Владимир Порус. Тело и дух человека на Колыме (окончание)
(начало здесь)
На вратах Ада, по свидетельству Данте, начертано «Оставь надежду всяк, сюда входящий». У Шаламова это грозное предупреждение получает другой - не дантовский - смысл. Если заключенный не утрачивал надежды на вызволение, он не мог сохранить в себе живую душу, потому что был вынужден переступать через свою совесть, давить в себе гордость и достоинство, сочувствие к товарищам по несчастью, а именно такую цену нужно было платить за каждый отыгранный у смерти миг пребывания в аду. Вера, возможно, еще может поддерживать надежду на Божью милость, но ведь надо ее иметь и хранить, а не лицемерить, притворяясь верующим, чтобы быть помилованным и спасенным Богом!
Это, пожалуй, самая мучительная мысль Шаламова. Надежда на выживание в колымском аду как будто бы убивает дух, низводит его до скотского инстинкта. Страшный парадокс, опрокидывающий одну из заветных идей «гуманистической литературы»: даже в безнадежности дух хранит и поддерживает надежду. Contra spem spero - говорили древние. Но какой смысл в этой фразе для зеков, истребляемых лагерной машиной?
Е.В. Волкова назвала «трагически парадоксальным» все творчество Шаламова, указывая на черты этой парадоксальности: столкновение и взаимное перетекание противоположных смыслов жизни и смерти, телесности и духовности, трагизма и ироничности описания адовой реальности. «Шаламов видит трагические парадоксы в самой жизни, он прибегает также к парадоксу как способу преодоления трагизма, ужаса и абсурда, в которые оказался погружен человек XX века»16. Это точно: трагические парадоксы лагерной жизни невозможно передать «не парадоксально», как бы щадя читателя, выводя его мысль, чувство и воображение из ада, возвращая ему наивную, но столь желанную надежду на то, что ад есть только страшная и нелепая случайность, «гримаса бытия», которую не следует принимать за само бытие. Чтобы абсурд и ужас бытия могли быть осознанно преодоленными, читатель должен примерить их на себя. Ощутить, как сползает с натруженных рук пеллагрическая кожа, как те же руки стаскивают портянки с умирающего, но еще живого зека, чтобы натянуть их на больные, обмороженные ноги. Как жалеет бывший университетский студент Дугаев о том, что «напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день» своей жизни, которая сейчас оборвется выстрелом у забора с натянутой колючей проволокой17. И услышать слова «привилегированного зека» Добровольцева: «А я, - голос его был покоен и нетороплив, - хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда бы я нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами...»18 Услышать так, будто произносишь их сам.
Всякое иное - «литературное», ходульно-пафосное - «преодоление» было бы ложным, иллюзорным. И оборачивалось бы безвыходным тупиком, опровергающим возможность побывать в аду и остаться после этого человеком. Отсюда сводящая с ума ирония Шаламова19, позволяющая ему дистанцироваться от безысходности и вместе с тем повысить градус ее изображения, не сползая в обличительный пафос и не унижаясь до бытовой истерики.
Колымский ад - дело рук человеческих. Его задумали и осуществили те, кому хотел бы плюнуть в рожу Добровольцев - «за все, что они делают с нами». Но устроители ада знали, что он создается не только и столько насилием одних людей над другими. Его возможность укоренена в антропологических глубинах, заключена в самом человеке. Было бы ошибочным упрощением полагать, что ад Колымы - это исторический казус, совокупность удручающих, но все же случайных обстоятельств, в которых с человека спадает оболочка воспитания, образования, цивилизованности, уничтожаются нравственные переживания, нивелируются ценности.
Б. Сарнов, анализируя взгляды Достоевского на природу человеческой души, подчеркивал: великий писатель, стремясь к максимально глубокому познанию человека, не побоялся сказать горькую и страшную правду: зло коренится в этой душе, живет в ней и составляет ее, возможно, самую глубинную основу. Человек способен обуздывать это зло, загонять его в «подполье» души, если будут для того подходящие условия. Вовсе уничтожить зло невозможно. Но не это главное.
«То, что душа человеческая при всех социальных переменах останется та же, потому что ненормальность и грех исходят из нее самой, - это, оказывается, еще полбеды. Гораздо хуже другое. То, что самую суть души человека составляет даже не зло, а нечто в миллион раз более ужасное: полное, абсолютное равнодушие к добру и злу. Не только зло, не только ««ненормальность и грех», но и вот этот страшный нигилизм изначально присущ человеческой душе, он тоже исходит из нее самой» 20.
Не это ли имел в виду Шаламов, когда в упомянутых записках о Достоевском писал, что за сто лет, разделяющих «Мертвый Дом» и Колыму, изменилось многое, но не то, что составляет «вечное свойство человека»21? Если так, то это разрыв с той философией, которая искала сущностную основу человеческой природы, полагая, что в нее входит «злое» или «доброе» начала. Эта основа иллюзорна, ее просто нет, а есть только пустая оболочка, наполняемая тем, что определено внешней средой, в которой образуется и к которой приспособляется внутренний мир человека.
Назвать ли это «нигилизмом», «полным равнодушием к добру и злу»? А может быть, «изначальной свободой», зовущей к себе через преодоление внешней детерминации, которая, по выражению Н. Бердяева, «объективирует» субъекта, превращает его в «вещь среди вещей»? Все ли зависит от угла зрения: манящая творчеством свобода духа или его «освобождение» от ценностных (нравственных) устоев? От «химеры, именуемой совестью»?
Л. Витгенштейн, парафразируя Аристотеля («человек - политическое животное»), назвал человека «церемониальным животным»22: все, что заслуживает доверия, о нем может сказать наука, изучающая социальные «церемонии», в которых протекает его жизнь, и учитывающая данные других наук (в том числе наук о человеческом сознании как функции мозга и высшей нервной деятельности). Можно саркастически заметить, что обитатели колымского ада действительно участвуют в «церемониях»: выполняют адские «нормы» добычи золотоносной руды, следуют лагерному порядку, доносят друг на друга по приказу или добровольно, чтобы получить какие-то послабления от начальства, пилят дрова, чтобы убийцы жили в сносных бытовых условиях, делясь объедками и толикой тепла с «политическими» заключенными... «Церемонии» могут меняться, и вместе с ними меняется и представление о человеке, в них вовлеченным. Не желающий умереть замученным скотом майор Пугачев на краткий срок отвоевывает себе право быть человеком, вступает в бой, возглавив группу бывших фронтовиков.
«Пугачёв улыбнулся. Каждый, наверное, по-своему представлял себе этот побег. Но в том, что все шло ладно, в том, что все понимали друг друга с полуслова, Пугачёв видел не только свою правоту. Каждый знал, что события развиваются так, как должно. Есть командир, есть цель. Уверенный командир и трудная цель. Есть оружие. Есть свобода. Можно спать спокойным солдатским сном даже в эту пустую бледно-сиреневую полярную ночь со странным бессолнечным светом, когда у деревьев нет теней. Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть - они не боялись смерти» 23.
Последней «социальной церемонией» Пугачева стало сражение за свободу - и самоубийство.
«Пугачёв с трудом сполз в узкую горловину пещеры - это была медвежья берлога, зимняя квартира зверя, который давно уже вышел и бродит по тайге. На стенах пещеры и на камнях ее дна попадались медвежьи волоски.
«Вот как скоро все кончилось, - думал Пугачёв. - Приведут собак и найдут. И возьмут».
И, лежа в пещере, он вспомнил свою жизнь - трудную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таежной тропе. Вспомнил людей - всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери. Вспомнил школьную учительницу Марию Ивановну, которая ходила в какой-то ватной кофте, покрытой порыжевшим, вытертым черным бархатом. И много, много людей еще, с кем сводила его судьба, припомнил он.
Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачёва, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни...
Майор Пугачёв припомнил их всех - одного за другим - и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил»24.
Но майор Пугачев - редкое исключение, ставшее возможным, когда в колымскую каторгу попали бывшие воины. Его последний бой - симптом того, что колымский ад все же может быть разрушен, что для его обитателей довоенного времени было несбыточной надеждой.
Колыма - модель общества, в котором живут люди, лишенные не только свободы, но права на обладание собственной личностью. Люди, смирившиеся с этой утратой и устроившиеся в жизни, уже не помня утраченного. Люди, для которых лагерь стал освобождением от обязанности или привычки слышать голос своей совести.
Вводящая в нравственный и интеллектуальный ступор идея лагерной прозы Шаламова состоит в том, что эта модель вполне реалистична. Ибо она соответствует глубинной «безосновности» человеческого бытия, оборачивающейся примитивной опорой на звериные инстинкты, на животную волю, карикатурно искажающую идею свободы и потому являющуюся худшим вариантом рабства.
Такая идея способна внушить безысходный пессимизм и отчаяние. Тем не менее, как отмечают почти все исследователи творчества Шаламова, оно несет в себе какой-то труднообъяснимый заряд надежды. Незадолго до смерти Андрей Тарковский записал в своем дневнике:
«Читаю "Колымские рассказы" Шаламова - это невероятно! Гениальный писатель! И не потому, что он пишет, а потому, какие чувства оставляет нам, прочитавшим его. Многие, прочтя, удивляются - откуда после всех этих ужасов это чувство очищения? Очень просто - Шаламов рассказывает о страданиях и своей бескомпромиссной правдой - единственным своим оружием - заставляет сострадать и преклоняться перед человеком, который был в аду. Данте пугались и уважали: он был в аду! Изобретенном им. А Шаламов был в настоящем. И настоящий оказался страшнее» 25.
Сколько ни повторяй слова о парадоксальности художественного гения Шаламова, это действительно кажется невероятным. Сострадать и преклоняться - перед кем? Шаламов не допускает и малейшей возможности приукрасить, героизировать себя, каким он предстает перед читателем, принимая имена и характеры, поступки и мысли своих персонажей, в которых угадывается он сам. Даже напротив, он как будто снижает их образы, настойчиво внедряя в сознание читателя простую и суровую мысль: в аду нет святых, нет героев, нет идейных страстотерпцев и моральных образцов - ад уравнивает всех, страдания не возвышают, а унижают и уродуют людей. В этой ночи бытия нельзя жить мечтой о рассвете. Ночь поглощает любой свет.
«Никогда я не задумался ни одной длительной мыслью. Попытки это сделать причиняли прямо физическую боль. Ни разу я в эти годы не восхитился пейзажем - если что-либо запомнилось, то запомнилось позднее. Ни разу я не нашел в себе силы для энергичного возмущения. Я думал обо всем покорно, тупо. Эта нравственная и духовная тупость имела одну хорошую сторону - я не боялся смерти и спокойно думал о ней. Больше, чем мысль о смерти, меня занимала мысль об обеде, о холоде, о тяжести работы - словом, мысль о жизни. Да и мысль ли это была? Это было какое-то инстинктивное, примитивное мышление» 26.
Шаламов честно, без пиитических поз, рассказывает о том, что переживает и как рефлектирует свои переживания человек в колымском аду, не оставлявшем надежды на спасение. Но именно осознание безнадежности, как это ни парадоксально, дает шанс на самосохранение человеческой души. Этот шанс в удержании фундаментальных различений добра и зла, правды и лжи - удержании в собственной глубине, сопротивляясь уже не внешнему насилию над собой, а наступлению духовной смерти и внутреннему согласию с ней.
Это напоминает то, что говорил С.Л. Франк о поиске смысла жизни в бессмысленной действительности. У нее нет альтернативы, какой-то иной действительности, обладающей смыслом, к которой люди могли бы прорваться ценой неисчислимых страданий и безмерных усилий. Но смысл жизни все же являет себя в том, что мы сознаем бессмысленность нашего исторического, материального бытования. Действительно, признать его бессмысленным, значит знать, что смысл все же есть - как то, чего в этой действительности нет! По Франку, он явлен в истине Богочеловечества: «Условия смысла жизни самоочевидно осуществлены, несмотря на эмпирическую бессмысленность жизни»27. Но, как уже сказано, Шаламов отказывается говорить на языке религии или философических абстракций, не выдерживающих соприкосновения с лагерной действительностью.
По Шаламову, жизнь духа, убиваемого Колымой, удерживается не помощью свыше, а самим человеком - в каждый момент, когда он осознает, что совершается убийство его духа. Пока человек способен сознавать это, он жив. Не обладает этим сознанием духовно мертвый. Это парадоксально-возвышенная трактовка личного духовного бессмертия. Оно не гарантировано, но возможно, если человек мобилизует желание духовной жизни - хотя бы ценой физической смерти.
Цель велика, и Шаламов не боится унизить ее величие тем, что готов использовать для ее достижения все ресурсы выживания, даже такие, как нравственное и душевное отупение, о которых говорит с такой ошеломляющей искренностью. Как обморок или потеря сознания бывают спасительными для человека, предохраняя его от гибели из-за чрезмерности страданий, боли, душевных мучений, так и временное «омертвение» души колымского узника может стать спасительной передышкой, оставляющей надежду на воскрешение и продолжение жизни.
Сбудется ли надежда? Еще раз: никаких гарантий. Жестокая правда в том, что большинству людей не пройти этот крестный путь. Но у того, кто пройдет, есть шанс поведать о нем. Писатель - должник своей судьбы, давшей ему этот шанс. Нужно разорвать молчание, выйти из него, даже если это кажется невозможным. Развернуть панораму ада, чтобы люди, увидев ее, захотели хотя бы попытаться избежать попадания в ад.
2 Геллер М. Последняя надежда // Шаламовский сборник. Вып. 1 / Сост. В. В. Есипов. Вологда, 1994. С. 218.
3 Шаламов ВТ Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. М., 2013. С. 355.
4 Юрий Осипович Домбровский - писатель и поэт, переживший четыре ареста, колымские лагеря, «Озерлаг», и через 23 года после своего освобождения скончавшийся от побоев, учиненных, как считается, «неизвестными людьми», почти сразу после выхода на Западе (1978) его романа «Факультет ненужных вещей».
5 Домбровский Ю.О. Собр. соч. в 6 т. Т. 6. М., 1993. С. 161.
6 Коган А. Факультет нужных вещей // Новый мир. 1998. № 12. С. 231
7 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 1. М., 2013. С. 52-53.
8 Платонов А.П. Чевенгур. Путешествие с открытым сердцем // Платонов А.П. Собр. соч. в 6 т. Т. 2. М., 2011. С. 224.
9 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 1. М., 2013. С. 55.
10 Деген И. Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена URL: http://lib.ru/MEMUARY/l939-1945/DEGEN/stihi.txt (дата обращения: 21.05. 2017).
11 Ион Деген (1925-2017) - в 1942 г. командир танкового дивизиона, один из лучших советских танкистов, с боями дошел до Восточной Пруссии, где был смертельно ранен, но выжил. Награжден многими боевыми орденами. После войны стал врачом-хирургом, доктором медицинских наук. Умер в Израиле на 92 году жизни.
12 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 4. М., 2013. С. 441.
13 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М., 2013. С. 208, 209.
14 Там же. Т. 6. М., 2013. С. 279.
15 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т. 27. Л., 1984. С. 56.
16 Волкова Е.В. Трагический парадокс Варлама Шаламова. М., 1998. URL: https://shalamov.rU/research/104/1.html (дата обращения: 16.09.2017).
17 Шаламов В.Т. Одиночный замер // Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1998. URL: https://shalamov.rU/library/2/5.html (дата обращения: 16.09.2017).
18 Шаламов В.Т. Надгробное слово // Там же.
19 «Для войны еще допустим юмор, но не для лагеря, для освенцимских печей» // Шаламов В.Т. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М., 2004. С. 341. Шаламовская ирония, когда он говорит о лагерной действительности, не имеет ничего общего с юмором, она вызывает не усмешку, а скорбную гримасу.
20 Сарнов Б. Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко. М., 1993. С. 80
21 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 5: Эссе и заметки; Записные книжки 1954-1979. М., 2005. URL: https://shalamov.ru/library/21/53.html (дата обращения: 16.09.2017).
22 Витгенштейн Л. Заметки о «Золотой ветви» Дж. Фрезера // Историко-философский ежегодник’89. М., 1989. С. 255.
23 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 1. М., 2013. С. 368.
24 Там же. С. 372-373.
25 Тарковский А.А. Мартиролог. Дневники 1970-1986. Флоренция, 2008. С. 566.
Владимир Натанович Порус, доктор философских наук, профессор, руководитель школы философии Национального исследовательского университета “Высшая школа экономики”
На вратах Ада, по свидетельству Данте, начертано «Оставь надежду всяк, сюда входящий». У Шаламова это грозное предупреждение получает другой - не дантовский - смысл. Если заключенный не утрачивал надежды на вызволение, он не мог сохранить в себе живую душу, потому что был вынужден переступать через свою совесть, давить в себе гордость и достоинство, сочувствие к товарищам по несчастью, а именно такую цену нужно было платить за каждый отыгранный у смерти миг пребывания в аду. Вера, возможно, еще может поддерживать надежду на Божью милость, но ведь надо ее иметь и хранить, а не лицемерить, притворяясь верующим, чтобы быть помилованным и спасенным Богом!
Это, пожалуй, самая мучительная мысль Шаламова. Надежда на выживание в колымском аду как будто бы убивает дух, низводит его до скотского инстинкта. Страшный парадокс, опрокидывающий одну из заветных идей «гуманистической литературы»: даже в безнадежности дух хранит и поддерживает надежду. Contra spem spero - говорили древние. Но какой смысл в этой фразе для зеков, истребляемых лагерной машиной?
Е.В. Волкова назвала «трагически парадоксальным» все творчество Шаламова, указывая на черты этой парадоксальности: столкновение и взаимное перетекание противоположных смыслов жизни и смерти, телесности и духовности, трагизма и ироничности описания адовой реальности. «Шаламов видит трагические парадоксы в самой жизни, он прибегает также к парадоксу как способу преодоления трагизма, ужаса и абсурда, в которые оказался погружен человек XX века»16. Это точно: трагические парадоксы лагерной жизни невозможно передать «не парадоксально», как бы щадя читателя, выводя его мысль, чувство и воображение из ада, возвращая ему наивную, но столь желанную надежду на то, что ад есть только страшная и нелепая случайность, «гримаса бытия», которую не следует принимать за само бытие. Чтобы абсурд и ужас бытия могли быть осознанно преодоленными, читатель должен примерить их на себя. Ощутить, как сползает с натруженных рук пеллагрическая кожа, как те же руки стаскивают портянки с умирающего, но еще живого зека, чтобы натянуть их на больные, обмороженные ноги. Как жалеет бывший университетский студент Дугаев о том, что «напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день» своей жизни, которая сейчас оборвется выстрелом у забора с натянутой колючей проволокой17. И услышать слова «привилегированного зека» Добровольцева: «А я, - голос его был покоен и нетороплив, - хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда бы я нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами...»18 Услышать так, будто произносишь их сам.
Всякое иное - «литературное», ходульно-пафосное - «преодоление» было бы ложным, иллюзорным. И оборачивалось бы безвыходным тупиком, опровергающим возможность побывать в аду и остаться после этого человеком. Отсюда сводящая с ума ирония Шаламова19, позволяющая ему дистанцироваться от безысходности и вместе с тем повысить градус ее изображения, не сползая в обличительный пафос и не унижаясь до бытовой истерики.
Колымский ад - дело рук человеческих. Его задумали и осуществили те, кому хотел бы плюнуть в рожу Добровольцев - «за все, что они делают с нами». Но устроители ада знали, что он создается не только и столько насилием одних людей над другими. Его возможность укоренена в антропологических глубинах, заключена в самом человеке. Было бы ошибочным упрощением полагать, что ад Колымы - это исторический казус, совокупность удручающих, но все же случайных обстоятельств, в которых с человека спадает оболочка воспитания, образования, цивилизованности, уничтожаются нравственные переживания, нивелируются ценности.
Б. Сарнов, анализируя взгляды Достоевского на природу человеческой души, подчеркивал: великий писатель, стремясь к максимально глубокому познанию человека, не побоялся сказать горькую и страшную правду: зло коренится в этой душе, живет в ней и составляет ее, возможно, самую глубинную основу. Человек способен обуздывать это зло, загонять его в «подполье» души, если будут для того подходящие условия. Вовсе уничтожить зло невозможно. Но не это главное.
«То, что душа человеческая при всех социальных переменах останется та же, потому что ненормальность и грех исходят из нее самой, - это, оказывается, еще полбеды. Гораздо хуже другое. То, что самую суть души человека составляет даже не зло, а нечто в миллион раз более ужасное: полное, абсолютное равнодушие к добру и злу. Не только зло, не только ««ненормальность и грех», но и вот этот страшный нигилизм изначально присущ человеческой душе, он тоже исходит из нее самой» 20.
Не это ли имел в виду Шаламов, когда в упомянутых записках о Достоевском писал, что за сто лет, разделяющих «Мертвый Дом» и Колыму, изменилось многое, но не то, что составляет «вечное свойство человека»21? Если так, то это разрыв с той философией, которая искала сущностную основу человеческой природы, полагая, что в нее входит «злое» или «доброе» начала. Эта основа иллюзорна, ее просто нет, а есть только пустая оболочка, наполняемая тем, что определено внешней средой, в которой образуется и к которой приспособляется внутренний мир человека.
Назвать ли это «нигилизмом», «полным равнодушием к добру и злу»? А может быть, «изначальной свободой», зовущей к себе через преодоление внешней детерминации, которая, по выражению Н. Бердяева, «объективирует» субъекта, превращает его в «вещь среди вещей»? Все ли зависит от угла зрения: манящая творчеством свобода духа или его «освобождение» от ценностных (нравственных) устоев? От «химеры, именуемой совестью»?
Л. Витгенштейн, парафразируя Аристотеля («человек - политическое животное»), назвал человека «церемониальным животным»22: все, что заслуживает доверия, о нем может сказать наука, изучающая социальные «церемонии», в которых протекает его жизнь, и учитывающая данные других наук (в том числе наук о человеческом сознании как функции мозга и высшей нервной деятельности). Можно саркастически заметить, что обитатели колымского ада действительно участвуют в «церемониях»: выполняют адские «нормы» добычи золотоносной руды, следуют лагерному порядку, доносят друг на друга по приказу или добровольно, чтобы получить какие-то послабления от начальства, пилят дрова, чтобы убийцы жили в сносных бытовых условиях, делясь объедками и толикой тепла с «политическими» заключенными... «Церемонии» могут меняться, и вместе с ними меняется и представление о человеке, в них вовлеченным. Не желающий умереть замученным скотом майор Пугачев на краткий срок отвоевывает себе право быть человеком, вступает в бой, возглавив группу бывших фронтовиков.
«Пугачёв улыбнулся. Каждый, наверное, по-своему представлял себе этот побег. Но в том, что все шло ладно, в том, что все понимали друг друга с полуслова, Пугачёв видел не только свою правоту. Каждый знал, что события развиваются так, как должно. Есть командир, есть цель. Уверенный командир и трудная цель. Есть оружие. Есть свобода. Можно спать спокойным солдатским сном даже в эту пустую бледно-сиреневую полярную ночь со странным бессолнечным светом, когда у деревьев нет теней. Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть - они не боялись смерти» 23.
Последней «социальной церемонией» Пугачева стало сражение за свободу - и самоубийство.
«Пугачёв с трудом сполз в узкую горловину пещеры - это была медвежья берлога, зимняя квартира зверя, который давно уже вышел и бродит по тайге. На стенах пещеры и на камнях ее дна попадались медвежьи волоски.
«Вот как скоро все кончилось, - думал Пугачёв. - Приведут собак и найдут. И возьмут».
И, лежа в пещере, он вспомнил свою жизнь - трудную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таежной тропе. Вспомнил людей - всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери. Вспомнил школьную учительницу Марию Ивановну, которая ходила в какой-то ватной кофте, покрытой порыжевшим, вытертым черным бархатом. И много, много людей еще, с кем сводила его судьба, припомнил он.
Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачёва, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни...
Майор Пугачёв припомнил их всех - одного за другим - и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил»24.
Но майор Пугачев - редкое исключение, ставшее возможным, когда в колымскую каторгу попали бывшие воины. Его последний бой - симптом того, что колымский ад все же может быть разрушен, что для его обитателей довоенного времени было несбыточной надеждой.
Колыма - модель общества, в котором живут люди, лишенные не только свободы, но права на обладание собственной личностью. Люди, смирившиеся с этой утратой и устроившиеся в жизни, уже не помня утраченного. Люди, для которых лагерь стал освобождением от обязанности или привычки слышать голос своей совести.
Вводящая в нравственный и интеллектуальный ступор идея лагерной прозы Шаламова состоит в том, что эта модель вполне реалистична. Ибо она соответствует глубинной «безосновности» человеческого бытия, оборачивающейся примитивной опорой на звериные инстинкты, на животную волю, карикатурно искажающую идею свободы и потому являющуюся худшим вариантом рабства.
Такая идея способна внушить безысходный пессимизм и отчаяние. Тем не менее, как отмечают почти все исследователи творчества Шаламова, оно несет в себе какой-то труднообъяснимый заряд надежды. Незадолго до смерти Андрей Тарковский записал в своем дневнике:
«Читаю "Колымские рассказы" Шаламова - это невероятно! Гениальный писатель! И не потому, что он пишет, а потому, какие чувства оставляет нам, прочитавшим его. Многие, прочтя, удивляются - откуда после всех этих ужасов это чувство очищения? Очень просто - Шаламов рассказывает о страданиях и своей бескомпромиссной правдой - единственным своим оружием - заставляет сострадать и преклоняться перед человеком, который был в аду. Данте пугались и уважали: он был в аду! Изобретенном им. А Шаламов был в настоящем. И настоящий оказался страшнее» 25.
Сколько ни повторяй слова о парадоксальности художественного гения Шаламова, это действительно кажется невероятным. Сострадать и преклоняться - перед кем? Шаламов не допускает и малейшей возможности приукрасить, героизировать себя, каким он предстает перед читателем, принимая имена и характеры, поступки и мысли своих персонажей, в которых угадывается он сам. Даже напротив, он как будто снижает их образы, настойчиво внедряя в сознание читателя простую и суровую мысль: в аду нет святых, нет героев, нет идейных страстотерпцев и моральных образцов - ад уравнивает всех, страдания не возвышают, а унижают и уродуют людей. В этой ночи бытия нельзя жить мечтой о рассвете. Ночь поглощает любой свет.
«Никогда я не задумался ни одной длительной мыслью. Попытки это сделать причиняли прямо физическую боль. Ни разу я в эти годы не восхитился пейзажем - если что-либо запомнилось, то запомнилось позднее. Ни разу я не нашел в себе силы для энергичного возмущения. Я думал обо всем покорно, тупо. Эта нравственная и духовная тупость имела одну хорошую сторону - я не боялся смерти и спокойно думал о ней. Больше, чем мысль о смерти, меня занимала мысль об обеде, о холоде, о тяжести работы - словом, мысль о жизни. Да и мысль ли это была? Это было какое-то инстинктивное, примитивное мышление» 26.
Шаламов честно, без пиитических поз, рассказывает о том, что переживает и как рефлектирует свои переживания человек в колымском аду, не оставлявшем надежды на спасение. Но именно осознание безнадежности, как это ни парадоксально, дает шанс на самосохранение человеческой души. Этот шанс в удержании фундаментальных различений добра и зла, правды и лжи - удержании в собственной глубине, сопротивляясь уже не внешнему насилию над собой, а наступлению духовной смерти и внутреннему согласию с ней.
Это напоминает то, что говорил С.Л. Франк о поиске смысла жизни в бессмысленной действительности. У нее нет альтернативы, какой-то иной действительности, обладающей смыслом, к которой люди могли бы прорваться ценой неисчислимых страданий и безмерных усилий. Но смысл жизни все же являет себя в том, что мы сознаем бессмысленность нашего исторического, материального бытования. Действительно, признать его бессмысленным, значит знать, что смысл все же есть - как то, чего в этой действительности нет! По Франку, он явлен в истине Богочеловечества: «Условия смысла жизни самоочевидно осуществлены, несмотря на эмпирическую бессмысленность жизни»27. Но, как уже сказано, Шаламов отказывается говорить на языке религии или философических абстракций, не выдерживающих соприкосновения с лагерной действительностью.
По Шаламову, жизнь духа, убиваемого Колымой, удерживается не помощью свыше, а самим человеком - в каждый момент, когда он осознает, что совершается убийство его духа. Пока человек способен сознавать это, он жив. Не обладает этим сознанием духовно мертвый. Это парадоксально-возвышенная трактовка личного духовного бессмертия. Оно не гарантировано, но возможно, если человек мобилизует желание духовной жизни - хотя бы ценой физической смерти.
Цель велика, и Шаламов не боится унизить ее величие тем, что готов использовать для ее достижения все ресурсы выживания, даже такие, как нравственное и душевное отупение, о которых говорит с такой ошеломляющей искренностью. Как обморок или потеря сознания бывают спасительными для человека, предохраняя его от гибели из-за чрезмерности страданий, боли, душевных мучений, так и временное «омертвение» души колымского узника может стать спасительной передышкой, оставляющей надежду на воскрешение и продолжение жизни.
Сбудется ли надежда? Еще раз: никаких гарантий. Жестокая правда в том, что большинству людей не пройти этот крестный путь. Но у того, кто пройдет, есть шанс поведать о нем. Писатель - должник своей судьбы, давшей ему этот шанс. Нужно разорвать молчание, выйти из него, даже если это кажется невозможным. Развернуть панораму ада, чтобы люди, увидев ее, захотели хотя бы попытаться избежать попадания в ад.
2 Геллер М. Последняя надежда // Шаламовский сборник. Вып. 1 / Сост. В. В. Есипов. Вологда, 1994. С. 218.
3 Шаламов ВТ Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. М., 2013. С. 355.
4 Юрий Осипович Домбровский - писатель и поэт, переживший четыре ареста, колымские лагеря, «Озерлаг», и через 23 года после своего освобождения скончавшийся от побоев, учиненных, как считается, «неизвестными людьми», почти сразу после выхода на Западе (1978) его романа «Факультет ненужных вещей».
5 Домбровский Ю.О. Собр. соч. в 6 т. Т. 6. М., 1993. С. 161.
6 Коган А. Факультет нужных вещей // Новый мир. 1998. № 12. С. 231
7 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 1. М., 2013. С. 52-53.
8 Платонов А.П. Чевенгур. Путешествие с открытым сердцем // Платонов А.П. Собр. соч. в 6 т. Т. 2. М., 2011. С. 224.
9 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 1. М., 2013. С. 55.
10 Деген И. Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена URL: http://lib.ru/MEMUARY/l939-1945/DEGEN/stihi.txt (дата обращения: 21.05. 2017).
11 Ион Деген (1925-2017) - в 1942 г. командир танкового дивизиона, один из лучших советских танкистов, с боями дошел до Восточной Пруссии, где был смертельно ранен, но выжил. Награжден многими боевыми орденами. После войны стал врачом-хирургом, доктором медицинских наук. Умер в Израиле на 92 году жизни.
12 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 4. М., 2013. С. 441.
13 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М., 2013. С. 208, 209.
14 Там же. Т. 6. М., 2013. С. 279.
15 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т. 27. Л., 1984. С. 56.
16 Волкова Е.В. Трагический парадокс Варлама Шаламова. М., 1998. URL: https://shalamov.rU/research/104/1.html (дата обращения: 16.09.2017).
17 Шаламов В.Т. Одиночный замер // Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1998. URL: https://shalamov.rU/library/2/5.html (дата обращения: 16.09.2017).
18 Шаламов В.Т. Надгробное слово // Там же.
19 «Для войны еще допустим юмор, но не для лагеря, для освенцимских печей» // Шаламов В.Т. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М., 2004. С. 341. Шаламовская ирония, когда он говорит о лагерной действительности, не имеет ничего общего с юмором, она вызывает не усмешку, а скорбную гримасу.
20 Сарнов Б. Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко. М., 1993. С. 80
21 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 5: Эссе и заметки; Записные книжки 1954-1979. М., 2005. URL: https://shalamov.ru/library/21/53.html (дата обращения: 16.09.2017).
22 Витгенштейн Л. Заметки о «Золотой ветви» Дж. Фрезера // Историко-философский ежегодник’89. М., 1989. С. 255.
23 Шаламов В.Т. Собр. соч. в 6 т. Т. 1. М., 2013. С. 368.
24 Там же. С. 372-373.
25 Тарковский А.А. Мартиролог. Дневники 1970-1986. Флоренция, 2008. С. 566.
Владимир Натанович Порус, доктор философских наук, профессор, руководитель школы философии Национального исследовательского университета “Высшая школа экономики”