Интервью Ираиды Сиротинской Джону Глэду, 1992
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ВАРЛАМА ШАЛАМОВА
(Окончание, начало здесь)
Но жить в Москве ему не разрешалось, и он был вынужден отправиться в Калининскую область, жил в поселках Озерцы, Туркмен и других. Там были комнаты на пять-шесть человек, пьянство, драки. Здесь Шаламов, еще не реабилитированный, начинает писать „Колымские рассказы". Первые колымские тетради помечены 54-м годом. Один из первых рассказов „Ночь". „В лагере, - говорил он, - мне приходилось выбирать между жизнью и прозой. И я выбрал жизнь". Стихи были более безопасны, о прозе кто-нибудь донес бы. Первый сборник „Колымских рассказов" в основном и написан в 54-55-х годах, там, в Решетниково, и в двух поселках торфоразработок. Эти рассказы словно копились внутри под давлением, такая на них печать спрессованного какого-то творческого порыва, алмазной прочности. Вот, кстати говоря, сейчас выходят иные произведения, и почти каждое предваряется словами: "Это было переработано". Невозможно представить, что "Колымские рассказы" можно переделать. Это проза, которая не поддается расчленению. Написанное мыслилось им не как отдельные рассказы, а как циклы эпопеи, и разрывать его рассказы невозможно, нельзя рассматривать отдельно. Это как от дерева отломать веточку. Она, конечно, дает представление о дереве, но надо смотреть на дерево целиком, чтобы понять, что это такое. У него рассказы „прорастают" друг в друга. Можно было, конечно, подготовить избранное, но Варлам Тихонович сетовал на западных издателей за то, что они нарушают его авторскую волю.
Д.Г. Он был недоволен Романом Гулем, редактором нью-йоркского „Нового журнала".
И.С. Да, очень недоволен, он был просто в бешенстве. Гуль печатал его аптекарскими дозами. Первую книгу Варлам Тихонович отправил на Запад через Надежду Яковлевну Мандельштам. Насколько я знаю, это была единственная попытка публикации, предпринятая с его ведома. Но Шаламова очень разочаровало то, что сделали с его первой рукописью. Он ждал, что его издадут отдельным томом, что будет удар, резонанс, а из-за публикации маленькими дозами исчез эффект. Позже он счел, что Запад его не оценил, и перестал поддерживать отношения с западными корреспондентами. Так что все последующие публикации были взяты из "самиздата".
Д.Г. Журнал "Грани"...
И.С. Да, да, это уже пересылали разные люди, а он об этом и не знал. С ним обращались, как с покойником. И это его не устраивало. Вообще это был человек окончательных решений. Так, он в один прекрасный день расторг первый брак. Потом в одну минуту бросил курить. Когда он что-то решал, то делал это сразу и навсегда. Вот мы тянем, колеблемся, а он отрезал, как ножом. Так, в 56-м году он оставил первую жену и дочь и никогда больше с женой не виделся, хотя они жили в одном городе.
Д.Г. А дочери сколько лет?
И.С. Она родилась в 35-м году. Одним словом, он стал писать "Колымские рассказы". И одновременно с этим обратился в Прокуратуру СССР с просьбой о реабилитации. Переписка эта тянулась где-то около года, но, в конце концов, 18 июля 1956 года Варлам Тихонович был реабилитирован. Справку об этом он получил ровно через месяц - 18 августа. Это было снятие судимости и, соответственно, снятие запрета жить в больших городах. Он возвращается в Москву, пишет первой жене письмо о том (черновик этого письма сохранился), что с момента встречи на Ярославском вокзале ему стало ясно: жизнь их пойдет по разным путям. Она намучилась, тоже была в ссылке из-за него с ребенком - в Средней Азии, в Чарджоу, и жила в Москве без прописки. Но она не одобряла писание „Колымских рассказов", считала, что этим не надо заниматься. Он же признавал ее подвиг, подвиг женщины, которая писала ему по сто писем в год на Колыму, но даже ради нее он не мог предать своих „нетленных мертвецов", как он сам говорил. В письмах Пастернаку он утверждает, что для него главное - это любовь к стихам и любовь к жене. Шаламов мне говорил, что после разрыва просто метался по Москве. В воображении он создал себе почти Мадонну, это своего рода романтизация, а когда через 17 лет вернулся, то увидел обыкновенную женщину. То, чем она была, не совпало с тем, что он навыдумывал. Я познакомилась с Галиной Игнатьевной, когда собирала архив Варлама Тихоновича.
Д.Г. Она жива?
И.С. Нет, она умерла в году 84-м.
Д.Г. Она вам отдала архив?
И.С. Нет, к сожалению, она уничтожила его письма с Колымы. Я к ней пришла именно за тем, чтобы попросить колымские письма. Как раз в это время (1966 год) Варлам Тихонович отдал нам свой архив. Там были письма Галины Игнатьевны, и я, не ссылаясь на него, сама ей позвонила. Она дала мне кое-какие фотографии, еще кое-что, но письма были уничтожены. Это, конечно, большая потеря, хотя ничего особенного он ей писать из-за цензуры не мог. Расставшись с женой и дочерью, он женился на Ольге Сергеевне Неклюдовой, писательнице, она умерла в прошлом году. Я тоже была с ней знакома. Обе жены, надо сказать, были очень милые женщины. Он стал жить у Ольги Сергеевны, сначала на Гоголевском бульваре, потом на Хорошевском шоссе - в районе Беговой. И продолжал писать "Колымские рассказы", это было главным делом его жизни.
Д.Г. Он получал пенсию?
И.С. Пенсия была 42 рубля 30 копеек. На эти деньги жить было невозможно. Но он был человек слишком гордый и не пользовался ничьей помощью. Он говорил, что за 3 рубля человек получает звание его благодетеля. Благодетелей он терпеть не мог и трех рублей не брал. Но надо было на что-то жить, и он работал рецензентом в "Новом мире" - на самотеке. Это ужасная работа, надо было читать тонны рукописей графоманов и отвечать им так, чтобы не обидеть. Страшно подумать, на что он расходовал силы. Еще один эпизод я забыла рассказать. В 56-м году, еще до возвращения, он стал работать корреспондентом журнала "Москва". В 57-м году кончалась первая оттепель, и разгоняли этот журнал: у него было такое ощущение, что сейчас снова наступит 37-й год. Это было потрясение для него. Вот тогда он упал на улице - "Припадок", вы помните рассказ - и очень тяжело заболел. Он попал в Боткинскую больницу, у него была болезнь Миньера - нарушение равновесия, шум в ушах, страшные головные боли. Я смотрела заключение о состоянии его здоровья, у него все было больное - и печень, и сердце, и нервы. Но, конечно, он был человек огромной воли, ему нужно было выжить, видно, он ощущал свое предназначение. После этого сокрушительного удара постарел лет на десять. Еще из лагеря пришел могучим мужчиной, а тут вдруг стал человеком пожилым. И все же работал над двумя сборниками - „Левый берег" и „Артист лопаты" (1959-1965 годы).
Познакомились мы в марте 66-го года. Я прочитала его рассказы в „самиздате", это было духовным потрясением. К тому времени, в 1965 году, он развелся уже с Ольгой Сергеевной. Нельзя даже сказать, что кто-то был виноват, просто два писателя в одной, тем более маленькой квартире - это слишком много. Жизнь не сложилась, хотя он очень хорошо относился к Ольге Сергеевне. Он получил комнату в том же доме, этажом выше и с 66-го года писал, что называется, на моих глазах. Он говорил, что в нем что-то клокочет и ему надо высказаться. Я была слушателем благодарным, понимала его место и в литературе, и в жизни и относилась к нему... даже трудно слова подобрать... и он это, конечно, чувствовал. Он говорил, что, может быть, не писал бы дальше цикл "Колымских рассказов", если бы не было такого слушателя. Даже посвятил мне цикл "Воскрешение лиственницы". Я обычно о чем-то спрашивала, он рассказывал, рассказывал, а в другой раз, когда я приходила, уже были написаны рассказы. Писал, конечно, он один, но какой-то первый эмоциональный толчок давали наши беседы. Вот "Четвертая Вологда"... Буквально при мне написана. Многие другие поздние рассказы.
Начиная с 1961 года выходят книжечки стихов Варлама Тихоновича. Всего вышло пять таких крошечных книжечек. Там есть стихи из „Колымских тетрадей", но, как правило, очень прореженные, с отруб-ленными или исправленными строками. В 1972 году он переехал на другую квартиру на Васильевскую улицу, около чехословацкого посольства и Дома кино. В 70-х же годах, со второй половины, стало резко ухудшаться его здоровье. Но у него, видимо, снова включилась программа выживания, жесткая программа - все нацелено на то, чтобы выжить. Ни минуты в сторону. К нему вернулись кое-какие лагерные привычки. Особенно с конца 79-го года, и это тяжело было видеть. Была цельная личность, он говорил, что "сам себя собрал из кусочков"... Когда физические силы оставляют человека, душевные тоже, к сожалению, его покидают, и у него эти „кусочки" словно стали разъединяться. О нем что ни скажешь, можно тут же сказать прямо противоположное. Можно сказать, что он пророк по складу личности, то есть человек нетерпимый, проповедующий какую-то истину, которую он осознал, как конечную. И в то же время он отшельник, которому ничье мнение не интересно. Да, он был личностью очень цельной. Я часто думаю, в чем основа цельности? Как мне кажется, основа его цельности - нравственного порядка. Он говорил: „Все думают, что я очень сложный, а я простой, моя мораль элементарна". Но попробуйте жить по элементарной морали, то есть не лжесвидетельствуй, ни в малом, ни в большом, не укради, не убий... И этой элементарной моралью он никогда не поступался. Он почти никого не подпускал к себе близко, и большая часть его знакомств заканчивалась тем, что он спускал человека с лестницы.
Но, тут, наверное, надо сказать и о письме 72-го года. Многие строят догадки, а это все происходило на моих глазах. Он говорил, что письмо следует расценить, как пощечину всем тем, кто спекулирует на чужой крови. Это были наши некоторые диссиденты, которые хотели из него сделать знамя, идола, святыню. Он говорил: "Они затолкают меня в яму и будут писать петиции в ООН. Ты сам прыгай в яму, а не толкай другого". Он был против использования его имени помимо его воли. Он все-таки прежде всего считал свои рассказы искусством. Не политическим актом, а искусством. Из них же пытались сделать политический акт. И это ему не нравилось.
Д.Г. Но нельзя же отрицать политический элемент, это смешно.
И.С. Но использовать эти рассказы только в политических целях - это сводить на нет их художественное воздействие. Он считал, что так не должно быть. Его рассказы имеют политическое значение, но в то же время это - постижение мира средствами искусства, это - откровение души. И последняя отдушина, которая у него была, это публикация стихов. А все эти „Посевы", которые он упоминал, и радио „Свобода" перекрывали ему последние возможности публикации здесь. Книжка „Московские облака" долго не выходила, он метался по издательству, пытаясь выяснить, в чем дело, в конце концов, нашлась добрая душа, которая сообщила, что надо писать письмо, без этого публиковать не будут. То есть ему перекрывался последний выход, и он должен был вообще просто лечь в могилу. Здоровье его было на исходе, он не годился для политической борьбы, это не Солженицын, который был здоров физически и значительно моложе Шаламова. Письмо он написал сам. Говорят, что его принудили к этому, но на него насилием невозможно было воздействовать. Это были его собственные слова, я видела черновик письма, он пригласил меня и показал черновик. Я ему, правда, сказала, что это не надо посылать, я чувствовала, что этого не надо делать. Шаламов мне сказал (он меня „Красной Шапочкой" звал): „Ты - Красная Шапочка и в мире волков ничего не понимаешь". Я обиделась и ушла, а надо было остаться. Я стала уже вычеркивать отдельные фразы, и он их не оставил. Надо было бы еще немножко вычеркнуть...
Д.Г. И черновик остался?
И.С. Да, остался.
Д.Г. И он был еще резче?
НС. Да, еще резче. Черновик был даже не один. К тому же он написал историю своего письма в „Литературную газету". Это было в феврале 72-го года, кажется, 23 февраля. Он написал его в крайнем раздражении. Надо сказать, что тут же принесли с курьером верстку.
Д.Г. Принесли верстку письма или книги?
И.С. Письма. И он мне говорит, что-то со стихами они так не торопятся, а вот письмо...
Д.Г. Так что письмо - это была та цена, которую он заплатил за книжку?
И:С. За возможность печататься.
Д.Г. Но он пошел дальше, чем обязан был?
И.С. Да, безусловно. Я вот за это себя и корю, что мне надо было остаться и вычеркнуть побольше. Я не ходила к нему целую неделю, потом он позвонил, попросил прийти, и, когда я пришла, он буквально рыдал.
Д.Г. Жалел?
И.С. Не то чтобы жалел. Он просто плакал и говорил, что он не такой, каким я его считала, что он свалился в яму, написав письмо. Но кто мог осудить этого человека? Это, в конце концов, его право.
Д.Г. Но я знаю человека, у которого висел портрет Шаламова в его квартире, а после этого он портрет снял. И на Западе была реакция.
И.С. К нему приходили, пытаясь поддержать. Столярова Наталья Ивановна, Федот Федотович Сучков, автор его скульптурного портрета, Евгений Борисович Пастернак. Но он просто всех выгонял. Он писал, находясь в состоянии аффекта. Но через две недели, когда я пришла, он уже реабилитировал себя в собственных глазах и стал говорить, что для этого поступка требуется гораздо больше мужества, чем если бы он ничего не писал.
Д.Г. Значит, он предал свои рассказы?
И.С. Но главное, что он продолжал писать, писал „Колымские рассказы-2", по фону еще более мрачные, чем первые. В первых присутствует еще сильная личность автора, пережившего все, а эти были очень безрадостные. Например, „Перчатка", „Афинские ночи", опубликованные в „Новом мире". Он писал их до 73-го года. И тогда же он написал стихи "Славянская клятва": "Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам". Имея в виду всю эту камарилью. Он на самом деле не отрекся от своих „Колымских рассказов". Но он не такой человек, чтобы раскаиваться. Он должен был сделать усилие и осознать себя правым. И после этого письма начался процесс распада личности.
Д.Г. Физического распада?
И.С. И физического, и вообще распада личности. В 73-м году он писал, что это хороший год в его жизни - много написал стихов и прозы. Но этого хватило ненадолго. Это было тяжелое зрелище, страшнее смерти. Здоровье стало ухудшаться, он стал хуже видеть, обострилась болезнь Миньера. В 79-м году Литфонд устроил его в дом для престарелых. Я его там навещала. Он очень не хотел туда ехать, но я не могла его содержать, у меня было трое детей. Он даже хотел вернуться к первой жене и просил меня ей позвонить. Я позвонила, но она сказала, что у нее был недавно инсульт. Я позвонила дочке Лене, но та сказала: „Я не знаю этого человека".
Я приходила в дом престарелых, он диктовал стихи, воспоминания. Стихи часто диктовал из „Колымских тетрадей". Видимо, он опять почувствовал себя, как в лагере. Он, например, повязывал полотенце на шею, как шарф, чтобы не украли. Тщательно считал приносимые яблоки, вел учет, чтобы не украли. Я спрашивала, как дела. И он говорил, что, в общем, хорошо, хорошо кормят.
Д.Г. Где этот дом?
И.С. Это у метро Планерная, улица Лациса. Там такие четырехэтажные корпуса, и его комната была 244. Сначала в комнате с ним жил какой-то то ли генерал, то ли прокурор, старичок, потом его удалили, и у Шаламова была отдельная комната. Я приходила, он лежал, сжавшись в комок, потом уже ничего не видел. Узнавая меня по руке, вставал, усаживался на стул и диктовал стихи.
Д.Г. Когда он ослеп?
И.С. Когда его поместили в дом престарелых. Там все это стало прогрессировать. Его отец ослеп из-за глаукомы. Туда, в этот дом, я принесла ему лондонскую книжку, вышедшую в 78-м году. Он посмотрел, потрогал, увидел, что толстая книжка, и спросил: "А деньги где?" Я сказала, что денег нет. Деньги для него означали независимость. Были бы деньги, можно было бы нанять сиделку. Это все стоит дорого. Но к этому времени он, правда, 72 рубля получал, ему в 65-м году прибавили. По показаниям свидетелей, был установлен его горняцкий стаж на рудниках - 10 лет, и ему дали льготную „большую" пенсию. И вот на 72 рубля он и жил. По его просьбе я предложила стихи в журнал "Юность", и вышла публикация в номере восемь. Он очень радовался, дарил всем экземпляры.
Последний раз я его видела в январе 82-го года, когда пришла поздравить с Новым годом, чего-то принесла. Все было так же, он узнал меня по руке, сел, продиктовал стихи. Все, как всегда, так что я даже не встревожилась, а его, оказывается, 15 января перевели в другой интернат - для психохроников, и 17 его не стало. Конечно, потрясение, простуда. Мне позвонили и сказали, что он умер.
Д.Г. У него маразма не было?
И.С. Он был труднокоммуникабелен: слепой, глухой. Самое страшное, что внутри этого немощного тела был кусочек жизни, поэзии. Он диктовал воспоминания. Он говорил плохо, почти ничего не слышал, не видел, руки дрожали. Но сказать, что он был невменяем, нельзя. Конечно, были такие отклонения, что он прятал простыни, которые ему стелили, при мне не давал менять белье - так боялся хищений, а потом прятал под матрац. Но это включилась программа выживания, как в лагере. Страшно, что я не слышала его последних слов, мне рассказывали, что он пытался что-то сказать...
