Александра Свиридова. Архив Шаламова в 1988 году
Я попросил автора первого документального фильма о Шаламове "Несколько моих жизней" Александру Свиридову рассказать, как она познакомилась с тогда еще секретным или находившимся в процессе рассекречивания архивом Шаламова. Александра с замечательной отзывчивостью ответила и, кроме того, поведала о своем давнем разговоре с поэтом Александром Межировым, также касающимся Шаламова. Это я выложу отдельным постом.
Когда я прочел, в каких условиях хранился шаламовский архив в конце восьмидесятых (ну и, понятно, все десятилетие с 1979 года), я посмотрел, каковы нормативы хранения архивов и отвечали ли им условия, созданные в ЦГАЛИ Сиротинской. В некоторых отношениях, по-видимому, отвечали (температурный режим, влажность), в других же совершенно не соответствовали. Например, архив Шаламова хранился в той самой транспортной таре, в которой был доставлен в хранилище, а это запрещено. Кроме того, по словам самой же Сиротинской, архив в течение десяти лет оставался неразобранным.
"5.2.5. Документы постоянного хранения хранятся в картонных коробках, папках или других контейнерах, изготовленных из безвредных для документов материалов; дела с документами временного (свыше 10 лет) хранения - в связках.
Дела временного (до 10 лет включительно) хранения разрешается хранить на полках, поставленными вертикально, без связок.
Зазор между полкой стеллажа и верхней крышкой коробки (связки), обеспечивающий циркуляцию воздуха, должен быть не менее 5 см.
К коробкам приклеиваются ярлыки, а к связкам прикрепляются ярлыки, в которых указываются: название организации и структурного подразделения, номер фонда и описи, год (годы) и крайние номера дел, включенных в данную коробку (связку). Коробки (связки) нумеруются порядковыми номерами в пределах каждого фонда или описи.
Связки формируются толщиной не более 20 см.
5.2.6. Заключенные в коробки (связки) дела могут размещаться на стеллажах горизонтально или вертикально. Порядок размещения дел устанавливается в зависимости от условий хранения.
Газеты и другие документы нестандартных размеров, превышающие по высоте 0,41 м, хранят в горизонтальном положении.
Коробки и связки не должны выступать за пределы полок стеллажей.
Не допускается хранить документы в транспортной таре, в штабелях, складывать на полу, подоконниках, лестничных площадках и других, не предназначенных для этих целей местах".
Из "ОСНОВНЫХ ПРАВИЛ РАБОТЫ ВЕДОМСТВЕННЫХ АРХИВОВ" (утв. ПРИКАЗОМ Главархива СССР от 05.09.85 N 263) с сайта Законодательная база Российской Федерации.
Ниже рассказ Александры Свиридовой. Весьма ей признателен.
_______
АРХИВ
В ЦГАЛИ я пришла в 1988 году. Прямиком из Отдела рукописей Ленинки, где работала с архвом Федора Ильина-Раскольникова. Известного революционера, дипломата, погибшего в тридцатые годы в Париже, чье письмо, обвиняющее Сталина в убийствах, ходило в списках. После объявленной Горбачевым перестройки возникло ощущение, что теперь можно попробовать рассказать об этом человеке. Его архива не существовало - документы о нем уничтожались несколькими поколениями историков. Но, как рассказал мне один, были рассыпаны по параллельным биографиям, а не сожжены. Я полгода собирала эту мозаику, прикидывая, где искать. Архив Ларисы Рейснер, которая была его первой женой, хранил львиную долю его бумаг. А далее - шли общие друзья, от Блюмкина до Ленина. Каждая прозрачная бумажка, датированная 1917-1937 гг., хранилась в отдельной тонкой папке с небольшим формуляром-вкладышем, на котором следовало ставить дату и свое имя каждому, кто дотрагивался до нее. "Мои" документы хранили только один автограф, после которого я ставила свою подпись. Старательным школьным почерком в каждом формуляре было написано "Шаламов", и стояла дата конца семидесятых. Я подивилась, что бывают такие однофамильцы у писателей, но впустила в себя на уровне бреда мысль о том, что это может быть автограф самого Шаламова. Я в ту пору знала его "Колымские рассказы", которые начала слушать по "вражескому" радио, а потом добирала в самиздате.
Исчерпав все возможности найти еще что-нибудь о ФФР [Раскольникове], я отправилась в ЦГАЛи с тем же вопросом - нет ли у них каких его бумаг. Бумаги у них были. И когда я пересмотрела все, что хранил ЦГАЛи, я пришла к Наталье Борисовне Волковой - директору архива. Именно ей я относила прошение Союза кинематографистов допустить меня до работы с документами, находящимися на специальном хранении. В ту пору у меня уже был подписан договор на написание сценария о Раскольникове. Волкова была расположена ко мне и сотрудники архива помогали мне, как могли. В последний визит я спросила у нее, нет ли у них архива Шаламова. Волкова напряглась, спросила, что именно меня интересует, и я изложила историю с обнаружением его автографа. Сказала, что допускаю, что это мог быть не однофамилец, и в таком случае, хотела бы уточнить, не писал ли Шаламов о Раскольникове.
Волкова велела ждать мне, и вышла из своего кабинета. Вернулась минуты через три вместе с худощавой женщиной. Представила мне ее, как своего зама, и сказала, что архив Шаламова есть. Так я познакомилась с И. Сиротинской. Она присела у стола Н. Волковой, еще раз спросила, что меня интересует, и на мое подозрение о том, что ВШ мог писать о ФФР, глубоко кивнула. Сказала, что да, он писал. Что он знал лично Ларису Рейснер. Может быть, встречался с Раскольниковым, и хотел сделать о них пьесу, но не успел. Я спросила, не могу ли я увидеть эту пьесу. На что ИС снова спросила, что я хочу там увидеть. Я сказала, что главное, что мне интересно, как ВШ считал - ФФР убит или покончил жизнь самоубийством.
- Конечно убит! - возмущенно и безапелляционно сказала ИС.
Я кивнула.
- А вы что - считаете иначе? - она была почти возмущена.
Я снова кивнула.
В ту пору второй волны развенчания Сталина позволять себе думать, что были люди не убитые им, считалось крамолой. Но я и тогда и сейчас была и остаюсь убеждена, что Раскольников покончил с собой и у меня есть достаточно оснований так считать.
Сиротинская была глубоко возмущена моим ответом и именно на волне этого полемического задора пригласила меня в свой кабинет, который был дверь в дверь с кабинетом Волковой. Если войти из общего коридора в их тамбур - дверь Волковой была слева, а Сиротинской справа. Она сказала мне, что сотрудники ЦГАЛи, у которых они навели справки о том, как я работала, отрекомендовали меня, как трудолюбивого вдумчивого исследователя, а потому она готова уступить мне и дать возможность познакомиться с рукописью ВШ. Но как-то сразу было оговорено, что архив ВШ находится на закрытом хранении, так как он не разобран. И разбирает его она лично. А потому читать я смогу только в ее кабинете.
Кабинет был небольшим - сегодня его можно видеть здесь - в моем видеорепортаже о смерти Шаламова.
Сиротинская сидит за столом. Справа от нее была та самая дверца, за которой в стенном шкафу стояли картонные ящики стандартного размера, как были у всех у нас - из-под сливочного масла они назывались. Стояли они один на другом и высились до потолка в этом шкафу. На полу - по горизонтали - у основания пирамиды - это было ящиков 6-8, не вплотную прижатых друг к другу. В высоту - три-четыре прижатых к стене - удерживали на себе 8-10 других коробок. Некоторые были сдвинуты к стене в глубину, некоторые - влево, некоторые - вправо. Все были надписаны, но надпись была ясна только Сиротинской. Она бережно и трепетно относилась к этим коробкам и перемещала их, как драгоценность. Помочь подвинуть было нельзя - она все делала сама, входя в этот стенной шкаф. Только когда она сняла несколько коробок, поставила на пол, и извлекла нужную ей, она позволила мне подать ей с полу те коробки, которые следовало поставить на место.
Открыла коробку она сама, перебрала "единицы хранения", извлекла тетрадь с рукописью и позволила мне ее читать. Я сидела на стуле у окна. На чем я раскладывала тетради - сейчас не помню, но было некий стол, как мне кажется.
Так началось мое знакомство с Шаламовым в ЦГАЛи.
Я прочла его пьесу. Разочарованно поблагодарила и намеревалась уйти, когда Сиротинская сказала мне, что когда я закончу сценарий о Раскольникове, она приглашает меня подумать о сценарии фильма о Шаламове. Я поблагодарила и мы расстались. Вскоре я сдала сценарий и его быстро закрыли, обвинив меня в том, что я отмываю Сталина. В обыденном сознании версия того, что Раскольников обвинил Сталина и был злодейски убит в Париже, выглядела более убедительной, чем моя, из которой следовало, что его письма к Сталину были опубликованы только через две недели после его гибели.
Я вернулась в ЦГАЛИ и предложила свои услуги Сиротинской.
Она сама подавала мне коробку за коробкой, выбирая, что я могу читать, а что нет.
То, на чем писал Шаламов, было разным - в фильме у меня мельком показаны крепкие амбарные книги формата А8, на которых он писал на Колыме. Они произвели на меня большое впечатление. Это были рецептурные книги той поры, когда Шаламов стал работать медбратом в лагерной больнице. На одной стороне эти разлинованные страницы хранили имя больного и название лекарства, которое ему было дано, а на другой - Шаламов писал стихи. Крупным стремительным почерком с хорошим школьным нажимом. Чернила вылиняли, но были хорошо видны.
Период после освобождения - когда он писал Колымские тетради - это были тетради. Не всегда школьного формата, иногда - крупные, как амбарная книга. Были ранние публикации - до посадки. Были машинописные страницы. Некоторые очень хорошо отпечатанные - как Перчатка, или Четвертая Вологда. Осталось ощущение даже, что это перепечатывала машинистка. Но плохо себе представляю таковую, кому он мог бы это доверить. Правку он вносил от руки. Помню чернила, а не карандаш. И общее впечатление от рукописи - если не читать ее, а отодвинуть на расстояние вытянутой руки - что это партитура и ее можно исполнить. И так это и осталось - Хованщина Мусоргского, исполненная в буквах и страданиях.
Очень сожалею, что мало и мельком снимала рукописи. Они должны были выполнить функцию некоего вещественного доказательства в фильме, а потому самоценность их была вынесена куда-то на периферию кадра.
Знаю, что архив и сегодня хранит неопубликованные тексты, хоть нынешние распорядители наследия и гордятся тем, что издали семитомник. Точно мне известно, и я читала это, - что там были письма Солженицына к Шаламову, которые ныне находятся под запретом - АИС запретил их печатать. Я отказываюсь понимать, почему следует исполнять волю покойного АИС, который о существовании этих писем узнал от меня и Сиротинской, и очень надеюсь, что их не уничтожат и не украдут. А также любовная лирика ВШ, адресованная Ольге Ивинской.
Когда я прочел, в каких условиях хранился шаламовский архив в конце восьмидесятых (ну и, понятно, все десятилетие с 1979 года), я посмотрел, каковы нормативы хранения архивов и отвечали ли им условия, созданные в ЦГАЛИ Сиротинской. В некоторых отношениях, по-видимому, отвечали (температурный режим, влажность), в других же совершенно не соответствовали. Например, архив Шаламова хранился в той самой транспортной таре, в которой был доставлен в хранилище, а это запрещено. Кроме того, по словам самой же Сиротинской, архив в течение десяти лет оставался неразобранным.
"5.2.5. Документы постоянного хранения хранятся в картонных коробках, папках или других контейнерах, изготовленных из безвредных для документов материалов; дела с документами временного (свыше 10 лет) хранения - в связках.
Дела временного (до 10 лет включительно) хранения разрешается хранить на полках, поставленными вертикально, без связок.
Зазор между полкой стеллажа и верхней крышкой коробки (связки), обеспечивающий циркуляцию воздуха, должен быть не менее 5 см.
К коробкам приклеиваются ярлыки, а к связкам прикрепляются ярлыки, в которых указываются: название организации и структурного подразделения, номер фонда и описи, год (годы) и крайние номера дел, включенных в данную коробку (связку). Коробки (связки) нумеруются порядковыми номерами в пределах каждого фонда или описи.
Связки формируются толщиной не более 20 см.
5.2.6. Заключенные в коробки (связки) дела могут размещаться на стеллажах горизонтально или вертикально. Порядок размещения дел устанавливается в зависимости от условий хранения.
Газеты и другие документы нестандартных размеров, превышающие по высоте 0,41 м, хранят в горизонтальном положении.
Коробки и связки не должны выступать за пределы полок стеллажей.
Не допускается хранить документы в транспортной таре, в штабелях, складывать на полу, подоконниках, лестничных площадках и других, не предназначенных для этих целей местах".
Из "ОСНОВНЫХ ПРАВИЛ РАБОТЫ ВЕДОМСТВЕННЫХ АРХИВОВ" (утв. ПРИКАЗОМ Главархива СССР от 05.09.85 N 263) с сайта Законодательная база Российской Федерации.
Ниже рассказ Александры Свиридовой. Весьма ей признателен.
_______
АРХИВ
В ЦГАЛИ я пришла в 1988 году. Прямиком из Отдела рукописей Ленинки, где работала с архвом Федора Ильина-Раскольникова. Известного революционера, дипломата, погибшего в тридцатые годы в Париже, чье письмо, обвиняющее Сталина в убийствах, ходило в списках. После объявленной Горбачевым перестройки возникло ощущение, что теперь можно попробовать рассказать об этом человеке. Его архива не существовало - документы о нем уничтожались несколькими поколениями историков. Но, как рассказал мне один, были рассыпаны по параллельным биографиям, а не сожжены. Я полгода собирала эту мозаику, прикидывая, где искать. Архив Ларисы Рейснер, которая была его первой женой, хранил львиную долю его бумаг. А далее - шли общие друзья, от Блюмкина до Ленина. Каждая прозрачная бумажка, датированная 1917-1937 гг., хранилась в отдельной тонкой папке с небольшим формуляром-вкладышем, на котором следовало ставить дату и свое имя каждому, кто дотрагивался до нее. "Мои" документы хранили только один автограф, после которого я ставила свою подпись. Старательным школьным почерком в каждом формуляре было написано "Шаламов", и стояла дата конца семидесятых. Я подивилась, что бывают такие однофамильцы у писателей, но впустила в себя на уровне бреда мысль о том, что это может быть автограф самого Шаламова. Я в ту пору знала его "Колымские рассказы", которые начала слушать по "вражескому" радио, а потом добирала в самиздате.
Исчерпав все возможности найти еще что-нибудь о ФФР [Раскольникове], я отправилась в ЦГАЛи с тем же вопросом - нет ли у них каких его бумаг. Бумаги у них были. И когда я пересмотрела все, что хранил ЦГАЛи, я пришла к Наталье Борисовне Волковой - директору архива. Именно ей я относила прошение Союза кинематографистов допустить меня до работы с документами, находящимися на специальном хранении. В ту пору у меня уже был подписан договор на написание сценария о Раскольникове. Волкова была расположена ко мне и сотрудники архива помогали мне, как могли. В последний визит я спросила у нее, нет ли у них архива Шаламова. Волкова напряглась, спросила, что именно меня интересует, и я изложила историю с обнаружением его автографа. Сказала, что допускаю, что это мог быть не однофамилец, и в таком случае, хотела бы уточнить, не писал ли Шаламов о Раскольникове.
Волкова велела ждать мне, и вышла из своего кабинета. Вернулась минуты через три вместе с худощавой женщиной. Представила мне ее, как своего зама, и сказала, что архив Шаламова есть. Так я познакомилась с И. Сиротинской. Она присела у стола Н. Волковой, еще раз спросила, что меня интересует, и на мое подозрение о том, что ВШ мог писать о ФФР, глубоко кивнула. Сказала, что да, он писал. Что он знал лично Ларису Рейснер. Может быть, встречался с Раскольниковым, и хотел сделать о них пьесу, но не успел. Я спросила, не могу ли я увидеть эту пьесу. На что ИС снова спросила, что я хочу там увидеть. Я сказала, что главное, что мне интересно, как ВШ считал - ФФР убит или покончил жизнь самоубийством.
- Конечно убит! - возмущенно и безапелляционно сказала ИС.
Я кивнула.
- А вы что - считаете иначе? - она была почти возмущена.
Я снова кивнула.
В ту пору второй волны развенчания Сталина позволять себе думать, что были люди не убитые им, считалось крамолой. Но я и тогда и сейчас была и остаюсь убеждена, что Раскольников покончил с собой и у меня есть достаточно оснований так считать.
Сиротинская была глубоко возмущена моим ответом и именно на волне этого полемического задора пригласила меня в свой кабинет, который был дверь в дверь с кабинетом Волковой. Если войти из общего коридора в их тамбур - дверь Волковой была слева, а Сиротинской справа. Она сказала мне, что сотрудники ЦГАЛи, у которых они навели справки о том, как я работала, отрекомендовали меня, как трудолюбивого вдумчивого исследователя, а потому она готова уступить мне и дать возможность познакомиться с рукописью ВШ. Но как-то сразу было оговорено, что архив ВШ находится на закрытом хранении, так как он не разобран. И разбирает его она лично. А потому читать я смогу только в ее кабинете.
Кабинет был небольшим - сегодня его можно видеть здесь - в моем видеорепортаже о смерти Шаламова.
Click to viewСиротинская сидит за столом. Справа от нее была та самая дверца, за которой в стенном шкафу стояли картонные ящики стандартного размера, как были у всех у нас - из-под сливочного масла они назывались. Стояли они один на другом и высились до потолка в этом шкафу. На полу - по горизонтали - у основания пирамиды - это было ящиков 6-8, не вплотную прижатых друг к другу. В высоту - три-четыре прижатых к стене - удерживали на себе 8-10 других коробок. Некоторые были сдвинуты к стене в глубину, некоторые - влево, некоторые - вправо. Все были надписаны, но надпись была ясна только Сиротинской. Она бережно и трепетно относилась к этим коробкам и перемещала их, как драгоценность. Помочь подвинуть было нельзя - она все делала сама, входя в этот стенной шкаф. Только когда она сняла несколько коробок, поставила на пол, и извлекла нужную ей, она позволила мне подать ей с полу те коробки, которые следовало поставить на место.
Открыла коробку она сама, перебрала "единицы хранения", извлекла тетрадь с рукописью и позволила мне ее читать. Я сидела на стуле у окна. На чем я раскладывала тетради - сейчас не помню, но было некий стол, как мне кажется.
Так началось мое знакомство с Шаламовым в ЦГАЛи.
Я прочла его пьесу. Разочарованно поблагодарила и намеревалась уйти, когда Сиротинская сказала мне, что когда я закончу сценарий о Раскольникове, она приглашает меня подумать о сценарии фильма о Шаламове. Я поблагодарила и мы расстались. Вскоре я сдала сценарий и его быстро закрыли, обвинив меня в том, что я отмываю Сталина. В обыденном сознании версия того, что Раскольников обвинил Сталина и был злодейски убит в Париже, выглядела более убедительной, чем моя, из которой следовало, что его письма к Сталину были опубликованы только через две недели после его гибели.
Я вернулась в ЦГАЛИ и предложила свои услуги Сиротинской.
Она сама подавала мне коробку за коробкой, выбирая, что я могу читать, а что нет.
То, на чем писал Шаламов, было разным - в фильме у меня мельком показаны крепкие амбарные книги формата А8, на которых он писал на Колыме. Они произвели на меня большое впечатление. Это были рецептурные книги той поры, когда Шаламов стал работать медбратом в лагерной больнице. На одной стороне эти разлинованные страницы хранили имя больного и название лекарства, которое ему было дано, а на другой - Шаламов писал стихи. Крупным стремительным почерком с хорошим школьным нажимом. Чернила вылиняли, но были хорошо видны.
Период после освобождения - когда он писал Колымские тетради - это были тетради. Не всегда школьного формата, иногда - крупные, как амбарная книга. Были ранние публикации - до посадки. Были машинописные страницы. Некоторые очень хорошо отпечатанные - как Перчатка, или Четвертая Вологда. Осталось ощущение даже, что это перепечатывала машинистка. Но плохо себе представляю таковую, кому он мог бы это доверить. Правку он вносил от руки. Помню чернила, а не карандаш. И общее впечатление от рукописи - если не читать ее, а отодвинуть на расстояние вытянутой руки - что это партитура и ее можно исполнить. И так это и осталось - Хованщина Мусоргского, исполненная в буквах и страданиях.
Очень сожалею, что мало и мельком снимала рукописи. Они должны были выполнить функцию некоего вещественного доказательства в фильме, а потому самоценность их была вынесена куда-то на периферию кадра.
Знаю, что архив и сегодня хранит неопубликованные тексты, хоть нынешние распорядители наследия и гордятся тем, что издали семитомник. Точно мне известно, и я читала это, - что там были письма Солженицына к Шаламову, которые ныне находятся под запретом - АИС запретил их печатать. Я отказываюсь понимать, почему следует исполнять волю покойного АИС, который о существовании этих писем узнал от меня и Сиротинской, и очень надеюсь, что их не уничтожат и не украдут. А также любовная лирика ВШ, адресованная Ольге Ивинской.