна только злоба оставалась у Шаламова в самом крайнем, самом нечеловеческом состоянии...
Продолжая эту удивительную полемику, процитирую две строфы из другого стихотворения:
Я жаловался дереву.
Бревенчатой стене,
И дерева доверие
Знакомо было мне.
В дому кирпичном, каменном
Я б слова не сказал -
Годами бы, веками бы
Терпел бы и молчал.
Жаловаться стене - это ли не предел? Но потеряв «все человеческое», можно ли чувствовать «доверие дерева»?
Наконец, одно небольшое лагерное стихотворение я приведу целиком, уже без комментариев, поскольку они излишни.
Камея
На склоне гор, на склоне лет
Я выбил в камне твой портрет.
Кирка и обух топора
Надежней хрупкого пера.
В страну морозов и мужчин
И преждевременных морщин
Я вызвал женские черты
Со всем отчаяньем тщеты.
Скалу с твоею головой
Я вправил в перстень снеговой.
А чтоб не мучила тоска,
Я спрятал перстень в облака.
Надеюсь, вы мне поверите, что подобных примеров я мог бы привести значительно больше.
Что же означает эта явная противоречивость Шаламова, который, конечно, не разделяется на двух разных людей - прозаика и поэта? Только то, что истина шире концепции, даже самой выстраданной.
Проза Шаламова, несомненно, правдива, как бы ни ужасала нас эта правда. Но правда эта - не вся, о чем свидетельствуют его же стихи.
Приговор Шаламова-прозаика убийственно суров. Однако он - не окончательный. Обжалованию подлежит.
С. Сперанский*
* Сперанский Сергей Владимирович, доктор биологических наук, главный научный сотрудник Новосибирского НИИ гигиены МЗ РФ, член-корреспондент Международной академии энергоинформационных наук.