Александр Морозов о последних годах и смерти Шаламова, аудиозапись, 1982
Рассказ замечательного Александра Морозова о последних годах и смерти Шаламова, прозвучавший на Радио Свобода 23 мая 1982 года. Историю этой магнитофонной записи и ее передачи на Запад можно прочесть в моей беседе с Владимиром Рябоконем-Рибопьером на COLTA.RU.
Из рассказа Александра Анатольевича с очевидностью следует, что ответственность за смерть Шаламова лежит не только на советской политической полиции, но и на плясавшей под ее дудку советской медицине. Такова особенность тоталитарных режимов, которые пропитывают собой все области жизни и в которых профессиональный долг и человеческая порядочность отступают перед оправданным страхом за карьеру и положение в обществе. В крайних случаях эта тотальность порождает явления вроде Павлика Морозова, доносящего на отца, в обычных - такие, как в ситуации Шаламова, когда во всей Москве не находится ни одного врача-невролога, готового открыто заявить о ложном диагнозе, поставленном неблагонадежному пациенту. Вот один из таких врачей. В результате в январе 1982 года Шаламов гибнет в психушке.
Аудиозапись программы памяти Варлама Шаламова хранится в архиве Радио Свобода Osa Archivum.
Ниже моя расшифровка.
Слушать
___________
Я видел Варлама Тихоновича последние два года его жизни. Видел почти еженедельно, почти - с пропусками, бывало, уезжал. Это была комната метров шести, похожая на камеру, но светлая. Впрочем, Варлам Тихонович в этот момент - когда я пришел в первый раз - уже не видел. За перегородкой был туалет, до которого Варлам Тихонович добирался сам. Я его застал - это была весна 1980 года - слепым и уже почти не владеющим речью, то есть его заболевание зашло так далеко, что голосовые связки уже не слушались. Лишь по большой привычке и по прошествии какого-то времени можно было начать разбирать отдельные слова.
Сразу, по первому впечатлению, Варлам Тихонович произвел на меня безумное впечатление, именно безумное, я это подчеркиваю, не сумасшедшее, а, извините литературность, по-Лировски безумное, то есть с полосами безумия, с полосами бреда. Но бред этот был очевиден. Он клонился к тому, что Варламу Тихоновичу, как я для себя определил, казалось, что он в тюрьме. В тюрьме не худшей, а, быть может, лучшей. Первое время, например, он бредил ларьком, в который нужно не опоздать, который до каких-то часов работает. Надо сказать, что потом это сгладилось, эти полосы безумия почти прошли. Правда, они остались в двух отношениях: в вечном атрибуте его одежды - повязанном на горло полотенце вафельном, которое он не соглашался снять ни при каких условиях, и в активном неприятии простыней и вообще постельного белья. Я думаю - тогда так думал и сейчас - что в этом жесте сказывалась боязнь перемен, что любую перемену в его положении Варлам Тихонович воспринимал как угрозу для того положения, в котором он сейчас находится. И еще мне казалось, что в этом, просто по реакциям видно, была какая-то форма протеста, едва ли не вызов. Но сразу я понял - по тому, что Варлам Тихонович меня узнал, не только узнал, он вспомнил обстоятельства нашего знакомства, конечно, урывочно, но я понял, что он полностью владеет памятью, он воспринимает все вопросы и отвечает на них несколько помедлив, потому что думает, как бы ответить наиболее коротко и вразумительно для собеседника.
Теперь я должен сказать, наверное, о главном. О том, что в моих руках, в моем сознании, в моем представительстве против этого диагноза [против диагноза: слабоумие]. Что и раньше, когда я пытался через врачей помочь Варламу Тихоновичу, было как бы моим документом, говорящим о том, что этот человек не только жив и в сознании, но он продолжает работать. Осенью восьмидесятого года Варлам Тихонович сказал, что мы запишем стихотворение. Я недостаточно, наверное, описал его состояние, его вид, чтобы вы могли понять, как на меня это подействовало. Я скажу об этих стихах позднее. Я уверен, что таких стихов Варлам Тихонович еще не писал. Сейчас я прочту первое стихотворение, которое он продиктовал, которое я услышал от него, слово за словом, в течение многих часов.
Послеужинный кейф -
Наше лучшее время.
Открывается сейф
Перед всеми.
Под душой - одеяло,
Кабинет мой рабочий,
По сердцу карандаши
Днем и ночью.
Мозг работает мой
Как и раньше - мгновенно,
Учреждая стихи
Неизменно.
Это стихотворение лучше, наверное, чем мой рассказ, даст представление как о состоянии, так и о том, как он это состояние осознавал.
Пятнадцатого числа нам стало известно, что Варлам Тихонович переведен, чисто случайно. Побежали в больницу, и все это подтвердилось. Куда переведен? Переведен в специальное психиатрическое заведение, для хроников. Мы знали, что... Эта угроза висела с лета еще, во всяком случае, мы уже тогда знали всю смертельность этой нависшей угрозы, того, что Варлам Тихонович не выдержит нового перемещения в новые условия, самого переезда и, наконец, самого насильственного действия, которым это не могло не сопровождаться, поскольку на все вопросы перед этим он всегда отвечал, что чувствует себя прекрасно и чтобы не вмешивались в его дела. Любой переезд не мог не сопровождаться отчаянным сопротивлением Варлама Тихоновича - уже поэтому он был для него убийственным.
Узнав тогда совершенно случайно, что он переведен, бросились в больницу, там подтвердилось, а адрес, куда он был переведен, тоже узнали по чистой случайности. Дело в том, что одна женщина пыталась найти Варлама Тихоновича независимо ни от кого - просто будучи его читательницей хотела увидеть этого человека. И все ее поиски по всем адресам были безрезультатны, пока она не решила просто обратиться в Моссправку. И в Моссправке ей дали на казенном бланке адрес Варлама Тихоновича. И этот адрес совпадал с адресом той новой больницы, в которой он умер. Это было в октябре того года, а перевод случился 14 января. А сам приговор, сама угроза, сама возможность, приказ, так сказать, о переводе был датирован июнем восемьдесят первого года. Когда узнали о перемещении, через два дня бросились по адресу, который знала эта женщина, где-то в Медведково. И нашли его - две женщины нашли его, нашли в тот самый день, в который он умер, это было семнадцатого января. Четырнадцатого перевезли, а семнадцатого он умер, через два дня. Они застали его в безнадежном состоянии, хрипящим, однако в сознании, он узнал, обрадовался и сумел как-то сообщить, что он хочет есть, что здесь не кормят или плохо кормят, что нужно переодеться, и действительно было видно, что он лежит мокрый, а с нашими приходами у него была связана перемена одежды. И через очень короткое время он уже был в агонии. Агония длилась час, может быть, полтора, и только в самые последние минуты он потерял сознание.
Каким образом он попал в больницу, где я его застал лишь спустя год пребывания, то есть целый год в этой больнице, на самом деле она называется интернат для престарелых и инвалидов, в каком состоянии он вошел в эту больницу, восстановить сейчас уже почти невозможно. Лишь в общей форме можно сказать, что помещение его в эту больницу, вернее, жестоко сказать, некое скидывание со счетов Шаламова, производство его в то, о чем дальше можно уже совсем забыть, было сделано формальным образом [имеется в виду бездушно]. Да, положение Варлама Тихоновича было тяжелое, чем дальше тем больше, один он жить уже был не в состоянии. Доходят слухи, что он сам понимал, что другого пути у него нет, и что он как бы дал согласие, хотя чем это сопровождалось... Кто-то сохранил реплику: "Нет, нет, не поеду, я работать хочу".
Но мне хотелось сказать, что те, кто формальным образом помещал его в этот дом, не удосужились даже посмотреть на то место, где предназначено жить Варламу Тихоновичу. Это место - а на то есть немало свидетелей - в которое он вошел еще зрячим человеком, еще на ногах, еще в мыслях о работе, вошел не в отдельную комнату, как предназначено писателям и как это, бывает, осуществляется и в нашей жизни, а вошел в палату... Дальше я не буду описывать. Все сводится к тому, что в этот момент он потерял зрение и речь - в результате ли инсультов, в результате ли шока... Узнать об этом будет уже невозможно. Медицинское его дело, разумеется, не показывалось и при жизни, тем более после смерти. И свидетелей нет.
Действительно, эта история с переводом Шаламова, с его насильственным увозом средь бела дня, эта история началась еще летом. Летом это стало известно нам, посетителям, это я, говорящий, и три-четыре других человека включая трех женщин, к которым должна будет обращена благодарность людей... Мы получили известие, что Шаламов должен быть переведен. Как, почему? - мы же представляли себе положение вещей и понимали, что значит этот увоз в другое место и в другое место ясно какое, о чем были предположения - этот увоз в психиатрическое заведение, называется оно интернат для психохроников. Заведение с ограниченным посещением, со всеми на свете ограничениями, гораздо худшими, чем были в том доме, где Варлама Тихоновича можно было посещать.
Попытки что-то выяснить привели в кабинет директора дома инвалидов. Энергией одной из женщин удалось добиться вторичной экспертизы на этот счет, ибо оказалось, что была экспертиза, которая дала беспощадный диагноз о слабоумии. О второй экспертизе можно сказать, как она была. Было двое врачей, и весь вопрос, обращенный к больному, был, какой нынче год, на что Шаламов не отреагировал. Собственно, это было все. Остальная картина в глазах этих врачей была ясна. Да, было сказано: будем описывать по статусу, - ну и еще одна запомнилась фраза, только одна: "Патологическая прожорливость". После этого была сцена в кабинете с директором, нервная сцена, и на ее пределах - я стараюсь быть точным - было сказано: "Что вы хотите, распоряжение не нашего ведомства, оно [распоряжение] принадлежит КГБ. Если хотите, мы сделаем вторую экспертизу, которая вам скажет то же самое". И действительно, то же самое эта экспертиза и сказала, даже прибавив от себя, что вы не найдете такого врача, который бы дал вам другой диагноз.
Собственно, это первое, что пришло на мысль - выяснить состояние здоровья Варлама Тихоновича и попробовать ему чем-нибудь помочь. Обращались к врачам. Потому что врачи из дома инвалидов - это был один врач на один длинный коридор - врач-терапевт, не по той специальности... Да что там говорить, о лечении как таковом не было речи. В лучшем случае чем лечили, вернее сказать, в худшем случае - это обычным инсулином, уколами для предупреждения каких-либо эксцессов.
Так вот частные врачи. Их было несколько, приглашенных со стороны мной и другими людьми, принимавшими участие в судьбе Шаламова. Основная болезнь Варлама Тихоновича была хронического типа, по-медицински она называлась хорея Гентингтона, вместе с поражением центральной нервной системы. Это была болезнь неврологического свойства. Болезнь шла от пораженной нервной системы. Телесно, как подчеркивали многие врачи, Варлам Тихонович абсолютно здоров, соматически, как они выражались. Чем можно помочь? Эта болезнь и состояние Варлама Тихоновича, по отзыву тех же врачей, трудно сказать, излечима ли, но лечится, и что касается основного заболевания, хореи Гентингтона, лечение необходимо, необходимо блокировать дальнейшие последствия этой болезни, связанные с поражением двигательных центров. Когда же в больнице встал вопрос практически, он оказался непреодолим. Во-первых, тяжелое состояние самого больного, во-вторых, увы, его имя. Одно имя писателя вызывает многочисленные мысли, идущие вбок от профессионального подхода. Так было. Так было неоднократно. Когда же Варламу Тихоновичу под давлением сверху был поставлен этот беспощадный диагноз, сразу же обратились к этим врачам, которые, по крайней мере, были поставлены в известность о его состоянии и положении дел. Что-то пытались делать, и я даже слышал, главный психиатр Литфонда принимал в этом сочувственное участие. В конце концов нужно было только одно - чтобы нашелся хоть один врач, который бы сказал, что его диагноз другой, больше ничего. Но это нужно было заявить, и вот на это исполнение врачебного ли, человеческого ли долга, я должен с болью сказать, не нашлось ни одного врача.
Из рассказа Александра Анатольевича с очевидностью следует, что ответственность за смерть Шаламова лежит не только на советской политической полиции, но и на плясавшей под ее дудку советской медицине. Такова особенность тоталитарных режимов, которые пропитывают собой все области жизни и в которых профессиональный долг и человеческая порядочность отступают перед оправданным страхом за карьеру и положение в обществе. В крайних случаях эта тотальность порождает явления вроде Павлика Морозова, доносящего на отца, в обычных - такие, как в ситуации Шаламова, когда во всей Москве не находится ни одного врача-невролога, готового открыто заявить о ложном диагнозе, поставленном неблагонадежному пациенту. Вот один из таких врачей. В результате в январе 1982 года Шаламов гибнет в психушке.
Аудиозапись программы памяти Варлама Шаламова хранится в архиве Радио Свобода Osa Archivum.
Ниже моя расшифровка.
Слушать
___________
Я видел Варлама Тихоновича последние два года его жизни. Видел почти еженедельно, почти - с пропусками, бывало, уезжал. Это была комната метров шести, похожая на камеру, но светлая. Впрочем, Варлам Тихонович в этот момент - когда я пришел в первый раз - уже не видел. За перегородкой был туалет, до которого Варлам Тихонович добирался сам. Я его застал - это была весна 1980 года - слепым и уже почти не владеющим речью, то есть его заболевание зашло так далеко, что голосовые связки уже не слушались. Лишь по большой привычке и по прошествии какого-то времени можно было начать разбирать отдельные слова.
Сразу, по первому впечатлению, Варлам Тихонович произвел на меня безумное впечатление, именно безумное, я это подчеркиваю, не сумасшедшее, а, извините литературность, по-Лировски безумное, то есть с полосами безумия, с полосами бреда. Но бред этот был очевиден. Он клонился к тому, что Варламу Тихоновичу, как я для себя определил, казалось, что он в тюрьме. В тюрьме не худшей, а, быть может, лучшей. Первое время, например, он бредил ларьком, в который нужно не опоздать, который до каких-то часов работает. Надо сказать, что потом это сгладилось, эти полосы безумия почти прошли. Правда, они остались в двух отношениях: в вечном атрибуте его одежды - повязанном на горло полотенце вафельном, которое он не соглашался снять ни при каких условиях, и в активном неприятии простыней и вообще постельного белья. Я думаю - тогда так думал и сейчас - что в этом жесте сказывалась боязнь перемен, что любую перемену в его положении Варлам Тихонович воспринимал как угрозу для того положения, в котором он сейчас находится. И еще мне казалось, что в этом, просто по реакциям видно, была какая-то форма протеста, едва ли не вызов. Но сразу я понял - по тому, что Варлам Тихонович меня узнал, не только узнал, он вспомнил обстоятельства нашего знакомства, конечно, урывочно, но я понял, что он полностью владеет памятью, он воспринимает все вопросы и отвечает на них несколько помедлив, потому что думает, как бы ответить наиболее коротко и вразумительно для собеседника.
Теперь я должен сказать, наверное, о главном. О том, что в моих руках, в моем сознании, в моем представительстве против этого диагноза [против диагноза: слабоумие]. Что и раньше, когда я пытался через врачей помочь Варламу Тихоновичу, было как бы моим документом, говорящим о том, что этот человек не только жив и в сознании, но он продолжает работать. Осенью восьмидесятого года Варлам Тихонович сказал, что мы запишем стихотворение. Я недостаточно, наверное, описал его состояние, его вид, чтобы вы могли понять, как на меня это подействовало. Я скажу об этих стихах позднее. Я уверен, что таких стихов Варлам Тихонович еще не писал. Сейчас я прочту первое стихотворение, которое он продиктовал, которое я услышал от него, слово за словом, в течение многих часов.
Послеужинный кейф -
Наше лучшее время.
Открывается сейф
Перед всеми.
Под душой - одеяло,
Кабинет мой рабочий,
По сердцу карандаши
Днем и ночью.
Мозг работает мой
Как и раньше - мгновенно,
Учреждая стихи
Неизменно.
Это стихотворение лучше, наверное, чем мой рассказ, даст представление как о состоянии, так и о том, как он это состояние осознавал.
Пятнадцатого числа нам стало известно, что Варлам Тихонович переведен, чисто случайно. Побежали в больницу, и все это подтвердилось. Куда переведен? Переведен в специальное психиатрическое заведение, для хроников. Мы знали, что... Эта угроза висела с лета еще, во всяком случае, мы уже тогда знали всю смертельность этой нависшей угрозы, того, что Варлам Тихонович не выдержит нового перемещения в новые условия, самого переезда и, наконец, самого насильственного действия, которым это не могло не сопровождаться, поскольку на все вопросы перед этим он всегда отвечал, что чувствует себя прекрасно и чтобы не вмешивались в его дела. Любой переезд не мог не сопровождаться отчаянным сопротивлением Варлама Тихоновича - уже поэтому он был для него убийственным.
Узнав тогда совершенно случайно, что он переведен, бросились в больницу, там подтвердилось, а адрес, куда он был переведен, тоже узнали по чистой случайности. Дело в том, что одна женщина пыталась найти Варлама Тихоновича независимо ни от кого - просто будучи его читательницей хотела увидеть этого человека. И все ее поиски по всем адресам были безрезультатны, пока она не решила просто обратиться в Моссправку. И в Моссправке ей дали на казенном бланке адрес Варлама Тихоновича. И этот адрес совпадал с адресом той новой больницы, в которой он умер. Это было в октябре того года, а перевод случился 14 января. А сам приговор, сама угроза, сама возможность, приказ, так сказать, о переводе был датирован июнем восемьдесят первого года. Когда узнали о перемещении, через два дня бросились по адресу, который знала эта женщина, где-то в Медведково. И нашли его - две женщины нашли его, нашли в тот самый день, в который он умер, это было семнадцатого января. Четырнадцатого перевезли, а семнадцатого он умер, через два дня. Они застали его в безнадежном состоянии, хрипящим, однако в сознании, он узнал, обрадовался и сумел как-то сообщить, что он хочет есть, что здесь не кормят или плохо кормят, что нужно переодеться, и действительно было видно, что он лежит мокрый, а с нашими приходами у него была связана перемена одежды. И через очень короткое время он уже был в агонии. Агония длилась час, может быть, полтора, и только в самые последние минуты он потерял сознание.
Каким образом он попал в больницу, где я его застал лишь спустя год пребывания, то есть целый год в этой больнице, на самом деле она называется интернат для престарелых и инвалидов, в каком состоянии он вошел в эту больницу, восстановить сейчас уже почти невозможно. Лишь в общей форме можно сказать, что помещение его в эту больницу, вернее, жестоко сказать, некое скидывание со счетов Шаламова, производство его в то, о чем дальше можно уже совсем забыть, было сделано формальным образом [имеется в виду бездушно]. Да, положение Варлама Тихоновича было тяжелое, чем дальше тем больше, один он жить уже был не в состоянии. Доходят слухи, что он сам понимал, что другого пути у него нет, и что он как бы дал согласие, хотя чем это сопровождалось... Кто-то сохранил реплику: "Нет, нет, не поеду, я работать хочу".
Но мне хотелось сказать, что те, кто формальным образом помещал его в этот дом, не удосужились даже посмотреть на то место, где предназначено жить Варламу Тихоновичу. Это место - а на то есть немало свидетелей - в которое он вошел еще зрячим человеком, еще на ногах, еще в мыслях о работе, вошел не в отдельную комнату, как предназначено писателям и как это, бывает, осуществляется и в нашей жизни, а вошел в палату... Дальше я не буду описывать. Все сводится к тому, что в этот момент он потерял зрение и речь - в результате ли инсультов, в результате ли шока... Узнать об этом будет уже невозможно. Медицинское его дело, разумеется, не показывалось и при жизни, тем более после смерти. И свидетелей нет.
Действительно, эта история с переводом Шаламова, с его насильственным увозом средь бела дня, эта история началась еще летом. Летом это стало известно нам, посетителям, это я, говорящий, и три-четыре других человека включая трех женщин, к которым должна будет обращена благодарность людей... Мы получили известие, что Шаламов должен быть переведен. Как, почему? - мы же представляли себе положение вещей и понимали, что значит этот увоз в другое место и в другое место ясно какое, о чем были предположения - этот увоз в психиатрическое заведение, называется оно интернат для психохроников. Заведение с ограниченным посещением, со всеми на свете ограничениями, гораздо худшими, чем были в том доме, где Варлама Тихоновича можно было посещать.
Попытки что-то выяснить привели в кабинет директора дома инвалидов. Энергией одной из женщин удалось добиться вторичной экспертизы на этот счет, ибо оказалось, что была экспертиза, которая дала беспощадный диагноз о слабоумии. О второй экспертизе можно сказать, как она была. Было двое врачей, и весь вопрос, обращенный к больному, был, какой нынче год, на что Шаламов не отреагировал. Собственно, это было все. Остальная картина в глазах этих врачей была ясна. Да, было сказано: будем описывать по статусу, - ну и еще одна запомнилась фраза, только одна: "Патологическая прожорливость". После этого была сцена в кабинете с директором, нервная сцена, и на ее пределах - я стараюсь быть точным - было сказано: "Что вы хотите, распоряжение не нашего ведомства, оно [распоряжение] принадлежит КГБ. Если хотите, мы сделаем вторую экспертизу, которая вам скажет то же самое". И действительно, то же самое эта экспертиза и сказала, даже прибавив от себя, что вы не найдете такого врача, который бы дал вам другой диагноз.
Собственно, это первое, что пришло на мысль - выяснить состояние здоровья Варлама Тихоновича и попробовать ему чем-нибудь помочь. Обращались к врачам. Потому что врачи из дома инвалидов - это был один врач на один длинный коридор - врач-терапевт, не по той специальности... Да что там говорить, о лечении как таковом не было речи. В лучшем случае чем лечили, вернее сказать, в худшем случае - это обычным инсулином, уколами для предупреждения каких-либо эксцессов.
Так вот частные врачи. Их было несколько, приглашенных со стороны мной и другими людьми, принимавшими участие в судьбе Шаламова. Основная болезнь Варлама Тихоновича была хронического типа, по-медицински она называлась хорея Гентингтона, вместе с поражением центральной нервной системы. Это была болезнь неврологического свойства. Болезнь шла от пораженной нервной системы. Телесно, как подчеркивали многие врачи, Варлам Тихонович абсолютно здоров, соматически, как они выражались. Чем можно помочь? Эта болезнь и состояние Варлама Тихоновича, по отзыву тех же врачей, трудно сказать, излечима ли, но лечится, и что касается основного заболевания, хореи Гентингтона, лечение необходимо, необходимо блокировать дальнейшие последствия этой болезни, связанные с поражением двигательных центров. Когда же в больнице встал вопрос практически, он оказался непреодолим. Во-первых, тяжелое состояние самого больного, во-вторых, увы, его имя. Одно имя писателя вызывает многочисленные мысли, идущие вбок от профессионального подхода. Так было. Так было неоднократно. Когда же Варламу Тихоновичу под давлением сверху был поставлен этот беспощадный диагноз, сразу же обратились к этим врачам, которые, по крайней мере, были поставлены в известность о его состоянии и положении дел. Что-то пытались делать, и я даже слышал, главный психиатр Литфонда принимал в этом сочувственное участие. В конце концов нужно было только одно - чтобы нашелся хоть один врач, который бы сказал, что его диагноз другой, больше ничего. Но это нужно было заявить, и вот на это исполнение врачебного ли, человеческого ли долга, я должен с болью сказать, не нашлось ни одного врача.