"Coloquio en la Residencia" / "Разговор в Резиденции"
А я все вспоминаю ноябрьскую поездку и выставку. И напоминаю, что:
http://community.livejournal.com/ru_lorca/96441.html
"На выставке демонстрировался фильм Мануэля Гутьерреса Арагона "Coloquio en la Residencia" ("Диалог (разговор) в Резиденции"). Документальный, продолжительность 35 мин. "Диалог" составлен из отрывков писем Лорки, Дали и Бунюэля 1922-34 гг.
Фильм можно посмотреть целиком на сайте газеты "Эль Паис": 'Coloquio en la residencia'."
Мне так понравилось кино, что я, поняв текст "в общих чертах", задалась целью познакомить с ним как можно большее количество народу, в том числе и неиспаноговорящего. Посему маниакально "выслушивала" этот получасовой фильм на протяжении двух месяцев. Когда я исчерпала свои познания в испанском, обратилась к Рите, и вместе мы "добили" несчастный текст - а уж как хотелось прижать "в укромном месте к теплой стенке" автора сценария и добыть у него исходник! ))) Ведь все это уже есть в готовом виде, а нам пришлось так помучиться, продираясь сквозь андалусский и каталонский акценты!
Но результат все же получился. Конечно, я уже, можно сказать, не могу слышать эту "аудиокнигу"... и все-таки снова и снова пересматриваю-переслушиваю с удовольствием. Потому что образы героев у Альберто Амарильи и Виктора Клавихо и Антонио Наварро получились, что называется, "в яблочко"!
Приятного просмотра/чтения.)))
Кстати, попутно: Альберто Амарилья - совершенно среднестатистический испанский молодой человек.:) А вот поди ж ты...)))
Да, и еще. Если у кого-нибудь есть хоть какая-то информация или соображения насчет "rutas mágicas del Paralelo", было бы очень здорово. Рита вон уже предположила в шутку, что стол царя Соломона искали на самом деле вовсе не в Толедо...;-)
И огромное ей, Маргарите Константиновой margarita_const, спасибо за исправление ошибок и дополнения того, что не смогла расслышать я.:)
Итак...
B. (Б.) - Buñuel (Бунюэль)
L. (Л.) - Lorca (Лорка)
D. (Д.) - Dalí (Дали)
Испанский вариант:
B. Magnifica tarde! Hace tiempo que echaba de menos la lluvia. Me alegro mucho (de) que llueve.
L. Vosotros os emocionáis con cualquier cosa. Unas veces es son los lirios en el canal, otras el claro de luna.
D. Sois unos hijos indignos de 1923. No habéis sacado ni nada de habernos ido bajo de las alas de los aviones. Y aún os atrevéis a nombraros gente de vanguardia. No sabéis que los motores de explosión suenan mejor que los endecasílabos. Me voy. Me voy enseguida porque con vuestro contacto tengo miedo de convertirme en un monstruo antediluviano.
Querido Federico.
Estoy pintando en Cadaqués. Cuando pinto lo hago descanso. Me gusta sentir la tierra cerca de mis pies.
Querido Federico, no, yo no puedo ir. No puedo dejar los cuadros empezados. Ven tú.
Hola Pepín!
Estamos en Barcelona, Federico y yo. De vuelta de Cadaqués. Federico se muere de miedo en las rutas mágicas del Paralelo. Hay gente de todos los países. Y es formidable. Baile hasta las ocho de la mañana. En el puerto marineros borrachos cantan canciones de taberna.
L.
Marineros que ignoran el vino y la penumbra
decapitan sirenas en los mares de plomo.
Pintores cubistas, borrachos de Mercurio...
borrachos de Mercurio - no.
Pintores modernos...
cortan la flor aséptica de la raíz cuadrada.
B. Os hecho de menos. Nos veremos este invierno en la Residencia. Pero no sé porque me parece que nada será igual.
L.
Una limpia corona de verdes bergantines...
“Verdes” - no...
Una dura corona de blancos bergantines..
Canto tu bello esfuerzo de claridad latina...
No, “claridad latina” no... Tacho “claridad latina”... y queda así:
Canto tu bello esfuerzo de luces catalanas,
tu amor a lo que tiene explicación posible.
D. ¿Cuando podré conocer entera tu Oda? No hay derecho dármela con cuentagotas.
L. Queridos padres.
Estoy terminando “La Oda a Salvador Dalí” que definitivamente se publicará en “La Revista de Occidente” en vista de que es un empeño muy grande, muy importante.
D. Querido Federico.
Grozs (el alemán) y Pasqué (el francés) han pretendido dibujar la putrefacción. Pero han pintado al Señor Tonto con odio, con rabia, con sangre, en un sentido social. Pero tanto han llegado nada más a la primera cap. Nosotros hemos elevado al Señor Tonto. No es nuestra obsesión, es nuestra alegría. Hemos... hemos elevado la idiotez casi a categoría lírica. Hemos llegado a la lírica de la estupidez humana. Oye! ¿Que cuando voy a conocer entera tu Oda?
L.
¡Oh Salvador Dalí de voz aceitunada!
No elogio tu imperfecto pincel adolescente
ni tu color que ronda la color de tu tiempo,
pero alabo tus ansias de eterno limitado.
D. Los versos de Cadaqués! Yo no comprendo de todas las cosas que tu dices de mis pinturas. Pero ten la seguridat de que te creo el único genio actual. Ya lo sabes. A pesar de lo burro que soy en literatura lo poco que cojo de ti me deja muelto. Muelto, muelto!
B. Querido amigo Pepín.
Dalí está influenciadísimo por García Lorca. Se crea un genio imbuido por el amor que le procesa Federico. Tiene que venir aquí, a Paris, y rehacerse de la nefasta influencia del García.
Hasta pronto, tu amigo Luis Buñuel.
Oye, Pepín! Dalí se está quedando atrás. Federico tiene la culpa.
L.
Pero ante todo canto un común pensamiento
que nos une en las horas oscuras y doradas.
D. Yo veo tu cada citada. Ojalá. Tu calzador, tu... tu maleta. Escríbeme mucho. Cada día. O cada dos días.
L.
...tu pincel en el aire,
frente a la mar poblada de barcos y marinos
Cadaqués, en el fiel del agua y la colina,
eleva escalinatas y oculta caracolas.
D. Que-que-que japonecito más gordo eres, coño!
L.
Nuestra amistad pintada como un juego de(la) oca...
D. Un japonés enano del chocolate “Shushar”!
L.
No es el Arte la luz que nos ciega los ojos.
Es primero el amor, la amistad o la esgrima.
D. Te espero cada día. Tenemos que no hablar tanto juntos.
En mi “San Sebastián” te recuerdo mucho. A ver, si que en resulta el San Sebastián eres tú.
Ola Pepín! Tu “Poema de las cositas” es muy mal. Tienes en el peligro de la difusión y de la broma. No tienes ni idea de lo difícil que es encontrar un poema entero tan emocionante como él que te envié - tan poético y tan... antiartístico!
Me harás el favor de darme la dirección de Buñuel que está en el peor plano artístico posible. El del cine.Tengo que escribirle.
B. Querido Pepín! Recibí una carta de Federico y su acólito, Dalí. Lo tiene esclavizado.
L. y D. Pepín, Pepín! ¿Qué pasa? ¿Qué es esto? ¿Estás disgustado? ¿Se puede saber? Esto no se hace con una persona como yo. Vamos, Pepín. Escríbeme enseguida. Cuéntame muchas cosas. Vamos!
D. Haz el favor de escribir, señorito!
B. Dalí me escribe cartas asquerosas. Es un asqueroso. Y con Federico, otro asqueroso. Uno porque nació en el pueblo llamado Asquerosa y el otro... El otro por ser un asqueroso.
L. Mi querido Salvador.
Cuando arrancó el automóvil la oca empezó a graznar (...) yo estuve a punto de tirarme del coche pa’ quedarme contigo (contiguito) en Cadaqués. Desde aquí siento (ay, hijo mío, qué pena!) (...) crepitar dos bestiecitas como el sonido de los cacahuetes cuando se parten con los dedos.
Cadaqués tiene la alegría y la permanencia de belleza neutra del sitio donde ha nacido Venus. Va hacia la belleza pura. Desaparecieron las viñas y se exaltan día por día las aristas que son como las olas y las olas (ondas) que son como las aristas. Un día la luna...
B. Odio! Odio eterno a la luna!
L. Un día la luna mojará (parecerá mojada) con elasticidad de pez mojado, y la torre de la iglesia oscilará de goma blanda sobre las casas de cal o de pan mascado.
Cenicitas! Ay, mis pequeñas cenicitas! Salvador! Acuérdate de mí cuando estés en la playa y sobre todo cuando pintes las crepitantes y únicas cenicitas. Pon mi nombre en el cuadro para que mi nombre sirva para algo en el mundo y dame un abrazo que bien lo necesita tu Federico...
D. Federico!
Si tu tienes dinero podrías venir a Barcelona buscarme. Ahora por los aviones es una cuestión de tiempo. Si yo logro vender unas cosas que tengo en Dalmáu, muy vendibles, seguro que iría a verte en aeroplano - a tí yo sé que te da miedo. Pero es que empezamos a necesitar nuestras locuras, nuestra risa y nuestro llanto. Y nuestro hambre.
Si dispusíramos de 3 000 pesetas podríamos pasar una semana maravillosa!
Tontísimo! ¿Porqué te va a engañar sobre mi verdadero entusiasmo por tus “Canciones”? No, lo que pasa es que se me ocurrieran a unas cosas inadecuadas según tú por pura modernidad mía. El título de un disco de charleston me gusta más (por ejemplo, “Sírvase Usted mismo un pedazo más de puding”)
¿Porqué no me escribes? Si eso es superficial y lo externo me encanta. Porque lo externo es al fin y al cabo de lo objetivo.
Adiós.
Ola, señor!
Debes de ser rico. Si estuviera contigo habría de putito para conmoverte y robarte un poco de dinerito. Estoy tentado de mandarte un retazo de mi pijama color langosta para ver si así te enterneces desde tu opulencia y me mandas dinerito. Fíjate! Con sólo 500 pesetas podríamos sacar un número de la Revista Antiartística. En la que podríamos cagarnos en el “Orfeón catalano”, en Juan Ramón Jimenez, en todos los burros putrefactos!
He releído “Platero y yo”. Es un asco.Un asco todo ese éxtasis emocionado delante de las cosas que no ve, que no ve en absoluto!
¿Escribirás?
L. Querido,
Todo es confuso y embistiente, como la estética de la llama, indecisa y desquiciada. Ahora sé lo que pierdo separándome de ti. Quisiera... pero como el canto estupendo y alegre tu padre cuando canta la sardana “Una llagrima”. Me he portado como un burro indecente contigo, que era lo mejor que eres para mí.A medida que pasan los minutos lo veo claro (в фильме: me dí cuenta) y tengo verdadero sentimiento. Esta noche(cer) cenaré con todos los amigos y brindaré por ti y por mi estancia en Cadaqués.
D. Cadaqués, Cadaqués... Ya está bien de Cadaqués!!
Querido Federico, la profundidad excesiva podría ser peor. Podría ser un éxtasis. ¿Porqué no quieres nada tan con la ironía? Ver claro pero limpidamente. Eso es un ironía. Pintar todas las olas del mar! A mí, no me gusta que nada me gusta extraordinariamente. El éxtasis es un peligro para la inteligencia. Y huyo de las cosas que no me podrían extasiar.
A las siete de la tarde cuando termino de pintar, me voy a tomar mi lección de charleston. Para no tener que contemplar el espectaculo insoportable de la puesta de sol. El charleston resulta la danza contentísima pues empobrece perfectamente de espíritu. Ah, que bien me siento! Eso de no tener que sentir la angustia de estar sumergido en plena naturaleza. O sea en lo confuso, en inaprensible. Hoy está claro donde empieza el arte y donde el naturismo.
He pintado toda la tarde. 7 olas duras y frías, como son las del mar. Mañana pintaré 7 más.
Tengo que explicarte la Santa Objetividad que ahora llama con el nombre de San Sebastián.
Una manera de ver al santo
es subido a un paquebote
donde una muchacha sin senos
enseña a bailar charleston a los marineros.
Todas las flechas tienen
anotada su temperatura y la piel...
la piel tiene coágulos rojos
que hacen de barómetro
para cada nueva herida.
L. Tu San Sebastián se pone al mío! Y fue en todos los momentos, Salvador!
D.
San Sebastián estaba atado
a un viejo tronco de cerezo a sus pies
reposaban sobre un capitel roto...
L. No! San Sebastian fue martirizado dentro de una habitación. Y no amarrado un árbol rumboso si no atado a una columna de jaspe, amarillo y tan lucido como su carne.
D. El principio de la elegancia es el que hacia agonizar a San Sebastián deliciosamente!
L. Salvador! Ven aquí, a Granada! Te espero sin falta. Hablaremos en Granada... sin mar... y sin flechas.
D. No. No. Yo no puedo ir a Granada, no te quiero engañar. Tengo mucho trabajo que hacer. Tu no puedas darte cuenta de como me entregado a mis cuadros, con que cariño pinto mis ventanas abiertas, mis cestas de pan, mis peces, mis niñas cocientes, mis cielos con esculturas.
Adiós!
L. Adiós...
D. Te quiero mucho. Algún día volveremos a vernos. Qué bien lo pasaremos! Me voy a mis cuadros de mi corazón.
L.
La luna vino a la fragua
con su polizón de nardos.
El niño la mira, mira.
El niño la está mirando.
En el aire conmovido
mueve la luna sus brazos
y enseña, lúbrica y pura,
sus senos de duro estaño.
Huye luna, luna, luna!..
B. Odio! Odio universal a la luna!
L.
...que ya siento sus caballos.
El jinete se acercaba
tocando el tambor de llano.
Dentro de la fragua el niño,
tiene los ojos cerrados.
D. Querido Federico.
He leído con calma tu libro del que puedo dejar de comentar algunas cosas. No es imposible coincidir con los elogios que te dedican los grandes puercos putrefactos. Lo peor me parece del aquél señor que se le lleva al río. Tu poesía actual que te (ну совсем неразборчиво!) dentro de la tradicional, incapaz de emocionar los días ... ni desplacer nuestros deseos actuales. Tu poesía está ligada de pies y brazos a la poesía vieja.
Hablas de un jinete y supones que estaba encima de un caballo y aquel caballo galopa. Esto es mucho decir porque sería conveniente ver igual si es el jinete que va arriba o si en realidad más veloz que el caballo resultan ser los pelitos de los cojones del jinete.
Hay que dejar a las cosas libres de las ideas preconcebidas y convencionadas con las que la inteligencia quiere someterlas. Feo, bonito - son dos palabras que han dejado de tener sentido.
Horror - eso es otra cosa. Yo he bebido la muerte en tu espalda. Te digo que el día que pierdas el miedo te cagues en Juanramónes, en los Salinas y etc., ese día que abandones la rima, al arte tal y cómo lo entienden los puercos putrefactos! Ese día vas hacer cosas divertidas, horripilantes, poéticas, como ningún poeta ha realizado.
Adiós.
Este invierno te invito a lanzamos al vacío. Yo estoy en el.
Post data. Tu eres una borrasca cristiana y necesitas de mi paganismo. La última temporada en Madrid te entregaste a lo que no debiste entregarte nunca.
L. Querida Ana María.
Si no te he escrito antes no ha sido por culpa mía sino por culpa de mis días un poco tontos de Madrid. Podrá no dar señales de vida pero mi intensidad no varía... Además yo no olvido nunca.
Pienso en Cadaqués. Me parece un paisaje eterno y actual, pero perfecto. El horizonte sube construido como un gran acueducto. Los peces de plata salen a tomar la luna y tú te mojaras las trenzas en el agua cuando va y viene el canto tartamudo de las canoas de gasolina. Entonces vendrá el atardecer y ya no quedará nadie. Mi recuerdo se sentará en una butaca. Mi recuerdo como crespell y vino rojo. Tú te estás riendo y tu hermano Salvador runca como un abejorro de oro.
Salvador! Amigo!..
Estoy demasiado solo en el comedor. Pero no puedo levantarme. Un dibujo de Salvador me enreda los pies. ¿Qué hora será? Ahora mismo me comerían un pedacito de mona.
¿Salvador? No, no es él. Son esas mujeres enlutadas que van a ver al notario.
Mi recuerdo es siempre intenso. Da recuerdos a tu padre!
Don Salvador Dalí-y-Cusí
Figueras 16 de enero de 1930
Señor don Federico García Lorca.
Es muy triste para mí tener que comunicarle que tuve que echar de casa a mi hijo Salvador. Ha sido doloroso para todos nosotros pero por dignidad fue preciso tomar tan desesperado resolución. En uno de los cuadros de su exposición en Paris tuvo la vileza de escribir estas palabras: “Yo escupo sobre mi madre”. Supuse que habría podido estar borracho cuando lo escribió y le pedía explicaciones. No me las quiso dar y nos insultó a todos nuevamente. Es un desagradecido, un ignorante y un pedante sin igual, además de un perfecto sinvergüenza. Crees a ver lo todo y ni tan siquiera sabe leer ni escribir. En fin, Usted ya lo conoce mejor que yo. Un abrazo a su amigo afectísimo.
D. Port Lligat, 15 de abril de 1934
Querido Lorquito!
Pienso que podemos hacer algo juntos. Si vinieras podemos entendernos mejor sobre muchas cosas. Gala tiene una curiosidad terrible por conocerte.
L. Querido Salvador,
El aire que viene del mar es delicado. Aquí en el hotel de Lanjaron no hay una (...)bien hecha. Las niñas que vienen del mar y de la playa miran y las que bajan de las excursiones por las montañas - desean. Estoy bastante aislado y no me gusta hablar con nadie. Como no sea con los camareros que son guapos.
Salvador! Yo te recuerdo siempre. Te recuerdo demasiado. Es como tener una moneda de oro en la mano y no poder soltarla. Pero que tampoco quiero soltarla. Cuando tengo que pensar en lo feísimo que eres para quererte más.
Pero ante todo canto un común pensamiento
que nos une en las horas oscuras y doradas.
...nuestra amistad pintada como un juego de oca.
Русское "переложение":
Б. - Великолепный вечер! Давненько не было такого дождя, я даже соскучился. Дождь неизменно меня радует.
Л. Вас умиляет каждая мелочь! И неважно, будь то маленькие солнышки ирисов на берегах канала или ясный лик луны.
Д. Вы - недостойные дети 1923 года! Вы никакого урока не извлекли из того, что мы умчались на крыльях самолетов. И вы еще смеете называть себя авангардистами! Вы и понятия не имеете, что звук двигателя внутреннего сгорания куда лучше ямбов и хореев. Я ухожу! Ухожу немедленно, потому что, общаясь с вами, боюсь превратиться в допотопное чудовище.
Д. Дорогой Федерико.
Я работаю здесь, в Кадакесе. Когда пишу, разуваюсь - хочется чувствовать землю без помех.
Дорогой Федерико, нет, я не могу приехать. Не могу оставить начатые картины. Приезжай ты.
Здравствуй, Пепин!
Мы с Федерико вернулись из Кадакеса в Барселону. Федерико умирает от страха на волшебных тропах Паралело. Здесь полно народу из разных стран, и это потрясающе. Танцы до восьми утра! В порту пьяные матросы распевают кабацкие песни…
Л.
Моряки, незнакомые с ромом и штормом,
истребляют сирен по свинцовым лиманам.(...)
Современные метры надеются в кельях
на стерильные свойства квадратного корня.
Б. Скучаю по вас. Этой зимой мы, конечно, увидимся в Резиденции. Но - не знаю почему - мне кажется, что ничто уже не будет прежним.
Л.
Чистый нимб парусов, зелень волн...
Нет, "зелень" не пойдет...
Горький лик синевы и песчаные пряди
полукруг парусов замыкает подковой...
Воспеваю твою средиземскую ясность...
Нет, "средиземская ясность " - не то... Вычеркиваем её... И остается вот что:
"Мне завидны и твой каталонский рассудок,
объясненье всему находящий упрямо..."
Д. Когда же я прочту целиком твою "Оду"? Совести в тебе нет, шлешь по капельке!
Л. Дорогие мои!
Я заканчиваю «Оду Сальвадору Дали». Меня заверили, что в очередном номере «Западного обозрения» ее уже можно будет прочитать. Это будет выполнение давнего и очень важного обещания.
Д. Дорогой Федерико!
Грос (немец) и Паске (француз) уже пытались рисовать тухлячков. Но писали они, к примеру, дурака с ненавистью, со злобой, с яростью, напирая на социальное. И затронули только верхний слой - оболочку болвана.
Мы же возвели глупость в ранг поэтической категории и тем вознесли дурака. Мы ощутили человечную поэзию глупости.
Слушай, когда же я прочту целиком твою Оду?
Л.
О Дали, да звучит твой оливковый голос!
Назову ли искусство твое безупречным?
Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты,
потому что тоскуешь о точном и вечном.
Д. Что же до стихов о Кадакесе...
Говорить о стихах, как ты о картинах, я не умею. Но знай, что я, хоть и разбираюсь в литературе, как последний осел, и хромаю на все четыре ноги, все ж таки кое-что в тебе, поэте, понял и углядел гениальность, которой сегодня ни в ком больше нет. Ты, впрочем, и сам это знаешь.
Б. Дорогой Пепин!
Дали находится под глубоким влиянием Гарсиа Лорки. Он считает себя гением, чему немало способствует любовь к нему Федерико. (...) Как мне нравится, когда он приезжает сюда, в Париж, и обновляется вдалеке от влияния этого гнусного Гарсиа!
До свидания, твой друг Луис Бунюэль.
Вот что, Пепин. Дали (в плане искусства) тащится далеко позади, и в этом вина Федерико!
Л.
Но важнее другое...
породнили нас общие поиски смысла.
Д. Твои вещи мерещатся мне едва ли не в каждом углу - то рожок для обуви на полке, то чемодан у стола. Как бы я хотел увидеть во плоти - тебя самого!
Пиши мне обязательно! Каждый день или хотя бы через день.
Л.
Твоя смуглая кисть да купается в море,
населенном матросами и парусами.
Кадакес, балансир лукоморья и взгорья,
Гребни раковин в пене и лесенок ленты...
Д. Экая ты япошка-шоколадка!..
Л.
Наша близость, что схожа с азартной игрою...
Д. ...фирмы "Шушар"!
Л.
Породнили нас общие поиски смысла.
Как назвать это - дружбою или дуэлью?
Д. Жду тебя каждый день. Нам нужно о многом помолчать вдвоем.
В моем "Святом Себастьяне" столько о тебе! Иногда мне даже кажется, что это ты и есть.
Привет, Пепин!
Твоя "Поэма о малых сих" очень плоха. Думаю, ты страдаешь многословием, а шутки твои плоски. Ты даже не представляешь, как трудно найти стихотворение настолько же потрясающее, как то, что я тебе послал - такое поэтичное и такое… антихудожественное!
Окажи такую любезность и пришли мне адрес Бунюэля, который сейчас находится в худшем из возможных для художника состояний. Я имею в виду в кино. Я должен написать ему.
Б. Дорогой Пепин!
Я получил письмо от Федерико и его прихвостня - Дали.
Л. и Д. Пепин, Пепин! Что происходит? Что такое? Ты рассержен? Можно узнать, за что? Не годится поступать подобным образом с таким человеком, как я. Ну же, Пепин! Напиши мне безотлагательно и расскажи обо всем! Давай!
Д. Уж будьте так любезны, сеньорито, напишите!
Б. Дали пишет мне отвратительные письма. Он сам отвратителен.
Федерико отвратителен вдвойне. Во-первых, потому что он родом из Отвратительного, во-вторых, потому что он сам отвратителен.
Л. Мой дорогой Сальвадор!
Едва автомобиль тронулся, как за нами увязался гусь - бежит, крыльями хлопает и вещает, что твой профессор. Я едва не выкинулся в окошко - так мне хотелось остаться с тобой - с тобою! - в Кадакесе. Я и отсюда слышу (ой, сынок, как больно!), как хрустят раздавленные ракушки, кромсая мягкие тельца. Кадакес прекрасен и радостен - это вечная красота моря, из которого (именно здесь!) вышла Венера пеннорожденная. Вышла- и забыла благословенный этот край. А разве не здесь обретается чистая красота?
Дорога пересекла виноградники, и замелькали скалы, похожие на крылья, и валуны, похожие на волны, - как же твои волны похожи на валуны... Придет ночь, и луна…
Б. Ненавижу! Как же я ненавижу луну!..
Л. Придет ночь, и луна, мокрая, как рыба, выльет на колокольню крынку с опарой и выкрасит бедняцкие хижины известкой.
Милые моему сердцу пепелинки! Сальвадор, вспомни обо мне, когда будешь бродить по берегу, но главное - когда примешься за хрупкие, хрусткие пепелинки - таких больше не сыскать! И еще - изобрази где-нибудь на картине мое имя: пусть оно хоть так послужит городу и миру. Вспоминай меня - мне это так важно!
Д. Федерико! Если ты при деньгах, приезжай в Барселону или прилетай на аэроплане, какой-то час, и ты здесь. Я, если б удалось запродать что-нибудь из выставленного мною у Далмау, сам бы прилетел, но - увы! Но тебя не дождешься! Что, боишься летать? А ведь пора нам приступить к слезам нашим, трудам нашим, гладу, хладу и розам! Всего 3000 песет - и какая была бы неделя!
* * *
Сынок-то твой - вот дурачина! И надо же было мне - зачем? - морочить тебе голову! С чего мне было утаивать от тебя восторг душевный, в который привели меня твои чудесные песни? А с того, что я поначалу "не вник", как ты говоришь, - стоял снаружи и ощущал только поверхность, только архитектонику (которая чиста и современна), чувствую и другую поэзию - ту, что живет в названии американского чарльстона (ну, например, "Подайте мне еще кусочек торта"). Почему не пишешь? Я довольно поверхностное существо и всегда готов прийти в восторг от оболочки - хотя бы потому что оболочка - объективная реальность, ее можно потрогать руками.
Сеньор!
Богатейте, богатейте, господин мой, а уж я расстараюсь -- буду перед вами юлить, лебезить да подворовывать - держи карман шире! Есть у меня, господин мой, искушеньице послать вам в дар клок моей рубахи цвета лангусты в надежде, что умиление подвигнет вас в свою очередь выслать бедолаге вспомоществование. Подумай только! Будь у нас 500 песет, мы бы выпустили специальный номер "Против искусства" и отвели бы наконец душу - напакостили бы всей этой поросятине, от "Каталонского Орфея" до Хуана Рамона.
Я перечитал "Платеро и я". Жутчайшая дрянь. На каждом шагу, по всякому поводу Хуан Рамон впадает в экстаз, а сам в упор не видит, вообще ничего не видит, ибо воспринимает не мир, а исключительно свои паршивые восторги по поводу мира.
Напишешь мне?
Л. Дорогой мой,
все так переменчиво, невнятно, причудливо - эстетика пляшущего пламени.
Сколько же я теряю, удаляясь от тебя! Я чуть не зарыдал - безотчетно, как Льюис Салерас, как плачут, заслышав самое начало сарданы "Слеза", той, что так любит напевать потихоньку твой отец.
Я вел себя с тобою, как упрямый осел. С тобою - лучшим из моих друзей! И чем дальше я уезжаю, тем глубже раскаяние, тем сильнее нежность.
Сегодня в Барселоне у меня ужин с друзьями. Обязательно выпью за твое здоровье и благословенные дни в Кадакесе...
Д. Кадакес, Кадакес... Хватит уже о Кадакесе!!
Дорогой Федерико, не нужно нырять на глубину, это чревато экстазом.
Чем, кстати, тебе не по душе ирония? Ирония, то есть нагота, и есть чистое, ясное видение.
Нарисовать морю все волны, сколько ни есть!
Я не люблю безмерной любви и потому тщательно избегаю всего, что может привести в экстаз. В семь я кончаю писать и, вместо того, чтобы глазеть на закат (явление почти непереносимое для мироздания), отправляюсь на урок чарльстона - это изумительное средство духовного опустошения как нельзя кстати.
Как же мне хорошо! И никакой тоски по всему, что мог бы сделать, а взамен - эта слитность с природой. Уже, кажется, ясно, где кончается природоведение и начинается искусство.
Я писал весь вечер и написал семь крепких холодных волн - они здесь такие... Завтра напишу еще семь.
...И снова я буду говорить о Священной Объективности, принявшей ныне имя святого Себастьяна.
"Вот палуба белого пакетбота,
где плоскогрудая девушка
учит матросов (...) плясать чарльстон.
На каждой стреле обозначена температура,
и стынет кровавый сгусток,
предсказывающий (в точности как барометр!)
каждую новую рану."
Л. Твой Святой Себастьян так похож на моего! И всегда был похож - видишь, как мы с тобой совпадаем?
Д.
Поднимаюсь
и вижу наверху святого Себастьяна,
привязанного к оливе,
ступни его попирают обломки капители...
Л. Нет! Святого Себастьяна мучили не на вольном воздухе, а внутри дворца. Его не привязывали к узловатому древесному стволу (как изображают романтики от Возрождения). Нет! Он стоял у колонны из узорчатой яшмы, прозрачно-оранжевой, сердоликовой, как его тело.
Д. Повинуясь закону изящества, святой Себастьян обворожительно бился в агонии...
Л. Сальвадор! Приезжай сюда, в Гранаду. Жду тебя непременно. Поговорим обо всем, вдали от моря и стрел.
Д. Нет. Нет. Насчет Гранады - не буду врать, приехать не смогу. Должен работать все время. Ты и не представляешь, как я поглощен тем, что дела, с какой нежностью пишу я эти окна, распахнутые морю и скалам, эти хлебные корзинки, девушек за шитьем, рыб и небо в изваяньях!
Прощай.
Л. Прощай...
Д. Очень люблю тебя. Мы ведь увидимся в конце концов, на радость нам обоим. <Пиши мне и прощай, прощай> (этого, в острых скобках, они в оригинале не произносят) Пойду к милым моему сердцу холстам.
Л.
Луна в жасминовой шали
явилась в кузню к цыганам.
И сморит, смотрит ребенок,
и смутен взгляд мальчугана.
Луна закинула руки
и дразнит ветер полночный
своей оловянной грудью,
бесстыдной и непорочной.
- Луна, луна моя, скройся!..
Б. Ненавижу! Всемерно и всемирно ненавижу луну!
Л.
Мне конь почудился дальний...
Летит по дороге всадник
и бьет в барабан округи.
На ледяной наковальне
сложены детские руки...
Д. Дорогой Федерико.
Я спокойно перечел твою книгу и должен сообщить тебе свое мнение. Понятно, что оно и в малой мере не совпадает с рассуждениями маститых тухляков, которые уже высказались. Хуже всего - так мне кажется - история о том, как некий тип сводил ее к реке. Твои стихи - плоть от плоти традиции, но! Ты связан по рукам и ногам путами отжившей поэтической манеры, уже не способной ни воплотить сегодняшние порывы, ни взволновать. (...) Поминаешь всадника, полагая, что это он взгромоздился на коня и пустил его в галоп, а это еще вопрос, кто кого пустил. Ведь может статься, что пушок на ухе всадника куда резвее коня.
Я убежден, что сегодня поэзия должна освободиться от всех искусственных построений, навязанных ей разумом, и открыть истинный, реальный смысл всякой вещи.
Ужас - другая материя. Я вкусил смерть у тебя за спиной. Верю, что наступит день - и ты распрямишься, наплюешь на Салинасов, бросишь Рифму, которую весь свинюшник почитает за Искусство и примешься за то, от чего душа возрадуется и волосы дыбом встанут - за такую поэзию, которая дотоле никому из поэтов и не снилась.
Прощай.
Этой зимой я позову тебя в Пустоту. Сам я обретаюсь здесь уже какое-то время и неплохо ориентируюсь.
Тебе - христианскому смерчу - необходимо мое язычество. Тогда, в Мадриде, тебя занесло туда, куда тебе нельзя заноситься.
Прощай.
Л. Дорогая Ана Мария!
Тебя я никогда не забывал, а если и не писал, то не по своей вине, а замотавшись в дурацкой мадридской суетне. Во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни.
Кадакес стоит у меня перед глазами. Он вечен и вечно нов - вот секрет его совершенства. Морской горизонт над аркадой холмов - словно огромный акведук. Серебряные рыбы тянутся к луне, глухо рокочет моторная лодка, то приближаясь, то отдаляясь, и волны гладят твои влажные косы. А затем в гостиную проберется сумрак, и там не останется никого. И память моя усядется в кресло. Темно-лиловая моя память - как вино, как цыганский вьюнок у стены твоего дома. Слышно, как брат вторит твоему смеху - гудит, как золотой шмель.
Сальвадор! Друг мой!..
Мне одиноко в гостиной, но уйти не могу - меня опутал рисунок Сальвадора. Интересно, который час?.. Я бы не отказался от куска пирога.
Сальвадор?.. Нет, это не он... Это те женщины в трауре - заплаканные, запыленные: другие к нотариусу не ходят!
Так вот я и вспоминаю...
Передай от меня привет отцу.
Дон Сальвадор Дали-и-Куси
Фигерас, 16 января 1930 года. (а вот интересно - в книге письмо датировано 16 мая 1931-го. И где бы посмотреть, как оно в оригинале?)
Не знаю, осведомлены ли Вы о том, что я был вынужден изгнать своего сына из дома. Событие тяжелое для всех нас, но поступить иначе, не утратив достоинства, я не мог и принял это мучительное решение. На выставке в Париже сын дошел до немыслимой дикости - написал на одной из работ чудовищные слова: "Мне бывает приятно иногда плюнуть на портрет матери!" Я предположил, что он был пьян и не в себе, когда сделал это, и потребовал объяснений. Он же не только ничего не стал объяснять, но и снова оскорбил всех нас. Больше мне сказать нечего.
Он - несчастнейшее существо и не ведает, что творит. Притом - образцовый, бесстыжий негодяй. Полагает себя умнее всех, а сам даже грамоты не знает. Впрочем, Вам это известно лучше, чем кому бы то ни было.
Обнимаю и остаюсь Вашим другом -
Сальвадор Дали.
Д. Порт-Льигат, 15 апреля 1934 года.
Милый Лорчонок!
Мы с тобой могли бы сделать что-нибудь вместе, приезжай, поговорим обо всем, обсудим. Уверен, что мы позабавимся в лучшем виде, если повстречаемся вновь. Гала ужасно хочет познакомиться с тобой.
Л. Дорогой Сальвадор.
С моря дует нежный ветерок. В гостинице, где я обитаю, не видать ни стройной ножки, ни ладной щиколотки. Девушки с моря - глядят, а те, что с гор - требуют. Я живу анахоретом и в разговоры почти ни с кем не вступаю. Ну, разве что с официантами - всегда знаешь, как тебе улыбнутся и что скажут.
Сальвадор! Все вспоминаю тебя. Даже, кажется, слишком. Такое впечатление, что в руке у меня золотой. А разменять его не могу. И не хочу, сынок. Как вспомню, какая ты страхолюдина, так еще сильнее люблю.
Но важнее другое - не судьбы искусства
и не судьбы эпохи с ее канителью,
породнили нас общие поиски смысла.
Как назвать это - дружбою или дуэлью?..
…Наша близость, что схожа с азартной игрою.
Использованы (бессовестно) переводы:
Н.Р.Малиновской, А.М. Гелескула, Н. Рыбальченко, Т. Михайловой.
http://community.livejournal.com/ru_lorca/96441.html
"На выставке демонстрировался фильм Мануэля Гутьерреса Арагона "Coloquio en la Residencia" ("Диалог (разговор) в Резиденции"). Документальный, продолжительность 35 мин. "Диалог" составлен из отрывков писем Лорки, Дали и Бунюэля 1922-34 гг.
Фильм можно посмотреть целиком на сайте газеты "Эль Паис": 'Coloquio en la residencia'."
Мне так понравилось кино, что я, поняв текст "в общих чертах", задалась целью познакомить с ним как можно большее количество народу, в том числе и неиспаноговорящего. Посему маниакально "выслушивала" этот получасовой фильм на протяжении двух месяцев. Когда я исчерпала свои познания в испанском, обратилась к Рите, и вместе мы "добили" несчастный текст - а уж как хотелось прижать "в укромном месте к теплой стенке" автора сценария и добыть у него исходник! ))) Ведь все это уже есть в готовом виде, а нам пришлось так помучиться, продираясь сквозь андалусский и каталонский акценты!
Но результат все же получился. Конечно, я уже, можно сказать, не могу слышать эту "аудиокнигу"... и все-таки снова и снова пересматриваю-переслушиваю с удовольствием. Потому что образы героев у Альберто Амарильи и Виктора Клавихо и Антонио Наварро получились, что называется, "в яблочко"!
Приятного просмотра/чтения.)))
Кстати, попутно: Альберто Амарилья - совершенно среднестатистический испанский молодой человек.:) А вот поди ж ты...)))
Да, и еще. Если у кого-нибудь есть хоть какая-то информация или соображения насчет "rutas mágicas del Paralelo", было бы очень здорово. Рита вон уже предположила в шутку, что стол царя Соломона искали на самом деле вовсе не в Толедо...;-)
И огромное ей, Маргарите Константиновой margarita_const, спасибо за исправление ошибок и дополнения того, что не смогла расслышать я.:)
Итак...
B. (Б.) - Buñuel (Бунюэль)
L. (Л.) - Lorca (Лорка)
D. (Д.) - Dalí (Дали)
Испанский вариант:
B. Magnifica tarde! Hace tiempo que echaba de menos la lluvia. Me alegro mucho (de) que llueve.
L. Vosotros os emocionáis con cualquier cosa. Unas veces es son los lirios en el canal, otras el claro de luna.
D. Sois unos hijos indignos de 1923. No habéis sacado ni nada de habernos ido bajo de las alas de los aviones. Y aún os atrevéis a nombraros gente de vanguardia. No sabéis que los motores de explosión suenan mejor que los endecasílabos. Me voy. Me voy enseguida porque con vuestro contacto tengo miedo de convertirme en un monstruo antediluviano.
Querido Federico.
Estoy pintando en Cadaqués. Cuando pinto lo hago descanso. Me gusta sentir la tierra cerca de mis pies.
Querido Federico, no, yo no puedo ir. No puedo dejar los cuadros empezados. Ven tú.
Hola Pepín!
Estamos en Barcelona, Federico y yo. De vuelta de Cadaqués. Federico se muere de miedo en las rutas mágicas del Paralelo. Hay gente de todos los países. Y es formidable. Baile hasta las ocho de la mañana. En el puerto marineros borrachos cantan canciones de taberna.
L.
Marineros que ignoran el vino y la penumbra
decapitan sirenas en los mares de plomo.
Pintores cubistas, borrachos de Mercurio...
borrachos de Mercurio - no.
Pintores modernos...
cortan la flor aséptica de la raíz cuadrada.
B. Os hecho de menos. Nos veremos este invierno en la Residencia. Pero no sé porque me parece que nada será igual.
L.
Una limpia corona de verdes bergantines...
“Verdes” - no...
Una dura corona de blancos bergantines..
Canto tu bello esfuerzo de claridad latina...
No, “claridad latina” no... Tacho “claridad latina”... y queda así:
Canto tu bello esfuerzo de luces catalanas,
tu amor a lo que tiene explicación posible.
D. ¿Cuando podré conocer entera tu Oda? No hay derecho dármela con cuentagotas.
L. Queridos padres.
Estoy terminando “La Oda a Salvador Dalí” que definitivamente se publicará en “La Revista de Occidente” en vista de que es un empeño muy grande, muy importante.
D. Querido Federico.
Grozs (el alemán) y Pasqué (el francés) han pretendido dibujar la putrefacción. Pero han pintado al Señor Tonto con odio, con rabia, con sangre, en un sentido social. Pero tanto han llegado nada más a la primera cap. Nosotros hemos elevado al Señor Tonto. No es nuestra obsesión, es nuestra alegría. Hemos... hemos elevado la idiotez casi a categoría lírica. Hemos llegado a la lírica de la estupidez humana. Oye! ¿Que cuando voy a conocer entera tu Oda?
L.
¡Oh Salvador Dalí de voz aceitunada!
No elogio tu imperfecto pincel adolescente
ni tu color que ronda la color de tu tiempo,
pero alabo tus ansias de eterno limitado.
D. Los versos de Cadaqués! Yo no comprendo de todas las cosas que tu dices de mis pinturas. Pero ten la seguridat de que te creo el único genio actual. Ya lo sabes. A pesar de lo burro que soy en literatura lo poco que cojo de ti me deja muelto. Muelto, muelto!
B. Querido amigo Pepín.
Dalí está influenciadísimo por García Lorca. Se crea un genio imbuido por el amor que le procesa Federico. Tiene que venir aquí, a Paris, y rehacerse de la nefasta influencia del García.
Hasta pronto, tu amigo Luis Buñuel.
Oye, Pepín! Dalí se está quedando atrás. Federico tiene la culpa.
L.
Pero ante todo canto un común pensamiento
que nos une en las horas oscuras y doradas.
D. Yo veo tu cada citada. Ojalá. Tu calzador, tu... tu maleta. Escríbeme mucho. Cada día. O cada dos días.
L.
...tu pincel en el aire,
frente a la mar poblada de barcos y marinos
Cadaqués, en el fiel del agua y la colina,
eleva escalinatas y oculta caracolas.
D. Que-que-que japonecito más gordo eres, coño!
L.
Nuestra amistad pintada como un juego de(la) oca...
D. Un japonés enano del chocolate “Shushar”!
L.
No es el Arte la luz que nos ciega los ojos.
Es primero el amor, la amistad o la esgrima.
D. Te espero cada día. Tenemos que no hablar tanto juntos.
En mi “San Sebastián” te recuerdo mucho. A ver, si que en resulta el San Sebastián eres tú.
Ola Pepín! Tu “Poema de las cositas” es muy mal. Tienes en el peligro de la difusión y de la broma. No tienes ni idea de lo difícil que es encontrar un poema entero tan emocionante como él que te envié - tan poético y tan... antiartístico!
Me harás el favor de darme la dirección de Buñuel que está en el peor plano artístico posible. El del cine.Tengo que escribirle.
B. Querido Pepín! Recibí una carta de Federico y su acólito, Dalí. Lo tiene esclavizado.
L. y D. Pepín, Pepín! ¿Qué pasa? ¿Qué es esto? ¿Estás disgustado? ¿Se puede saber? Esto no se hace con una persona como yo. Vamos, Pepín. Escríbeme enseguida. Cuéntame muchas cosas. Vamos!
D. Haz el favor de escribir, señorito!
B. Dalí me escribe cartas asquerosas. Es un asqueroso. Y con Federico, otro asqueroso. Uno porque nació en el pueblo llamado Asquerosa y el otro... El otro por ser un asqueroso.
L. Mi querido Salvador.
Cuando arrancó el automóvil la oca empezó a graznar (...) yo estuve a punto de tirarme del coche pa’ quedarme contigo (contiguito) en Cadaqués. Desde aquí siento (ay, hijo mío, qué pena!) (...) crepitar dos bestiecitas como el sonido de los cacahuetes cuando se parten con los dedos.
Cadaqués tiene la alegría y la permanencia de belleza neutra del sitio donde ha nacido Venus. Va hacia la belleza pura. Desaparecieron las viñas y se exaltan día por día las aristas que son como las olas y las olas (ondas) que son como las aristas. Un día la luna...
B. Odio! Odio eterno a la luna!
L. Un día la luna mojará (parecerá mojada) con elasticidad de pez mojado, y la torre de la iglesia oscilará de goma blanda sobre las casas de cal o de pan mascado.
Cenicitas! Ay, mis pequeñas cenicitas! Salvador! Acuérdate de mí cuando estés en la playa y sobre todo cuando pintes las crepitantes y únicas cenicitas. Pon mi nombre en el cuadro para que mi nombre sirva para algo en el mundo y dame un abrazo que bien lo necesita tu Federico...
D. Federico!
Si tu tienes dinero podrías venir a Barcelona buscarme. Ahora por los aviones es una cuestión de tiempo. Si yo logro vender unas cosas que tengo en Dalmáu, muy vendibles, seguro que iría a verte en aeroplano - a tí yo sé que te da miedo. Pero es que empezamos a necesitar nuestras locuras, nuestra risa y nuestro llanto. Y nuestro hambre.
Si dispusíramos de 3 000 pesetas podríamos pasar una semana maravillosa!
Tontísimo! ¿Porqué te va a engañar sobre mi verdadero entusiasmo por tus “Canciones”? No, lo que pasa es que se me ocurrieran a unas cosas inadecuadas según tú por pura modernidad mía. El título de un disco de charleston me gusta más (por ejemplo, “Sírvase Usted mismo un pedazo más de puding”)
¿Porqué no me escribes? Si eso es superficial y lo externo me encanta. Porque lo externo es al fin y al cabo de lo objetivo.
Adiós.
Ola, señor!
Debes de ser rico. Si estuviera contigo habría de putito para conmoverte y robarte un poco de dinerito. Estoy tentado de mandarte un retazo de mi pijama color langosta para ver si así te enterneces desde tu opulencia y me mandas dinerito. Fíjate! Con sólo 500 pesetas podríamos sacar un número de la Revista Antiartística. En la que podríamos cagarnos en el “Orfeón catalano”, en Juan Ramón Jimenez, en todos los burros putrefactos!
He releído “Platero y yo”. Es un asco.Un asco todo ese éxtasis emocionado delante de las cosas que no ve, que no ve en absoluto!
¿Escribirás?
L. Querido,
Todo es confuso y embistiente, como la estética de la llama, indecisa y desquiciada. Ahora sé lo que pierdo separándome de ti. Quisiera... pero como el canto estupendo y alegre tu padre cuando canta la sardana “Una llagrima”. Me he portado como un burro indecente contigo, que era lo mejor que eres para mí.A medida que pasan los minutos lo veo claro (в фильме: me dí cuenta) y tengo verdadero sentimiento. Esta noche(cer) cenaré con todos los amigos y brindaré por ti y por mi estancia en Cadaqués.
D. Cadaqués, Cadaqués... Ya está bien de Cadaqués!!
Querido Federico, la profundidad excesiva podría ser peor. Podría ser un éxtasis. ¿Porqué no quieres nada tan con la ironía? Ver claro pero limpidamente. Eso es un ironía. Pintar todas las olas del mar! A mí, no me gusta que nada me gusta extraordinariamente. El éxtasis es un peligro para la inteligencia. Y huyo de las cosas que no me podrían extasiar.
A las siete de la tarde cuando termino de pintar, me voy a tomar mi lección de charleston. Para no tener que contemplar el espectaculo insoportable de la puesta de sol. El charleston resulta la danza contentísima pues empobrece perfectamente de espíritu. Ah, que bien me siento! Eso de no tener que sentir la angustia de estar sumergido en plena naturaleza. O sea en lo confuso, en inaprensible. Hoy está claro donde empieza el arte y donde el naturismo.
He pintado toda la tarde. 7 olas duras y frías, como son las del mar. Mañana pintaré 7 más.
Tengo que explicarte la Santa Objetividad que ahora llama con el nombre de San Sebastián.
Una manera de ver al santo
es subido a un paquebote
donde una muchacha sin senos
enseña a bailar charleston a los marineros.
Todas las flechas tienen
anotada su temperatura y la piel...
la piel tiene coágulos rojos
que hacen de barómetro
para cada nueva herida.
L. Tu San Sebastián se pone al mío! Y fue en todos los momentos, Salvador!
D.
San Sebastián estaba atado
a un viejo tronco de cerezo a sus pies
reposaban sobre un capitel roto...
L. No! San Sebastian fue martirizado dentro de una habitación. Y no amarrado un árbol rumboso si no atado a una columna de jaspe, amarillo y tan lucido como su carne.
D. El principio de la elegancia es el que hacia agonizar a San Sebastián deliciosamente!
L. Salvador! Ven aquí, a Granada! Te espero sin falta. Hablaremos en Granada... sin mar... y sin flechas.
D. No. No. Yo no puedo ir a Granada, no te quiero engañar. Tengo mucho trabajo que hacer. Tu no puedas darte cuenta de como me entregado a mis cuadros, con que cariño pinto mis ventanas abiertas, mis cestas de pan, mis peces, mis niñas cocientes, mis cielos con esculturas.
Adiós!
L. Adiós...
D. Te quiero mucho. Algún día volveremos a vernos. Qué bien lo pasaremos! Me voy a mis cuadros de mi corazón.
L.
La luna vino a la fragua
con su polizón de nardos.
El niño la mira, mira.
El niño la está mirando.
En el aire conmovido
mueve la luna sus brazos
y enseña, lúbrica y pura,
sus senos de duro estaño.
Huye luna, luna, luna!..
B. Odio! Odio universal a la luna!
L.
...que ya siento sus caballos.
El jinete se acercaba
tocando el tambor de llano.
Dentro de la fragua el niño,
tiene los ojos cerrados.
D. Querido Federico.
He leído con calma tu libro del que puedo dejar de comentar algunas cosas. No es imposible coincidir con los elogios que te dedican los grandes puercos putrefactos. Lo peor me parece del aquél señor que se le lleva al río. Tu poesía actual que te (ну совсем неразборчиво!) dentro de la tradicional, incapaz de emocionar los días ... ni desplacer nuestros deseos actuales. Tu poesía está ligada de pies y brazos a la poesía vieja.
Hablas de un jinete y supones que estaba encima de un caballo y aquel caballo galopa. Esto es mucho decir porque sería conveniente ver igual si es el jinete que va arriba o si en realidad más veloz que el caballo resultan ser los pelitos de los cojones del jinete.
Hay que dejar a las cosas libres de las ideas preconcebidas y convencionadas con las que la inteligencia quiere someterlas. Feo, bonito - son dos palabras que han dejado de tener sentido.
Horror - eso es otra cosa. Yo he bebido la muerte en tu espalda. Te digo que el día que pierdas el miedo te cagues en Juanramónes, en los Salinas y etc., ese día que abandones la rima, al arte tal y cómo lo entienden los puercos putrefactos! Ese día vas hacer cosas divertidas, horripilantes, poéticas, como ningún poeta ha realizado.
Adiós.
Este invierno te invito a lanzamos al vacío. Yo estoy en el.
Post data. Tu eres una borrasca cristiana y necesitas de mi paganismo. La última temporada en Madrid te entregaste a lo que no debiste entregarte nunca.
L. Querida Ana María.
Si no te he escrito antes no ha sido por culpa mía sino por culpa de mis días un poco tontos de Madrid. Podrá no dar señales de vida pero mi intensidad no varía... Además yo no olvido nunca.
Pienso en Cadaqués. Me parece un paisaje eterno y actual, pero perfecto. El horizonte sube construido como un gran acueducto. Los peces de plata salen a tomar la luna y tú te mojaras las trenzas en el agua cuando va y viene el canto tartamudo de las canoas de gasolina. Entonces vendrá el atardecer y ya no quedará nadie. Mi recuerdo se sentará en una butaca. Mi recuerdo como crespell y vino rojo. Tú te estás riendo y tu hermano Salvador runca como un abejorro de oro.
Salvador! Amigo!..
Estoy demasiado solo en el comedor. Pero no puedo levantarme. Un dibujo de Salvador me enreda los pies. ¿Qué hora será? Ahora mismo me comerían un pedacito de mona.
¿Salvador? No, no es él. Son esas mujeres enlutadas que van a ver al notario.
Mi recuerdo es siempre intenso. Da recuerdos a tu padre!
Don Salvador Dalí-y-Cusí
Figueras 16 de enero de 1930
Señor don Federico García Lorca.
Es muy triste para mí tener que comunicarle que tuve que echar de casa a mi hijo Salvador. Ha sido doloroso para todos nosotros pero por dignidad fue preciso tomar tan desesperado resolución. En uno de los cuadros de su exposición en Paris tuvo la vileza de escribir estas palabras: “Yo escupo sobre mi madre”. Supuse que habría podido estar borracho cuando lo escribió y le pedía explicaciones. No me las quiso dar y nos insultó a todos nuevamente. Es un desagradecido, un ignorante y un pedante sin igual, además de un perfecto sinvergüenza. Crees a ver lo todo y ni tan siquiera sabe leer ni escribir. En fin, Usted ya lo conoce mejor que yo. Un abrazo a su amigo afectísimo.
D. Port Lligat, 15 de abril de 1934
Querido Lorquito!
Pienso que podemos hacer algo juntos. Si vinieras podemos entendernos mejor sobre muchas cosas. Gala tiene una curiosidad terrible por conocerte.
L. Querido Salvador,
El aire que viene del mar es delicado. Aquí en el hotel de Lanjaron no hay una (...)bien hecha. Las niñas que vienen del mar y de la playa miran y las que bajan de las excursiones por las montañas - desean. Estoy bastante aislado y no me gusta hablar con nadie. Como no sea con los camareros que son guapos.
Salvador! Yo te recuerdo siempre. Te recuerdo demasiado. Es como tener una moneda de oro en la mano y no poder soltarla. Pero que tampoco quiero soltarla. Cuando tengo que pensar en lo feísimo que eres para quererte más.
Pero ante todo canto un común pensamiento
que nos une en las horas oscuras y doradas.
...nuestra amistad pintada como un juego de oca.
Русское "переложение":
Б. - Великолепный вечер! Давненько не было такого дождя, я даже соскучился. Дождь неизменно меня радует.
Л. Вас умиляет каждая мелочь! И неважно, будь то маленькие солнышки ирисов на берегах канала или ясный лик луны.
Д. Вы - недостойные дети 1923 года! Вы никакого урока не извлекли из того, что мы умчались на крыльях самолетов. И вы еще смеете называть себя авангардистами! Вы и понятия не имеете, что звук двигателя внутреннего сгорания куда лучше ямбов и хореев. Я ухожу! Ухожу немедленно, потому что, общаясь с вами, боюсь превратиться в допотопное чудовище.
Д. Дорогой Федерико.
Я работаю здесь, в Кадакесе. Когда пишу, разуваюсь - хочется чувствовать землю без помех.
Дорогой Федерико, нет, я не могу приехать. Не могу оставить начатые картины. Приезжай ты.
Здравствуй, Пепин!
Мы с Федерико вернулись из Кадакеса в Барселону. Федерико умирает от страха на волшебных тропах Паралело. Здесь полно народу из разных стран, и это потрясающе. Танцы до восьми утра! В порту пьяные матросы распевают кабацкие песни…
Л.
Моряки, незнакомые с ромом и штормом,
истребляют сирен по свинцовым лиманам.(...)
Современные метры надеются в кельях
на стерильные свойства квадратного корня.
Б. Скучаю по вас. Этой зимой мы, конечно, увидимся в Резиденции. Но - не знаю почему - мне кажется, что ничто уже не будет прежним.
Л.
Чистый нимб парусов, зелень волн...
Нет, "зелень" не пойдет...
Горький лик синевы и песчаные пряди
полукруг парусов замыкает подковой...
Воспеваю твою средиземскую ясность...
Нет, "средиземская ясность " - не то... Вычеркиваем её... И остается вот что:
"Мне завидны и твой каталонский рассудок,
объясненье всему находящий упрямо..."
Д. Когда же я прочту целиком твою "Оду"? Совести в тебе нет, шлешь по капельке!
Л. Дорогие мои!
Я заканчиваю «Оду Сальвадору Дали». Меня заверили, что в очередном номере «Западного обозрения» ее уже можно будет прочитать. Это будет выполнение давнего и очень важного обещания.
Д. Дорогой Федерико!
Грос (немец) и Паске (француз) уже пытались рисовать тухлячков. Но писали они, к примеру, дурака с ненавистью, со злобой, с яростью, напирая на социальное. И затронули только верхний слой - оболочку болвана.
Мы же возвели глупость в ранг поэтической категории и тем вознесли дурака. Мы ощутили человечную поэзию глупости.
Слушай, когда же я прочту целиком твою Оду?
Л.
О Дали, да звучит твой оливковый голос!
Назову ли искусство твое безупречным?
Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты,
потому что тоскуешь о точном и вечном.
Д. Что же до стихов о Кадакесе...
Говорить о стихах, как ты о картинах, я не умею. Но знай, что я, хоть и разбираюсь в литературе, как последний осел, и хромаю на все четыре ноги, все ж таки кое-что в тебе, поэте, понял и углядел гениальность, которой сегодня ни в ком больше нет. Ты, впрочем, и сам это знаешь.
Б. Дорогой Пепин!
Дали находится под глубоким влиянием Гарсиа Лорки. Он считает себя гением, чему немало способствует любовь к нему Федерико. (...) Как мне нравится, когда он приезжает сюда, в Париж, и обновляется вдалеке от влияния этого гнусного Гарсиа!
До свидания, твой друг Луис Бунюэль.
Вот что, Пепин. Дали (в плане искусства) тащится далеко позади, и в этом вина Федерико!
Л.
Но важнее другое...
породнили нас общие поиски смысла.
Д. Твои вещи мерещатся мне едва ли не в каждом углу - то рожок для обуви на полке, то чемодан у стола. Как бы я хотел увидеть во плоти - тебя самого!
Пиши мне обязательно! Каждый день или хотя бы через день.
Л.
Твоя смуглая кисть да купается в море,
населенном матросами и парусами.
Кадакес, балансир лукоморья и взгорья,
Гребни раковин в пене и лесенок ленты...
Д. Экая ты япошка-шоколадка!..
Л.
Наша близость, что схожа с азартной игрою...
Д. ...фирмы "Шушар"!
Л.
Породнили нас общие поиски смысла.
Как назвать это - дружбою или дуэлью?
Д. Жду тебя каждый день. Нам нужно о многом помолчать вдвоем.
В моем "Святом Себастьяне" столько о тебе! Иногда мне даже кажется, что это ты и есть.
Привет, Пепин!
Твоя "Поэма о малых сих" очень плоха. Думаю, ты страдаешь многословием, а шутки твои плоски. Ты даже не представляешь, как трудно найти стихотворение настолько же потрясающее, как то, что я тебе послал - такое поэтичное и такое… антихудожественное!
Окажи такую любезность и пришли мне адрес Бунюэля, который сейчас находится в худшем из возможных для художника состояний. Я имею в виду в кино. Я должен написать ему.
Б. Дорогой Пепин!
Я получил письмо от Федерико и его прихвостня - Дали.
Л. и Д. Пепин, Пепин! Что происходит? Что такое? Ты рассержен? Можно узнать, за что? Не годится поступать подобным образом с таким человеком, как я. Ну же, Пепин! Напиши мне безотлагательно и расскажи обо всем! Давай!
Д. Уж будьте так любезны, сеньорито, напишите!
Б. Дали пишет мне отвратительные письма. Он сам отвратителен.
Федерико отвратителен вдвойне. Во-первых, потому что он родом из Отвратительного, во-вторых, потому что он сам отвратителен.
Л. Мой дорогой Сальвадор!
Едва автомобиль тронулся, как за нами увязался гусь - бежит, крыльями хлопает и вещает, что твой профессор. Я едва не выкинулся в окошко - так мне хотелось остаться с тобой - с тобою! - в Кадакесе. Я и отсюда слышу (ой, сынок, как больно!), как хрустят раздавленные ракушки, кромсая мягкие тельца. Кадакес прекрасен и радостен - это вечная красота моря, из которого (именно здесь!) вышла Венера пеннорожденная. Вышла- и забыла благословенный этот край. А разве не здесь обретается чистая красота?
Дорога пересекла виноградники, и замелькали скалы, похожие на крылья, и валуны, похожие на волны, - как же твои волны похожи на валуны... Придет ночь, и луна…
Б. Ненавижу! Как же я ненавижу луну!..
Л. Придет ночь, и луна, мокрая, как рыба, выльет на колокольню крынку с опарой и выкрасит бедняцкие хижины известкой.
Милые моему сердцу пепелинки! Сальвадор, вспомни обо мне, когда будешь бродить по берегу, но главное - когда примешься за хрупкие, хрусткие пепелинки - таких больше не сыскать! И еще - изобрази где-нибудь на картине мое имя: пусть оно хоть так послужит городу и миру. Вспоминай меня - мне это так важно!
Д. Федерико! Если ты при деньгах, приезжай в Барселону или прилетай на аэроплане, какой-то час, и ты здесь. Я, если б удалось запродать что-нибудь из выставленного мною у Далмау, сам бы прилетел, но - увы! Но тебя не дождешься! Что, боишься летать? А ведь пора нам приступить к слезам нашим, трудам нашим, гладу, хладу и розам! Всего 3000 песет - и какая была бы неделя!
* * *
Сынок-то твой - вот дурачина! И надо же было мне - зачем? - морочить тебе голову! С чего мне было утаивать от тебя восторг душевный, в который привели меня твои чудесные песни? А с того, что я поначалу "не вник", как ты говоришь, - стоял снаружи и ощущал только поверхность, только архитектонику (которая чиста и современна), чувствую и другую поэзию - ту, что живет в названии американского чарльстона (ну, например, "Подайте мне еще кусочек торта"). Почему не пишешь? Я довольно поверхностное существо и всегда готов прийти в восторг от оболочки - хотя бы потому что оболочка - объективная реальность, ее можно потрогать руками.
Сеньор!
Богатейте, богатейте, господин мой, а уж я расстараюсь -- буду перед вами юлить, лебезить да подворовывать - держи карман шире! Есть у меня, господин мой, искушеньице послать вам в дар клок моей рубахи цвета лангусты в надежде, что умиление подвигнет вас в свою очередь выслать бедолаге вспомоществование. Подумай только! Будь у нас 500 песет, мы бы выпустили специальный номер "Против искусства" и отвели бы наконец душу - напакостили бы всей этой поросятине, от "Каталонского Орфея" до Хуана Рамона.
Я перечитал "Платеро и я". Жутчайшая дрянь. На каждом шагу, по всякому поводу Хуан Рамон впадает в экстаз, а сам в упор не видит, вообще ничего не видит, ибо воспринимает не мир, а исключительно свои паршивые восторги по поводу мира.
Напишешь мне?
Л. Дорогой мой,
все так переменчиво, невнятно, причудливо - эстетика пляшущего пламени.
Сколько же я теряю, удаляясь от тебя! Я чуть не зарыдал - безотчетно, как Льюис Салерас, как плачут, заслышав самое начало сарданы "Слеза", той, что так любит напевать потихоньку твой отец.
Я вел себя с тобою, как упрямый осел. С тобою - лучшим из моих друзей! И чем дальше я уезжаю, тем глубже раскаяние, тем сильнее нежность.
Сегодня в Барселоне у меня ужин с друзьями. Обязательно выпью за твое здоровье и благословенные дни в Кадакесе...
Д. Кадакес, Кадакес... Хватит уже о Кадакесе!!
Дорогой Федерико, не нужно нырять на глубину, это чревато экстазом.
Чем, кстати, тебе не по душе ирония? Ирония, то есть нагота, и есть чистое, ясное видение.
Нарисовать морю все волны, сколько ни есть!
Я не люблю безмерной любви и потому тщательно избегаю всего, что может привести в экстаз. В семь я кончаю писать и, вместо того, чтобы глазеть на закат (явление почти непереносимое для мироздания), отправляюсь на урок чарльстона - это изумительное средство духовного опустошения как нельзя кстати.
Как же мне хорошо! И никакой тоски по всему, что мог бы сделать, а взамен - эта слитность с природой. Уже, кажется, ясно, где кончается природоведение и начинается искусство.
Я писал весь вечер и написал семь крепких холодных волн - они здесь такие... Завтра напишу еще семь.
...И снова я буду говорить о Священной Объективности, принявшей ныне имя святого Себастьяна.
"Вот палуба белого пакетбота,
где плоскогрудая девушка
учит матросов (...) плясать чарльстон.
На каждой стреле обозначена температура,
и стынет кровавый сгусток,
предсказывающий (в точности как барометр!)
каждую новую рану."
Л. Твой Святой Себастьян так похож на моего! И всегда был похож - видишь, как мы с тобой совпадаем?
Д.
Поднимаюсь
и вижу наверху святого Себастьяна,
привязанного к оливе,
ступни его попирают обломки капители...
Л. Нет! Святого Себастьяна мучили не на вольном воздухе, а внутри дворца. Его не привязывали к узловатому древесному стволу (как изображают романтики от Возрождения). Нет! Он стоял у колонны из узорчатой яшмы, прозрачно-оранжевой, сердоликовой, как его тело.
Д. Повинуясь закону изящества, святой Себастьян обворожительно бился в агонии...
Л. Сальвадор! Приезжай сюда, в Гранаду. Жду тебя непременно. Поговорим обо всем, вдали от моря и стрел.
Д. Нет. Нет. Насчет Гранады - не буду врать, приехать не смогу. Должен работать все время. Ты и не представляешь, как я поглощен тем, что дела, с какой нежностью пишу я эти окна, распахнутые морю и скалам, эти хлебные корзинки, девушек за шитьем, рыб и небо в изваяньях!
Прощай.
Л. Прощай...
Д. Очень люблю тебя. Мы ведь увидимся в конце концов, на радость нам обоим. <Пиши мне и прощай, прощай> (этого, в острых скобках, они в оригинале не произносят) Пойду к милым моему сердцу холстам.
Л.
Луна в жасминовой шали
явилась в кузню к цыганам.
И сморит, смотрит ребенок,
и смутен взгляд мальчугана.
Луна закинула руки
и дразнит ветер полночный
своей оловянной грудью,
бесстыдной и непорочной.
- Луна, луна моя, скройся!..
Б. Ненавижу! Всемерно и всемирно ненавижу луну!
Л.
Мне конь почудился дальний...
Летит по дороге всадник
и бьет в барабан округи.
На ледяной наковальне
сложены детские руки...
Д. Дорогой Федерико.
Я спокойно перечел твою книгу и должен сообщить тебе свое мнение. Понятно, что оно и в малой мере не совпадает с рассуждениями маститых тухляков, которые уже высказались. Хуже всего - так мне кажется - история о том, как некий тип сводил ее к реке. Твои стихи - плоть от плоти традиции, но! Ты связан по рукам и ногам путами отжившей поэтической манеры, уже не способной ни воплотить сегодняшние порывы, ни взволновать. (...) Поминаешь всадника, полагая, что это он взгромоздился на коня и пустил его в галоп, а это еще вопрос, кто кого пустил. Ведь может статься, что пушок на ухе всадника куда резвее коня.
Я убежден, что сегодня поэзия должна освободиться от всех искусственных построений, навязанных ей разумом, и открыть истинный, реальный смысл всякой вещи.
Ужас - другая материя. Я вкусил смерть у тебя за спиной. Верю, что наступит день - и ты распрямишься, наплюешь на Салинасов, бросишь Рифму, которую весь свинюшник почитает за Искусство и примешься за то, от чего душа возрадуется и волосы дыбом встанут - за такую поэзию, которая дотоле никому из поэтов и не снилась.
Прощай.
Этой зимой я позову тебя в Пустоту. Сам я обретаюсь здесь уже какое-то время и неплохо ориентируюсь.
Тебе - христианскому смерчу - необходимо мое язычество. Тогда, в Мадриде, тебя занесло туда, куда тебе нельзя заноситься.
Прощай.
Л. Дорогая Ана Мария!
Тебя я никогда не забывал, а если и не писал, то не по своей вине, а замотавшись в дурацкой мадридской суетне. Во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни.
Кадакес стоит у меня перед глазами. Он вечен и вечно нов - вот секрет его совершенства. Морской горизонт над аркадой холмов - словно огромный акведук. Серебряные рыбы тянутся к луне, глухо рокочет моторная лодка, то приближаясь, то отдаляясь, и волны гладят твои влажные косы. А затем в гостиную проберется сумрак, и там не останется никого. И память моя усядется в кресло. Темно-лиловая моя память - как вино, как цыганский вьюнок у стены твоего дома. Слышно, как брат вторит твоему смеху - гудит, как золотой шмель.
Сальвадор! Друг мой!..
Мне одиноко в гостиной, но уйти не могу - меня опутал рисунок Сальвадора. Интересно, который час?.. Я бы не отказался от куска пирога.
Сальвадор?.. Нет, это не он... Это те женщины в трауре - заплаканные, запыленные: другие к нотариусу не ходят!
Так вот я и вспоминаю...
Передай от меня привет отцу.
Дон Сальвадор Дали-и-Куси
Фигерас, 16 января 1930 года. (а вот интересно - в книге письмо датировано 16 мая 1931-го. И где бы посмотреть, как оно в оригинале?)
Не знаю, осведомлены ли Вы о том, что я был вынужден изгнать своего сына из дома. Событие тяжелое для всех нас, но поступить иначе, не утратив достоинства, я не мог и принял это мучительное решение. На выставке в Париже сын дошел до немыслимой дикости - написал на одной из работ чудовищные слова: "Мне бывает приятно иногда плюнуть на портрет матери!" Я предположил, что он был пьян и не в себе, когда сделал это, и потребовал объяснений. Он же не только ничего не стал объяснять, но и снова оскорбил всех нас. Больше мне сказать нечего.
Он - несчастнейшее существо и не ведает, что творит. Притом - образцовый, бесстыжий негодяй. Полагает себя умнее всех, а сам даже грамоты не знает. Впрочем, Вам это известно лучше, чем кому бы то ни было.
Обнимаю и остаюсь Вашим другом -
Сальвадор Дали.
Д. Порт-Льигат, 15 апреля 1934 года.
Милый Лорчонок!
Мы с тобой могли бы сделать что-нибудь вместе, приезжай, поговорим обо всем, обсудим. Уверен, что мы позабавимся в лучшем виде, если повстречаемся вновь. Гала ужасно хочет познакомиться с тобой.
Л. Дорогой Сальвадор.
С моря дует нежный ветерок. В гостинице, где я обитаю, не видать ни стройной ножки, ни ладной щиколотки. Девушки с моря - глядят, а те, что с гор - требуют. Я живу анахоретом и в разговоры почти ни с кем не вступаю. Ну, разве что с официантами - всегда знаешь, как тебе улыбнутся и что скажут.
Сальвадор! Все вспоминаю тебя. Даже, кажется, слишком. Такое впечатление, что в руке у меня золотой. А разменять его не могу. И не хочу, сынок. Как вспомню, какая ты страхолюдина, так еще сильнее люблю.
Но важнее другое - не судьбы искусства
и не судьбы эпохи с ее канителью,
породнили нас общие поиски смысла.
Как назвать это - дружбою или дуэлью?..
…Наша близость, что схожа с азартной игрою.
Использованы (бессовестно) переводы:
Н.Р.Малиновской, А.М. Гелескула, Н. Рыбальченко, Т. Михайловой.