Катя Толстая. Расчеловечение как ключ к реальному пониманию образа Божьего (окончание)
(начало здесь)
Проблема и в том, что, хотя источников, свидетельствующих о расчеловечивании много, подробных описаний стадий, возможностей развития этого состояния, т. е. того, что может привести к солидной научной топологии, крайне мало. Именно поэтому я так и настаиваю на уникальности Шаламова, свидетеля, испытавшего крайнее расчеловечение и возврат; конечно, не полный возврат, это по Шаламову невозможно, но хоть какой-то возврат. В отечественной истории важнейший пласт для исследований сокрыт в эгодокументах, относящихся к блокаде Ленинграда. Чрезвычайно ценны в этом отношении исследования С. Ярова19. Приведу только одну цитату, из которой становится немедленно ясно, что мы говорим об одних и тех же процессах:
…происходило изменение всех форм цивилизации - разрушение одной из них обусловливало и исчезновение других. Выстоять удавалось не всем. В распаде человека в «смертное время» есть что-то неизбежное. Сама цепочка причин и следствий, итогом которой была деградация людей, выглядит неумолимо логичной. Кто мог поделиться хлебом и кашей? Человек, готовый идти на любые унижения, чтобы их получить? Прячущий запасы еды, но выпрашивающий ее у других? Разорвавший связи с близкими людьми, замкнутый и безразличный к чужим страданиям? Опустившийся, утративший представление о стыде и достоинстве, движимый лишь животными чувствами?
Люди не сразу становились такими. Но изучая любую историю блокадной смерти, нельзя не заметить последовательность проявления одинаковых для всех признаков распада - даже у самых стойких. Блокадный человек подтачивался и с ошеломляющей быстротой и постепенно, исподволь - все зависело и от его жизненных условий, часто менявшихся, и от присущей ему силы сопротивления [Яров, 35]20.
В рассказе «Афинские ночи» (1973) Шаламов описывает рефлексию доходяги над своим психосоматическим состоянием:
Я увидел, что формула Томаса Мора наполняется новым содержанием. Томас Мор в «Утопии» так определил четыре основные чувства человека, удовлетворение которых доставляет высшее блаженство по Мору. На первое место Мор поставил голод - удовлетворение съеденной пищей; второе по силе чувство - половое; третье - мочеиспускание, четвертое - дефекация.
Именно этих главных четырех удовольствий мы были лишены в лагере. <...>
Мочеиспускание? Но недержание мочи - массовая болезнь в лагере, где голодают и доходят. Какое уж тут удовольствие от такого мочеиспускания, когда с верхних нар на твое лицо течет чужая моча - но ты терпишь. Ты сам лежишь на нижних нарах случайно, а мог бы лежать и наверху, мочился бы на того, кто внизу. Поэтому ты ругаешься не всерьез, просто стираешь мочу с лица и дальше спишь тяжелым сном с единственным сновидением - буханками хлеба, летящими, как ангелы на небесах, парящим полетом [Шаламов 1998, 409].
Если свидетельств о злобе и ненависти как чувствах, исчезающих последними, в литературе сравнительно мало, то фактически все воспоминания о музельманах и доходягах говорят об их полной безразличности к окружающему и о безразличности окружающих к ним. Вот, например, воспоминания из Освенцима, вторящие Шаламову:
Одна ночная сцена была совершенно жуткой. Раздраженная толпа в ярком лунном свете во дворе. Мягкая июльская ночь. Музельманин, человеческий скелет, сквозь него просвечивает лунный свет, садится на бочку, которая служит уборной, но он слишком слаб и падает, безразлично, другой собирается облегчить себя на своего товарища, тонущего в фекалиях. Все это не может быть правдой, подумал я про себя, это как что-то из другого мира.21
Каким должно быть богословие, принимающее феномен предельного расчеловечения за отправную точку? Можно начать отвечать на этот вопрос с экскурса в философию, который позволит увидеть, каким богословие не должно быть.
Обсуждение вопроса в политической философии
Ален Бадью и Жан-Франсуа Лиотар
Особое внимание опыту ГУЛАГа и Освенцима уделено в политической философии, в частности, французскими философами Аленом Бадью и Жан-Франсуа Лиотаром. Однако их размышления нельзя считать исчерпывающими, поскольку оба автора не придают значения личному уровню страданий, а также антропологическому вопросу, поставленному феноменом расчеловечения, и таким образом неверно расставляют приоритеты в своем исследовании ГУЛАГа и Освенцима.
Так, в своем блестящем сравнительном анализе произведений Шаламова и Солженицына Ален Бадью отдает предпочтение Шаламову. Согласно Бадью, в Солженицыне слишком много русского для того, чтобы он мог научить западных читателей чему-то, что они еще не поняли сами, а именно «что Сталин был субъектом тоталитаризма» [Badiou, 21]. Бадью безусловно прав: любой читатель может узнать об этом из учебников истории ровно так же, как и из рассказов Солженицына.
Однако методология и область философии (discipline), при помощи которых Бадью анализирует творчество двух авторов, вызывают вопросы. Он отдает предпочтение Шаламову, потому что «его творчество указывает на возможность политической мысли» [Badiou, 22]. Согласно Бадью, цель Шаламова заключалась в том, чтобы создать художественный мир, где «исключение становится метафорой для обозначения нормы, и литературное погружение в этот кошмар может пробудить в нас мысль об универсальности воли» [Badiou, 23].
Шаламов действительно был художником. Он предельно серьезно относился к языку, которым говорят его поэзия и проза. Но, в конечном итоге, дело не в его интересе к сравнениям. Его цель не в «литературном погружении» читателя в «мир метафор». Чтобы отдать должное Шаламову, это не тот вопрос, который нужно ставить. Давая слово жертвам ГУЛАГа, Шаламов-автор пытается встать над их обычным лагерным существованием (common ontological condition). В «Сухом пайке» рассказчик говорит: «Человек счастлив своим уменьем забывать. Память всегда готова забыть плохое и помнить только хорошее» [Шаламов 2013, 85]. В «Сентенции» рассказчик повествует о лишении в лагере языка и, как следствие, памяти и эмоций. Наперекор своим героям Шаламов пишет: «Я ничего не хочу забывать и именно в этом вижу свою судьбу!» [Шаламов 2004, 593]. Его цель - не забыть и суметь передать пережитое. Поэтому метафоры - это лишь средство достижения этой цели. В этом смысле творчество Шаламова никак не терапевтическое, т. е. не ведущее автора к преодолению травмы, оно, скорее, анти-терапевтическое. Неудивительно, что современники, не пережившие того, что выпало на долю Шаламова, воспринимали его как замкнутого и недружелюбного человека. Понять этого предельно честного писателя можно только постоянно помня о том, что единственной целью его творчества была «презентность» - сохранение актуальности пережитого им опыта.
Интересно, что именно опыт расчеловечения, описанный в «Колымских рассказах», стал неявной причиной, побудившей Бадью обратиться к Шаламову, а не к Солженицыну: «Там, где Солженицын продолжает вести “архивы дьявола”, Шаламов на пределе возможного обнаруживает этическое ядро» [Badiou, 23]. Вероятно, из-за того что Бадью выбрал неверную точку отсчета, он не упоминает, или не замечает расчеловечение, происходящее с героями Шаламова, и ошибочно относит его творчество к другой русской традиции, той, которая примыкает к вопросу о физических возможностях (Badiou, 22) человека, проясняя его посредством нескольких трансмиссивных принципов. Став свидетелем того, как в ужасных сибирских условиях лошади умирали быстрее людей, он заявляет, что «понял самое главное: человек стал человеком не потому, что он Божье создание. А потому, что был он физически крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому» [Badiou, 22].
Судя по тому, как Бадью строит свою аргументацию, в Шаламове его привлекает именно внешний, физический аспект, и поэтому он упускает самое главное. Физическая, телесная составляющая (physicality) - единственная сторона существования, оставшаяся у доходяги, и к художественному творчеству никакого отношения не имеет. В этом смысле даже сами понятия «доходяга» или «музельман» обезличивают человека, тогда как предельно значимым в свидетельствах Шаламова, Леви и Визель является память о конкретном жизненном опыте22.
Поэтому суть различий между Шаламовым и Солженицыным невозможно понять на уровне политической философии (равно как, скажем, и литературного анализа). Чрезвычайно верную точку зрения на причину этого различия, которую я пытаюсь ухватить, высказывает известный лингвист, специалист по семиотике Вячеслав Иванов (1929-2017), знавший обоих писателей лично:
Он просил меня приехать к нему в Солотчу под Рязанью, где он тогда жил, для того чтобы я читал его роман «В круге первом». Он боялся выпустить рукопись из дома, тем более за мной тоже следили, было известно, что я участвовал в антиправительственных акциях. Поэтому он просил, чтобы я приехал к нему туда, поселил меня в бывшей монастырской гостинице в Солотче. Сам он был в Рязани, но приезжал ко мне в течение двух-трех дней, пока я читал роман. И когда я кончил читать, мы с ним его и другие его сочинения обсуждали, в частности, он обсуждал со мной замысел «Архипелага ГУЛАГа», в котором я потом принял участие. Я среди тех трехсот людей (которых он перед смертью перечислил), кто давал ему материал для «Архипелага ГУЛАГа». Он мне сказал, что он незадолго до того приглашал в Солотчу и Шаламова, который жил в той же гостинице, куда он меня поместил. А идея у него была - уговорить Шаламова писать существенные куски из «Архипелага ГУЛАГа». И они разошлись полностью по той причине, которую я уже назвал: потому что Шаламов считал, что человек в лагере не выдерживает, человек в лагере погибает. А Солженицын пытался доказать и писал об этом и в «Архипелаге.» тоже (хотя это не было главной темой «Архипелага.», в отличие от «Одного дня Ивана Денисовича»): нет, человек в лагере сохраняется, сохраняет там любовь к труду. Все это Шаламов считал лакировкой со стороны того литературного дельца, которым, думаю, с полным основанием он считал Солженицына. Так что для меня было понятно, что их расхождение основывалось на очень принципиальном подходе к этой главной проблеме, которую сегодня вы здесь обсуждаете: проблеме того, какова литература после Колымы, Колымы и Освенцима. Если люди погибают во всех смыслах - пройдя через мучение пыток и лагеря, - то литература не имеет права не писать об этом. И попытки, как это делал Солженицын, скрыть этот факт, построить искусственную литературу на отрицании этого бесспорного факта - это вызывало у Шаламова, как и у меня, резкое отторжение [Иванов, 33].
Таким образом, никакой умозрительный подход, никакая политическая философия, отрицающие реальную антропологию, не могут дать должной оценки событиям, произошедшим в Освенциме или ГУЛАГе. Воспринятые умозрительно, даже сильные слова Поля Рикёра: «В нашей памяти жертвы Освенцима par excellence репрезентируют все жертвы в истории», - могут быть истолкованы концептуально, а значит неверно [Ricœur, 187].
<...>
1. Статья подготовлена на основе материала будущей монографии. В журнале публикуется с сокращениями. - Прим ред.
2. Этой проблематике был посвящен междисциплинарный и межрелигиозный проект «Богословие после ГУЛАГа». См.: Theology after Gulag (ThaG). URL: http://www.in-a-sec.com/theology-after-gulag (дата обращения: 26.02.2019).
3. Ср. в пер. Е. Л. Петренко: «Потребность освободиться от страданий, “заговорив” их, является условием всякой истины» (Адорно Т. В. Негативная диалектика. М. : Научный мир, 2003. С. 26). - Прим. ред.
4. О Достоевском и Солженицыне см.: [Tolstaya 2013б; Tolstaya 2019].
5. О соотношении личной веры и творчества Достоевского см.: [Tolstaya 2013а].
6. Ср. напр.: [Достоевский. Т. 14, 65, 83, 235; Достоевский. Т. 26, 90]
7. «Одиночный замер» [Шаламов 2013, 61]. (Здесь и далее цитируются рассказы В. Шаламова из сборника «Колымские рассказы». - Прим. ред.)
8. «Домино» [Шаламов 2013, 164].
9. См. этимологию этого слова у Агамбена в “Homo Sacer". Самым распространенным объяснением является то, что «музельмане» сидели на земле, раскачиваясь из стороны в сторону, напоминая мусульман во время молитвы. Здесь выбрано альтернативное написание, именно чтобы избежать этой возможно дискриминирующей ассоциации.
10. Недавнее обсуждение свидетельств о лагерной жизни см.: [Fischer von Weikersthal].
11. Ср.: «[Muselmänn] есть новое (novum) в истории человечества» [Fackenheim, 100].
12. «Сухим пайком» [Шаламов 2013, 75].
13. «Плотники» [Шаламов 2013, 57].
14. «Сгущенное молоко» [Шаламов 2013, 108].
15. «Сентенция» (сборник «Левый берег») [Шаламов 2013, 404]. Ср.: «Не много мяса осталось на моих костях. Этого мяса достаточно было только для злости - последнего из человеческих чувств. <...> Что оставалось со мной до конца? Злоба» [Шаламов 2013, 400].
16. «Татарский мулла и чистый воздух» [Шаламов 2013, 125].
17. «Сухим пайком» [Шаламов 2013, 84].
18. «Одиночный замер» [Шаламов 2013, 61].
19. См., напр., его исследование «Блокадная этика»: [Яров].
20. При этом обязательно надо отметить, что Яров описывает механизм распада через идеальные понятия, например, «справедливость», «честность», «милосердие» и т. д.
21. Выражаю благодарность доктору Бостелсу за предоставление перевода книги до ее выхода в свет.
22. Здесь необходимо разъяснение отношений между героем и прототипом/автором, которое невозможно привести в рамках данной статьи.
Перевод Олеси Коломытцевой; научный редактор Максим Дементьев
Источники и литература
1. Адорно = Адорно Т. В. Негативная диалектика. М. : Научный мир, 2003. 374 с.
2.Гинзбург = Гинзбург Е. Крутой маршрут : Хроника времен культа личности. М. : Астрель, 1998. 879 с.
3. Достоевский. Т. 14 = Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 14 : Братья Карамазовы (роман) : Книги 1-10. Л. : Наука, 1976. 508 с.
4. Достоевский. Т. 22 = Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 22 : Дневник писателя за 1876 год : Январь-апрель. Л. : Наука, 1981. 408 с.
5. Достоевский Т. 26 = Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 26 : Дневник писателя за 1877, сентябрь-декабрь -1880, август. Л. : Наука, 1984. 515 с.
6. Достоевский. Т. 27 = Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 27 : Дневник писателя, 1881. Автобиографическое. Dubia. Л. : Наука, 1984. 464 с.
7. Достоевский. Т. 28 = Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 28. Кн. 1 : Письма 1832-1859. Л. : Наука, 1985. 552 с.
8. Иванов = Иванов В. Поэзия Шаламова // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории : Сборник трудов международной научной конференции / Сост. и ред. С. М. Соловьев. М. : Литера, 2013. С. 31-41.
9. Шаламов 1998 = Шаламов В. Т. Афинские ночи // Он же. Собрание сочинений : В 4 т. Т. 2. М. : Художественная литература : Вагриус, 1998.
С. 405-414.
10. Шаламов 2004 = Шаламов В. Новая книга : Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М. : Эксмо, 2004. 1072 с.
11. Шаламов 2013 = Шаламов В. Собрание сочинений : В 6 т. Т. 1 : Рассказы 30-х годов. Колымские рассказы. Левый берег. Артист лопаты. М. : Книжный Клуб Книговек, 2013. 672 с.
12. Яров = Яров С. Блокадная этика : Представления о морали в Ленинграде в 1941-1942 гг. М : Центрполиграф, 2012. 655 с.
13. Badiou = Badiou A. Can Politics Be Thought? followed by Of an Obscure Disaster : On the End of the Truth of the State / Trans. B. Bosteels. Durham : Duke University Press (forthcoming).
14. Blowers, Wilken = Maximus Confessor. On the cosmic mystery of Jesus Christ : Selected writings from St. Maximus the Confessor / Transl. and ed. by P. M. Blowers and R. L. Wilken, Crestwood, NY : St. Vladimir’s Seminary Press, 2003. 183 p.
15. Burdett = Burdett M. S. The Image of God and Human Uniqueness : Challenges from the Biological and Information Sciences // The Expository Times. 2015. V. 127. Is. 1. P. 3-10.
16. Constas = Maximos the Confessor. On Difficulties in Sacred Scripture. The Responses to Thalassios / Transl. and ed. by N. Constas. Washington, D. C. : Catholic University of America Press, 2018. 592 p. (Fathers of the Church; v. 136).
17. Fackenheim = Fackenheim E. To Mend the World : Foundations of Post-Holocaust Jewish Thought. NY : Schocken Books, 1982. 362 p.
18. Fischer von Weikersthal = Fischer von Weikersthal F. Appearance and Reality : Nazi Germany and Gulag-Memoirs // (Hi-)Stories of the Gulag : Fiction and Reality / Eds. F. Fischer von Weikersthal, K. Thaidigsmann. Heidelberg : Universitätsverlag Winter, 2016. P. 75-100.
19. Gawalewicz = Gawalewicz A. Refleksje z poczekalni do gazu [Nachdenkliches aus dem Wartesaal zum Gas]. Krakau : Wydawnictwo literackie, 1968. 165, [3] s.
20. Harper = Harper D. Αὐτεξούσιος Activity as Assent or Co-actuality? Compatibilism, Natural Law, and the Maximian Synthesis // Maximus the Confessor as a European Philosopher / Ed. S. Mitralexis, G. Steiris, M. Podbielski, S. Lalla. Eugene, OR : Cascade Books, 2017. P. 272-283.
21. Kapriev 2005 = Kapriev G. Philosophie in Byzanz. Würzburg : Königshausen und Neumann, 2005. 383 p.
22. Kapriev 2017 = Kapriev G. The Conceptual Apparatus of Maximus the Confessor and Contemporary Anthropology // Maximus the Confessor as a European Philosopher / Ed. S. Mitralexis, G. Steiris, M. Podbielski, S. Lalla. Eugene, OR : Cascade Books, 2017. P. 166-192.
23. Larchet = Larchet J.-C. The Mode of Deification // The Oxford Handbook of Maximus the Confessor / Ed. P. Allen, B. Neil. Oxford : Oxford University Press, 2015. P. 341-360.
24. Levi = Levi P. Survival in Auschwitz and the Reawakening : Two Memoirs. New York : Summit Books, 1986. 398 p.
25. Louth 2006 = Louth A. Maximus the Confessor. London : Routledge, 1996. X, 230 p.
26. Louth 2017 = Louth A. St. Maximos’ Distinction between Xoyoq and xponoç and the Ontology of the Person // Maximus the Confessor as a European Philosopher / Ed. S. Mitralexis, G. Steiris, M. Podbielski, S. Lalla. Eugene, OR : Cascade Books, 2017. P. 157-165.
27. Middleton = Middleton J. R. The Liberating Image : The Imago Dei in Genesis 1. Grand Rapids : Brazos Press, 2005. 302 p.
28. Mitralexis = Maximus the Confessor as a European Philosopher /
Ed. S. Mitralexis, G. Steiris, M. Podbielski, S. Lalla. Eugene, OR : Cascade Books, 2017. 342 p.
29. Papanikolaou = Papanikolaou A. Learning How to Love : Saint Maximus on Virtue // Knowing the Purpose of Creation through the Resurrection : Proceedings of the Symposium on St. Maximus the Confeesor Belgrade, October 18-21, 2012 / Ed. Bishop Maxim Vasiljevic. Alhambra, CA : Sebastian Press & The Faculty of Orthodox Theology - University of Belgrade, 2013. P. 239-250. (Contemporary Christian Thought Series; n. 20).
30. Ricœur = Ricœur P. Time and Narrative. V. 3. Chicago : University of Chicago Press, 1988. 362 p.
31. Salés, Papanikolaou = Salés L. J., Papanikolaou A. “A power that deifies the human and humanizes God”: the psychodynamics of love and hypostatic deification according to Maximos the Confessor // International Journal of Philosophy and Theology. 2017. V. 78. N. 1-2. P. 23-38.
32. Tollefsen = Tollefsen T. The Christocentric Cosmology of St. Maximus the Confessor. Oxford : Oxford University Press, 2008. 243 p.
33. Thunberg = Thunberg L. Microcosm and Mediator : The Theological Anthropology of Maxumus the Confessor. Lund : C. W.K. Gleerup Lund, 1965. 500 p.
34. Tolstaya 2013a = Tolstaya K. Kaleidoscope : F. M. Dostoevsky and the Early Dialectical Theology / Transl. A. Runia. Leiden; Boston : Brill, 2013. XIX, 371 p.
35. Tolstaya 20136 = Tolstaya K. Theology and Theosis after Gulag : Varlam Shalamov’s Challenge to Theological Reflection in Postcommunist Russia // Just Peace : Ecumenical, Intercultural, and Interdisciplinary Perspectives / Ed. F. Enns, A. Mosher. Eugene : Wipf and Stock Publishers, 2013. P. 50-69.
36. Tolstaya 2019 = Tolstaya K. Theology after the Gulag : Conditions for Reflection on the Soviet Past and Post-Soviet Present. Oxford : Oxford University Press, 2020 (в печати).
37. Van den Brink = Van den Brink G. Evolutionary theory, human uniqueness and the image of God // In die Skriflig / In Luce Verbi. 2012. № 46 (1). Art. № 39. P. 1-7. DOI: https://doi.org/10.4102/ids.v46i1.39.
38. Welz = Welz C. Humanity in God’s Image : An Interdisciplinary Exploration. Oxford : Oxford UP, 2016. 256 p.
39. Williams = Williams A. N. The Ground of Union : Deification in Aquinas and Palamas. New York : Oxford University Press, 1999. 230 p.
Катя Толстая, доктор теологии, доцент факультета теологии Свободного университета, директор Института академического исследования Восточного христианства (Амстердам)
Проблема и в том, что, хотя источников, свидетельствующих о расчеловечивании много, подробных описаний стадий, возможностей развития этого состояния, т. е. того, что может привести к солидной научной топологии, крайне мало. Именно поэтому я так и настаиваю на уникальности Шаламова, свидетеля, испытавшего крайнее расчеловечение и возврат; конечно, не полный возврат, это по Шаламову невозможно, но хоть какой-то возврат. В отечественной истории важнейший пласт для исследований сокрыт в эгодокументах, относящихся к блокаде Ленинграда. Чрезвычайно ценны в этом отношении исследования С. Ярова19. Приведу только одну цитату, из которой становится немедленно ясно, что мы говорим об одних и тех же процессах:
…происходило изменение всех форм цивилизации - разрушение одной из них обусловливало и исчезновение других. Выстоять удавалось не всем. В распаде человека в «смертное время» есть что-то неизбежное. Сама цепочка причин и следствий, итогом которой была деградация людей, выглядит неумолимо логичной. Кто мог поделиться хлебом и кашей? Человек, готовый идти на любые унижения, чтобы их получить? Прячущий запасы еды, но выпрашивающий ее у других? Разорвавший связи с близкими людьми, замкнутый и безразличный к чужим страданиям? Опустившийся, утративший представление о стыде и достоинстве, движимый лишь животными чувствами?
Люди не сразу становились такими. Но изучая любую историю блокадной смерти, нельзя не заметить последовательность проявления одинаковых для всех признаков распада - даже у самых стойких. Блокадный человек подтачивался и с ошеломляющей быстротой и постепенно, исподволь - все зависело и от его жизненных условий, часто менявшихся, и от присущей ему силы сопротивления [Яров, 35]20.
В рассказе «Афинские ночи» (1973) Шаламов описывает рефлексию доходяги над своим психосоматическим состоянием:
Я увидел, что формула Томаса Мора наполняется новым содержанием. Томас Мор в «Утопии» так определил четыре основные чувства человека, удовлетворение которых доставляет высшее блаженство по Мору. На первое место Мор поставил голод - удовлетворение съеденной пищей; второе по силе чувство - половое; третье - мочеиспускание, четвертое - дефекация.
Именно этих главных четырех удовольствий мы были лишены в лагере. <...>
Мочеиспускание? Но недержание мочи - массовая болезнь в лагере, где голодают и доходят. Какое уж тут удовольствие от такого мочеиспускания, когда с верхних нар на твое лицо течет чужая моча - но ты терпишь. Ты сам лежишь на нижних нарах случайно, а мог бы лежать и наверху, мочился бы на того, кто внизу. Поэтому ты ругаешься не всерьез, просто стираешь мочу с лица и дальше спишь тяжелым сном с единственным сновидением - буханками хлеба, летящими, как ангелы на небесах, парящим полетом [Шаламов 1998, 409].
Если свидетельств о злобе и ненависти как чувствах, исчезающих последними, в литературе сравнительно мало, то фактически все воспоминания о музельманах и доходягах говорят об их полной безразличности к окружающему и о безразличности окружающих к ним. Вот, например, воспоминания из Освенцима, вторящие Шаламову:
Одна ночная сцена была совершенно жуткой. Раздраженная толпа в ярком лунном свете во дворе. Мягкая июльская ночь. Музельманин, человеческий скелет, сквозь него просвечивает лунный свет, садится на бочку, которая служит уборной, но он слишком слаб и падает, безразлично, другой собирается облегчить себя на своего товарища, тонущего в фекалиях. Все это не может быть правдой, подумал я про себя, это как что-то из другого мира.21
Каким должно быть богословие, принимающее феномен предельного расчеловечения за отправную точку? Можно начать отвечать на этот вопрос с экскурса в философию, который позволит увидеть, каким богословие не должно быть.
Обсуждение вопроса в политической философии
Ален Бадью и Жан-Франсуа Лиотар
Особое внимание опыту ГУЛАГа и Освенцима уделено в политической философии, в частности, французскими философами Аленом Бадью и Жан-Франсуа Лиотаром. Однако их размышления нельзя считать исчерпывающими, поскольку оба автора не придают значения личному уровню страданий, а также антропологическому вопросу, поставленному феноменом расчеловечения, и таким образом неверно расставляют приоритеты в своем исследовании ГУЛАГа и Освенцима.
Так, в своем блестящем сравнительном анализе произведений Шаламова и Солженицына Ален Бадью отдает предпочтение Шаламову. Согласно Бадью, в Солженицыне слишком много русского для того, чтобы он мог научить западных читателей чему-то, что они еще не поняли сами, а именно «что Сталин был субъектом тоталитаризма» [Badiou, 21]. Бадью безусловно прав: любой читатель может узнать об этом из учебников истории ровно так же, как и из рассказов Солженицына.
Однако методология и область философии (discipline), при помощи которых Бадью анализирует творчество двух авторов, вызывают вопросы. Он отдает предпочтение Шаламову, потому что «его творчество указывает на возможность политической мысли» [Badiou, 22]. Согласно Бадью, цель Шаламова заключалась в том, чтобы создать художественный мир, где «исключение становится метафорой для обозначения нормы, и литературное погружение в этот кошмар может пробудить в нас мысль об универсальности воли» [Badiou, 23].
Шаламов действительно был художником. Он предельно серьезно относился к языку, которым говорят его поэзия и проза. Но, в конечном итоге, дело не в его интересе к сравнениям. Его цель не в «литературном погружении» читателя в «мир метафор». Чтобы отдать должное Шаламову, это не тот вопрос, который нужно ставить. Давая слово жертвам ГУЛАГа, Шаламов-автор пытается встать над их обычным лагерным существованием (common ontological condition). В «Сухом пайке» рассказчик говорит: «Человек счастлив своим уменьем забывать. Память всегда готова забыть плохое и помнить только хорошее» [Шаламов 2013, 85]. В «Сентенции» рассказчик повествует о лишении в лагере языка и, как следствие, памяти и эмоций. Наперекор своим героям Шаламов пишет: «Я ничего не хочу забывать и именно в этом вижу свою судьбу!» [Шаламов 2004, 593]. Его цель - не забыть и суметь передать пережитое. Поэтому метафоры - это лишь средство достижения этой цели. В этом смысле творчество Шаламова никак не терапевтическое, т. е. не ведущее автора к преодолению травмы, оно, скорее, анти-терапевтическое. Неудивительно, что современники, не пережившие того, что выпало на долю Шаламова, воспринимали его как замкнутого и недружелюбного человека. Понять этого предельно честного писателя можно только постоянно помня о том, что единственной целью его творчества была «презентность» - сохранение актуальности пережитого им опыта.
Интересно, что именно опыт расчеловечения, описанный в «Колымских рассказах», стал неявной причиной, побудившей Бадью обратиться к Шаламову, а не к Солженицыну: «Там, где Солженицын продолжает вести “архивы дьявола”, Шаламов на пределе возможного обнаруживает этическое ядро» [Badiou, 23]. Вероятно, из-за того что Бадью выбрал неверную точку отсчета, он не упоминает, или не замечает расчеловечение, происходящее с героями Шаламова, и ошибочно относит его творчество к другой русской традиции, той, которая примыкает к вопросу о физических возможностях (Badiou, 22) человека, проясняя его посредством нескольких трансмиссивных принципов. Став свидетелем того, как в ужасных сибирских условиях лошади умирали быстрее людей, он заявляет, что «понял самое главное: человек стал человеком не потому, что он Божье создание. А потому, что был он физически крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому» [Badiou, 22].
Судя по тому, как Бадью строит свою аргументацию, в Шаламове его привлекает именно внешний, физический аспект, и поэтому он упускает самое главное. Физическая, телесная составляющая (physicality) - единственная сторона существования, оставшаяся у доходяги, и к художественному творчеству никакого отношения не имеет. В этом смысле даже сами понятия «доходяга» или «музельман» обезличивают человека, тогда как предельно значимым в свидетельствах Шаламова, Леви и Визель является память о конкретном жизненном опыте22.
Поэтому суть различий между Шаламовым и Солженицыным невозможно понять на уровне политической философии (равно как, скажем, и литературного анализа). Чрезвычайно верную точку зрения на причину этого различия, которую я пытаюсь ухватить, высказывает известный лингвист, специалист по семиотике Вячеслав Иванов (1929-2017), знавший обоих писателей лично:
Он просил меня приехать к нему в Солотчу под Рязанью, где он тогда жил, для того чтобы я читал его роман «В круге первом». Он боялся выпустить рукопись из дома, тем более за мной тоже следили, было известно, что я участвовал в антиправительственных акциях. Поэтому он просил, чтобы я приехал к нему туда, поселил меня в бывшей монастырской гостинице в Солотче. Сам он был в Рязани, но приезжал ко мне в течение двух-трех дней, пока я читал роман. И когда я кончил читать, мы с ним его и другие его сочинения обсуждали, в частности, он обсуждал со мной замысел «Архипелага ГУЛАГа», в котором я потом принял участие. Я среди тех трехсот людей (которых он перед смертью перечислил), кто давал ему материал для «Архипелага ГУЛАГа». Он мне сказал, что он незадолго до того приглашал в Солотчу и Шаламова, который жил в той же гостинице, куда он меня поместил. А идея у него была - уговорить Шаламова писать существенные куски из «Архипелага ГУЛАГа». И они разошлись полностью по той причине, которую я уже назвал: потому что Шаламов считал, что человек в лагере не выдерживает, человек в лагере погибает. А Солженицын пытался доказать и писал об этом и в «Архипелаге.» тоже (хотя это не было главной темой «Архипелага.», в отличие от «Одного дня Ивана Денисовича»): нет, человек в лагере сохраняется, сохраняет там любовь к труду. Все это Шаламов считал лакировкой со стороны того литературного дельца, которым, думаю, с полным основанием он считал Солженицына. Так что для меня было понятно, что их расхождение основывалось на очень принципиальном подходе к этой главной проблеме, которую сегодня вы здесь обсуждаете: проблеме того, какова литература после Колымы, Колымы и Освенцима. Если люди погибают во всех смыслах - пройдя через мучение пыток и лагеря, - то литература не имеет права не писать об этом. И попытки, как это делал Солженицын, скрыть этот факт, построить искусственную литературу на отрицании этого бесспорного факта - это вызывало у Шаламова, как и у меня, резкое отторжение [Иванов, 33].
Таким образом, никакой умозрительный подход, никакая политическая философия, отрицающие реальную антропологию, не могут дать должной оценки событиям, произошедшим в Освенциме или ГУЛАГе. Воспринятые умозрительно, даже сильные слова Поля Рикёра: «В нашей памяти жертвы Освенцима par excellence репрезентируют все жертвы в истории», - могут быть истолкованы концептуально, а значит неверно [Ricœur, 187].
<...>
1. Статья подготовлена на основе материала будущей монографии. В журнале публикуется с сокращениями. - Прим ред.
2. Этой проблематике был посвящен междисциплинарный и межрелигиозный проект «Богословие после ГУЛАГа». См.: Theology after Gulag (ThaG). URL: http://www.in-a-sec.com/theology-after-gulag (дата обращения: 26.02.2019).
3. Ср. в пер. Е. Л. Петренко: «Потребность освободиться от страданий, “заговорив” их, является условием всякой истины» (Адорно Т. В. Негативная диалектика. М. : Научный мир, 2003. С. 26). - Прим. ред.
4. О Достоевском и Солженицыне см.: [Tolstaya 2013б; Tolstaya 2019].
5. О соотношении личной веры и творчества Достоевского см.: [Tolstaya 2013а].
6. Ср. напр.: [Достоевский. Т. 14, 65, 83, 235; Достоевский. Т. 26, 90]
7. «Одиночный замер» [Шаламов 2013, 61]. (Здесь и далее цитируются рассказы В. Шаламова из сборника «Колымские рассказы». - Прим. ред.)
8. «Домино» [Шаламов 2013, 164].
9. См. этимологию этого слова у Агамбена в “Homo Sacer". Самым распространенным объяснением является то, что «музельмане» сидели на земле, раскачиваясь из стороны в сторону, напоминая мусульман во время молитвы. Здесь выбрано альтернативное написание, именно чтобы избежать этой возможно дискриминирующей ассоциации.
10. Недавнее обсуждение свидетельств о лагерной жизни см.: [Fischer von Weikersthal].
11. Ср.: «[Muselmänn] есть новое (novum) в истории человечества» [Fackenheim, 100].
12. «Сухим пайком» [Шаламов 2013, 75].
13. «Плотники» [Шаламов 2013, 57].
14. «Сгущенное молоко» [Шаламов 2013, 108].
15. «Сентенция» (сборник «Левый берег») [Шаламов 2013, 404]. Ср.: «Не много мяса осталось на моих костях. Этого мяса достаточно было только для злости - последнего из человеческих чувств. <...> Что оставалось со мной до конца? Злоба» [Шаламов 2013, 400].
16. «Татарский мулла и чистый воздух» [Шаламов 2013, 125].
17. «Сухим пайком» [Шаламов 2013, 84].
18. «Одиночный замер» [Шаламов 2013, 61].
19. См., напр., его исследование «Блокадная этика»: [Яров].
20. При этом обязательно надо отметить, что Яров описывает механизм распада через идеальные понятия, например, «справедливость», «честность», «милосердие» и т. д.
21. Выражаю благодарность доктору Бостелсу за предоставление перевода книги до ее выхода в свет.
22. Здесь необходимо разъяснение отношений между героем и прототипом/автором, которое невозможно привести в рамках данной статьи.
Перевод Олеси Коломытцевой; научный редактор Максим Дементьев
Источники и литература
1. Адорно = Адорно Т. В. Негативная диалектика. М. : Научный мир, 2003. 374 с.
2.Гинзбург = Гинзбург Е. Крутой маршрут : Хроника времен культа личности. М. : Астрель, 1998. 879 с.
3. Достоевский. Т. 14 = Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 14 : Братья Карамазовы (роман) : Книги 1-10. Л. : Наука, 1976. 508 с.
4. Достоевский. Т. 22 = Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 22 : Дневник писателя за 1876 год : Январь-апрель. Л. : Наука, 1981. 408 с.
5. Достоевский Т. 26 = Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 26 : Дневник писателя за 1877, сентябрь-декабрь -1880, август. Л. : Наука, 1984. 515 с.
6. Достоевский. Т. 27 = Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 27 : Дневник писателя, 1881. Автобиографическое. Dubia. Л. : Наука, 1984. 464 с.
7. Достоевский. Т. 28 = Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 28. Кн. 1 : Письма 1832-1859. Л. : Наука, 1985. 552 с.
8. Иванов = Иванов В. Поэзия Шаламова // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории : Сборник трудов международной научной конференции / Сост. и ред. С. М. Соловьев. М. : Литера, 2013. С. 31-41.
9. Шаламов 1998 = Шаламов В. Т. Афинские ночи // Он же. Собрание сочинений : В 4 т. Т. 2. М. : Художественная литература : Вагриус, 1998.
С. 405-414.
10. Шаламов 2004 = Шаламов В. Новая книга : Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М. : Эксмо, 2004. 1072 с.
11. Шаламов 2013 = Шаламов В. Собрание сочинений : В 6 т. Т. 1 : Рассказы 30-х годов. Колымские рассказы. Левый берег. Артист лопаты. М. : Книжный Клуб Книговек, 2013. 672 с.
12. Яров = Яров С. Блокадная этика : Представления о морали в Ленинграде в 1941-1942 гг. М : Центрполиграф, 2012. 655 с.
13. Badiou = Badiou A. Can Politics Be Thought? followed by Of an Obscure Disaster : On the End of the Truth of the State / Trans. B. Bosteels. Durham : Duke University Press (forthcoming).
14. Blowers, Wilken = Maximus Confessor. On the cosmic mystery of Jesus Christ : Selected writings from St. Maximus the Confessor / Transl. and ed. by P. M. Blowers and R. L. Wilken, Crestwood, NY : St. Vladimir’s Seminary Press, 2003. 183 p.
15. Burdett = Burdett M. S. The Image of God and Human Uniqueness : Challenges from the Biological and Information Sciences // The Expository Times. 2015. V. 127. Is. 1. P. 3-10.
16. Constas = Maximos the Confessor. On Difficulties in Sacred Scripture. The Responses to Thalassios / Transl. and ed. by N. Constas. Washington, D. C. : Catholic University of America Press, 2018. 592 p. (Fathers of the Church; v. 136).
17. Fackenheim = Fackenheim E. To Mend the World : Foundations of Post-Holocaust Jewish Thought. NY : Schocken Books, 1982. 362 p.
18. Fischer von Weikersthal = Fischer von Weikersthal F. Appearance and Reality : Nazi Germany and Gulag-Memoirs // (Hi-)Stories of the Gulag : Fiction and Reality / Eds. F. Fischer von Weikersthal, K. Thaidigsmann. Heidelberg : Universitätsverlag Winter, 2016. P. 75-100.
19. Gawalewicz = Gawalewicz A. Refleksje z poczekalni do gazu [Nachdenkliches aus dem Wartesaal zum Gas]. Krakau : Wydawnictwo literackie, 1968. 165, [3] s.
20. Harper = Harper D. Αὐτεξούσιος Activity as Assent or Co-actuality? Compatibilism, Natural Law, and the Maximian Synthesis // Maximus the Confessor as a European Philosopher / Ed. S. Mitralexis, G. Steiris, M. Podbielski, S. Lalla. Eugene, OR : Cascade Books, 2017. P. 272-283.
21. Kapriev 2005 = Kapriev G. Philosophie in Byzanz. Würzburg : Königshausen und Neumann, 2005. 383 p.
22. Kapriev 2017 = Kapriev G. The Conceptual Apparatus of Maximus the Confessor and Contemporary Anthropology // Maximus the Confessor as a European Philosopher / Ed. S. Mitralexis, G. Steiris, M. Podbielski, S. Lalla. Eugene, OR : Cascade Books, 2017. P. 166-192.
23. Larchet = Larchet J.-C. The Mode of Deification // The Oxford Handbook of Maximus the Confessor / Ed. P. Allen, B. Neil. Oxford : Oxford University Press, 2015. P. 341-360.
24. Levi = Levi P. Survival in Auschwitz and the Reawakening : Two Memoirs. New York : Summit Books, 1986. 398 p.
25. Louth 2006 = Louth A. Maximus the Confessor. London : Routledge, 1996. X, 230 p.
26. Louth 2017 = Louth A. St. Maximos’ Distinction between Xoyoq and xponoç and the Ontology of the Person // Maximus the Confessor as a European Philosopher / Ed. S. Mitralexis, G. Steiris, M. Podbielski, S. Lalla. Eugene, OR : Cascade Books, 2017. P. 157-165.
27. Middleton = Middleton J. R. The Liberating Image : The Imago Dei in Genesis 1. Grand Rapids : Brazos Press, 2005. 302 p.
28. Mitralexis = Maximus the Confessor as a European Philosopher /
Ed. S. Mitralexis, G. Steiris, M. Podbielski, S. Lalla. Eugene, OR : Cascade Books, 2017. 342 p.
29. Papanikolaou = Papanikolaou A. Learning How to Love : Saint Maximus on Virtue // Knowing the Purpose of Creation through the Resurrection : Proceedings of the Symposium on St. Maximus the Confeesor Belgrade, October 18-21, 2012 / Ed. Bishop Maxim Vasiljevic. Alhambra, CA : Sebastian Press & The Faculty of Orthodox Theology - University of Belgrade, 2013. P. 239-250. (Contemporary Christian Thought Series; n. 20).
30. Ricœur = Ricœur P. Time and Narrative. V. 3. Chicago : University of Chicago Press, 1988. 362 p.
31. Salés, Papanikolaou = Salés L. J., Papanikolaou A. “A power that deifies the human and humanizes God”: the psychodynamics of love and hypostatic deification according to Maximos the Confessor // International Journal of Philosophy and Theology. 2017. V. 78. N. 1-2. P. 23-38.
32. Tollefsen = Tollefsen T. The Christocentric Cosmology of St. Maximus the Confessor. Oxford : Oxford University Press, 2008. 243 p.
33. Thunberg = Thunberg L. Microcosm and Mediator : The Theological Anthropology of Maxumus the Confessor. Lund : C. W.K. Gleerup Lund, 1965. 500 p.
34. Tolstaya 2013a = Tolstaya K. Kaleidoscope : F. M. Dostoevsky and the Early Dialectical Theology / Transl. A. Runia. Leiden; Boston : Brill, 2013. XIX, 371 p.
35. Tolstaya 20136 = Tolstaya K. Theology and Theosis after Gulag : Varlam Shalamov’s Challenge to Theological Reflection in Postcommunist Russia // Just Peace : Ecumenical, Intercultural, and Interdisciplinary Perspectives / Ed. F. Enns, A. Mosher. Eugene : Wipf and Stock Publishers, 2013. P. 50-69.
36. Tolstaya 2019 = Tolstaya K. Theology after the Gulag : Conditions for Reflection on the Soviet Past and Post-Soviet Present. Oxford : Oxford University Press, 2020 (в печати).
37. Van den Brink = Van den Brink G. Evolutionary theory, human uniqueness and the image of God // In die Skriflig / In Luce Verbi. 2012. № 46 (1). Art. № 39. P. 1-7. DOI: https://doi.org/10.4102/ids.v46i1.39.
38. Welz = Welz C. Humanity in God’s Image : An Interdisciplinary Exploration. Oxford : Oxford UP, 2016. 256 p.
39. Williams = Williams A. N. The Ground of Union : Deification in Aquinas and Palamas. New York : Oxford University Press, 1999. 230 p.
Катя Толстая, доктор теологии, доцент факультета теологии Свободного университета, директор Института академического исследования Восточного христианства (Амстердам)