ВЛАДИМИР ЕРШОВ И ГЕННАДИЙ ЖУКОВ. ДВА ВЗГЛЯДА НА ЗАОЗЁРЩИКОВ.
В рамках ВИРТУАЛЬНОЙ ВЫСТАВКИ "ПОЭТЫ ЭТОГО СООБЩЕСТВА - ГОРАЗДЕЕ" представляю два взгляда на ЗАОЗЁРЩИКОВ.
Один - Владимира Ершова - лирический, другой - Геннадия Жукова - шутливый.
Практически весь материал Ершова есть на сайте Поэзия.ру http://www.poezia.ru/person.php?sid=103 , но всё же некоторых поэтов, вы там не увидите. Поэтому я нашла, в оцифрованных архивах, полную версию Володиного описания и добавила фотографии, по одному стихотворению и по одной ссылке по каждой персоне. И дата написания, мною была выправлена до октября месяца, та которая стоит у меня на фото печатного листа в архиве.
Что же касается второго взгляда Геннадия, то наверное, пару недель назад обнаружила его в компьютере, я даже не знала, что Гена писал о своих друзьях. Дата создания документа - 31.10.2004. И когда весь материл, был свёрстан, я поняла, что в Жуковский текст, просто необходимо вставить лица, его персонажей.
ВЗГЛЯД ПЕРВЫЙ. ЕРШОВ.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Ангажированность для таланта литературного смерти подобна, и те, кто шёл на компромисс с господствующей идеологией, расплачивались потом за это всю жизнь. Тому немало примеров в истории советской литературы. Но Заозёрная школа возникла не как кружок заговорщиков, ниспровергателей и нонконформистов - сам факт её существования являлся отрицанием тоталитарной литературы, пускай и в отдельно взятом регионе. Поэтов, образовавших эту общность, объединил не стиль, не приверженность к каким-то общим идеалам и даже не близость мировоззренческих позиций - скорее всего это было узнавание по дыханию, по долгому пристальному взгляду, по красноречивому молчанию. Подобное притягивается подобным. Само наличие таланта в то время уже было крамольным и подозрительным.
Если бы не Танаис, то эта тусовка "отщепенцев" никогда, может быть, и не была бы названа и принята, как некое литературное явление, навсегда оставшись группой городских эстетствующих стихотворцев, собирающихся по забитым книгами квартиркам, мастерским и под трибунами стадиона "ТРУД", как мятежные гладиаторы. Только тогда, когда они очнулись "среди тихих рек, поросших камышовой гривой" дельты Дона, среди руин античной фактории на задворках империи, "в глухой провинции у моря", они и были полушутя, полупрезрительно названы "Заозерной школой" каким-то, ныне забытым "рабочим поэтом" на вечернем построении "донской литературной роты", как когда-то назвал Ростовское отделение союза советских писателей Михаил Шолохов.
Название прижилось и где-то даже понравилось. Оно начало жить своей, непредсказуемой и таинственной жизнью и стало своеобразным брендом универсального экологического андеграунда Юга России. Тяга к ремёслам, бодрящая смесь эпикурейства и аскетизма, любовь и ревность, подённая монастырская работа под палящим киммерийским солнцем и дионисийские ночи у языческих костров - всё это подпитывало капризную городскую музу, с трудом привыкавшую к грубым одеждам и экспедиционной кулинарии.
И однажды самым молодым из них стало тесно в Танаисе. Их звала и манила Евразия. Их кибитка скрипела по каменистым дорогам Крыма, их одежды впитывали пыль и запах столиц, провинций, бардовских караван-сараев и фестивальных торжищ. Их единственно верной подругой оставалась только гитара, они пели и скитались по Млечному пути, они несли имя Танаиса по свету и только иногда до оставшихся на хозяйстве аксакалов с голубиной почтой долетали от них вести с бивуаков и стоянок. Как бы сами собой от любимых женщин рождались их закаленные дети, привозимые в Танаис каждое лето и растущие на горячих руинах, как степные цветы.
Те, кто никуда не уехал, оставаясь под флагманским штандартом, то и дело встречали в Танаисе путников и путниц, скитающихся по округе с восторженными глазами и бормочущих бессмертные строчки танаических стихов. Их отлавливали, давали еды, отпаивали чаем и устраивали на ночлег, а после, отдохнувших и немного пришедших в себя, расспрашивали о запропавших в столицах братиях и сестрах, нимало дивясь тому, каким сказочным и таинственным представляют эти люди всё, что связано с этими местами, наслушавшись от кочевых танаитов стихов, песен и историй, написанных и произошедших в Танаисе.
Вот так, с годами, "Заозёрная школа" и археологический музей Танаис стали синонимами. И, как синонимы, они записаны в скрижалях российской контркультуры, упорно не замечаемые штатными литературоведами и критиками, которые в угоду конъюнктурному эстетству и заумной псевдоинтеллигентской вкусовщине пестуют и подсаживают невесть откуда взявшихся литературных выкидышей и отморозков. Остался проигнорированным ими и коллективный сборник "Ростовское время", изданный Ростиздатом в 1990 году. Это была первая и единственная попытка антологизировать южнороссийский поэтический андеграунд.
В "Заозёрную школу" невозможно "вступить", как в союз писателей, или быть из неё исключённым; она - как древний клан, как маленькое племя, и выбыть из неё можно только в мир иной. Но и там твою грешную усталую душу то и дело будут окликать отсюда оставшиеся, будут читать твои стихи, ревновать к тебе своих возлюбленных и рассказывать про тебя всяческие небылицы.
Как же всё-таки всем нам повезло друг на друга: ни деньги, ни бедность, ни слава, ни женщины не смогли разорвать наш круг. Мы стали со временем видеться реже, но невидимая дольнему миру связь между нами со временем становилась всё крепче и надёжней, мы окликали друг друга через пространства, каждый раз убеждаясь, что строй не нарушен, что мы всё ещё летим вместе.
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ИГОРЯ БОНДАРЕВСКОГО
С Игорем Бондаревским я познакомился, свернувшись с двумя бутылками "Агдама" в подвал к ТЮЗовским монтировщикам в 1977 году, где он этим самым монтировщиком и работал. Сначала отношения у нас с ним вроде бы не заладились по причине того, что он сразу же принял меня за тайного агента КГБ. Но довольно быстро, к окончанию второй бутылки, эти подозрения улетучились, как винные пары на морозе. Потом всё чаще стали видеться с ним на различных литературных тусовках и сборищах, на выступлениях в университете и ВТО. После третьего стакана в актёрском буфете или на античной фазенде он начинал ревновать ко мне всех своих жён, а за одно и всех моих, неминуемо переходя на ненормативную лексику и прочие гениталии и становясь невыносимым. В полном смысле этого слова.
Как рафинированного интеллигента Игоря всегда тянуло к народу. Он работал плотником в ЖЕКе, монтировщиком в детском театре, каким-то рабочим на каком-то заводе.
Поэзия Игоря поразила меня нарочитой угловатостью формы и какой-то гениальной душевной непричёсанностью. Удивляла присущая только ему манера чтения вслух своих, да и чужих, стихов. Чужие стихи при их чтении Бондаревским начинали казаться его собственными - так сильно владеет он видением скрытых нюансов текста.
Так же, как манера чтения, отличаются и его стихи, аскетичные, написанные с использованием минимума средств. Эта лапидарность сродни гениальному искусству неолита. Конечно же, бросается в глаза общая культура и информированность автора. Сразу видно, что эталонами ему служили высочайшие вершины европейской лирики. Жаль, что в последние годы Игорь пишет в основном только прозу. По моему мнению, его поэтический потенциал нисколько не уменьшился, а наоборот, окреп, как хорошее вино с южных склонов Крымских гор.
ПАМЯТИ СКИФИИ
Ты - царица степной безлюдной земли.
На склоне холма - жилище твое,
где на черствой подстилке из конопли
в одиночестве спишь, обнимая копье.
Ты не знаешь одежды. Твоя кожа груба.
И в землянке твоей смрадный дух.
Я тебя не люблю. Но старуха судьба
о любви знать не хочет по праву старух.
Ты - дикой земли дикая дочь.
Так живи без любви! Ночь была б хороша!
Промелькнет между вдохом и выдохом ночь -
не успеет опомниться душа.
Столько силы в плечах, а в губах твоих столько огня!
А уродство твое лишь сильней возбуждает меня.
Снова ноги ласкаю твои.
что от чресел срослись в безобразное тело змеи.
Это древней земли подо мной извивается страсть.
И нет счастья сильней, чем на черные кольца упасть!
И острей нет восторга! И просторней нет муки!
...Спят у входа в твой дом твои сестры - степные гадюки.
http://www.bards.ru/archives/author.php?id=3939
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ АЛЕКСАНДРА БРУНЬКО
Дождливым ноябрьским вечером 1977 года случилось мне засидеться в актёрской курилке мужской половины ростовского ТЮЗа. Неожиданно в дверном проёме, сквозь пелену табачного дыма на мгновенье появился чей-то невероятный профиль: маленькая донкихотова бородка, застывшая в стоп-кадре рука, приглаживающая непослушную кудрявую шевелюру.
- Кто это? - спросил я.
- Брунько, монтировщик, ответили мне...
Это был первый в моей жизни подлинный состоявшийся российский поэт во плоти, с которым меня свела переменчивая литературная судьба. И стоило столько скитаться по Руси, терпеть нужду в Москве, коченеть в заполярном Мурманске, плутать по тайге под Архангельском и сомнамбулой бродить по ночному Питеру, чтобы, вернувшись в Ростов, встретить его в самом неожиданном месте. Мы подружились, сразу и навсегда, мы дружили стихами, воспоминаниями, женщинами, делились последней строкой и сигаретой, натаскивали молодняк и черт нам был не брат. Александр считал своим учителем Галича и доставал меня одним и тем же стихотворением, отъявленно талантливым и оттого, при частом повторении, мучительным. Он искренне не любил советскую власть и она платила ему той же монетой. Вызовы в КГБ, слежка, милицейские облавы по чьему-то наущению, (в кинозале вспыхивает свет: - Брунько, на выход!), запрет публикаций, насильственное водворение в ЛТП (кто по молодости не знает - лечебно трудовой профилакторий лагерного типа) и, наконец, год тюрьмы "за нарушение паспортного режима", но это уже на заре "перестройки". И всё это на фоне бесприютности, бездомности, нищеты, голода и хронического алкоголизма. По моему, всё это тоже вполне тянет на "Нобеля", при прочих равных. Даже покруче, чем 101 километр.
Иногда - каюсь, грешен - старался незаметным прошмыгнуть мимо Брунька "на боевом" посту у магазина "Океан" на углу Энгельса и Семашко. Иногда, идя мимо, видел его сидящим на лавочке у остановки троллейбуса трезвым, вычитывающим с карандашом в руке чью-то рукопись. Но часто, когда встреча становилась неизбежной и карман прожигал лишний червонец или полтинник, мы брали с ним вина и шли на какую-нибудь детскую площадку или в самую чащу городского сада и до упада читали друг другу новые стихи и делились последними новостями. Он искренне восторгался моими виршами... Добрый человек...
Иногда, промокший, как пёс, как всегда без паспорта, он вываливался из этого кошмара своей жизни ко мне в городскую мастерскую или в мой танаисский домик и Господь давал мне шанс в полной мере испытать моё терпение и милосердие. Через пару дней мы могли уже спокойно общаться, заливаться чаем (пьянству - бой), давиться казёнными пельменями и благодарить судьбу за этот праздник. Эх, Александр Виленович, на улице темно...
Он и сейчас бредёт, хранимый музой, где-нибудь по Богатяновке или по Нахичевани с авоськой пустых пивных бутылок и с новыми стихами в голове, с всклокоченными волосами и почти всегда слегка трезвый. Вот так медленно и неприкаянно уходит в никуда легенда и гордость будущего Ростова, нищий городской поэт, воспевший свой город с нежностью и любовью и не ждущий от этого города ничего, кроме милицейского пинка. Отдаст ли когда-нибудь этот город и эта страна свой неизбывный долг своему Поэту во своё же спасение.
Мне так и не удалось испросить у него разрешения на публикацию этих стихов по причине его неуловимости и виртуальности, но уверен, что в претензии ко мне он не будет, да и какая может быть претензия от гражданина, которого нет.
***
Роняет жизнь багряный свой убор...
Чуть-чуть поднимемся,
И все, и - дома.
Тебе дорога разве незнакома? -
Каких-то пару тысяч лет с тех пор...
Да, ты права: ни «завтра», ни «вчера»
Не оступись!
Крутой крошится камень.
Еще чуть-чуть. Темнеет день. Пора!
Смотри: здесь травы вровень с облаками!
Любимая!
Да, ты права, права...
Вот те руины,
вот она - вершина!
И я молчу
последние слова:
«Все те же мы,
Нам целый мир - чужбина!»,
И души наши не взлетают ввысь:
Куда ж еще?!
Здесь
их полет причален -
Здесь - в дымном небе
медленных развалин,
Чье имя - сладостное -
ТАНАИС!
http://zhurnal.lib.ru/k/koncheew/brunko-1.shtml
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ВЛАДИМИРА ЕРШОВА
Владимир Ершов - характерный представитель поколения "семидесятников", невостребованного культурой сходящей с круга империи, признанный ветеран броуновского движения, объединившего большую часть универсального экологического андеграунда Юга России. В его ростовской майстерне, забитой старинной керамикой и антиквариатом, перебывали многие известные российские барды и актёры, а также большинство ростовской литературной и художественной тусовки. Он перезнакомил друг с другом множество своих друзей и подруг, а некоторых даже поженил. Проявляя завидную доброжелательность к творчеству своих друзей всегда готов воспринять новое и талантливое. За его напускной суровостью и ворчливостью скрывается истинная доброта и снисходительность сильного человека. О его гостеприимстве и радушии знают далеко за пределами Ростова, а о его танаисском курене, называемом в народе Ершелаим, ходят легенды. Кого там только не было, кто только не испытывал на прочность его терпение. Обжив пол-России с Москвой в придачу, столичной литературной тусовке он предпочел затяжные киммерийские степи, продутые ветрами времен. В энциклопедии ЮНЕСКО упомянут как основатель "Заозерной школы", собравшей нескольких сильных самобытных поэтов Юга России.
Группа товарищей
***
Маята на последнем перроне,
Электрички короткий разбег,
Полчаса в полутемном вагоне,
Остановка.
Боспор.
Первый век…
Здесь почти не видны перемены -
Тот же бедный античный погост,
Тот же вал и остылые стены,
Тот же ров и бревенчатый мост,
А потом светлый привкус полыни,
Красный свитер с чужого плеча…
Почему-то сюда и поныне
Я люблю приезжать по ночам.
Под ветрами степного настоя,
В ожерелье садов и станиц
Чутко дремлет районная Троя
Под названием Танаис.
http://www.poezia.ru/user.php?uname=cimmeriec
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ГЕННАДИЯ ЖУКОВА
И был обычный ростовский вечер конца лета 1975 года. Сцена театра юного зрителя. Скоро спектакль. Дают, кажется, "Драму из-за лирики" по В.Розову. За закрытыми пока дверями зала, в коридорах, нарастает нетерпеливый говор подрастающего поколения. С видом маэстро прохаживаюсь по сцене с кисточкой и закрашиваю тёмно-коричневой гуашью свежие царапины и сколы на декорациях, появившиеся, как всегда, по неаккуратности и нерадивости господ монтировщиков, измученных "Агдамом". В какой-то момент (о, судьба!) в поле моего зрения попадает молодой монтировщик с вытаращенными глазами, прущий прямо на меня огромную огудину, кажется, в виде какой-то архитектурной детали.
- Ну-с молодой человек, и как вам этот вечный праздник?, - спросил я у него. Он как-то обалдело закивал головой и ответил что-то невразумительное, и я пригласил его в свою декорационную мастерскую на третьем этаже. Не успел он там появиться, как был послан за пивом... своей будущей женой Ингой Маневич, работавшей декоратором. Конечно, он стал моим другом, моим младшим братом, мы сутки проводили в метафорической эквилибристике, задавая друг другу темы и первые строчки стихов, пия бесконечные чаи и засыпая посреди начатой фразы. Я перезнакомил его со всеми поэтами и поэтессами, я втащил его в этот энциклопедически - филологический мир, в котором и сам то оказался не так уж давно. Нас приняли не сразу, была еще, видимо, ощутимой некая печать плебейства, моя - после морского флота, его - после армии. И кто ж тогда мог знать, что этот смугловатый, с глазами на выкате, недавно дембельнувшийся из армии парнишка, до службы "лабавший" на танцплощадках Битлов в ВИА, станет через какое-то время Геннадием Жуковым, нашим акыном, голосом наших сердец. Как гуру, умудрённый жизнью, восточной философией и боевыми искусствами, уводил он за собой древние народы и превращал свои выступления в ритуальные камлания в стиле "спиричуэлс". Это от его песен замирала "гора" на берегу Оки, это от его песен непорочно беременели наивные хипушки, это эхо его голоса замирало в кулисах театральных сцен и среди каменных лабиринтов Танаиса....
- Купите воды, собаки! -Купите воды, собаки!
***
И вот на смену нервному капрису
Снисходит гимн высоких звездных сфер,
И подступает небо к Танаису
Двумя рядами эллинских триер.
Струится дождь с освобожденных весел,
Когда над сонным градом их взметает
Жест кормчего! И блики на весле...
И с днищ морские звезды опадают
И дотлевают на сырой земле...
О, мне везет! И молод я и весел!
Грядут в полнеба под бореем косо
Пленительные вина из Родоса -
Грядет в полнеба гулкая гульба!
О восхищенье! Золотая эра!
Я воспою эпоху, где судьба...
Что ты несешь, небесная триера?
...И голос был - как ворон из-под ветра:
- Семь певчих роз печальных для пресбевта,
И для поэта - мертвого раба.
http://www.stihi.ru/avtor/genaj
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ВИТАЛИЯ КАЛАШНИКОВА
К концу семидесятых скитания нашей литстудии по аудиториям, мастерским, бытовкам и тесным квартиркам, наконец, закончились и мы обрели относительно постоянное пристанище: библиотеку им. Карла Маркса. Этот старый, помпезный дом, набитый книгами под завязку, наверное, много повидал на своём веку. Высокие потолки с роскошной лепниной, амуры по углам, камины - всё это настраивало на возвышенные, строгие чувства, но к середине занятий страсти кипели не на шутку и воздух накалялся, как финской бане. Рецензии и замечания были далеко не комплиментарными, но по доброму пристрастными и в меру объективными. Авторитетов не было, всему мерилом был голый текст. Но, как водится, про нашу литстудию постепенно прослышало много различного пишущего народа, и в старинном зале уже на всех не стало хватать места. Неофиты, сначала стихийно, потом уже более организованно, начали оттеснять первичное ядро литстудии от штурвала, брали числом во время голосования по составу коллегии.
Нас снова обуяла "охота к перемене мест". И, слава Богу, что, перед тем, как сняться и заложить последний глубокий вираж над разорённым гнездовьем, мы разглядели Его лицо. Это было лицо Поэта. Может быть, вначале, для порядка, мы были к нему излишне требовательными и придирчивыми, но его стихи выдержали самую предвзятую и привередливую критику, и нас стало на одну птицу больше. Он писал так, как мы не умели.
Поэзия Виталия Калашникова - до озноба чиста и сокровенна, лишённая внешних эффектов и нагнетания страстей. Её голос, как негромкий, но внятный и спокойный голос
искреннего и мудрого человека, можно расслышать сквозь любой галдёж и говор. Наш общий мир стал больше и чище, как бы умытый скорым ливнем. Часы и дни, проведённые мной вместе с Виталием, были для меня как тенистый оазис посреди пустыни, пиршество метафоры и смысла, праздник братской любви, участия и понимания. Такие люди, как он, не бывают несчастными и обделёнными, в них столько любви и сострадания, что этот век может быть за себя спокоен.
АМФОРА
Став на колени, словно пить хотел,
У выхода из древней анфилады,
Черпал ладонью пепел
и глядел
На глиняное сердце винограда.
Есть нестерпимый зуд припоминанья,
Когда застыл в предчувствии вины,
Но слышен только гул из глубины
Бездонного и зыбкого сознанья.
Там что-то с совестью.
Я был бесчеловечен.
Забытая - я знал, что это ты,
Когда поднял за худенькие плечи
К своим губам и отпил... пустоты.
http://www.bards.ru/archives/author.php?id=1871
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ЮРИЯ ЛОРЕСА
- Здравствуй, любезный Юрий! Как великодушен и милосерден твой Автоответчик-сан. Передавай ему наш поклон. Будешь пролетать над нами, грешными, - сбрось хотя бы одно перо из оперения своего Пегаса - я его очиню и поставлю в старинный дагестанский стакан из карагача, отделанный серебром. У нас всё ещё стоит тёплое, сухое октябрьское лето, если приедешь - за свою гитару не переживай - не отсыреет. Рядом с моим домом открылся магазин фанагорийских вин - будет чем поддержать нашу неспешную беседу...
Это письмо Юрию Лоресу никогда не было написано и отправлено по почте, да и для электронной почты стиль не совсем подходящий, рассчитанный больше на неторопливое прочтение и не скорый ответ. Электронная переписка, к сожалению, теперь напоминает диалог тинэйджеров на тусовке, стиль написания становится всё буднишней и суше и из человеческого общения постепенно уходит сокровенность.
Стихи и песни Юрия Лореса - как письма, написанные человеком, способным на переживание и сострадание, их весёлая, а порой грустная мудрость - как лекарство от обезвоживания души. Они адресованы нам с вами, они адресованы всем, для кого такие непреходящие понятия, как любовь, милосердие, гуманизм не являются пустым звуком. Вдруг начинаешь чувствовать, что они адресованы только тебе, что они прошли неблизкий путь, в них ощущается тоска почтовых трактов и придорожных гостиниц, трезвящая осенняя прохлада, зябкое тепло камина, непомерный, как степь, письменный стол и скрип пера. Эти письма можно перечитывать и перечитывать, каждый раз находя для себя что-то новое и потрясающее, как в бесконечно длящейся игре цвета и формы непостижимого заката.
РЕКВИЕМ
Сегодня день такой... Один на целый век...
Ведь в жизни только раз случается такое...
Сегодня умер Бог и выпал первый снег -
и это не сулит ни воли, ни покоя.
Я подношу ко рту снег, тающий в горсти...
Сегодня умер Бог, хоть это невозможно...
И, стало быть, грехов никто нам не простит
и, стало быть, в беде никто нам не поможет.
Отныне без надежд в грядущее гляжу,
отныне больше нет ни ада и ни рая.
Я пьяненький оркестр сегодня приглашу -
пускай себе гремит, пускай себе играет!
О, Боже, это все творится наяву:
нетронутый бокал и музыка истошна...
Сегодня умер Бог, а я еще живу,
гляжу на этот мир, бесстрастный и безбожный.
Запутавшись вконец в добре его и зле,
отчаянно ломлюсь в распахнутые двери...
Сегодня умер Бог, и больше на земле
мне некого любить и не в кого поверить.
И только первый снег летит в порочный круг...
А Бог ушел туда, куда уходят Боги...
Лишь выпала строка, как яблоко из рук,
и покатилась прочь - прохожему под ноги...
http://www.stihi.ru/avtor/Lores
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ДМИТРИЯ КОВАЛЕНКО
В моём представлении сей ироничный и щедрый на всякую ядрёную выпивку сатир (в просторечии - фавн), явился в Танаис ниоткуда, соткался из дыма костра или вышел из мускулистого, кряжистого ствола громадного тополя, что царит над античным городищем. Он никогда не пытался привлечь к себе мало-мальски пристальное внимание - наоборот, он был само внимание и слух. Многие истории и случаи, что приключались с нами, легкомысленными и незлобивыми пиитами Танаиса, в его мифотворчестве приобретали окраску легендарную, героическую и становились похожими на историю спартанцев или аргонавтов. Он восторженно перетолковывал наш неказистый суровый быт и он превращался в апофеоз эпикурейства. Мы даже представить себе не могли, что так героически и романтично смотримся со стороны. Его стараниями десятки и десятки горожан приезжали в Танаис посмотреть на Башню Поэтов и потом они приезжали ещё и ещё. Он снимал всяческие фильмы о танаических празднествах, писал картины и песни. Не сказать о нём и не взять его с собой было бы опрометчивым и несправедливым поступком. Стихи Димы Коваленко говорят сами за себя, но чувствуется, что его поэзия ещё не вошла в апогей, что всё самое главное - впереди и нас ещё ждут замечательные открытия.
РУЧНАЯ МЕЛЬНИЦА
Два камня шершавых, да палка кривая -
Нехитрая штука, скупая, как речь.
Да вот не испечь без нее каравая.
И даже лепешки простой не испечь.
Струится зерно золотое в воронку...
Два камня скрежещут века и века.
Вот так постепенно, вот так потихоньку
Стекает по желобу в плошку мука.
Устало скрежещут тяжелые камни
Средь запахов пота, полыни и кож...
То - Вечность - стекает в воронку по капле.
То - Время - сочится в подставленный ковш.
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ИННЫ КИТАСОВОЙ
"...Эта женщина странно красива
и странно мила..."
Геннадий Жуков
К моему величайшему стыду (о, горе мне, нерадивому, горе) эту женщину я вообще не знаю. В полном смысле этого слова. Она временами появлялась на периферии моей жизни то в роли очередной жены одного из друзей, то в качестве крутой бизнес-леди, то в виде женщины-вамп, то в облике застенчивой джинсовой хипушки или хабалистой южанки с приморского рыбного базара.. И каждый раз я узнавал её заново и на полном серьёзе знакомился, как первый раз. У неё нет лица - точнее, у неё столько лиц, сколько она захочет нарисовать на своём лике, сделанном из фарфора каким-то беззвестным китайским ремесленником эпохи Минь. Я всегда поражался этому её умению нарисовать себя и свою жизнь с белого листа, из пустоты, густеющей под её кистью. Этакая Мата-Хари на постсоветском пространстве Евразии. Многие женщины отдали бы многое только за одно из её лиц.
Её предложениё соорудить данный сборник, как и то, что она пишет талантливые стихи, оказалось подобным разрыву под самым носом пиратского ядра, прилетевшего откуда-то из Карибского бассейна. Я настолько охренел, что сразу согласился и, видимо, об этом жалеть не придётся. Этот её, почти академический, интерес к нашей поэзии, к феномену "Заозёрной школы" удивляет и обнадёживает: может, и в самом деле, не напрасно мы всё это когда-то забодяжили, зачали и "основали". Дай-то Бог.
УЧИТЕЛЮ
Меня учил ты бить под дых и в пах
Прямым ударом, без замаха, точно.
Не быть меня учил в моих стихах,
Учил не жить, как все поэты, ночью.
Мой бас врожденный и моих верхов
Звенящий альт, Учитель, слышишь снова?
Я научилась не писать стихов,
Чтоб из молчанья возникало Слово.
http://www.stihi.ru/avtor/medooza&book=11
ПРОДОЛЖЕНИЕ 1.
http://community.livejournal.com/rostov_80_90/121865.html#cutid1
ПРОДОЛЖЕНИЕ 2.
http://community.livejournal.com/rostov_80_90/122195.html#cutid1
Один - Владимира Ершова - лирический, другой - Геннадия Жукова - шутливый.
Практически весь материал Ершова есть на сайте Поэзия.ру http://www.poezia.ru/person.php?sid=103 , но всё же некоторых поэтов, вы там не увидите. Поэтому я нашла, в оцифрованных архивах, полную версию Володиного описания и добавила фотографии, по одному стихотворению и по одной ссылке по каждой персоне. И дата написания, мною была выправлена до октября месяца, та которая стоит у меня на фото печатного листа в архиве.
Что же касается второго взгляда Геннадия, то наверное, пару недель назад обнаружила его в компьютере, я даже не знала, что Гена писал о своих друзьях. Дата создания документа - 31.10.2004. И когда весь материл, был свёрстан, я поняла, что в Жуковский текст, просто необходимо вставить лица, его персонажей.
ВЗГЛЯД ПЕРВЫЙ. ЕРШОВ.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Ангажированность для таланта литературного смерти подобна, и те, кто шёл на компромисс с господствующей идеологией, расплачивались потом за это всю жизнь. Тому немало примеров в истории советской литературы. Но Заозёрная школа возникла не как кружок заговорщиков, ниспровергателей и нонконформистов - сам факт её существования являлся отрицанием тоталитарной литературы, пускай и в отдельно взятом регионе. Поэтов, образовавших эту общность, объединил не стиль, не приверженность к каким-то общим идеалам и даже не близость мировоззренческих позиций - скорее всего это было узнавание по дыханию, по долгому пристальному взгляду, по красноречивому молчанию. Подобное притягивается подобным. Само наличие таланта в то время уже было крамольным и подозрительным.
Если бы не Танаис, то эта тусовка "отщепенцев" никогда, может быть, и не была бы названа и принята, как некое литературное явление, навсегда оставшись группой городских эстетствующих стихотворцев, собирающихся по забитым книгами квартиркам, мастерским и под трибунами стадиона "ТРУД", как мятежные гладиаторы. Только тогда, когда они очнулись "среди тихих рек, поросших камышовой гривой" дельты Дона, среди руин античной фактории на задворках империи, "в глухой провинции у моря", они и были полушутя, полупрезрительно названы "Заозерной школой" каким-то, ныне забытым "рабочим поэтом" на вечернем построении "донской литературной роты", как когда-то назвал Ростовское отделение союза советских писателей Михаил Шолохов.
Название прижилось и где-то даже понравилось. Оно начало жить своей, непредсказуемой и таинственной жизнью и стало своеобразным брендом универсального экологического андеграунда Юга России. Тяга к ремёслам, бодрящая смесь эпикурейства и аскетизма, любовь и ревность, подённая монастырская работа под палящим киммерийским солнцем и дионисийские ночи у языческих костров - всё это подпитывало капризную городскую музу, с трудом привыкавшую к грубым одеждам и экспедиционной кулинарии.
И однажды самым молодым из них стало тесно в Танаисе. Их звала и манила Евразия. Их кибитка скрипела по каменистым дорогам Крыма, их одежды впитывали пыль и запах столиц, провинций, бардовских караван-сараев и фестивальных торжищ. Их единственно верной подругой оставалась только гитара, они пели и скитались по Млечному пути, они несли имя Танаиса по свету и только иногда до оставшихся на хозяйстве аксакалов с голубиной почтой долетали от них вести с бивуаков и стоянок. Как бы сами собой от любимых женщин рождались их закаленные дети, привозимые в Танаис каждое лето и растущие на горячих руинах, как степные цветы.
Те, кто никуда не уехал, оставаясь под флагманским штандартом, то и дело встречали в Танаисе путников и путниц, скитающихся по округе с восторженными глазами и бормочущих бессмертные строчки танаических стихов. Их отлавливали, давали еды, отпаивали чаем и устраивали на ночлег, а после, отдохнувших и немного пришедших в себя, расспрашивали о запропавших в столицах братиях и сестрах, нимало дивясь тому, каким сказочным и таинственным представляют эти люди всё, что связано с этими местами, наслушавшись от кочевых танаитов стихов, песен и историй, написанных и произошедших в Танаисе.
Вот так, с годами, "Заозёрная школа" и археологический музей Танаис стали синонимами. И, как синонимы, они записаны в скрижалях российской контркультуры, упорно не замечаемые штатными литературоведами и критиками, которые в угоду конъюнктурному эстетству и заумной псевдоинтеллигентской вкусовщине пестуют и подсаживают невесть откуда взявшихся литературных выкидышей и отморозков. Остался проигнорированным ими и коллективный сборник "Ростовское время", изданный Ростиздатом в 1990 году. Это была первая и единственная попытка антологизировать южнороссийский поэтический андеграунд.
В "Заозёрную школу" невозможно "вступить", как в союз писателей, или быть из неё исключённым; она - как древний клан, как маленькое племя, и выбыть из неё можно только в мир иной. Но и там твою грешную усталую душу то и дело будут окликать отсюда оставшиеся, будут читать твои стихи, ревновать к тебе своих возлюбленных и рассказывать про тебя всяческие небылицы.
Как же всё-таки всем нам повезло друг на друга: ни деньги, ни бедность, ни слава, ни женщины не смогли разорвать наш круг. Мы стали со временем видеться реже, но невидимая дольнему миру связь между нами со временем становилась всё крепче и надёжней, мы окликали друг друга через пространства, каждый раз убеждаясь, что строй не нарушен, что мы всё ещё летим вместе.
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ИГОРЯ БОНДАРЕВСКОГО
С Игорем Бондаревским я познакомился, свернувшись с двумя бутылками "Агдама" в подвал к ТЮЗовским монтировщикам в 1977 году, где он этим самым монтировщиком и работал. Сначала отношения у нас с ним вроде бы не заладились по причине того, что он сразу же принял меня за тайного агента КГБ. Но довольно быстро, к окончанию второй бутылки, эти подозрения улетучились, как винные пары на морозе. Потом всё чаще стали видеться с ним на различных литературных тусовках и сборищах, на выступлениях в университете и ВТО. После третьего стакана в актёрском буфете или на античной фазенде он начинал ревновать ко мне всех своих жён, а за одно и всех моих, неминуемо переходя на ненормативную лексику и прочие гениталии и становясь невыносимым. В полном смысле этого слова.
Как рафинированного интеллигента Игоря всегда тянуло к народу. Он работал плотником в ЖЕКе, монтировщиком в детском театре, каким-то рабочим на каком-то заводе.
Поэзия Игоря поразила меня нарочитой угловатостью формы и какой-то гениальной душевной непричёсанностью. Удивляла присущая только ему манера чтения вслух своих, да и чужих, стихов. Чужие стихи при их чтении Бондаревским начинали казаться его собственными - так сильно владеет он видением скрытых нюансов текста.
Так же, как манера чтения, отличаются и его стихи, аскетичные, написанные с использованием минимума средств. Эта лапидарность сродни гениальному искусству неолита. Конечно же, бросается в глаза общая культура и информированность автора. Сразу видно, что эталонами ему служили высочайшие вершины европейской лирики. Жаль, что в последние годы Игорь пишет в основном только прозу. По моему мнению, его поэтический потенциал нисколько не уменьшился, а наоборот, окреп, как хорошее вино с южных склонов Крымских гор.
ПАМЯТИ СКИФИИ
Ты - царица степной безлюдной земли.
На склоне холма - жилище твое,
где на черствой подстилке из конопли
в одиночестве спишь, обнимая копье.
Ты не знаешь одежды. Твоя кожа груба.
И в землянке твоей смрадный дух.
Я тебя не люблю. Но старуха судьба
о любви знать не хочет по праву старух.
Ты - дикой земли дикая дочь.
Так живи без любви! Ночь была б хороша!
Промелькнет между вдохом и выдохом ночь -
не успеет опомниться душа.
Столько силы в плечах, а в губах твоих столько огня!
А уродство твое лишь сильней возбуждает меня.
Снова ноги ласкаю твои.
что от чресел срослись в безобразное тело змеи.
Это древней земли подо мной извивается страсть.
И нет счастья сильней, чем на черные кольца упасть!
И острей нет восторга! И просторней нет муки!
...Спят у входа в твой дом твои сестры - степные гадюки.
http://www.bards.ru/archives/author.php?id=3939
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ АЛЕКСАНДРА БРУНЬКО
Дождливым ноябрьским вечером 1977 года случилось мне засидеться в актёрской курилке мужской половины ростовского ТЮЗа. Неожиданно в дверном проёме, сквозь пелену табачного дыма на мгновенье появился чей-то невероятный профиль: маленькая донкихотова бородка, застывшая в стоп-кадре рука, приглаживающая непослушную кудрявую шевелюру.
- Кто это? - спросил я.
- Брунько, монтировщик, ответили мне...
Это был первый в моей жизни подлинный состоявшийся российский поэт во плоти, с которым меня свела переменчивая литературная судьба. И стоило столько скитаться по Руси, терпеть нужду в Москве, коченеть в заполярном Мурманске, плутать по тайге под Архангельском и сомнамбулой бродить по ночному Питеру, чтобы, вернувшись в Ростов, встретить его в самом неожиданном месте. Мы подружились, сразу и навсегда, мы дружили стихами, воспоминаниями, женщинами, делились последней строкой и сигаретой, натаскивали молодняк и черт нам был не брат. Александр считал своим учителем Галича и доставал меня одним и тем же стихотворением, отъявленно талантливым и оттого, при частом повторении, мучительным. Он искренне не любил советскую власть и она платила ему той же монетой. Вызовы в КГБ, слежка, милицейские облавы по чьему-то наущению, (в кинозале вспыхивает свет: - Брунько, на выход!), запрет публикаций, насильственное водворение в ЛТП (кто по молодости не знает - лечебно трудовой профилакторий лагерного типа) и, наконец, год тюрьмы "за нарушение паспортного режима", но это уже на заре "перестройки". И всё это на фоне бесприютности, бездомности, нищеты, голода и хронического алкоголизма. По моему, всё это тоже вполне тянет на "Нобеля", при прочих равных. Даже покруче, чем 101 километр.
Иногда - каюсь, грешен - старался незаметным прошмыгнуть мимо Брунька "на боевом" посту у магазина "Океан" на углу Энгельса и Семашко. Иногда, идя мимо, видел его сидящим на лавочке у остановки троллейбуса трезвым, вычитывающим с карандашом в руке чью-то рукопись. Но часто, когда встреча становилась неизбежной и карман прожигал лишний червонец или полтинник, мы брали с ним вина и шли на какую-нибудь детскую площадку или в самую чащу городского сада и до упада читали друг другу новые стихи и делились последними новостями. Он искренне восторгался моими виршами... Добрый человек...
Иногда, промокший, как пёс, как всегда без паспорта, он вываливался из этого кошмара своей жизни ко мне в городскую мастерскую или в мой танаисский домик и Господь давал мне шанс в полной мере испытать моё терпение и милосердие. Через пару дней мы могли уже спокойно общаться, заливаться чаем (пьянству - бой), давиться казёнными пельменями и благодарить судьбу за этот праздник. Эх, Александр Виленович, на улице темно...
Он и сейчас бредёт, хранимый музой, где-нибудь по Богатяновке или по Нахичевани с авоськой пустых пивных бутылок и с новыми стихами в голове, с всклокоченными волосами и почти всегда слегка трезвый. Вот так медленно и неприкаянно уходит в никуда легенда и гордость будущего Ростова, нищий городской поэт, воспевший свой город с нежностью и любовью и не ждущий от этого города ничего, кроме милицейского пинка. Отдаст ли когда-нибудь этот город и эта страна свой неизбывный долг своему Поэту во своё же спасение.
Мне так и не удалось испросить у него разрешения на публикацию этих стихов по причине его неуловимости и виртуальности, но уверен, что в претензии ко мне он не будет, да и какая может быть претензия от гражданина, которого нет.
***
Роняет жизнь багряный свой убор...
Чуть-чуть поднимемся,
И все, и - дома.
Тебе дорога разве незнакома? -
Каких-то пару тысяч лет с тех пор...
Да, ты права: ни «завтра», ни «вчера»
Не оступись!
Крутой крошится камень.
Еще чуть-чуть. Темнеет день. Пора!
Смотри: здесь травы вровень с облаками!
Любимая!
Да, ты права, права...
Вот те руины,
вот она - вершина!
И я молчу
последние слова:
«Все те же мы,
Нам целый мир - чужбина!»,
И души наши не взлетают ввысь:
Куда ж еще?!
Здесь
их полет причален -
Здесь - в дымном небе
медленных развалин,
Чье имя - сладостное -
ТАНАИС!
http://zhurnal.lib.ru/k/koncheew/brunko-1.shtml
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ВЛАДИМИРА ЕРШОВА
Владимир Ершов - характерный представитель поколения "семидесятников", невостребованного культурой сходящей с круга империи, признанный ветеран броуновского движения, объединившего большую часть универсального экологического андеграунда Юга России. В его ростовской майстерне, забитой старинной керамикой и антиквариатом, перебывали многие известные российские барды и актёры, а также большинство ростовской литературной и художественной тусовки. Он перезнакомил друг с другом множество своих друзей и подруг, а некоторых даже поженил. Проявляя завидную доброжелательность к творчеству своих друзей всегда готов воспринять новое и талантливое. За его напускной суровостью и ворчливостью скрывается истинная доброта и снисходительность сильного человека. О его гостеприимстве и радушии знают далеко за пределами Ростова, а о его танаисском курене, называемом в народе Ершелаим, ходят легенды. Кого там только не было, кто только не испытывал на прочность его терпение. Обжив пол-России с Москвой в придачу, столичной литературной тусовке он предпочел затяжные киммерийские степи, продутые ветрами времен. В энциклопедии ЮНЕСКО упомянут как основатель "Заозерной школы", собравшей нескольких сильных самобытных поэтов Юга России.
Группа товарищей
***
Маята на последнем перроне,
Электрички короткий разбег,
Полчаса в полутемном вагоне,
Остановка.
Боспор.
Первый век…
Здесь почти не видны перемены -
Тот же бедный античный погост,
Тот же вал и остылые стены,
Тот же ров и бревенчатый мост,
А потом светлый привкус полыни,
Красный свитер с чужого плеча…
Почему-то сюда и поныне
Я люблю приезжать по ночам.
Под ветрами степного настоя,
В ожерелье садов и станиц
Чутко дремлет районная Троя
Под названием Танаис.
http://www.poezia.ru/user.php?uname=cimmeriec
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ГЕННАДИЯ ЖУКОВА
И был обычный ростовский вечер конца лета 1975 года. Сцена театра юного зрителя. Скоро спектакль. Дают, кажется, "Драму из-за лирики" по В.Розову. За закрытыми пока дверями зала, в коридорах, нарастает нетерпеливый говор подрастающего поколения. С видом маэстро прохаживаюсь по сцене с кисточкой и закрашиваю тёмно-коричневой гуашью свежие царапины и сколы на декорациях, появившиеся, как всегда, по неаккуратности и нерадивости господ монтировщиков, измученных "Агдамом". В какой-то момент (о, судьба!) в поле моего зрения попадает молодой монтировщик с вытаращенными глазами, прущий прямо на меня огромную огудину, кажется, в виде какой-то архитектурной детали.
- Ну-с молодой человек, и как вам этот вечный праздник?, - спросил я у него. Он как-то обалдело закивал головой и ответил что-то невразумительное, и я пригласил его в свою декорационную мастерскую на третьем этаже. Не успел он там появиться, как был послан за пивом... своей будущей женой Ингой Маневич, работавшей декоратором. Конечно, он стал моим другом, моим младшим братом, мы сутки проводили в метафорической эквилибристике, задавая друг другу темы и первые строчки стихов, пия бесконечные чаи и засыпая посреди начатой фразы. Я перезнакомил его со всеми поэтами и поэтессами, я втащил его в этот энциклопедически - филологический мир, в котором и сам то оказался не так уж давно. Нас приняли не сразу, была еще, видимо, ощутимой некая печать плебейства, моя - после морского флота, его - после армии. И кто ж тогда мог знать, что этот смугловатый, с глазами на выкате, недавно дембельнувшийся из армии парнишка, до службы "лабавший" на танцплощадках Битлов в ВИА, станет через какое-то время Геннадием Жуковым, нашим акыном, голосом наших сердец. Как гуру, умудрённый жизнью, восточной философией и боевыми искусствами, уводил он за собой древние народы и превращал свои выступления в ритуальные камлания в стиле "спиричуэлс". Это от его песен замирала "гора" на берегу Оки, это от его песен непорочно беременели наивные хипушки, это эхо его голоса замирало в кулисах театральных сцен и среди каменных лабиринтов Танаиса....
- Купите воды, собаки! -Купите воды, собаки!
***
И вот на смену нервному капрису
Снисходит гимн высоких звездных сфер,
И подступает небо к Танаису
Двумя рядами эллинских триер.
Струится дождь с освобожденных весел,
Когда над сонным градом их взметает
Жест кормчего! И блики на весле...
И с днищ морские звезды опадают
И дотлевают на сырой земле...
О, мне везет! И молод я и весел!
Грядут в полнеба под бореем косо
Пленительные вина из Родоса -
Грядет в полнеба гулкая гульба!
О восхищенье! Золотая эра!
Я воспою эпоху, где судьба...
Что ты несешь, небесная триера?
...И голос был - как ворон из-под ветра:
- Семь певчих роз печальных для пресбевта,
И для поэта - мертвого раба.
http://www.stihi.ru/avtor/genaj
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ВИТАЛИЯ КАЛАШНИКОВА
К концу семидесятых скитания нашей литстудии по аудиториям, мастерским, бытовкам и тесным квартиркам, наконец, закончились и мы обрели относительно постоянное пристанище: библиотеку им. Карла Маркса. Этот старый, помпезный дом, набитый книгами под завязку, наверное, много повидал на своём веку. Высокие потолки с роскошной лепниной, амуры по углам, камины - всё это настраивало на возвышенные, строгие чувства, но к середине занятий страсти кипели не на шутку и воздух накалялся, как финской бане. Рецензии и замечания были далеко не комплиментарными, но по доброму пристрастными и в меру объективными. Авторитетов не было, всему мерилом был голый текст. Но, как водится, про нашу литстудию постепенно прослышало много различного пишущего народа, и в старинном зале уже на всех не стало хватать места. Неофиты, сначала стихийно, потом уже более организованно, начали оттеснять первичное ядро литстудии от штурвала, брали числом во время голосования по составу коллегии.
Нас снова обуяла "охота к перемене мест". И, слава Богу, что, перед тем, как сняться и заложить последний глубокий вираж над разорённым гнездовьем, мы разглядели Его лицо. Это было лицо Поэта. Может быть, вначале, для порядка, мы были к нему излишне требовательными и придирчивыми, но его стихи выдержали самую предвзятую и привередливую критику, и нас стало на одну птицу больше. Он писал так, как мы не умели.
Поэзия Виталия Калашникова - до озноба чиста и сокровенна, лишённая внешних эффектов и нагнетания страстей. Её голос, как негромкий, но внятный и спокойный голос
искреннего и мудрого человека, можно расслышать сквозь любой галдёж и говор. Наш общий мир стал больше и чище, как бы умытый скорым ливнем. Часы и дни, проведённые мной вместе с Виталием, были для меня как тенистый оазис посреди пустыни, пиршество метафоры и смысла, праздник братской любви, участия и понимания. Такие люди, как он, не бывают несчастными и обделёнными, в них столько любви и сострадания, что этот век может быть за себя спокоен.
АМФОРА
Став на колени, словно пить хотел,
У выхода из древней анфилады,
Черпал ладонью пепел
и глядел
На глиняное сердце винограда.
Есть нестерпимый зуд припоминанья,
Когда застыл в предчувствии вины,
Но слышен только гул из глубины
Бездонного и зыбкого сознанья.
Там что-то с совестью.
Я был бесчеловечен.
Забытая - я знал, что это ты,
Когда поднял за худенькие плечи
К своим губам и отпил... пустоты.
http://www.bards.ru/archives/author.php?id=1871
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ЮРИЯ ЛОРЕСА
- Здравствуй, любезный Юрий! Как великодушен и милосерден твой Автоответчик-сан. Передавай ему наш поклон. Будешь пролетать над нами, грешными, - сбрось хотя бы одно перо из оперения своего Пегаса - я его очиню и поставлю в старинный дагестанский стакан из карагача, отделанный серебром. У нас всё ещё стоит тёплое, сухое октябрьское лето, если приедешь - за свою гитару не переживай - не отсыреет. Рядом с моим домом открылся магазин фанагорийских вин - будет чем поддержать нашу неспешную беседу...
Это письмо Юрию Лоресу никогда не было написано и отправлено по почте, да и для электронной почты стиль не совсем подходящий, рассчитанный больше на неторопливое прочтение и не скорый ответ. Электронная переписка, к сожалению, теперь напоминает диалог тинэйджеров на тусовке, стиль написания становится всё буднишней и суше и из человеческого общения постепенно уходит сокровенность.
Стихи и песни Юрия Лореса - как письма, написанные человеком, способным на переживание и сострадание, их весёлая, а порой грустная мудрость - как лекарство от обезвоживания души. Они адресованы нам с вами, они адресованы всем, для кого такие непреходящие понятия, как любовь, милосердие, гуманизм не являются пустым звуком. Вдруг начинаешь чувствовать, что они адресованы только тебе, что они прошли неблизкий путь, в них ощущается тоска почтовых трактов и придорожных гостиниц, трезвящая осенняя прохлада, зябкое тепло камина, непомерный, как степь, письменный стол и скрип пера. Эти письма можно перечитывать и перечитывать, каждый раз находя для себя что-то новое и потрясающее, как в бесконечно длящейся игре цвета и формы непостижимого заката.
РЕКВИЕМ
Сегодня день такой... Один на целый век...
Ведь в жизни только раз случается такое...
Сегодня умер Бог и выпал первый снег -
и это не сулит ни воли, ни покоя.
Я подношу ко рту снег, тающий в горсти...
Сегодня умер Бог, хоть это невозможно...
И, стало быть, грехов никто нам не простит
и, стало быть, в беде никто нам не поможет.
Отныне без надежд в грядущее гляжу,
отныне больше нет ни ада и ни рая.
Я пьяненький оркестр сегодня приглашу -
пускай себе гремит, пускай себе играет!
О, Боже, это все творится наяву:
нетронутый бокал и музыка истошна...
Сегодня умер Бог, а я еще живу,
гляжу на этот мир, бесстрастный и безбожный.
Запутавшись вконец в добре его и зле,
отчаянно ломлюсь в распахнутые двери...
Сегодня умер Бог, и больше на земле
мне некого любить и не в кого поверить.
И только первый снег летит в порочный круг...
А Бог ушел туда, куда уходят Боги...
Лишь выпала строка, как яблоко из рук,
и покатилась прочь - прохожему под ноги...
http://www.stihi.ru/avtor/Lores
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ДМИТРИЯ КОВАЛЕНКО
В моём представлении сей ироничный и щедрый на всякую ядрёную выпивку сатир (в просторечии - фавн), явился в Танаис ниоткуда, соткался из дыма костра или вышел из мускулистого, кряжистого ствола громадного тополя, что царит над античным городищем. Он никогда не пытался привлечь к себе мало-мальски пристальное внимание - наоборот, он был само внимание и слух. Многие истории и случаи, что приключались с нами, легкомысленными и незлобивыми пиитами Танаиса, в его мифотворчестве приобретали окраску легендарную, героическую и становились похожими на историю спартанцев или аргонавтов. Он восторженно перетолковывал наш неказистый суровый быт и он превращался в апофеоз эпикурейства. Мы даже представить себе не могли, что так героически и романтично смотримся со стороны. Его стараниями десятки и десятки горожан приезжали в Танаис посмотреть на Башню Поэтов и потом они приезжали ещё и ещё. Он снимал всяческие фильмы о танаических празднествах, писал картины и песни. Не сказать о нём и не взять его с собой было бы опрометчивым и несправедливым поступком. Стихи Димы Коваленко говорят сами за себя, но чувствуется, что его поэзия ещё не вошла в апогей, что всё самое главное - впереди и нас ещё ждут замечательные открытия.
РУЧНАЯ МЕЛЬНИЦА
Два камня шершавых, да палка кривая -
Нехитрая штука, скупая, как речь.
Да вот не испечь без нее каравая.
И даже лепешки простой не испечь.
Струится зерно золотое в воронку...
Два камня скрежещут века и века.
Вот так постепенно, вот так потихоньку
Стекает по желобу в плошку мука.
Устало скрежещут тяжелые камни
Средь запахов пота, полыни и кож...
То - Вечность - стекает в воронку по капле.
То - Время - сочится в подставленный ковш.
ПРЕДИСЛОВИЕ К СТИХАМ ИННЫ КИТАСОВОЙ
"...Эта женщина странно красива
и странно мила..."
Геннадий Жуков
К моему величайшему стыду (о, горе мне, нерадивому, горе) эту женщину я вообще не знаю. В полном смысле этого слова. Она временами появлялась на периферии моей жизни то в роли очередной жены одного из друзей, то в качестве крутой бизнес-леди, то в виде женщины-вамп, то в облике застенчивой джинсовой хипушки или хабалистой южанки с приморского рыбного базара.. И каждый раз я узнавал её заново и на полном серьёзе знакомился, как первый раз. У неё нет лица - точнее, у неё столько лиц, сколько она захочет нарисовать на своём лике, сделанном из фарфора каким-то беззвестным китайским ремесленником эпохи Минь. Я всегда поражался этому её умению нарисовать себя и свою жизнь с белого листа, из пустоты, густеющей под её кистью. Этакая Мата-Хари на постсоветском пространстве Евразии. Многие женщины отдали бы многое только за одно из её лиц.
Её предложениё соорудить данный сборник, как и то, что она пишет талантливые стихи, оказалось подобным разрыву под самым носом пиратского ядра, прилетевшего откуда-то из Карибского бассейна. Я настолько охренел, что сразу согласился и, видимо, об этом жалеть не придётся. Этот её, почти академический, интерес к нашей поэзии, к феномену "Заозёрной школы" удивляет и обнадёживает: может, и в самом деле, не напрасно мы всё это когда-то забодяжили, зачали и "основали". Дай-то Бог.
УЧИТЕЛЮ
Меня учил ты бить под дых и в пах
Прямым ударом, без замаха, точно.
Не быть меня учил в моих стихах,
Учил не жить, как все поэты, ночью.
Мой бас врожденный и моих верхов
Звенящий альт, Учитель, слышишь снова?
Я научилась не писать стихов,
Чтоб из молчанья возникало Слово.
http://www.stihi.ru/avtor/medooza&book=11
ПРОДОЛЖЕНИЕ 1.
http://community.livejournal.com/rostov_80_90/121865.html#cutid1
ПРОДОЛЖЕНИЕ 2.
http://community.livejournal.com/rostov_80_90/122195.html#cutid1