Людмила Артамошкина. "Аристократизм духа" в исторической памяти поколений" (начало)
Статья опубликована в журнале Вопросы философии, №8, 2017. Электронная версия - на сайте Центр биографических исследований ΑΙΤІΑ.
___________
“Аристократизм духа” в исторической памяти поколений
В статье исследуются биографические тексты культуры ХХ в., что позволяет автору описать типологические черты “аристократизма духа” в обращении к особенностям формирования поколения как единства, обуславливающего сохранение и трансляцию смыслов культуры. Определение, предлагаемое автором, - “аристократизм духа” - выражает возможности влияния отдельной личности, ее жизнеповедения на формирование образа поколения в памяти культуры. Каковы принципы формирования поколения? Каковы условия и принципы трансляции/сохранения образа поколения в памяти культуры? Подобные вопросы обращают к конкретным биографиям и определяют поиск методологических оснований исследования проблемы поколения, заданный работами Г.Г. Шпета, В. Пиндера, К. Мангейма. Для исследования проблемы поколения в культуре существенный методологический и эвристический потенциал имеет также понятие “архив эпохи”, введенное Т.Г. Щедриной. Оно акцентирует внимание на соприсутствии в биографическом тексте культуры свидетельств, документов, воссоздающих общение современников. Анализ “Берлинского дневника 1940-1945 гг.” кн. М.И. Васильчиковой и биографической прозы В.Т. Шаламова позволяет автору выявить особенности включения биографии в память культуры и влияния личности на обретение поколением определенного образа в культуре.
Памяти Юрия Никифоровича Солонина
В понятии “аристократия” выражается идея о том, что могущество должно принадлежать наилучшим, отличным, храбрейшим. Именно по их делам и поступкам потомки судят об исторически конкретных поколениях, государствах и обществах. При этом для нас важно, что в государственном и политическом отношении содержание избранности, отличности меняется исторически (таковым в разные эпохи выступали знатность, богатство, воинская доблесть). Однако в культурном смысле каждая эпоха выводит на первый план людей, для которых определяющим является “аристократизм духа”. Они могли быть родовитыми и богатыми, но могли и не иметь ни богатства, ни титула. Избранность таких “творцов культурных благ” (термин Г.Г. Шпета) или “литературной аристократии” (термин А.С. Пушкина) определяется талантом и наличием чувства собственного достоинства, что выражается в их “самостоянье” (“самостоянье человека - залог величия его”, А.С. Пушкин), с одной стороны, и умении выразить в словесной форме свое историческое и культурное время, насыщенное событиями, с другой. “Всякий народ - писал Г. Шпет - определяется его аристократией, т.е. умом, культурою, воспитанностью...” [Щедрина (ред.) 2005, 359].
* * *
В “Моей родословной” Пушкин противопоставил “…новой знати родовитое дворянство и свой древний род ... если предки новой знати сделали карьеру лакейством, придворной службой, перебежкой из вражеской армии и т.д. - то предки Пушкина всегда отличались независимостью, честью, воинской доблестью, верностью убеждениям, оппозиционным духом” (см. комментарии Т. Цявловской [Пушкин 1959 web]). Однако по сути аристократизм Пушкина не сводился к противопоставлению родовой и новой аристократии. В его словах: “Я сам большой: я мещанин” [Пушкин 1959 web, 332] выражено чувство личной включенности в историю. Социально-психологическую атмосферу, в которой рождается это чувство, наиболее отчетливо выразил Ю.М. Лотман: “Коллежский секретарь и стихотворец в мире, в котором все определялось чинами, человек без средств, постоянно погруженный в денежные заботы, в обществе людей обеспеченных и широко тративших деньги, штатский среди военных, двадцатилетний мальчик среди боевых офицеров или важных молдавских бояр, Пушкин был человеком, чье достоинство подвергалось ежечасным покушениям. У него была единственная опора - гениальность. Первым оружием Пушкина в борьбе с унизительностью его реального существования была внушенная ему еще Чаадаевым глубокая вера в собственное достоинство, в свою значительность и твердая решимость во всех случаях, до самых ничтожных, защищать свою гордую независимость” [Лотман 1995, 79].
Пушкин отказывается от аристократизма социально-политического, но остается аристократом духа, который основывается на чувстве личного достоинства. Еще более точно различение двух типов аристократии Пушкин и Дельвиг выразили в заметке “О неблаговидности нападок на дворянство”1: “С некоторых пор журналисты наши упрекают писателей, которым неблагосклонствуют, их дворянским достоинством и литературною известностью. Французская чернь кричала когда-то: les aristocrates à la lanterne! Замечательно, что и у французской черни крик этот был двусмыслен и означал в одно и то же время аристократию политическую и литературную. Подражание наше не дельно. У нас в России государственные звания находятся в таком равновесии, которое предупреждает всякую ревнивость между ними. Дворянское достоинство в особенности, кажется, ни в ком не может возбуждать неприязненного чувства, ибо доступно каждому. Военная и статская служба, чины университетские легко выводят в оное людей прочих званий. Ежели негодующий на преимущества дворянские неспособен ни к какой службе, ежели он не довольно знающ, чтобы выдержать университетские экзамены, жаловаться ему не на что. Враждебное чувство его, конечно извинительно, ибо необходимо соединено с сознанием собственной ничтожности; но высказывать его неблагоразумно” [Пушкин 1909, 62].
Характерно противопоставление социально-политического аристократизма и аристократизма духа в размышлениях Томаса Карлейля. Близкий Пушкину по своему “биографическому” времени, он отмечает те изменения, которые определены ситуацией европейской истории после Великой французской революции. Два лагеря составляют, по его мнению, современный социум: щеголи (dandies) и каторжники труда. Щеголи, которых обычно, но ошибочно называют аристократами, составляют своеобразную секту. Они озабочены покроем платья, изысканностью своих манер. Но подлинный аристократизм воплощают только герои, благородные духом. Поэтому выводы Карлейля уже не кажутся парадоксальными: он говорит о встрече аристократии и демократии, когда герой, аристократ, появится из демократии, осознавшей свою историческую роль и могущей быть носительницей подлинного творческого духа, который и есть настоящее выражение аристократизма. “Творческий дух” становится типологической характеристикой аристократизма личности, для которой понятие “честь” не является скрепой сословной, коллективной идентичности, но созвучно понятию “достоинство”, выступающему как залог сохранения самой личности в потоке истории.
* * *
В любом поколении именно “аристократия духа” выступает в качестве хранителя и выразителя культурной памяти. Процесс формирования коллективных представлений в единстве и взаимообусловленности памяти индивидуальной и памяти коллективной определяет характер влияния индивидуальной биографии на образ поколения в культуре. Особое значение для исследования феномена поколения приобретают архивы, поскольку именно они личностно окрашены и позволяют увидеть формирование биографического текста культуры в его динамике. Существенный методологический и эвристический потенциал имеет еще одно понятие - “архив эпохи”, - вводимое Т.Г. Щедриной [Щедрина 2008]. Оно акцентирует наше внимание на соприсутствии в памяти культуры тех свидетельств, документов, которые обуславливают динамический порядок отношений понятий, проблемных полей, и - что особенно важно - соотносят с образом живой личности, ее непосредственного общения с современниками, причем этот образ, в свою очередь, оказывается столь же подвижным, участвуя в процессах нашего понимания.
“Берлинский дневник 1940-1945 гг.” написан аристократкой по происхождению и по духу, княжной Марией Илларионовной Васильчиковой (по прозвищу Мисси). Это образец биографического текста культуры ХХ в., приоткрывающий нам архив эпохи. М.И. Васильчикова родилась 11 января 1917 г. в Петербурге и скончалась от лейкемии 12 августа 1978 г. в Лондоне. Она была дочерью бывшего члена Государственной Думы IV созыва князя Иллариона Сергеевича Васильчикова и его супруги Лидии Леонидовны, урожденной княжны Вяземской. Мисси покинула Россию с семьей весною 1919 г. и оказалась среди беженцев, которые наполняли города Европы. Возраст, в котором она уехала из России, не предполагал собственных воспоминаний об оставленном, индивидуальная память не сформировала еще устойчивых образов прошлого, “памяти места”. Она узнавала Россию и свою русскость через преемственность поколений, т.е. через язык, привычки, традиции семьи. Кочевой образ жизни не ослабил, но, наоборот, усилил ее внутреннюю связь с Отечеством. Поиск работы привел ее в Германию накануне Второй мировой войны, а необходимость заработка, знание европейских языков, и, конечно, связи среди европейской аристократии - к работе в Министерстве иностранных дел, личное же отношение к тоталитарному режиму - к участию в заговоре против Гитлера летом 1944 г.
Дневник был опубликован в 1984 г. в Англии. На публикации дневника настоял ее брат, Г.И. Васильчиков, он написал предисловие и комментарии. Дневник вышел на девяти языках и стал бестселлером. При этом сама княжна Васильчикова никогда не искала личной славы и была бы удивлена такому успеху. Многие, близко знавшие Мисси, отмечали главную черту ее характера - скромность. Можно согласиться с объяснением главной побудительной причины публикации дневника, указанной комментатором: она хотела показать самим фактом существования этого дневника, что даже в условиях тотального террора можно независимо от социального происхождения сохранять человеческое достоинство и способность суждения (см.: [Арендт 2013]).
Характерная черта её повседневного поведения, которая, на первый взгляд, может быть понята как обусловленность социально-политическими процессами ХХ в. с их вторжением масс в историю, - удивительная простота в поведении, в общении с людьми вне их социального статуса. Мисси говорила “на одном языке” с водителем такси, близкими друзьями, случайными соседями в подвале бомбоубежища, она оставалась естественной в любой обстановке. События биографии кн. Васильчиковой выражают и еще одну черту, типологического свойства, выявляющую характер включения индивидуальной биографии в биографический текст культуры ХХ в. - сопряженность быта и бытия: повседневный, бытовой поведенческий жест в мгновения своего совершения приобретает бытийственный смысл. Это словесно выражено на каждой странице дневника. Она пишет о встрече с друзьями или с кем-то из своих поклонников (а Мисси, судя по воспоминаниям о ней, по фотографиям, была очень красива) в каком-нибудь ресторане, кафе, где ведет вполне светскую беседу, встречается в то самое время, когда за несколько минут до встречи она перепечатала еще одну страницу своего дневника “под носом” распаленного идеологическим пафосом и усердием, “честного” в своем карьеризме национал-социалиста, шефа их небольшого отдела (его рабочий стол располагался рядом со столом Мисси; она часто прятала страничку дневника, написанную шифрованной скорописью, среди вороха служебных бумаг). Все это происходит в городе, где каждую минуту слышны разрывы бомб. Она добивается свидания с родственником, используя все возможные служебные и дружеские связи, свидания в концентрационном лагере. Очень точно стилистически передается ощущение растянутости минут за колючей проволокой, когда каждый шаг - бездна, небытие, когда отчетливо осознается опасность самой остаться здесь, превратиться в лагерную пыль в любом из концлагерей, расположенных “по соседству”. Еще один, характерный для аристократии духа поступок бегло упоминается в дневнике: предельное истощение не позволяет Мисси выйти из дома. А чуть ранее она пишет о том, как разделила посылку с едой с кем-то или отдала то съестное, что только ей вручил какой-нибудь из поклонников, стараясь поддержать. И, наконец, описание одинокой и тайной заупокойной службы с русским священником в домашнем храме, когда ее друзья и главные участники заговора против Гитлера умирали в судорогах пыточной казни, придуманной больным воображением фюрера, - их медленно удавливали тонкими металлическими струнами. Все снимали на камеру, чтобы Гитлер мог увидеть подробности последних конвульсий. Само это православное молитвенное Слово в немецком городе летом 1944 г. - выражение бытийственности каждого поведенческого жеста (жест не означает преднамеренность, наоборот, его естественность и неотменимость свойственны всему характеру поступания личности). События дневника выражают черту, которая аккумулирует что-то очень существенное, поскольку она помогает раскрыть содержание того, что мы называем “аристократизмом духа”. Эта черта требует внимания и продумывания. Для большей полноты выражения такого понимания можно привести одно из ярких определений характера, всего облика кн. Васильчиковой, данного человеком, знавшим ее в повседневной жизни. Адам фон Тротт, один из руководителей заговора, повешенный нацистами, ее шеф в Министерстве иностранных дел, в письме жене писал о Мисси: “В ней есть что-то... позволяющее ей парить высоко-высоко над всем и вся. Конечно, это отдает трагизмом, чуть ли не зловеще таинственным.” [Васильчикова 1994, 117].
Опыт княжны Васильчиковой, запечатленный в Дневнике, выражает особенности аристократизма духа, создающего биографический текст культуры ХХ в. Он вмещает в себя то, что Э. Левинас определил как “подверженность бытию”, хотя этот опыт не был предельным опытом физической боли. В буквальном же смысле он был испытан узниками концлагерей. “Особо нас будет интересовать та мука, которую необдуманно назвали физической; в ее случае происходит полное вовлечение в существование. Если нравственные муки можно претерпевать с достоинством и в сердечном сокрушении, а стало быть, уже освободиться, то физическое страдание, каковым бы оно ни было, есть невозможность отделиться от данного мига существования. Оно - сама неумолимость бытия. Есть в физическом страдании отсутствие всякого прибежища, прямая подверженность бытию. Оно - в невозможности отступления. Это загнанность в жизнь, в бытие. Страдание в этом смысле есть невозможность уйти в ничто” [Левинас 1998, 67].
* * *
(окончание здесь)
___________
“Аристократизм духа” в исторической памяти поколений
В статье исследуются биографические тексты культуры ХХ в., что позволяет автору описать типологические черты “аристократизма духа” в обращении к особенностям формирования поколения как единства, обуславливающего сохранение и трансляцию смыслов культуры. Определение, предлагаемое автором, - “аристократизм духа” - выражает возможности влияния отдельной личности, ее жизнеповедения на формирование образа поколения в памяти культуры. Каковы принципы формирования поколения? Каковы условия и принципы трансляции/сохранения образа поколения в памяти культуры? Подобные вопросы обращают к конкретным биографиям и определяют поиск методологических оснований исследования проблемы поколения, заданный работами Г.Г. Шпета, В. Пиндера, К. Мангейма. Для исследования проблемы поколения в культуре существенный методологический и эвристический потенциал имеет также понятие “архив эпохи”, введенное Т.Г. Щедриной. Оно акцентирует внимание на соприсутствии в биографическом тексте культуры свидетельств, документов, воссоздающих общение современников. Анализ “Берлинского дневника 1940-1945 гг.” кн. М.И. Васильчиковой и биографической прозы В.Т. Шаламова позволяет автору выявить особенности включения биографии в память культуры и влияния личности на обретение поколением определенного образа в культуре.
Памяти Юрия Никифоровича Солонина
В понятии “аристократия” выражается идея о том, что могущество должно принадлежать наилучшим, отличным, храбрейшим. Именно по их делам и поступкам потомки судят об исторически конкретных поколениях, государствах и обществах. При этом для нас важно, что в государственном и политическом отношении содержание избранности, отличности меняется исторически (таковым в разные эпохи выступали знатность, богатство, воинская доблесть). Однако в культурном смысле каждая эпоха выводит на первый план людей, для которых определяющим является “аристократизм духа”. Они могли быть родовитыми и богатыми, но могли и не иметь ни богатства, ни титула. Избранность таких “творцов культурных благ” (термин Г.Г. Шпета) или “литературной аристократии” (термин А.С. Пушкина) определяется талантом и наличием чувства собственного достоинства, что выражается в их “самостоянье” (“самостоянье человека - залог величия его”, А.С. Пушкин), с одной стороны, и умении выразить в словесной форме свое историческое и культурное время, насыщенное событиями, с другой. “Всякий народ - писал Г. Шпет - определяется его аристократией, т.е. умом, культурою, воспитанностью...” [Щедрина (ред.) 2005, 359].
* * *
В “Моей родословной” Пушкин противопоставил “…новой знати родовитое дворянство и свой древний род ... если предки новой знати сделали карьеру лакейством, придворной службой, перебежкой из вражеской армии и т.д. - то предки Пушкина всегда отличались независимостью, честью, воинской доблестью, верностью убеждениям, оппозиционным духом” (см. комментарии Т. Цявловской [Пушкин 1959 web]). Однако по сути аристократизм Пушкина не сводился к противопоставлению родовой и новой аристократии. В его словах: “Я сам большой: я мещанин” [Пушкин 1959 web, 332] выражено чувство личной включенности в историю. Социально-психологическую атмосферу, в которой рождается это чувство, наиболее отчетливо выразил Ю.М. Лотман: “Коллежский секретарь и стихотворец в мире, в котором все определялось чинами, человек без средств, постоянно погруженный в денежные заботы, в обществе людей обеспеченных и широко тративших деньги, штатский среди военных, двадцатилетний мальчик среди боевых офицеров или важных молдавских бояр, Пушкин был человеком, чье достоинство подвергалось ежечасным покушениям. У него была единственная опора - гениальность. Первым оружием Пушкина в борьбе с унизительностью его реального существования была внушенная ему еще Чаадаевым глубокая вера в собственное достоинство, в свою значительность и твердая решимость во всех случаях, до самых ничтожных, защищать свою гордую независимость” [Лотман 1995, 79].
Пушкин отказывается от аристократизма социально-политического, но остается аристократом духа, который основывается на чувстве личного достоинства. Еще более точно различение двух типов аристократии Пушкин и Дельвиг выразили в заметке “О неблаговидности нападок на дворянство”1: “С некоторых пор журналисты наши упрекают писателей, которым неблагосклонствуют, их дворянским достоинством и литературною известностью. Французская чернь кричала когда-то: les aristocrates à la lanterne! Замечательно, что и у французской черни крик этот был двусмыслен и означал в одно и то же время аристократию политическую и литературную. Подражание наше не дельно. У нас в России государственные звания находятся в таком равновесии, которое предупреждает всякую ревнивость между ними. Дворянское достоинство в особенности, кажется, ни в ком не может возбуждать неприязненного чувства, ибо доступно каждому. Военная и статская служба, чины университетские легко выводят в оное людей прочих званий. Ежели негодующий на преимущества дворянские неспособен ни к какой службе, ежели он не довольно знающ, чтобы выдержать университетские экзамены, жаловаться ему не на что. Враждебное чувство его, конечно извинительно, ибо необходимо соединено с сознанием собственной ничтожности; но высказывать его неблагоразумно” [Пушкин 1909, 62].
Характерно противопоставление социально-политического аристократизма и аристократизма духа в размышлениях Томаса Карлейля. Близкий Пушкину по своему “биографическому” времени, он отмечает те изменения, которые определены ситуацией европейской истории после Великой французской революции. Два лагеря составляют, по его мнению, современный социум: щеголи (dandies) и каторжники труда. Щеголи, которых обычно, но ошибочно называют аристократами, составляют своеобразную секту. Они озабочены покроем платья, изысканностью своих манер. Но подлинный аристократизм воплощают только герои, благородные духом. Поэтому выводы Карлейля уже не кажутся парадоксальными: он говорит о встрече аристократии и демократии, когда герой, аристократ, появится из демократии, осознавшей свою историческую роль и могущей быть носительницей подлинного творческого духа, который и есть настоящее выражение аристократизма. “Творческий дух” становится типологической характеристикой аристократизма личности, для которой понятие “честь” не является скрепой сословной, коллективной идентичности, но созвучно понятию “достоинство”, выступающему как залог сохранения самой личности в потоке истории.
* * *
В любом поколении именно “аристократия духа” выступает в качестве хранителя и выразителя культурной памяти. Процесс формирования коллективных представлений в единстве и взаимообусловленности памяти индивидуальной и памяти коллективной определяет характер влияния индивидуальной биографии на образ поколения в культуре. Особое значение для исследования феномена поколения приобретают архивы, поскольку именно они личностно окрашены и позволяют увидеть формирование биографического текста культуры в его динамике. Существенный методологический и эвристический потенциал имеет еще одно понятие - “архив эпохи”, - вводимое Т.Г. Щедриной [Щедрина 2008]. Оно акцентирует наше внимание на соприсутствии в памяти культуры тех свидетельств, документов, которые обуславливают динамический порядок отношений понятий, проблемных полей, и - что особенно важно - соотносят с образом живой личности, ее непосредственного общения с современниками, причем этот образ, в свою очередь, оказывается столь же подвижным, участвуя в процессах нашего понимания.
“Берлинский дневник 1940-1945 гг.” написан аристократкой по происхождению и по духу, княжной Марией Илларионовной Васильчиковой (по прозвищу Мисси). Это образец биографического текста культуры ХХ в., приоткрывающий нам архив эпохи. М.И. Васильчикова родилась 11 января 1917 г. в Петербурге и скончалась от лейкемии 12 августа 1978 г. в Лондоне. Она была дочерью бывшего члена Государственной Думы IV созыва князя Иллариона Сергеевича Васильчикова и его супруги Лидии Леонидовны, урожденной княжны Вяземской. Мисси покинула Россию с семьей весною 1919 г. и оказалась среди беженцев, которые наполняли города Европы. Возраст, в котором она уехала из России, не предполагал собственных воспоминаний об оставленном, индивидуальная память не сформировала еще устойчивых образов прошлого, “памяти места”. Она узнавала Россию и свою русскость через преемственность поколений, т.е. через язык, привычки, традиции семьи. Кочевой образ жизни не ослабил, но, наоборот, усилил ее внутреннюю связь с Отечеством. Поиск работы привел ее в Германию накануне Второй мировой войны, а необходимость заработка, знание европейских языков, и, конечно, связи среди европейской аристократии - к работе в Министерстве иностранных дел, личное же отношение к тоталитарному режиму - к участию в заговоре против Гитлера летом 1944 г.
Дневник был опубликован в 1984 г. в Англии. На публикации дневника настоял ее брат, Г.И. Васильчиков, он написал предисловие и комментарии. Дневник вышел на девяти языках и стал бестселлером. При этом сама княжна Васильчикова никогда не искала личной славы и была бы удивлена такому успеху. Многие, близко знавшие Мисси, отмечали главную черту ее характера - скромность. Можно согласиться с объяснением главной побудительной причины публикации дневника, указанной комментатором: она хотела показать самим фактом существования этого дневника, что даже в условиях тотального террора можно независимо от социального происхождения сохранять человеческое достоинство и способность суждения (см.: [Арендт 2013]).
Характерная черта её повседневного поведения, которая, на первый взгляд, может быть понята как обусловленность социально-политическими процессами ХХ в. с их вторжением масс в историю, - удивительная простота в поведении, в общении с людьми вне их социального статуса. Мисси говорила “на одном языке” с водителем такси, близкими друзьями, случайными соседями в подвале бомбоубежища, она оставалась естественной в любой обстановке. События биографии кн. Васильчиковой выражают и еще одну черту, типологического свойства, выявляющую характер включения индивидуальной биографии в биографический текст культуры ХХ в. - сопряженность быта и бытия: повседневный, бытовой поведенческий жест в мгновения своего совершения приобретает бытийственный смысл. Это словесно выражено на каждой странице дневника. Она пишет о встрече с друзьями или с кем-то из своих поклонников (а Мисси, судя по воспоминаниям о ней, по фотографиям, была очень красива) в каком-нибудь ресторане, кафе, где ведет вполне светскую беседу, встречается в то самое время, когда за несколько минут до встречи она перепечатала еще одну страницу своего дневника “под носом” распаленного идеологическим пафосом и усердием, “честного” в своем карьеризме национал-социалиста, шефа их небольшого отдела (его рабочий стол располагался рядом со столом Мисси; она часто прятала страничку дневника, написанную шифрованной скорописью, среди вороха служебных бумаг). Все это происходит в городе, где каждую минуту слышны разрывы бомб. Она добивается свидания с родственником, используя все возможные служебные и дружеские связи, свидания в концентрационном лагере. Очень точно стилистически передается ощущение растянутости минут за колючей проволокой, когда каждый шаг - бездна, небытие, когда отчетливо осознается опасность самой остаться здесь, превратиться в лагерную пыль в любом из концлагерей, расположенных “по соседству”. Еще один, характерный для аристократии духа поступок бегло упоминается в дневнике: предельное истощение не позволяет Мисси выйти из дома. А чуть ранее она пишет о том, как разделила посылку с едой с кем-то или отдала то съестное, что только ей вручил какой-нибудь из поклонников, стараясь поддержать. И, наконец, описание одинокой и тайной заупокойной службы с русским священником в домашнем храме, когда ее друзья и главные участники заговора против Гитлера умирали в судорогах пыточной казни, придуманной больным воображением фюрера, - их медленно удавливали тонкими металлическими струнами. Все снимали на камеру, чтобы Гитлер мог увидеть подробности последних конвульсий. Само это православное молитвенное Слово в немецком городе летом 1944 г. - выражение бытийственности каждого поведенческого жеста (жест не означает преднамеренность, наоборот, его естественность и неотменимость свойственны всему характеру поступания личности). События дневника выражают черту, которая аккумулирует что-то очень существенное, поскольку она помогает раскрыть содержание того, что мы называем “аристократизмом духа”. Эта черта требует внимания и продумывания. Для большей полноты выражения такого понимания можно привести одно из ярких определений характера, всего облика кн. Васильчиковой, данного человеком, знавшим ее в повседневной жизни. Адам фон Тротт, один из руководителей заговора, повешенный нацистами, ее шеф в Министерстве иностранных дел, в письме жене писал о Мисси: “В ней есть что-то... позволяющее ей парить высоко-высоко над всем и вся. Конечно, это отдает трагизмом, чуть ли не зловеще таинственным.” [Васильчикова 1994, 117].
Опыт княжны Васильчиковой, запечатленный в Дневнике, выражает особенности аристократизма духа, создающего биографический текст культуры ХХ в. Он вмещает в себя то, что Э. Левинас определил как “подверженность бытию”, хотя этот опыт не был предельным опытом физической боли. В буквальном же смысле он был испытан узниками концлагерей. “Особо нас будет интересовать та мука, которую необдуманно назвали физической; в ее случае происходит полное вовлечение в существование. Если нравственные муки можно претерпевать с достоинством и в сердечном сокрушении, а стало быть, уже освободиться, то физическое страдание, каковым бы оно ни было, есть невозможность отделиться от данного мига существования. Оно - сама неумолимость бытия. Есть в физическом страдании отсутствие всякого прибежища, прямая подверженность бытию. Оно - в невозможности отступления. Это загнанность в жизнь, в бытие. Страдание в этом смысле есть невозможность уйти в ничто” [Левинас 1998, 67].
* * *
(окончание здесь)