Радка Бзонкова. Несколько слов о русской и чешской лагерной литературе (окончание)
(начало здесь)
Выход из плена молчания
Лагерные тексты часто отличает необычный литературный язык - грубый, прерывистый, иногда не вполне внятный. Причина кроется в том, что авторы ищут способ выразить свою мысль сквозь молчание, тишину и боль.
Профессор Гарвардского университета Элейн Скерри, посвятившая много лет исследованию взаимоотношений между телом и болью, выяснила, что устное и письменное изложение травматической ситуации заставляет человека снова переживать болезненные ощущения. Воскрешаемые таким образом боль, страх, шок или травма действуют и на речевые центры - в этих состояниях человек почти всегда теряет дар речи. Насилие лишает нас голоса, повергает в пассивную немоту. В рассказе Дмитрия Стонова «Суи», где описывается судьба одного китайца в России во времена сталинского террора, это состояние нашло свое буквальное, физическое воплощение. Автор знакомится с героем-китайцем в камере; незнание русского языка он преодолевает с помощью жестов, мимики и работы. Но постоянный недостаток сна отнимает у него и эту разновидность речи: «он заметно отощал, испарина часто покрывала его лоб, веки набухли и покраснели. Но он был вынослив, не поддавался слабости. Сомкнув пальцы, держа их на коленях, он сидел «как положено». Лепное его лицо было, как всегда, неподвижно, как всегда, походило оно на маску, глаза не мигали. К нему обращались, и он поворачивал голову, как обычно, хорошо видел и слышал. Молчаливый, он почти перестал говорить».
Герой рассказа Стонова снова начинает говорить в момент, когда набирается решимости окончить свои мучения любой ценой, в том числе и ценой собственной жизни. Подобным же образом письменная речь, литература и лагерные или тюремные воспоминания становятся способом пережить насилие, которое принуждает человека - практически на генетическом уровне - к молчанию.
По отношению к проявлениям насилия существует еще одна важная тенденция, играющая в нашу медийную эпоху ключевую роль. Исследования отчетливо показывают, что образам экстремального насилия - войнам, актам терроризма, кровавой резне - в СМИ отводится весьма немалое место. СМИ, главным образом телевидение и интернет, нацелены на отображение видимых форм насилия. В то же время «тихие», «не-визуальные» формы насилия отодвигаются на малозначимый второй план. К таким «тихим» формам насилия относится и террор государства по отношению к гражданам, характерный не только для сталинской эпохи - мы сталкиваемся с ним и в настоящее время. Лагерная литература демонстрирует читателю именно этот пласт, о котором медийный мир по большей части умалчивает. Заполняя этот пробел, она открывает современному человеку глаза на происходящее вокруг, перекрывая шум, исходящий от СМИ, обучая бдительности и осторожности, умению видеть то, что на первый взгляд не очевидно.
Иван Денисович и кольты на поясе: жанровая разнородность лагерной прозы
Хотя благодаря повторяющимся литературным topoi лагерные тексты могут производить несколько однообразное впечатление, при более близком рассмотрении читатель обнаруживает обратное. Каждый из авторов избирает для повествования собственный стиль и жанр. На примерах из чешской и русской лагерной прозы можно проследить несколько наиболее часто встречающихся тенденций: протокольная (солженицынская) фиксация, роман воспитания, «истерн» и мемуары.
Протокольная (солженицынская) фиксация
Переломным событием для чешской и русской лагерной литературы, надолго определившей стиль воспоминаний заключенных, стало издание повести «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Текст был опубликован в Советском Союзе в 1962 году огромным тиражом в передовом литературном журнале «Новый мир», и проник, таким образом, даже в отдаленнейшие уголки страны. Выход этого текста, наряду с негласным осуждением сталинского культа личности на XX съезде КПСС и хрущевской «оттепелью», породил первую волну публикаций на лагерную тему (пока еще осторожных и подлежавших цензуре) во всех странах социалистического блока. Чешский перевод пера Габриеля Лауба вышел в 1963 году в журнале Plamen.
В описании обычного дня простого заключенного читателя поражают серость, бессобытийность, апатичность, безликость, недоедание и жестокость, присущие повседневной лагерной жизни. Писатель устранил из текста какие-либо следы эмоций, в повествовании отсутствуют авторские комментарии по поводу описываемых событий. Вопросы вины, виновности, справедливости, любые морально-этические драмы остаются за пределами текста. Этот прием создавал впечатление протокольной фиксации событий, беспристрастного свидетельства; цель автора состояла в том, чтобы усилить ощущение правдоподобия своих лагерных воспоминаний.
Стиль Солженицына оказал влияние на многих чешских и русских литературных критиков, увидевших в нем идеальную форму трансляции субъективных лагерных воспоминаний широкой публике. В чешской среде одним из таких критиков был литературовед Ян Лопатка, в русской - Александр Твардовский. Ближе всего к «солженицынской фиксации» в чешской лагерной литературе подошел Карел Пецка в сборнике рассказов Na co umírají muži, /Отчего умирают мужчины/ изданном в виде книги в 1968 г.
«Протокольная фиксация» в солженицынском стиле хорошо зарекомендовала себя в коротких литературных формах - рассказах или повестях. По тому же принципу написаны «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, подготовленные к публикации уже в 1962 году. В Советском Союзе их так и не напечатали, начиная с 1966 года их неоднократно публиковали эмигрантские издательства. В своем повествовании Шаламов придерживается строго протокольного стиля. Голодное изнурение, убийства, смерть и низведение человека до «человекоединицы», выполняющей либо не выполняющей план - все это остается без комментариев и оценок. Шаламов пишет грубым лагерным языком - без метафор и высокопарных слов, короткими предложениями, будто сохраняя и при письме короткое, прерывистое лагерное дыхание. Почти все его рассказы, в отличие от солженицынского «Одного дня», построены на особом контрапункте, который, по всей видимости, привносит в них поэтический взгляд автора, некая натянутая лирическая струна, объявляющаяся в неожиданном месте и не смягчающая, а часто, напротив, усиливающая ужас происходящего. В этой роли может выступать неожиданный заголовок, контрастирующий с описываемым событием («Шерри-бренди»), противопоставление состояния блаженства и приземленности больного, истощенного, умирающего тела (например, сладостного, всеобъемлющего и ни с чем не сравнимого ощущения, когда у голодающего во рту тает хлебный мякиш), неожиданное проявление человечности в ситуации, которая в остальном описывается как жестокий бой за кусок хлеба, за выживание. Конфликт между этими противоположностями привлекает читательское внимание и спустя полвека после рождения текста.
Роман воспитания
Воспоминания авторов, принявших решение написать объемные мемуары о собственной жизни, в большинстве случаев включают в себя элементы т. наз. «романа воспитания». Этот жанр повествует о постепенном взрослении героя, его конфликте с окружающим миром и последующем изменении его восприятия окружающей реальности. Все эти моменты встречаются как в «Крутом маршруте» Евгении Гинзбург, так и в книге воспоминаний Memoria Нины Гаген-Торн. Под это же определение, хоть и в уменьшенном масштабе, подпадает рассказ Демидова «Писатель», опубликованный в этой книге, и ряд других произведений.
В чешском корпусе лагерных текстов одним из наиболее выразительных представителей этого жанра являются уже упомянутые «Тайные записки...» Карела Пецки. Это автобиографическое описание коммунистических тюрем и урановых лагерей появилось на свет в 1975-1978 годах в бытовке при водокачке, где работал автор. Первая публикация «Записок» состоялась в 1980 г. в канадском эмигрантском издательстве Sixty Eight Publishers, и в том же году Пецка был удостоен за них премии Эгона Хостовского. Автор уделяет особое внимание моральному созреванию главного героя, своего альтер-эго, описывая и оценивая разнообразные собственные и чужие (а)моральные решения с помощью многочисленных комментариев, полных сарказма и качественного политического юмора.
«Истерн»
В чешской литературе благодаря бывшему узнику коммунистических лагерей Иржи Странскому возник весьма нетрадиционный стиль, который чешский литературовед Владимир Новотны обозначил словом «истерн». В этом жанре встречаются элементы вестерна, разыгрывающегося в исторических и культурных декорациях Восточной Европы. Иржи Странский, в юности участник скаутского движения, принадлежит сегодня к числу наиболее активных авторов лагерной прозы в Чехии. Его произведения скорее тяготеют к сфере кино: он написал множество сценариев и часто адаптировал для съемок собственные рассказы. Возможно, в этом кроется одна из причин того, что его воспоминания о заключении и лагерях и послевоенной пограничной службе читаются как сценарий боевика - действие развивается быстро, хорошие и плохие герои четко определены, для сцен характерен выразительный монтаж с резкой сменой планов, все приправлено острым юмором.
В отличие от Карела Пецки или Варлама Шаламова, строго придерживающихся принципа автобиографичности, Странский комбинирует собственные воспоминания с вымышленными историями и персонажами - фантазии и реальные события занимают в его творчестве одинаково важное место. На убедительности его произведений это ничуть не сказывается. Самый обширный роман Странского - Zdivočelá země / Aukce [Дикая земля / Аукцион], где через судьбу вымышленного героя Антонина Мадеры показана послевоенная история Чехословакии, коммунистические тюрьмы, лагеря и жизнь политзаключенных, лег в основу телесериала, имевшего большой успех.
К жанру «истерна» можно отнести и другие увлекательные произведения - например, повествование политзаключенного Оты Рамбусека о группе антикоммунистического сопротивления братьев Машиных, которые приняли решение бежать из Чехословакии и, прибегнув к насилию, сумели в 1953 году прорваться ни много ни мало в Западный Берлин. Рассказ Цтирада Машина, записанный, отредактированный и изданный Отой Рамбусеком в книге Jenom ne strach [«Только не страх»] (опубликована в 1990 г.), по своему содержанию имеет приключенческий характер. Несмотря на то, что в его основу легли реальные события, описываются они как битва героев «вестерна» против несправедливости окружающего мира, а сюжетно книга местами выстроена как детективный или шпионский роман.
Мемуары
Мемуары близки по жанру к автобиографиям, однако в случае лагерной литературы основным их героем часто становится не столько автор, сколько само заключение, лагерь, рабский труд, обстоятельства выживания и смерти. Многие авторы описывают события в последовательности, соответствующей реальной хронологии их жизни, но при этом включают в свои памятные записки судьбы как можно бо́льшего количества людей, отодвигая тем самым собственную биографию на второй план. Мемуары редко бывают структурированы по законам той или иной литературной формы (например, повести), они могут содержать письма, стихи и часто не имеют строго определенного конца либо представляют собой описания отдельных периодов в жизни, не находящих в книге завершения (так, например, обстоит дело в эмоционально весьма насыщенных воспоминаниях Тамары Петкевич «Жизнь - сапожок непарный»). Мемуарные тексты иногда страдают избыточной описательностью - авторы стремятся передать как можно больше подробностей, детально разъяснить свои решения и т. д. Это идет во вред читабельности, однако приближает текст к жанру историографической литературы, позволяя использовать содержащиеся в нем данные для профессионального изучения темы.
«Пустота в музее»: новые вопросы чешской и русской литературы по отношению к лагерной теме
О ГУЛАГе или концентрационных лагерях писали и пишут не только свидетели и очевидцы. У современных авторов лагерный опыт обычно осмысливается через призму взаимосвязи с новым поколением: что делать молодым с этими воспоминаниями, как сохранить их живость?
Роман Яхима Топола Chladnou zemí [«По студеной земле»] 2009 года разрабатывает в чешской литературе тему консервации, или музеефикации страданий людей в концентрационных лагерях. Попытка создания традиционного музея в начале книги сразу же терпит неудачу: он не пользуется успехом у публики. Тогда герои Топола организуют облегченную, коммерциализированную версию такого музея, центральную роль в концепции которого играет рассказ выжившего очевидца. После того, как чешские силы правопорядка разгоняют коммуну, к которой принадлежит герой, он бежит в «студеный край», где действует авторитарный режим. Тамошнее министерство туризма ставит перед собой ту же цель, что и чешские герои книги, однако уродливый режим порождает уродливый музей, в котором насилие приобретает материальные формы, консервируется - музей, полный мумий, бесконечно повторяющих свидетельства о худших моментах пыток. Во имя всего человеческого главный герой книги сжигает и уничтожает этот кошмар. Таким образом, обе попытки музейного сохранения памяти об ужасе и насилии в романе Топола претерпевают крах.
К музеефикации лагерного опыта скептически относится и русский прозаик Сергей Лебедев, в 2010 г. опубликовавший роман «Предел забвения». Герой идет по следам своего родственника, расследуя его прошлое в далеком сибирском городе. Городской музей оказывается не в силах указать ему путь к лагерному прошлому, и герою приходится действовать исходя из собственной интуиции. В итоге он находит отпечатки лагеря на каждом шагу - в жизни города, на его улицах, на живущих в нем людях: «…«зона» проникла повсюду, на всем была ее хозяйская метка - проволока в три ряда…»[3] В отличие от Яхима Топола, Лебедев нашел пространство, в котором молодежь может встретиться с лагерными воспоминаниями. Им оказалась литература: «…Ты видишь и вспоминаешь; и этот текст - как памятник, как стена плача, если мертвым и оплакивающим негде встретиться, кроме как у стены слов - стены, соединяющей мертвых и живых»[4].
Библиография:
Gerhard Armanski, Maschinen des Terrors. DasLager (KZ und GULAG) in der Moderne, Münster 1993.
Анна Баркова,… Вечно не та, Москва 2002.
Евгения Гинзбург, Крутой маршрут, Milano 1967.
Václav Havel, „Dopisy Olze,“ in: Spisy, sv. 5, Praha 1999.
Siegfried Jenkner, Erinnerungenpolitischer Häftlingean den GULAG. Einekommentierte Bibliographie, Dresden 2003.
Martin Jirous, Magorovy labutí písně, Purley 1989.
Christa Karpenstein-Eßbach, Einschlu ßundImagination,Tübingen 1985.
Евфросиния Керсновская, Наскальная живопись, Москва 1991.
Евфросиния Керсновская, Сколько стоит человек, Москва 2000-2001.
Božena Kulová-Jíšová, Krásná němá paní. Příběhy vězněných žen z 50. let, Praha 1996.
Marcus Levitt - Tatyana Novikov, Times of trouble. Violence in RussianLiterature and Culture, London 2007.
Сергей Лебедев, Предел забвения, Москва 2010.
Jan Lukeš, Stalinské spirituály, Praha 1995.
Vladimír Novotný, Eastern, epika aerinye historické paměti, Tvar 9 (1998),č. 11, s. 20.
Karel Pecka, Motáky nezvěstnému, Toronto 1980.
Karel Pecka, Na co umírají muži, Praha 1968.
Anne Peiter, Komik und Gewalt. Zurliterarischen Verarbeitung der beiden Weltkriegeund der Shoah, Weimar, Wien 2007.
Ota Rambousek, Jenom ne strach, Praha 1990.
Veronica Shapovalov, Remembering the Darkness. Women in Soviet Prisons, Oxford 2001.
Irina Scherbakova, 1996: „Erinnerungunddie Strategie des kollektivenundindividuellen Überlebens in GULAG,“ in: R. Steribel - H. Schafranek, Strategie des Überlebens. Häftlingsgesellschaften in KZ und GULAG, Wien 1995.
Александр Солженицын, Архипелаг ГУЛАГ, Paris 1973-1974.
Jiří Stránský, Zdivočelá země / Aukce,Praha, Havlíčkův Brod 1997.
Шаламов, ВарламТихонович, Колымские рассказы, Paris 1985.
Leona Toker Return from the Archipelago. Narratives of Gulag Survivors, Bloomington 2000.
Jáchym Topol, Chladnou zemí, Praha 2009.
Robert Weninger, Gewalt und kulturelles Gedächtnis, Tübingen 2005.
[1] Karel Pecka, Motákynezvěstnému, Brno: Atlantis 1990, s. 234.
[2] Анна Баркова, …Вечно не та, Москва: Фонд Сергея Дубова, 2002, с. 137.
[3] Сергей Лебедев,Пределзабвения, Москва: «Чистые пруды» 2010, с. 125.
[4] Там же, с. 15.
Радка Бзонкова
05/08/2013
Выход из плена молчания
Лагерные тексты часто отличает необычный литературный язык - грубый, прерывистый, иногда не вполне внятный. Причина кроется в том, что авторы ищут способ выразить свою мысль сквозь молчание, тишину и боль.
Профессор Гарвардского университета Элейн Скерри, посвятившая много лет исследованию взаимоотношений между телом и болью, выяснила, что устное и письменное изложение травматической ситуации заставляет человека снова переживать болезненные ощущения. Воскрешаемые таким образом боль, страх, шок или травма действуют и на речевые центры - в этих состояниях человек почти всегда теряет дар речи. Насилие лишает нас голоса, повергает в пассивную немоту. В рассказе Дмитрия Стонова «Суи», где описывается судьба одного китайца в России во времена сталинского террора, это состояние нашло свое буквальное, физическое воплощение. Автор знакомится с героем-китайцем в камере; незнание русского языка он преодолевает с помощью жестов, мимики и работы. Но постоянный недостаток сна отнимает у него и эту разновидность речи: «он заметно отощал, испарина часто покрывала его лоб, веки набухли и покраснели. Но он был вынослив, не поддавался слабости. Сомкнув пальцы, держа их на коленях, он сидел «как положено». Лепное его лицо было, как всегда, неподвижно, как всегда, походило оно на маску, глаза не мигали. К нему обращались, и он поворачивал голову, как обычно, хорошо видел и слышал. Молчаливый, он почти перестал говорить».
Герой рассказа Стонова снова начинает говорить в момент, когда набирается решимости окончить свои мучения любой ценой, в том числе и ценой собственной жизни. Подобным же образом письменная речь, литература и лагерные или тюремные воспоминания становятся способом пережить насилие, которое принуждает человека - практически на генетическом уровне - к молчанию.
По отношению к проявлениям насилия существует еще одна важная тенденция, играющая в нашу медийную эпоху ключевую роль. Исследования отчетливо показывают, что образам экстремального насилия - войнам, актам терроризма, кровавой резне - в СМИ отводится весьма немалое место. СМИ, главным образом телевидение и интернет, нацелены на отображение видимых форм насилия. В то же время «тихие», «не-визуальные» формы насилия отодвигаются на малозначимый второй план. К таким «тихим» формам насилия относится и террор государства по отношению к гражданам, характерный не только для сталинской эпохи - мы сталкиваемся с ним и в настоящее время. Лагерная литература демонстрирует читателю именно этот пласт, о котором медийный мир по большей части умалчивает. Заполняя этот пробел, она открывает современному человеку глаза на происходящее вокруг, перекрывая шум, исходящий от СМИ, обучая бдительности и осторожности, умению видеть то, что на первый взгляд не очевидно.
Иван Денисович и кольты на поясе: жанровая разнородность лагерной прозы
Хотя благодаря повторяющимся литературным topoi лагерные тексты могут производить несколько однообразное впечатление, при более близком рассмотрении читатель обнаруживает обратное. Каждый из авторов избирает для повествования собственный стиль и жанр. На примерах из чешской и русской лагерной прозы можно проследить несколько наиболее часто встречающихся тенденций: протокольная (солженицынская) фиксация, роман воспитания, «истерн» и мемуары.
Протокольная (солженицынская) фиксация
Переломным событием для чешской и русской лагерной литературы, надолго определившей стиль воспоминаний заключенных, стало издание повести «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Текст был опубликован в Советском Союзе в 1962 году огромным тиражом в передовом литературном журнале «Новый мир», и проник, таким образом, даже в отдаленнейшие уголки страны. Выход этого текста, наряду с негласным осуждением сталинского культа личности на XX съезде КПСС и хрущевской «оттепелью», породил первую волну публикаций на лагерную тему (пока еще осторожных и подлежавших цензуре) во всех странах социалистического блока. Чешский перевод пера Габриеля Лауба вышел в 1963 году в журнале Plamen.
В описании обычного дня простого заключенного читателя поражают серость, бессобытийность, апатичность, безликость, недоедание и жестокость, присущие повседневной лагерной жизни. Писатель устранил из текста какие-либо следы эмоций, в повествовании отсутствуют авторские комментарии по поводу описываемых событий. Вопросы вины, виновности, справедливости, любые морально-этические драмы остаются за пределами текста. Этот прием создавал впечатление протокольной фиксации событий, беспристрастного свидетельства; цель автора состояла в том, чтобы усилить ощущение правдоподобия своих лагерных воспоминаний.
Стиль Солженицына оказал влияние на многих чешских и русских литературных критиков, увидевших в нем идеальную форму трансляции субъективных лагерных воспоминаний широкой публике. В чешской среде одним из таких критиков был литературовед Ян Лопатка, в русской - Александр Твардовский. Ближе всего к «солженицынской фиксации» в чешской лагерной литературе подошел Карел Пецка в сборнике рассказов Na co umírají muži, /Отчего умирают мужчины/ изданном в виде книги в 1968 г.
«Протокольная фиксация» в солженицынском стиле хорошо зарекомендовала себя в коротких литературных формах - рассказах или повестях. По тому же принципу написаны «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, подготовленные к публикации уже в 1962 году. В Советском Союзе их так и не напечатали, начиная с 1966 года их неоднократно публиковали эмигрантские издательства. В своем повествовании Шаламов придерживается строго протокольного стиля. Голодное изнурение, убийства, смерть и низведение человека до «человекоединицы», выполняющей либо не выполняющей план - все это остается без комментариев и оценок. Шаламов пишет грубым лагерным языком - без метафор и высокопарных слов, короткими предложениями, будто сохраняя и при письме короткое, прерывистое лагерное дыхание. Почти все его рассказы, в отличие от солженицынского «Одного дня», построены на особом контрапункте, который, по всей видимости, привносит в них поэтический взгляд автора, некая натянутая лирическая струна, объявляющаяся в неожиданном месте и не смягчающая, а часто, напротив, усиливающая ужас происходящего. В этой роли может выступать неожиданный заголовок, контрастирующий с описываемым событием («Шерри-бренди»), противопоставление состояния блаженства и приземленности больного, истощенного, умирающего тела (например, сладостного, всеобъемлющего и ни с чем не сравнимого ощущения, когда у голодающего во рту тает хлебный мякиш), неожиданное проявление человечности в ситуации, которая в остальном описывается как жестокий бой за кусок хлеба, за выживание. Конфликт между этими противоположностями привлекает читательское внимание и спустя полвека после рождения текста.
Роман воспитания
Воспоминания авторов, принявших решение написать объемные мемуары о собственной жизни, в большинстве случаев включают в себя элементы т. наз. «романа воспитания». Этот жанр повествует о постепенном взрослении героя, его конфликте с окружающим миром и последующем изменении его восприятия окружающей реальности. Все эти моменты встречаются как в «Крутом маршруте» Евгении Гинзбург, так и в книге воспоминаний Memoria Нины Гаген-Торн. Под это же определение, хоть и в уменьшенном масштабе, подпадает рассказ Демидова «Писатель», опубликованный в этой книге, и ряд других произведений.
В чешском корпусе лагерных текстов одним из наиболее выразительных представителей этого жанра являются уже упомянутые «Тайные записки...» Карела Пецки. Это автобиографическое описание коммунистических тюрем и урановых лагерей появилось на свет в 1975-1978 годах в бытовке при водокачке, где работал автор. Первая публикация «Записок» состоялась в 1980 г. в канадском эмигрантском издательстве Sixty Eight Publishers, и в том же году Пецка был удостоен за них премии Эгона Хостовского. Автор уделяет особое внимание моральному созреванию главного героя, своего альтер-эго, описывая и оценивая разнообразные собственные и чужие (а)моральные решения с помощью многочисленных комментариев, полных сарказма и качественного политического юмора.
«Истерн»
В чешской литературе благодаря бывшему узнику коммунистических лагерей Иржи Странскому возник весьма нетрадиционный стиль, который чешский литературовед Владимир Новотны обозначил словом «истерн». В этом жанре встречаются элементы вестерна, разыгрывающегося в исторических и культурных декорациях Восточной Европы. Иржи Странский, в юности участник скаутского движения, принадлежит сегодня к числу наиболее активных авторов лагерной прозы в Чехии. Его произведения скорее тяготеют к сфере кино: он написал множество сценариев и часто адаптировал для съемок собственные рассказы. Возможно, в этом кроется одна из причин того, что его воспоминания о заключении и лагерях и послевоенной пограничной службе читаются как сценарий боевика - действие развивается быстро, хорошие и плохие герои четко определены, для сцен характерен выразительный монтаж с резкой сменой планов, все приправлено острым юмором.
В отличие от Карела Пецки или Варлама Шаламова, строго придерживающихся принципа автобиографичности, Странский комбинирует собственные воспоминания с вымышленными историями и персонажами - фантазии и реальные события занимают в его творчестве одинаково важное место. На убедительности его произведений это ничуть не сказывается. Самый обширный роман Странского - Zdivočelá země / Aukce [Дикая земля / Аукцион], где через судьбу вымышленного героя Антонина Мадеры показана послевоенная история Чехословакии, коммунистические тюрьмы, лагеря и жизнь политзаключенных, лег в основу телесериала, имевшего большой успех.
К жанру «истерна» можно отнести и другие увлекательные произведения - например, повествование политзаключенного Оты Рамбусека о группе антикоммунистического сопротивления братьев Машиных, которые приняли решение бежать из Чехословакии и, прибегнув к насилию, сумели в 1953 году прорваться ни много ни мало в Западный Берлин. Рассказ Цтирада Машина, записанный, отредактированный и изданный Отой Рамбусеком в книге Jenom ne strach [«Только не страх»] (опубликована в 1990 г.), по своему содержанию имеет приключенческий характер. Несмотря на то, что в его основу легли реальные события, описываются они как битва героев «вестерна» против несправедливости окружающего мира, а сюжетно книга местами выстроена как детективный или шпионский роман.
Мемуары
Мемуары близки по жанру к автобиографиям, однако в случае лагерной литературы основным их героем часто становится не столько автор, сколько само заключение, лагерь, рабский труд, обстоятельства выживания и смерти. Многие авторы описывают события в последовательности, соответствующей реальной хронологии их жизни, но при этом включают в свои памятные записки судьбы как можно бо́льшего количества людей, отодвигая тем самым собственную биографию на второй план. Мемуары редко бывают структурированы по законам той или иной литературной формы (например, повести), они могут содержать письма, стихи и часто не имеют строго определенного конца либо представляют собой описания отдельных периодов в жизни, не находящих в книге завершения (так, например, обстоит дело в эмоционально весьма насыщенных воспоминаниях Тамары Петкевич «Жизнь - сапожок непарный»). Мемуарные тексты иногда страдают избыточной описательностью - авторы стремятся передать как можно больше подробностей, детально разъяснить свои решения и т. д. Это идет во вред читабельности, однако приближает текст к жанру историографической литературы, позволяя использовать содержащиеся в нем данные для профессионального изучения темы.
«Пустота в музее»: новые вопросы чешской и русской литературы по отношению к лагерной теме
О ГУЛАГе или концентрационных лагерях писали и пишут не только свидетели и очевидцы. У современных авторов лагерный опыт обычно осмысливается через призму взаимосвязи с новым поколением: что делать молодым с этими воспоминаниями, как сохранить их живость?
Роман Яхима Топола Chladnou zemí [«По студеной земле»] 2009 года разрабатывает в чешской литературе тему консервации, или музеефикации страданий людей в концентрационных лагерях. Попытка создания традиционного музея в начале книги сразу же терпит неудачу: он не пользуется успехом у публики. Тогда герои Топола организуют облегченную, коммерциализированную версию такого музея, центральную роль в концепции которого играет рассказ выжившего очевидца. После того, как чешские силы правопорядка разгоняют коммуну, к которой принадлежит герой, он бежит в «студеный край», где действует авторитарный режим. Тамошнее министерство туризма ставит перед собой ту же цель, что и чешские герои книги, однако уродливый режим порождает уродливый музей, в котором насилие приобретает материальные формы, консервируется - музей, полный мумий, бесконечно повторяющих свидетельства о худших моментах пыток. Во имя всего человеческого главный герой книги сжигает и уничтожает этот кошмар. Таким образом, обе попытки музейного сохранения памяти об ужасе и насилии в романе Топола претерпевают крах.
К музеефикации лагерного опыта скептически относится и русский прозаик Сергей Лебедев, в 2010 г. опубликовавший роман «Предел забвения». Герой идет по следам своего родственника, расследуя его прошлое в далеком сибирском городе. Городской музей оказывается не в силах указать ему путь к лагерному прошлому, и герою приходится действовать исходя из собственной интуиции. В итоге он находит отпечатки лагеря на каждом шагу - в жизни города, на его улицах, на живущих в нем людях: «…«зона» проникла повсюду, на всем была ее хозяйская метка - проволока в три ряда…»[3] В отличие от Яхима Топола, Лебедев нашел пространство, в котором молодежь может встретиться с лагерными воспоминаниями. Им оказалась литература: «…Ты видишь и вспоминаешь; и этот текст - как памятник, как стена плача, если мертвым и оплакивающим негде встретиться, кроме как у стены слов - стены, соединяющей мертвых и живых»[4].
Библиография:
Gerhard Armanski, Maschinen des Terrors. DasLager (KZ und GULAG) in der Moderne, Münster 1993.
Анна Баркова,… Вечно не та, Москва 2002.
Евгения Гинзбург, Крутой маршрут, Milano 1967.
Václav Havel, „Dopisy Olze,“ in: Spisy, sv. 5, Praha 1999.
Siegfried Jenkner, Erinnerungenpolitischer Häftlingean den GULAG. Einekommentierte Bibliographie, Dresden 2003.
Martin Jirous, Magorovy labutí písně, Purley 1989.
Christa Karpenstein-Eßbach, Einschlu ßundImagination,Tübingen 1985.
Евфросиния Керсновская, Наскальная живопись, Москва 1991.
Евфросиния Керсновская, Сколько стоит человек, Москва 2000-2001.
Božena Kulová-Jíšová, Krásná němá paní. Příběhy vězněných žen z 50. let, Praha 1996.
Marcus Levitt - Tatyana Novikov, Times of trouble. Violence in RussianLiterature and Culture, London 2007.
Сергей Лебедев, Предел забвения, Москва 2010.
Jan Lukeš, Stalinské spirituály, Praha 1995.
Vladimír Novotný, Eastern, epika aerinye historické paměti, Tvar 9 (1998),č. 11, s. 20.
Karel Pecka, Motáky nezvěstnému, Toronto 1980.
Karel Pecka, Na co umírají muži, Praha 1968.
Anne Peiter, Komik und Gewalt. Zurliterarischen Verarbeitung der beiden Weltkriegeund der Shoah, Weimar, Wien 2007.
Ota Rambousek, Jenom ne strach, Praha 1990.
Veronica Shapovalov, Remembering the Darkness. Women in Soviet Prisons, Oxford 2001.
Irina Scherbakova, 1996: „Erinnerungunddie Strategie des kollektivenundindividuellen Überlebens in GULAG,“ in: R. Steribel - H. Schafranek, Strategie des Überlebens. Häftlingsgesellschaften in KZ und GULAG, Wien 1995.
Александр Солженицын, Архипелаг ГУЛАГ, Paris 1973-1974.
Jiří Stránský, Zdivočelá země / Aukce,Praha, Havlíčkův Brod 1997.
Шаламов, ВарламТихонович, Колымские рассказы, Paris 1985.
Leona Toker Return from the Archipelago. Narratives of Gulag Survivors, Bloomington 2000.
Jáchym Topol, Chladnou zemí, Praha 2009.
Robert Weninger, Gewalt und kulturelles Gedächtnis, Tübingen 2005.
[1] Karel Pecka, Motákynezvěstnému, Brno: Atlantis 1990, s. 234.
[2] Анна Баркова, …Вечно не та, Москва: Фонд Сергея Дубова, 2002, с. 137.
[3] Сергей Лебедев,Пределзабвения, Москва: «Чистые пруды» 2010, с. 125.
[4] Там же, с. 15.
Радка Бзонкова
05/08/2013