Марк Головизнин. "Медицина в жизни и творчестве Варлама Шаламова" (продолжение)
Необходимо сказать, что в этом рассказе Шаламов со свойственной ему обстоятельностью описывает не аневризму аорты, а другое заболевание - порок сердца - сужение отверстия клапана аорты (который, судя по фабуле рассказа, у Гловацкой подозревали колымские доктора). Симптом кошачьего мурлыкания (систолическое дрожание на грудной стенке), не звук, а ощущение вибрации, выявляемое при ощупывании, типично именно для аортального стеноза. О нем же говорит и бледность лица Кати Гловацкой. Для сравнения нам кажется целесообразным привести профессиональное описание аневризмы аорты, сделанное Артуром Конан-Дойлем от лица доктора Уотсона в повести «Этюд в багровых тонах»: « - Ну, так положите сюда вашу руку, - усмехнулся Хоуп, указывая скованными руками на свою грудь. Я так и сделал и тотчас же ощутил под рукой сильные, неровные толчки. Грудная клетка его вздрагивала и тряслась, как хрупкое здание, в котором работает огромная машина. В наступившей тишине я расслышал в его груди глухие хрипы. - Да ведь у вас аневризма аорты! - воскликнул я»9.
Наши медицинские рассуждения на основе шаламовского описания симптомов наводят на мысль, что у Кати на самом деле не было опасной для жизни аневризмы ибо, прижавшийся к ее груди бывший ассистент Плетнева едва ли пропустил далекие от романтического журчания ручья грубые и зримые симптомы терминальной стадии этой болезни, описанные Конан-Дойлем. И конец шаламовского рассказа, возможно, также не столь драматичен, как кажется. Обмороки и приступы стенокардии («Тотчас же в груди Кати стало горячо до жжения») у молодых женщин с аортальным стенозом, как правило, обратимы, и не заканчиваются смертью, тем более, если до больницы было совсем недалеко. Впрочем, Шаламов, неточен, прежде всего, не в описании симптомов, а в тонкостях их интерпретации. На самом деле, два этих заболевания связаны и аневризма аорты - очень распространенное осложнение не распознанного вовремя аортального порока. «Журчание» - систолический шум сердца действительно выслушивается при обеих болезнях10. О знакомстве Шаламова с такими пациентами говорят строчки-пожелания его «Новогодней поэмы»:
«А раздутые аорты
Отвозились на курорты
Самой южной Колымы.» [7; 195]
Намеренно гротескным дано у Шаламова описание пеллагры в рассказе «Перчатка». Пеллагра - болезнь, вызванная недостатком витамина РР и аминокислоты триптофана проявляется в виде «трех Д»: диарея, дерматит, деменция. Картина пеллагрозного дерматита у Шаламова выглядит устрашающей: «Пеллагрозник я был столь выраженный, столь классический, что с меня можно было снять целиком перчатки с обеих рук и ноговицы с обеих стоп. <…> Эти перчатки и ноговицы и сняты с меня <...> и приложены к “истории болезни”» [2; 309-310]. На самом деле дерматит при пеллагре протекает по типу отрубевидного шелушения, а приведенное Шаламовым описание, «как с тела отпадает пластами собственная кожа», является «поэтическим преувеличением», восходящим, по-видимому, к его метафорам памяти - «Сама перчатка была прозой, обвинением, документом, протоколом». «Настал день, когда кожа моя обновилась вся - а душа не обновилась» [2; 310]. Но, в то же время, Шаламов, судя по всему, знал о симптоме «пеллагрозных перчаток» и «пеллагрозных сапожек» - коричневой, четко очерченной гиперпигментации на открытых лучам солнца участках кожи у больных этой болезнью.
В качестве своеобразного клинического случая Шаламов выставляет признания подсудимых на показательных процессах 1936-1938 годов, куда были выведены обвиненные в шпионаже и вредительстве видные представители антисталинских оппозиций - «троцкисты», «зиновьевцы» и «правые», давшие признательные показания и получившие, как правило, смертные приговоры. Шаламова, как и многих других, не веривших «сталинской юстиции», глубоко волновали причины фантасмагорических признаний, которыми подсудимые московских процессов оговорили себя и других. Тайна процессов тридцатых годов, «открытых и иностранным корреспондентам, и любому Фейхтвангеру» [1; 382], была по Шаламову, тайной фармакологии («Букинист»). Как можно увидеть, Шаламов не верил в то, что на процессах подсудимых заменяют специально подобранные двойники, а в спорах между «физиками», видевшими причину признательных показаний в пытках и «химиками», считавшими, что подсудимые находятся под влиянием психотропных средств, склонялся на сторону последних. «…Если можно уничтожить лекарством страх, то тысячу раз возможно сделать обратное - подавить человеческую волю уколами, чистой фармакологией, химией без всякой «физики» вроде сокрушения ребер и топтания каблуками, зубодробительства и тушения папирос о тело подследственного» [1; 383]. Шаламов, на наш взгляд, справедливо полагал, что пытки и «конвейерные» допросы пригодны для закрытых судов, «особых совещаний» и «троек», где отказ подсудимого от признаний на «финальной стадии» (а такие случаи, как показывают архивы КГБ, были не столь редки) сохранялся лишь в протоколах дела под грифом «Совершенно секретно». Показательные процессы, на которые допускались, в том числе, и иностранные представители, не должны были посеять сомнения в «недобровольности» показаний «изменников Родины». Пытки, как известно, не проходят бесследно для внешнего вида человека, и применять их тем более рискованно, что на процессе (или в момент объявления приговора, когда терять уже нечего) подсудимый мог публично дезавуировать показания, полученные под пытками11. Версия психофармакологического воздействия на подследственных «Московских процессов» возможно, приобретала в глазах Шаламова вес и по той причине, что на последний процесс в 1938 году, наряду с Бухариным, Рыковым, Ягодой были выведены некоторые врачи, признавшиеся в применении ядов «по заданию руководства право-троцкистского блока и лично Ягоды».
Медицина колымского ГУЛАГа как система
Я слышу фраз велеречивость
И пустозвонство суеты,
Я вижу ран кровоточивость
В камнях раздавленной мечты.
Я в тех больных и дух и веру
В выздоровленье разбужу
И, как Пинель в Сальпетриере,
Их от цепей освобожу12.
Варлам Шаламов
Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», воздавая должное Шаламову, «чей лагерный опыт был горше и дольше» чем его собственный, заочно полемизирует с ним по ряду аспектов лагерной жизни, на которые они смотрели разными глазами. Одной из таких «точек расхождения» стала лагерная медицина. Солженицын по этому поводу пишет буквально следующее: «О каждом лагерном установлении говорит Шаламов с ненавистью и желчью (и прав!) - и только для санчасти он делает всегда пристрастное исключение. Он поддерживает, если не создает легенду о благодетельной лагерной санчасти. Он утверждает, что все в лагере против лагерника, а вот врач - один может помочь. Но, может помочь еще не значит: помогает…. Как всякая лагерная ветвь, и санчасть тоже дьяволом рождена, дьявольской кровью и налита»13. Цинизм этих утверждений должен быть понятен любому, кто знаком с биографией автора «Архипелага». В 1952 году у заключенного Солженицына в тюремной больнице врачи поставили диагноз онкозаболевания, там же он был прооперирован и пролечен. Хотя, после освобождения ему пришлось продолжать лечение, имевшее благоприятный эффект, начало тому было положено именно в «порожденной дьяволом» лагерной санчасти. Но дело не только в его личной лагерной судьбе. Знакомый с рукописями «Колымских рассказов» Солженицын вполне адекватно представлял, что именно хотел сказать Шаламов, рисуя реалии лагерной медицины и портреты как врачей-подвижников, так и врачей-преступников. Мы думаем, что Солженицын писал о пристрастности шаламовской трактовки лагерной санчасти, играя «на опережение», имея цель подготовить читателя к восприятию «Колымских рассказов», когда они будут, наконец, изданы, под углом его собственной, «правдивой» концепции. Нужно сказать, что эта цель была в значительной степени достигнута. Так, в работе Б.А. Нахапетова «Очерки истории санитарной службы ГУЛАГа» (2009 г.), являвшейся до последнего времени единственной по данной теме воспроизводится вышеуказанный пассаж Солженицына, имеются ссылки на Е. Гинзбург, И. Солоневича, но напрочь отсутствуют ссылки на Шаламова.
Конечно, медицинская служба лагерей, которая с 1932 года была выведена из ведения Наркомздрава и подчинена непосредственно ГУЛАГовскому руководству, стала неотъемлемой частью советской пенитенциарной системы со всеми ее пороками и жестокостями. Но, в то же время, даже люди, отбывавшие наказание вместе с Солженицыным, но лишенные его тенденциозности, замечают в своих воспоминаниях, что при всех недостатках лагерные санчасти содержали в себе и элементы милосердия, которые на свой страх и риск поддерживали самоотверженные медики-одиночки. «Достаточно появления одного-двух людей, и санчасть становилась источником спасения. Кого-то устроят санитаром, «лепилой», уборщиком; многих поддержат выданным вовремя освобождением от работ; кого можно - сактируют; кому-то выпишут дополнительный лагерный паек», - пишет в своих воспоминаниях Д.М. Панин, - «Большое мужество требовалось врачам, да и вольному начальнику санчасти, чтобы выполнять свой долг, хотя бы и в урезанном и искаженном виде. Конечно, преобладали случаи, когда санчасть сдавалась, шла на поводу у лагерного начальства, и смерть косила ряды заключенных, но даже и такая санчасть все же кому-то облегчала участь, и кто-то поминал ее добрым словом»14.
Так что же хотел сказать о лагерной санчасти Шаламов, посвятивший медицине ГУЛАГа почти половину своей колымской прозы? Прежде всего, о ее трагической двойственности. Медицина в системе принудительного труда имела целью восстановление рабсилы для того, чтобы «поправившие здоровье» з/к возвращались в этот же самый молох, нередко в худшие условия, чем до болезни. С другой стороны, если вся лагерная администрация как аппарат принуждения к труду противостояла з/к, то врач у Шаламова - единственный защитник больного по должности, так как среди немногих прав заключенных было право на медицинскую помощь. Врач мог дать отдых от работы, положить в больницу или даже дать инвалидность. Сама работа разводила лагерное начальство и лагерных врачей по разные стороны, создавая между ними атмосферу постоянной вражды. Более того, «освобожденного от работы по болезни никто не может заставить работать - врач бесконтролен в этих своих действиях. Лишь врачебные более высокие чины могут его проконтролировать. В своем медицинском деле врач никому не подчинен» [1; 182] («Красный крест»). В другом рассказе, написанном от первого лица, Шаламов в унисон сказанному им выше, уже сам настаивает на освобождении от работ заключенного, которому он, как фельдшер поставил диагноз злокачественной гипертонии: «Нет, товарищ начальник. Сначала я его освобожу от работы, а вы вызовете комиссию из управления. Комиссия либо утвердит мои действия, либо снимет с работы. Вы можете написать на меня рапорт, но попрошу вас моих чисто медицинских дел не касаться» [2; 454] («Рива-Роччи»). Правда, писатель оговаривается, все вышесказанное требовало от медика немалого личного мужества, ибо, он находился под жестким прессингом лагерной администрации с одной стороны, и уголовного мира, который прекрасно понимал особое положение врача в лагере - с другой. Убийства бандитами несговорчивых и неподкупных врачей были в лагере обычным делом.
Наброски портретов лагерного медперсонала Шаламов начал, вероятно, как пациент: «На крыльце зажегся свет, кто-то с «летучей мышью» пошел вдоль барака, потом вернулся. - Где больной? Впервые за шесть лет меня назвали больным, а не падлой или доходягой» [4; 506] («Беличья»). Логично, что на первом по важности месте в сюжетах его прозы стоят реальные люди, которые помогли Шаламову (и не ему одному) выжить в нечеловеческих условиях колымского ада: Борис Лесняк, Нина Савоева, Андрей Пантюхов, Петр Каламбет, и др. Эти впечатления дополнились и углубились, когда он сам стал заниматься медициной и видел вокруг себя других медиков, стоявших выше, ниже или вровень с ним. Они учили его медицинской профессии и тому, как в нечеловеческих условиях ГУЛАГа оставаться человеком.
Общение с больным, в лагере, как и в любом другом месте, начинается с приемного покоя, с первичного осмотра. Небольшой рассказ «Человек с парохода» из сборника «Перчатка» полностью посвящен осмотру вновь поступившего в больницу крайне истощенного, обмороженного пациента. Пожилой, обладающий своеобразным чувством юмора врач, обучая фельдшера Криста (прототип самого Шаламова) приемам расспроса больного, говорит ему: «Вам нужно научиться опросу и первому осмотру. Это хотя и запрещено медицинским законом, но должен же я когда-нибудь спать. <…>. Впрочем, медику нужно видеть и знать совсем другое. Все, что перед нами сегодня, - это вопрос узкой, весьма специфической квалификации. (курсив и выделение наши, М.Г.) <...> Пишите, Крист, пишите. <…>. Нет, пусть больной не встает, принесите ему горячей воды напиться. <...>. Он согреется, и тогда мы приступим к анализу «вита»15, <...> перенесенные заболевания: алиментарная дистрофия, цинга, дизентерия, пеллагра, авитаминозы А, Б, В, Г, Д, Е, <...> Венерические заболевания отрицает, связь с врагами народа отрицает. Пишите… Поступил с жалобами на отморожение обеих стоп, возникшее в результате длительного действия холода на ткани. Написали? Закройтесь вот одеялом. - Врач сдернул тощее одеяло, залитое чернилами, с койки дежурного врача и набросил на плечи больного [2; 395-397].
Включение этой, возможно громоздкой цитаты сделано отчасти потому, что автор этих строк, в течение четверти века обучающий студентов аналогичным алгоритмам опроса и осмотра больного, не мог пройти мимо урока пропедевтики медицины, преподаваемого в ГУЛАГе. В то же время этот диалог примечателен и по сути, во-первых, подчеркнуто человеческим отношением к пациенту-заключенному, во-вторых, странным завершением. Оканчивая осмотр, врач заключает: «Что в нем терапевтического? Нет, это хирургический больной, правда? Оставим место в истории болезни для Леонида Марковича, он завтра, вернее, сегодня утром посмотрит и напишет. Пишите русскими буквами «статус локалис»16. Ставьте две точки. Следующий!». Странность, на наш взгляд, состоит в том, что доктор, подозревая хирургический (т. е. требующий экстренных мер) диагноз, не вызывает хирурга, не констатирует патологию сам, не назначает лечения, что логично, а предусмотрительно оставляет место для утреннего сменщика и, к тому же, «забывает» про перечисленный им ранее букет болезней. Это может иметь единственное объяснение - для того, чтобы надежно и надолго оставить в больнице умирающего «доходягу» в санчасти существовал условный язык намеков. На самом деле, врач понимает, что поступившему больному нужно только одно: лежать, лежать и есть. Но врач понимает и другое - высокий койко-день в больнице вызовет окрик начальства, и он перестанет быть врачом. Поэтому, пустое место под надписью «статус локалис» - это условный знак хирургу: «ты должен написать там то, что надо - подозрение на аппендицит, перитонит и др, это позволит тянуть время, «дообследовать», а далее - будет видно». Вот то самое «совсем другое», чему врач учил Криста, не имея возможности говорить правду открытым текстом.
«Открытым текстом» фактически этот же сюжет приведен в рассказе «Домино» от лица Шаламова-пациента: «Андрей Михайлович (Пантюхов. М.Г.) не успел меня предупредить о диагнозе - я не знал, чем я болен. Мои болезни - дистрофия, пеллагра, цинга - еще не подросли до необходимости в госпитализации лагерной. Я знал, что ложусь в хирургическое отделение. Андрей Михайлович работал там, но какое хирургическое заболевание мог я предъявить - грыжи у меня не было. Остеомиелит четырех пальцев ноги после отморожения - это мучительно, но вовсе не достаточно для госпитализации <...> Санитар выдал нам белье… - Ну, чем ты болен в натуре, скажи? - Живот у меня болит. - Аппендицит, наверно, - сказал бывалый санитар <...>. Главный хирург был им предупрежден о моей госпитализации с подострым аппендицитом.» [1; 165]
В ГУЛАГе жизнь вывернута наизнанку, и Шаламов показывает - перед врачом лагерной санчасти встает крайне своеобразная дилемма: что важнее профессиональная честность и пунктуальность, которые, в конечном итоге погубят больного или, моральный долг спасения жизни, который может быть исполнен ценой профессионального подлога. И писатель однозначно говорит - последний вариант - правильный. В рассказе «Кусок мяса» хирург дает понять заключенному, что симуляция симптомов аппендицита даст ему шанс попасть в больницу и избежать штрафного этапа, и заключенный этим пользуется. Тебя ищет нарядчик, - подбежал кто-то, и Голубев увидел нарядчика. - Собирайся! Но Голубев не пошел на вахту. Держась обеими руками за правую половину живота, он застонал, заковылял в сторону санчасти. На крыльцо вышел хирург, тот самый хирург, и что-то отразилось в его глазах, какое-то воспоминание. <...>. Осмотр был недолог. - В больницу. И вызывайте операционную сестру. Ассистировать вызывайте врача с вольного поселка. Срочная операция» [1; 333-334]. Так, по молчаливому сговору хирурга и «пациента», у последнего удаляют здоровый аппендикс, что спасает его от неминуемой гибели в штрафзоне.
Помимо медиков из числа заключенных, для которых выполнение морального и профессионального долга на Колыме было равносильно ходьбе по канату над пропастью, история сохранила имена тех врачей, которые приехали в ГУЛАГ по доброй воле, движимые желанием помогать людям. Такой была Нина Владимировна Савоева, будущий главный врач больницы Управления Северо-восточных исправительно-трудовых лагерей в поселке Беличья на колымской трассе и сыгравшая немалую роль в жизни Шаламова. Савоева приехала в Магадан сразу после института и, по ее собственным воспоминаниям, главным стимулом такого выбора стал террор конца 30-х годов, жертвы которого массово заполняли колымские лагеря. В их виновность Савоева не верила. О себе молодая женщина, возглавившая полуразрушенную санчасть, говорила так: «Первое, что я поняла, - мне предстоит большая, трудная, изнурительная и беспокойная работа. Но - благодарная. Второе - главным лекарственным арсеналом моим должно стать полноценное калорийное питание. Третье - дисциплина и ответственность персонала на всех уровнях должны стать нормой жизни». И дело было сделано: больница доукомплектована персоналом, в здание проведено отопление, построена больничная кухня, теплица и парники, улучшившие рацион пациентов, освоено приготовление лечебных дрожжей - средства против пеллагры, налажен сбор грибов и ягод выздоравливавшими больными. Возглавлял эти «витаминные командировки» культорг больницы Варлам Шаламов17. Савоевой - главврачу больнице на «Беличьей» В.Т. Шаламов посвятил уже упомянутую «Новогоднюю поэму»
«Я писал бы здесь поэмы
О кончине эритемы18
О последнем тбц.
Чтоб в больнице с новым годом
Для летального исхода
Равен был нулю процент,
И итогам нашим чтобы
Позавидовали оба
Гиппократ и Парацельс» [7; 195]
После войны Шаламов работал в другой больницы для заключенных в поселке Дебин. Там родились впечатления, отложившиеся в цикле рассказов «Левый берег». Писательница Г.А. Воронская, которая именно там познакомилась с Шаламовым, оставила яркие воспоминания об этой санчасти: «В больнице были врачи по всем специальностям. Был рентгеновский кабинет, большая лаборатория. Больница помещалась в кирпичном здании, около нее размещался поселок с двухэтажными домами, где были даже канализация и водопровод. По тем временам большая редкость для Колымы. В этих домах жил медперсонал и работники, обслуживающие больницу. При больнице находилось небольшое подсобное хозяйство. В теплицах выращивали помидоры и огурцы. Были коровы. Имелись небольшие поля с капустой и картошкой. Недалеко от больницы размещался лагерь. Большинство заключенных работало по обслуживанию больницы, некоторая часть - в подсобном хозяйстве»19. Таким образом, люди, идущие «против течения» в медслужбе ГУЛАГА были и, вопреки Солженицыну, часто их мужество не было слабо. Разумеется, отнюдь не все медики ГУЛАГА удерживали эту высокую планку. Но, исключения, даже если они немногочисленны, призваны подтверждать правило. Филипп Пинель, снявший в 1795 году оковы с пациентов парижского госпиталя Сальпетриер, также был в его время представителем меньшинства.
Действительно, портретов врачей, сломленных системой ГУЛАГА и ставших ее неотъемлемой частью в «Колымских рассказах» едва ли не больше, чем медиков, способных к сопротивлению. Шаламов в галерее образов выстраивает ту наклонную плоскость, по которой скатывался врач, вынужденный все более и более приспосабливаться. Одним из ее деморализующих факторов, едва ли не первым по мнению Шаламова, был уголовный мир, прекрасно учитывавший особое положение врача в лагере. Врачей подкупали, врачей запугивали. Последнее Шаламов мог извинить, так как угрозы лагерных воров были совсем не пустыми угрозами. Если сознание врача не могло выдержать окружающей действительности, он разными путями уходил от реальности. Наиболее «легкий уход» - алкоголизм и токсикомания - описан Шаламовым в очерках «Военный комиссар» и «Житие инженера Кипреева». Их героиня Анна Сергеевна Новикова, высококлассный отоларинголог-хирург, страдала хроническим алкоголизмом, от чего некоторые сложные операции, которые умела делать только она одна, откладывались на несколько дней: «Сорок восемь часов блистательную ученицу Воячека отливали водой, отпаивали нашатырем, промывали желудок и кишечник, накачивали крепким чаем. Через двое суток перестали дрожать пальцы Анны Сергеевны - и операция началась. <...>. Сейчас Новикова в халате и в маске покрикивала на ассистентов, подавала короткие команды - рот был прополоскан, промыт, и только иногда до ассистентов доносился запах перегара»[2; 437-438].
В рассказе «Прокуратор Иудеи» Шаламов показывает вытеснение из сферы сознания запредельных впечатлений, которые нормальная психика была бы не в состоянии вынести. Главный герой, заведующий хирургическим отделением, бывший фронтовой врач, приехавший по найму на Колыму, Кубанцев в первый день своего назначения принимает в больнице огромное количество пациентов с отморожениями рук и ног, снятых с прибывшего в Магадан парохода, где вспыхнул бунт заключенных и трюмы были залиты ледяной водой. Потрясенный страшной картиной сотен обмороженных людей, заполнивших его отделение, Кубанцев теряет контроль над ситуацией, не зная, что предпринять. На помощь ему приходит заключенный хирург Браудэ, понимавший, что им предстоит выполнить конвейерным методом десятки, если не сотни ампутаций и знавший, как организовать этот процесс. Кубанцев, чей мозг так и не смог оправиться от перенесенного ужаса попросту стер из памяти этот злополучный день: «Через семнадцать лет Кубанцев вспоминал имя, отчество каждого фельдшера из заключенных, каждую медсестру, вспоминал, кто с кем из заключенных «жил», имея в виду лагерные романы. Вспомнил подробный чин каждого начальника из тех, что поподлее. Одного только не вспомнил Кубанцев - парохода «КИМ» с тремя тысячами обмороженных заключенных» [1; 225]. У Браудэ, в прошлом подающего надежды молодого хирурга, которому арест 37-го года и десятилетний срок полностью сломал жизнь, «вытеснение» произошло много раньше, но, «вытесненной» оказалась не хирургия, а вся его прошлая догулаговская жизнь. В Магадане он полностью отдавался операционной, страдая, если в жизни удавался день без единого разреза. Пытаясь забыть свой арест, жизнь до ареста, не думать о сомнительном будущем, он в тот злополучный день «командовал, резал, ругался». «Браудэ жил, забывая себя, и хоть в минуты раздумья часто ругал себя за эту презренную забывчивость - переделать себя он не мог» [1; 225].
Таким образом, Шаламов, предвосхитив современных психологов, актуализировал проблему профессионального, точнее, эмоционального выгорания врача - механизма психологической защиты от травмы психики в виде полного или частичного исключения эмоций из сферы деятельности. Данный механизм защиты, если жизнь требует его бесконечного включения, оставляет заметные следы в эмоционально-волевой, а позже - и в психической сфере человека. Все это только сейчас получает по-настоящему научное осмысление. Говоря об эмоциональном выгорании, или, шире - о профессиональной деформации личности медика, психологи ставят на первое место «синдром дегуманизации», при котором происходит утрата интереса к человеку, к личности. Он уже воспринимается как неодушевленный объект, как предмет для манипуляций, при этом реальные проблемы и потребности такого «объекта», даже сам факт его существования не вызывают ничего кроме реакции отторжения. Нужно сказать, что «синдром дегуманизации» не всегда и необязательно сочетается с утратой профессиональных качеств, по меньшей мере, на начальных стадиях его проявления. В письме к Ю.А. Шрейдеру Шаламов писал буквально следующее: «Вся лагерная медицина - например, то, что заключенного спасает только врач и никто больше в лагере - это не противоречит тому, что лагерный врач и убивает. Разве разоблачение симулянтов-лагерников по приказу не убийство? Ведь симулянт, как правило, - болен (только не этой болезнью), голоден, избит и устал от холода и голода, измучен до предела. Но лагерный врач не видит ничего, кроме «мастырки» - фальшивой раны. И рана-то не фальшивая, но нанесена с членовредительскими целями» [6; , с.543-544].
(окончание здесь)
Наши медицинские рассуждения на основе шаламовского описания симптомов наводят на мысль, что у Кати на самом деле не было опасной для жизни аневризмы ибо, прижавшийся к ее груди бывший ассистент Плетнева едва ли пропустил далекие от романтического журчания ручья грубые и зримые симптомы терминальной стадии этой болезни, описанные Конан-Дойлем. И конец шаламовского рассказа, возможно, также не столь драматичен, как кажется. Обмороки и приступы стенокардии («Тотчас же в груди Кати стало горячо до жжения») у молодых женщин с аортальным стенозом, как правило, обратимы, и не заканчиваются смертью, тем более, если до больницы было совсем недалеко. Впрочем, Шаламов, неточен, прежде всего, не в описании симптомов, а в тонкостях их интерпретации. На самом деле, два этих заболевания связаны и аневризма аорты - очень распространенное осложнение не распознанного вовремя аортального порока. «Журчание» - систолический шум сердца действительно выслушивается при обеих болезнях10. О знакомстве Шаламова с такими пациентами говорят строчки-пожелания его «Новогодней поэмы»:
«А раздутые аорты
Отвозились на курорты
Самой южной Колымы.» [7; 195]
Намеренно гротескным дано у Шаламова описание пеллагры в рассказе «Перчатка». Пеллагра - болезнь, вызванная недостатком витамина РР и аминокислоты триптофана проявляется в виде «трех Д»: диарея, дерматит, деменция. Картина пеллагрозного дерматита у Шаламова выглядит устрашающей: «Пеллагрозник я был столь выраженный, столь классический, что с меня можно было снять целиком перчатки с обеих рук и ноговицы с обеих стоп. <…> Эти перчатки и ноговицы и сняты с меня <...> и приложены к “истории болезни”» [2; 309-310]. На самом деле дерматит при пеллагре протекает по типу отрубевидного шелушения, а приведенное Шаламовым описание, «как с тела отпадает пластами собственная кожа», является «поэтическим преувеличением», восходящим, по-видимому, к его метафорам памяти - «Сама перчатка была прозой, обвинением, документом, протоколом». «Настал день, когда кожа моя обновилась вся - а душа не обновилась» [2; 310]. Но, в то же время, Шаламов, судя по всему, знал о симптоме «пеллагрозных перчаток» и «пеллагрозных сапожек» - коричневой, четко очерченной гиперпигментации на открытых лучам солнца участках кожи у больных этой болезнью.
В качестве своеобразного клинического случая Шаламов выставляет признания подсудимых на показательных процессах 1936-1938 годов, куда были выведены обвиненные в шпионаже и вредительстве видные представители антисталинских оппозиций - «троцкисты», «зиновьевцы» и «правые», давшие признательные показания и получившие, как правило, смертные приговоры. Шаламова, как и многих других, не веривших «сталинской юстиции», глубоко волновали причины фантасмагорических признаний, которыми подсудимые московских процессов оговорили себя и других. Тайна процессов тридцатых годов, «открытых и иностранным корреспондентам, и любому Фейхтвангеру» [1; 382], была по Шаламову, тайной фармакологии («Букинист»). Как можно увидеть, Шаламов не верил в то, что на процессах подсудимых заменяют специально подобранные двойники, а в спорах между «физиками», видевшими причину признательных показаний в пытках и «химиками», считавшими, что подсудимые находятся под влиянием психотропных средств, склонялся на сторону последних. «…Если можно уничтожить лекарством страх, то тысячу раз возможно сделать обратное - подавить человеческую волю уколами, чистой фармакологией, химией без всякой «физики» вроде сокрушения ребер и топтания каблуками, зубодробительства и тушения папирос о тело подследственного» [1; 383]. Шаламов, на наш взгляд, справедливо полагал, что пытки и «конвейерные» допросы пригодны для закрытых судов, «особых совещаний» и «троек», где отказ подсудимого от признаний на «финальной стадии» (а такие случаи, как показывают архивы КГБ, были не столь редки) сохранялся лишь в протоколах дела под грифом «Совершенно секретно». Показательные процессы, на которые допускались, в том числе, и иностранные представители, не должны были посеять сомнения в «недобровольности» показаний «изменников Родины». Пытки, как известно, не проходят бесследно для внешнего вида человека, и применять их тем более рискованно, что на процессе (или в момент объявления приговора, когда терять уже нечего) подсудимый мог публично дезавуировать показания, полученные под пытками11. Версия психофармакологического воздействия на подследственных «Московских процессов» возможно, приобретала в глазах Шаламова вес и по той причине, что на последний процесс в 1938 году, наряду с Бухариным, Рыковым, Ягодой были выведены некоторые врачи, признавшиеся в применении ядов «по заданию руководства право-троцкистского блока и лично Ягоды».
Медицина колымского ГУЛАГа как система
Я слышу фраз велеречивость
И пустозвонство суеты,
Я вижу ран кровоточивость
В камнях раздавленной мечты.
Я в тех больных и дух и веру
В выздоровленье разбужу
И, как Пинель в Сальпетриере,
Их от цепей освобожу12.
Варлам Шаламов
Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», воздавая должное Шаламову, «чей лагерный опыт был горше и дольше» чем его собственный, заочно полемизирует с ним по ряду аспектов лагерной жизни, на которые они смотрели разными глазами. Одной из таких «точек расхождения» стала лагерная медицина. Солженицын по этому поводу пишет буквально следующее: «О каждом лагерном установлении говорит Шаламов с ненавистью и желчью (и прав!) - и только для санчасти он делает всегда пристрастное исключение. Он поддерживает, если не создает легенду о благодетельной лагерной санчасти. Он утверждает, что все в лагере против лагерника, а вот врач - один может помочь. Но, может помочь еще не значит: помогает…. Как всякая лагерная ветвь, и санчасть тоже дьяволом рождена, дьявольской кровью и налита»13. Цинизм этих утверждений должен быть понятен любому, кто знаком с биографией автора «Архипелага». В 1952 году у заключенного Солженицына в тюремной больнице врачи поставили диагноз онкозаболевания, там же он был прооперирован и пролечен. Хотя, после освобождения ему пришлось продолжать лечение, имевшее благоприятный эффект, начало тому было положено именно в «порожденной дьяволом» лагерной санчасти. Но дело не только в его личной лагерной судьбе. Знакомый с рукописями «Колымских рассказов» Солженицын вполне адекватно представлял, что именно хотел сказать Шаламов, рисуя реалии лагерной медицины и портреты как врачей-подвижников, так и врачей-преступников. Мы думаем, что Солженицын писал о пристрастности шаламовской трактовки лагерной санчасти, играя «на опережение», имея цель подготовить читателя к восприятию «Колымских рассказов», когда они будут, наконец, изданы, под углом его собственной, «правдивой» концепции. Нужно сказать, что эта цель была в значительной степени достигнута. Так, в работе Б.А. Нахапетова «Очерки истории санитарной службы ГУЛАГа» (2009 г.), являвшейся до последнего времени единственной по данной теме воспроизводится вышеуказанный пассаж Солженицына, имеются ссылки на Е. Гинзбург, И. Солоневича, но напрочь отсутствуют ссылки на Шаламова.
Конечно, медицинская служба лагерей, которая с 1932 года была выведена из ведения Наркомздрава и подчинена непосредственно ГУЛАГовскому руководству, стала неотъемлемой частью советской пенитенциарной системы со всеми ее пороками и жестокостями. Но, в то же время, даже люди, отбывавшие наказание вместе с Солженицыным, но лишенные его тенденциозности, замечают в своих воспоминаниях, что при всех недостатках лагерные санчасти содержали в себе и элементы милосердия, которые на свой страх и риск поддерживали самоотверженные медики-одиночки. «Достаточно появления одного-двух людей, и санчасть становилась источником спасения. Кого-то устроят санитаром, «лепилой», уборщиком; многих поддержат выданным вовремя освобождением от работ; кого можно - сактируют; кому-то выпишут дополнительный лагерный паек», - пишет в своих воспоминаниях Д.М. Панин, - «Большое мужество требовалось врачам, да и вольному начальнику санчасти, чтобы выполнять свой долг, хотя бы и в урезанном и искаженном виде. Конечно, преобладали случаи, когда санчасть сдавалась, шла на поводу у лагерного начальства, и смерть косила ряды заключенных, но даже и такая санчасть все же кому-то облегчала участь, и кто-то поминал ее добрым словом»14.
Так что же хотел сказать о лагерной санчасти Шаламов, посвятивший медицине ГУЛАГа почти половину своей колымской прозы? Прежде всего, о ее трагической двойственности. Медицина в системе принудительного труда имела целью восстановление рабсилы для того, чтобы «поправившие здоровье» з/к возвращались в этот же самый молох, нередко в худшие условия, чем до болезни. С другой стороны, если вся лагерная администрация как аппарат принуждения к труду противостояла з/к, то врач у Шаламова - единственный защитник больного по должности, так как среди немногих прав заключенных было право на медицинскую помощь. Врач мог дать отдых от работы, положить в больницу или даже дать инвалидность. Сама работа разводила лагерное начальство и лагерных врачей по разные стороны, создавая между ними атмосферу постоянной вражды. Более того, «освобожденного от работы по болезни никто не может заставить работать - врач бесконтролен в этих своих действиях. Лишь врачебные более высокие чины могут его проконтролировать. В своем медицинском деле врач никому не подчинен» [1; 182] («Красный крест»). В другом рассказе, написанном от первого лица, Шаламов в унисон сказанному им выше, уже сам настаивает на освобождении от работ заключенного, которому он, как фельдшер поставил диагноз злокачественной гипертонии: «Нет, товарищ начальник. Сначала я его освобожу от работы, а вы вызовете комиссию из управления. Комиссия либо утвердит мои действия, либо снимет с работы. Вы можете написать на меня рапорт, но попрошу вас моих чисто медицинских дел не касаться» [2; 454] («Рива-Роччи»). Правда, писатель оговаривается, все вышесказанное требовало от медика немалого личного мужества, ибо, он находился под жестким прессингом лагерной администрации с одной стороны, и уголовного мира, который прекрасно понимал особое положение врача в лагере - с другой. Убийства бандитами несговорчивых и неподкупных врачей были в лагере обычным делом.
Наброски портретов лагерного медперсонала Шаламов начал, вероятно, как пациент: «На крыльце зажегся свет, кто-то с «летучей мышью» пошел вдоль барака, потом вернулся. - Где больной? Впервые за шесть лет меня назвали больным, а не падлой или доходягой» [4; 506] («Беличья»). Логично, что на первом по важности месте в сюжетах его прозы стоят реальные люди, которые помогли Шаламову (и не ему одному) выжить в нечеловеческих условиях колымского ада: Борис Лесняк, Нина Савоева, Андрей Пантюхов, Петр Каламбет, и др. Эти впечатления дополнились и углубились, когда он сам стал заниматься медициной и видел вокруг себя других медиков, стоявших выше, ниже или вровень с ним. Они учили его медицинской профессии и тому, как в нечеловеческих условиях ГУЛАГа оставаться человеком.
Общение с больным, в лагере, как и в любом другом месте, начинается с приемного покоя, с первичного осмотра. Небольшой рассказ «Человек с парохода» из сборника «Перчатка» полностью посвящен осмотру вновь поступившего в больницу крайне истощенного, обмороженного пациента. Пожилой, обладающий своеобразным чувством юмора врач, обучая фельдшера Криста (прототип самого Шаламова) приемам расспроса больного, говорит ему: «Вам нужно научиться опросу и первому осмотру. Это хотя и запрещено медицинским законом, но должен же я когда-нибудь спать. <…>. Впрочем, медику нужно видеть и знать совсем другое. Все, что перед нами сегодня, - это вопрос узкой, весьма специфической квалификации. (курсив и выделение наши, М.Г.) <...> Пишите, Крист, пишите. <…>. Нет, пусть больной не встает, принесите ему горячей воды напиться. <...>. Он согреется, и тогда мы приступим к анализу «вита»15, <...> перенесенные заболевания: алиментарная дистрофия, цинга, дизентерия, пеллагра, авитаминозы А, Б, В, Г, Д, Е, <...> Венерические заболевания отрицает, связь с врагами народа отрицает. Пишите… Поступил с жалобами на отморожение обеих стоп, возникшее в результате длительного действия холода на ткани. Написали? Закройтесь вот одеялом. - Врач сдернул тощее одеяло, залитое чернилами, с койки дежурного врача и набросил на плечи больного [2; 395-397].
Включение этой, возможно громоздкой цитаты сделано отчасти потому, что автор этих строк, в течение четверти века обучающий студентов аналогичным алгоритмам опроса и осмотра больного, не мог пройти мимо урока пропедевтики медицины, преподаваемого в ГУЛАГе. В то же время этот диалог примечателен и по сути, во-первых, подчеркнуто человеческим отношением к пациенту-заключенному, во-вторых, странным завершением. Оканчивая осмотр, врач заключает: «Что в нем терапевтического? Нет, это хирургический больной, правда? Оставим место в истории болезни для Леонида Марковича, он завтра, вернее, сегодня утром посмотрит и напишет. Пишите русскими буквами «статус локалис»16. Ставьте две точки. Следующий!». Странность, на наш взгляд, состоит в том, что доктор, подозревая хирургический (т. е. требующий экстренных мер) диагноз, не вызывает хирурга, не констатирует патологию сам, не назначает лечения, что логично, а предусмотрительно оставляет место для утреннего сменщика и, к тому же, «забывает» про перечисленный им ранее букет болезней. Это может иметь единственное объяснение - для того, чтобы надежно и надолго оставить в больнице умирающего «доходягу» в санчасти существовал условный язык намеков. На самом деле, врач понимает, что поступившему больному нужно только одно: лежать, лежать и есть. Но врач понимает и другое - высокий койко-день в больнице вызовет окрик начальства, и он перестанет быть врачом. Поэтому, пустое место под надписью «статус локалис» - это условный знак хирургу: «ты должен написать там то, что надо - подозрение на аппендицит, перитонит и др, это позволит тянуть время, «дообследовать», а далее - будет видно». Вот то самое «совсем другое», чему врач учил Криста, не имея возможности говорить правду открытым текстом.
«Открытым текстом» фактически этот же сюжет приведен в рассказе «Домино» от лица Шаламова-пациента: «Андрей Михайлович (Пантюхов. М.Г.) не успел меня предупредить о диагнозе - я не знал, чем я болен. Мои болезни - дистрофия, пеллагра, цинга - еще не подросли до необходимости в госпитализации лагерной. Я знал, что ложусь в хирургическое отделение. Андрей Михайлович работал там, но какое хирургическое заболевание мог я предъявить - грыжи у меня не было. Остеомиелит четырех пальцев ноги после отморожения - это мучительно, но вовсе не достаточно для госпитализации <...> Санитар выдал нам белье… - Ну, чем ты болен в натуре, скажи? - Живот у меня болит. - Аппендицит, наверно, - сказал бывалый санитар <...>. Главный хирург был им предупрежден о моей госпитализации с подострым аппендицитом.» [1; 165]
В ГУЛАГе жизнь вывернута наизнанку, и Шаламов показывает - перед врачом лагерной санчасти встает крайне своеобразная дилемма: что важнее профессиональная честность и пунктуальность, которые, в конечном итоге погубят больного или, моральный долг спасения жизни, который может быть исполнен ценой профессионального подлога. И писатель однозначно говорит - последний вариант - правильный. В рассказе «Кусок мяса» хирург дает понять заключенному, что симуляция симптомов аппендицита даст ему шанс попасть в больницу и избежать штрафного этапа, и заключенный этим пользуется. Тебя ищет нарядчик, - подбежал кто-то, и Голубев увидел нарядчика. - Собирайся! Но Голубев не пошел на вахту. Держась обеими руками за правую половину живота, он застонал, заковылял в сторону санчасти. На крыльцо вышел хирург, тот самый хирург, и что-то отразилось в его глазах, какое-то воспоминание. <...>. Осмотр был недолог. - В больницу. И вызывайте операционную сестру. Ассистировать вызывайте врача с вольного поселка. Срочная операция» [1; 333-334]. Так, по молчаливому сговору хирурга и «пациента», у последнего удаляют здоровый аппендикс, что спасает его от неминуемой гибели в штрафзоне.
Помимо медиков из числа заключенных, для которых выполнение морального и профессионального долга на Колыме было равносильно ходьбе по канату над пропастью, история сохранила имена тех врачей, которые приехали в ГУЛАГ по доброй воле, движимые желанием помогать людям. Такой была Нина Владимировна Савоева, будущий главный врач больницы Управления Северо-восточных исправительно-трудовых лагерей в поселке Беличья на колымской трассе и сыгравшая немалую роль в жизни Шаламова. Савоева приехала в Магадан сразу после института и, по ее собственным воспоминаниям, главным стимулом такого выбора стал террор конца 30-х годов, жертвы которого массово заполняли колымские лагеря. В их виновность Савоева не верила. О себе молодая женщина, возглавившая полуразрушенную санчасть, говорила так: «Первое, что я поняла, - мне предстоит большая, трудная, изнурительная и беспокойная работа. Но - благодарная. Второе - главным лекарственным арсеналом моим должно стать полноценное калорийное питание. Третье - дисциплина и ответственность персонала на всех уровнях должны стать нормой жизни». И дело было сделано: больница доукомплектована персоналом, в здание проведено отопление, построена больничная кухня, теплица и парники, улучшившие рацион пациентов, освоено приготовление лечебных дрожжей - средства против пеллагры, налажен сбор грибов и ягод выздоравливавшими больными. Возглавлял эти «витаминные командировки» культорг больницы Варлам Шаламов17. Савоевой - главврачу больнице на «Беличьей» В.Т. Шаламов посвятил уже упомянутую «Новогоднюю поэму»
«Я писал бы здесь поэмы
О кончине эритемы18
О последнем тбц.
Чтоб в больнице с новым годом
Для летального исхода
Равен был нулю процент,
И итогам нашим чтобы
Позавидовали оба
Гиппократ и Парацельс» [7; 195]
После войны Шаламов работал в другой больницы для заключенных в поселке Дебин. Там родились впечатления, отложившиеся в цикле рассказов «Левый берег». Писательница Г.А. Воронская, которая именно там познакомилась с Шаламовым, оставила яркие воспоминания об этой санчасти: «В больнице были врачи по всем специальностям. Был рентгеновский кабинет, большая лаборатория. Больница помещалась в кирпичном здании, около нее размещался поселок с двухэтажными домами, где были даже канализация и водопровод. По тем временам большая редкость для Колымы. В этих домах жил медперсонал и работники, обслуживающие больницу. При больнице находилось небольшое подсобное хозяйство. В теплицах выращивали помидоры и огурцы. Были коровы. Имелись небольшие поля с капустой и картошкой. Недалеко от больницы размещался лагерь. Большинство заключенных работало по обслуживанию больницы, некоторая часть - в подсобном хозяйстве»19. Таким образом, люди, идущие «против течения» в медслужбе ГУЛАГА были и, вопреки Солженицыну, часто их мужество не было слабо. Разумеется, отнюдь не все медики ГУЛАГА удерживали эту высокую планку. Но, исключения, даже если они немногочисленны, призваны подтверждать правило. Филипп Пинель, снявший в 1795 году оковы с пациентов парижского госпиталя Сальпетриер, также был в его время представителем меньшинства.
Действительно, портретов врачей, сломленных системой ГУЛАГА и ставших ее неотъемлемой частью в «Колымских рассказах» едва ли не больше, чем медиков, способных к сопротивлению. Шаламов в галерее образов выстраивает ту наклонную плоскость, по которой скатывался врач, вынужденный все более и более приспосабливаться. Одним из ее деморализующих факторов, едва ли не первым по мнению Шаламова, был уголовный мир, прекрасно учитывавший особое положение врача в лагере. Врачей подкупали, врачей запугивали. Последнее Шаламов мог извинить, так как угрозы лагерных воров были совсем не пустыми угрозами. Если сознание врача не могло выдержать окружающей действительности, он разными путями уходил от реальности. Наиболее «легкий уход» - алкоголизм и токсикомания - описан Шаламовым в очерках «Военный комиссар» и «Житие инженера Кипреева». Их героиня Анна Сергеевна Новикова, высококлассный отоларинголог-хирург, страдала хроническим алкоголизмом, от чего некоторые сложные операции, которые умела делать только она одна, откладывались на несколько дней: «Сорок восемь часов блистательную ученицу Воячека отливали водой, отпаивали нашатырем, промывали желудок и кишечник, накачивали крепким чаем. Через двое суток перестали дрожать пальцы Анны Сергеевны - и операция началась. <...>. Сейчас Новикова в халате и в маске покрикивала на ассистентов, подавала короткие команды - рот был прополоскан, промыт, и только иногда до ассистентов доносился запах перегара»[2; 437-438].
В рассказе «Прокуратор Иудеи» Шаламов показывает вытеснение из сферы сознания запредельных впечатлений, которые нормальная психика была бы не в состоянии вынести. Главный герой, заведующий хирургическим отделением, бывший фронтовой врач, приехавший по найму на Колыму, Кубанцев в первый день своего назначения принимает в больнице огромное количество пациентов с отморожениями рук и ног, снятых с прибывшего в Магадан парохода, где вспыхнул бунт заключенных и трюмы были залиты ледяной водой. Потрясенный страшной картиной сотен обмороженных людей, заполнивших его отделение, Кубанцев теряет контроль над ситуацией, не зная, что предпринять. На помощь ему приходит заключенный хирург Браудэ, понимавший, что им предстоит выполнить конвейерным методом десятки, если не сотни ампутаций и знавший, как организовать этот процесс. Кубанцев, чей мозг так и не смог оправиться от перенесенного ужаса попросту стер из памяти этот злополучный день: «Через семнадцать лет Кубанцев вспоминал имя, отчество каждого фельдшера из заключенных, каждую медсестру, вспоминал, кто с кем из заключенных «жил», имея в виду лагерные романы. Вспомнил подробный чин каждого начальника из тех, что поподлее. Одного только не вспомнил Кубанцев - парохода «КИМ» с тремя тысячами обмороженных заключенных» [1; 225]. У Браудэ, в прошлом подающего надежды молодого хирурга, которому арест 37-го года и десятилетний срок полностью сломал жизнь, «вытеснение» произошло много раньше, но, «вытесненной» оказалась не хирургия, а вся его прошлая догулаговская жизнь. В Магадане он полностью отдавался операционной, страдая, если в жизни удавался день без единого разреза. Пытаясь забыть свой арест, жизнь до ареста, не думать о сомнительном будущем, он в тот злополучный день «командовал, резал, ругался». «Браудэ жил, забывая себя, и хоть в минуты раздумья часто ругал себя за эту презренную забывчивость - переделать себя он не мог» [1; 225].
Таким образом, Шаламов, предвосхитив современных психологов, актуализировал проблему профессионального, точнее, эмоционального выгорания врача - механизма психологической защиты от травмы психики в виде полного или частичного исключения эмоций из сферы деятельности. Данный механизм защиты, если жизнь требует его бесконечного включения, оставляет заметные следы в эмоционально-волевой, а позже - и в психической сфере человека. Все это только сейчас получает по-настоящему научное осмысление. Говоря об эмоциональном выгорании, или, шире - о профессиональной деформации личности медика, психологи ставят на первое место «синдром дегуманизации», при котором происходит утрата интереса к человеку, к личности. Он уже воспринимается как неодушевленный объект, как предмет для манипуляций, при этом реальные проблемы и потребности такого «объекта», даже сам факт его существования не вызывают ничего кроме реакции отторжения. Нужно сказать, что «синдром дегуманизации» не всегда и необязательно сочетается с утратой профессиональных качеств, по меньшей мере, на начальных стадиях его проявления. В письме к Ю.А. Шрейдеру Шаламов писал буквально следующее: «Вся лагерная медицина - например, то, что заключенного спасает только врач и никто больше в лагере - это не противоречит тому, что лагерный врач и убивает. Разве разоблачение симулянтов-лагерников по приказу не убийство? Ведь симулянт, как правило, - болен (только не этой болезнью), голоден, избит и устал от холода и голода, измучен до предела. Но лагерный врач не видит ничего, кроме «мастырки» - фальшивой раны. И рана-то не фальшивая, но нанесена с членовредительскими целями» [6; , с.543-544].
(окончание здесь)