Избранные Страницы из Переписки Льва Николаевича Толстого с Женой, Софьей Андреевной Толстой. Ч. 18.
ПРЕДЫДУЩАЯ ЧАСТЬ:
https://roman-altuchov.livejournal.com/84029.html
Пока, как видим, дело с покупкой имения у Толстого только налаживалось. Для дальнейшего знакомства с краем и приобретения лошадей он совершает 10 - 13 июля ещё одну поездку по окрестным деревням - в сопровождении всё того же Стёпы Берса и ещё двоих новых знакомых из «кобыльего общества».
Снова Стёпа:
«Вскоре была предпринята вчетвером поездка по башкирским деревням. Мы запаслись подарками и ружьями. В дороге мы охотились по озёрам на уток, а останавливались у башкир в кочёвках, где отдыхали и пили кумыс. За наши посещения мы отплачивали подарками при удобном случае. В гостях у башкир Лев Николаевич как-то вышел в степь из кочёвки, загляделся на лошадь, отделившуюся от табуна, и сказал мне: “посмотри, какой прекрасный тип дойной кобылы”. Когда через час мы уезжали, хозяин привязал похваленную лошадь к нашей бричке в подарок графу. На обратном пути пришлось отдарить за похвалу» (Берс С. А. Указ. соч. С. 54).
Дальше пусть расскажет о поездке сам Лев Николаевич - в своём следующем письме к Софье Андреевне, писанном 16 - 17 июля, то есть уже по возвращении из поездки:
«Давно я тебе не писал, милый друг. Виноват немного я, но больше судьба. Я пропустил один случай писать, и с тех пор каждый день мне обещают: «вот поедет, вот поедет», и я всё откладывал, 5 дней, но теперь уж не могу более терпеть и посылаю нарочного. Последнее письмо я писал тебе, кажется, 10-го или 9-го перед отъездом. Мы действительно поехали; так называемый Костинька <муромский помещик. - Р. А.>, Барон Бистром, юноша, немчик, только что кончивший курс в лицее с медалью, Стёпа и я, на паре лошадей, в корзинке плетёной (здесь все так ездят), без проводника и кучера. Мы сами не знали, куда мы едем, и по дороге у встречных спрашивали: не знают ли они, куда мы едем? Мы ехали собственно кататься по тем местам, где есть кумыс, и стрелять, имея только смутное понятие о каком-то Иргизе, Камелике. <Большой Иргиз - река, впадающая в Волгу. Камелик - левый приток Большого Иргиза. - Р. А.> Поездка наша продолжалась 4 дня и удалась прекрасно. Дичи пропасть, девать некуда - уток и есть не кому, и башкиры, и места, где мы были, и товарищи наши были прекрасные.
Меня, благодаря моему графскому титулу и прежнему моему знакомству с Сталыпиным, здесь все башкиры знают и очень уважают. <Аркадий Дмитриевич Столыпин (1821-1899), генерал; занимался литературой и музыкой. Отец П.А. Столыпина. Давнишний приятель Толстого, который был с ним на «ты»; были вместе участниками Севастопольской кампании. Толстой встретился с ним во время своего пребывания на кумысе в 1862 г., когда Столыпин служил атаманом в Уральске. - Р. А.> Принимали нас везде с гостеприимством, которое трудно описать. Куда приезжаешь, хозяин закалывает жирного курдюцкого барана, становит огромную кадку кумысу, стелит ковры и подушки на полу, сажает на них гостей и не выпускает, пока не съедят его барана и не выпьют его кумыс. Из рук поит гостей и руками (без вилки) в рот кладёт гостям баранину и жир, и нельзя его обидеть.
Много было смешного. Мы с Костинькой пили и ели с удовольствием, и это нам очевидно было в пользу, но Стёпа и Барон были смешны и жалки, особенно барон. Ему хотелось не отставать, и он пил, но под конец его вырвало на ковры, и потом, когда мы на обратном пути намекнули, не заехать ли опять к гостеприимному башкиру, так он чуть не со слезами стал просить, чтобы не ездить. Из этого ты можешь видеть, что здоровье моё хорошо. Немножко болел бок это время; но слабо, и теперь совсем прошёл. Главное то, что тоски помину нет, и что я теперь впился в кумыс и вошёл в настоящее кумысное состояние, т. е. с утра до вечера немного пьян кумысом, и иногда целые дни ничего не ем или чуть-чуть. Погода здесь чудная. Во время поездки был дождь; но теперь три дня жара ужасная, но мне приятная. Стёпа теперь уж не скучает, и, кажется, потолстел и возмужал. Многих бы я привёз сюда. Тебя, Серёжу, Ганну <т. е. Ханну, англичанку-гувернантку в доме Толстых. - Р. А.>. Как меня мучает её болезнь. Избави Бог, как она разболится, как летось. С тех пор, как ты мне написала о Бибикове, я каждый день смотрю по дороге и жду его. Если бы он приехал, я бы был очень счастлив и угостил бы его всем тем, что он любит, и наверно предпринял бы поездку в Уфу (всё по башкирам), 400 вёрст, и оттуда уже прямо бы вернулся на пароходе по реке Белой в Каму и из Камы в Волгу. Теперь я этой поездки, хотя и мечтаю о ней, почти наверно не сделаю. Боюсь, что она задержит меня хоть на день приездом домой. С каждым днём, что я врозь от тебя, я всё сильнее, и тревожнее, и страстнее думаю о тебе, и всё тяжеле мне. Про это нельзя говорить. Теперь остаётся 16 дней. Поездка же в Уфу интересна мне потому, что дорога туда идёт по одному из самых глухих и благодатнейших краёв России. Можешь себе представить, что там земля, в которой леса, степи, реки, везде ключи, и земля нетронутый ковыль с сотворения мира, родящая лучшую пшеницу, и земля только в 100 вёрстах от пароходного пути продаётся башкирцами по 3 рубля за десятину. Ежели не купить, то мне хотелось очень посмотреть эту землю. Дело о покупке здешней земли не подвигается. Я написал Саше <Александру Андреевичу Берсу> в Петербург, чтоб он торговал у Тучкова, и здешнему поверенному Тучкова в Самару, но ни от того, ни от другого не получал ответа. Стороной до меня дошли слухи, что хотят теперь просить дороже 7 рублей. Если так, то я не куплю. Ты знаешь, я во всём предоставляю решение судьбе. Так и в этом.
После моего последнего письма я получил ещё два письма от тебя. <Письма от 30 июня и 1 июля 1871 г. - Р. А.> Хотел написать, душенька, пиши чаще и больше; но на это моё письмо едва ли ты успеешь ответить мне иначе, как в Нижний. Письма твои, однако, мне уж вероятно вреднее всех греков тем волнением, которое они во мне делают. Тем более, что я их получаю вдруг. Я не могу их читать без слёз, и весь дрожу, и сердце бьётся. И ты пишешь, что придёт в голову; a мне КАЖДОЕ СЛОВО значительно, и все их перечитываю. Два известия твои очень грустны: это то, что я не увижу мамá <т. е. Любовь Александровну Берс. - Р. А.>, если не поеду к Лизе и не увезу её опять к нам, что я намерен сделать, и главное, что милый друг Таня <Кузминская> угрожает уехать до меня. Это было бы очень грустно. Что ты не пишешь о тётеньке Татьяне Александровне. Получил я ещё по письму от Урусова и Фета и буду им отвечать. На письмо О<ф>фенберга я всё не решил, что отвечать; но и торопиться не к чему, так как адрес его в Варшаву только до 18. Я хочу однако отвечать ему следующее: предложить ему 90 000, которые он просит, но с рассрочкой, без процентов, на 2½, три года, по 30 тысяч.
Поцелуй очень Лизу <Е. В. Оболенскую> милую и за тебя, и за меня, и чтоб она не сердилась, если я не успею в этом жару и хмелю постоянном отвечать на её письмо, которое доставило мне огромное удовольствие. - Целуй всех, даже Дмитрия Алексеевича <Дьякова>, если он у вас с своими, и несмотря на то, что он тебя и Таню дразнит. Таню успокой. Если муж хороший, а её муж хороший, то от разлуки необходимой, - ничего не будет, кроме того, что больше оценит и сильнее полюбит, и найдёт маленькая влюблённая грусть, которая жене должна быть приятна. От неверности же в разлуке дальше гораздо, чем когда вместе; потому что в разлуке есть в душе идеал СВОЕЙ, с которым ничто не может сравниться. Это всё и к тебе относится. Что бы Варя <В. В. Толстая> написала. Мы зато с Стёпой рассказывать много будем. Радуюсь, что pas-de-géants стоят, но сам живо представить себе не могу, как это у вас идёт. Представляю только, как Илья падает.
Ах, только дай Бог, чтобы без меня всё также хорошо было до конца, как по последним письмам. Прощай, милый голубчик, обнимаю тебя. И все нервы расстроены. Сейчас плакать хочется, так тебя люблю.
16 июля.
17 июля вечером. Приписываю. Здоров совершенно. Считаю дни. Писем от тебя не привёз башкир. Ему не дали, потому что Jean <слуга Иван Суворов> слишком усерден и написал дурацкую записку на почту. Надеюсь завтра» (83, 198 - 201).
Ко времени написания этого письма Толстым были получены от жены все вышеприведённые нами послания - вплоть до письма от 1 июля. В последующие дни, до своего ответа 20 июля, он получает ещё два Софочкиных письма - от 4 июля (с приписками 6-го и 7-го) и от 10 июля. Здесь и теперь уместно нам познакомить читателя с их содержанием.
Письмо от 4 июля структурно схоже с только что приведённым нами письмом Льва Николаевича: к основному тексту его так же, как и у Толстого, сделаны позднейшие приписки. Очевидно, супруги, не надеясь на скорость прибытия писем, медлили с отсылкой, взаимно испытывая удовольствие даже от такой, удалённой - через бумагу и чернила - беседы друг с другом.
Итак, вот письмо 4 - 7 июля от Софьи Андреевны:
«Не знаю, часто ли ты получаешь мои письма или они пропадают, но я тебе пишу очень часто, это моё единственное отрадное занятие, а то дела хозяйства, варенья, прислуги - совсем меня задавили. Стало тягостно - эта постоянная суета и, главное, то, что все: Пелагея Ильинична, мама́, Таня, Ханна меня постоянно натравливают на людей, т. е. прислугу, а это тяжело и нынче я опомнилась; порядка большого быть не может, а пилить и смотреть за каждым шагом всякого из людей - невыносимо. Умственных разговоров и занятий у нас нет, прогулок нет, музыки тоже. Вчера приезжала к нам княжна Оболенская <сестра Л. Д. Оболенского. - Р. А.>, и мне было приятно; мы с ней философствовали, разговаривали и я хоть на два часа забыла о непаренных кадушках и недоделанной простокваше. Ты избаловал меня тем, что я привыкла подыматься с тобой на ту нравственную высоту, которая меня освежает и мирит с ПОЧЁМ ТЕТЕРЕВА <Для своей публикации избранных писем Софья Андреевна сделала здесь такое примечание: «термин, принятый в нашей семье для обозначения материальных интересов» (ПСТ. С. 113). - Р. А.>.
La grande nouvelle [Главная новость] та, что Оболенский получил место от Чижова и в конце июля поступает на службу при железной дороге. Он, говорят, очень рад и весел. Всё это сказала мне Лиза, приезжавшая вчера с княжной. Завтра я их жду обоих, Лизу и князя, тогда мне всё расскажут подробно. Мне это грустно, но за них я рада. Нынче в ночь уезжает в Рязань мама́ по железной дороге с Славочкой, а завтра рано утром едет Таня в шарабане на почтовых со всеми детьми до Венёва, куда Лиза высылает два экипажа и своих лошадей. Одна я не останусь, приедут на это время Оболенские, а Таня уезжает на неделю, мама́ на месяц.
У нас страшная жара была всё это время; я со вчерашнего дня стала купаться, и все дети и мама̀ тоже купаются. Маленькие тоже здоровы, Маша выправляется и ты, верно, найдёшь в ней большую перемену. Мама̀ мне ужасно жаль, что она уезжает, я в ней чувствую опору, защиту, утешение. После тебя только с ней и возможна была бы жизнь. Но теперь, слава Богу, почти половина времени прошла, и я легко вынесу и ещё месяц разлуки. Что за счастье, что твоё здоровье лучше; ради Бога, выдерживай шесть недель, как обещал. Леченье тогда будет полное и я буду покойнее. Хотела бы тебе описать, как мы живём, но не выходит, потому что определённой жизни нет. Встаю я в двенадцать, потому что засыпаю в пять утра. Ночи четыре я не сплю, не могу, Бог знает, отчего. Ночью читаю по-английски, очень приятно думаю о тебе, о всех и всём. Когда пью кофе, дети завтракают. Мы сидим с мама́, я варю варенье или шью; перед обедом едем купаться, после сидим на балконе, как и бывало, и опять шьём и разговариваем. Потом дети, а иногда и мы, бегаем на pas-de-géant, а вечер опять сидим вместе, и тут Таня с нами засиживается. Одно не хорошо и не весело, это то, что мы всё сидим. Теперь с приездом Оболенских, а потом Вари, я налажу опять вечернее гулянье, и когда вспомню об этом, у меня делается радостное волнение. Ты меня научил наслаждаться этими прогулками; я и детей, и Ханну буду брать. Ханна совсем здорова и деятельна опять, как всегда. С волнением жду нынче опять письма от тебя. Я их получила шесть, и так благодарю тебя, мой милый, что ты мне часто пишешь. Я не считала, сколько писала тебе, но, верно, это восьмое письмо <девятое. Заметим тут, что Толстой тоже ошибся при счёте на одно письмо - но в СВОЮ пользу. - Р. А.>. Это жаль, что ты не можешь получать писем от меня так же, как я от тебя; это такое утешенье - письма.
Иногда мне грустно, что у тебя нет удобств жизни. Чувствуешь ли ты очень все лишения? Не действует ли на тебя это дурно физически? Сейчас приехал Алексей, который ездил покупать железо для дома на крышу и привёз от тебя письмо от 26-го июня. Ты в нём пишешь, что нездоров, кашляешь и опять наболелое место в душе так и отозвалось. Боже мой, сколько надо сил, чтобы не беспокоиться и владеть собой. Твоя телеграмма из Бузулука была после, и она была утешительная, но насколько справедливая? Не студишься ли ты на охоте, не делаешь ли безрассудств? Тебе и тут жара была хороша, а холод вреден. Как жалко, что у вас там бывает холодно. Если ты не выздоровеешь, придётся ехать уж вместе зимой в тёплый климат. Не сердись на эти мои слова; твоё письмо меня нравственно поранило, и опять всё стало мрачно. Но ты всё-таки пиши всю правду; я всё могу вынести, всё решительно. Кумыс тебе будет полезен, это верно; но не ослабевай душой и дотяни свой срок. Если не очень дорого и трудно, телеграфируй ещё раз, только один раз, хорошо ли здоровье или нет? Всю правду, пожалуйста. Прощай, мой милый, мой друг дорогой, целую тебя, спаси тебя Бог; я через два дня опять напишу. Будет же время, когда мы опять будем вместе; но будешь ли ты здоров? Когда письмо кончаю и то как будто расстаюсь с тобой.
Дети хотят всё писать к тебе, но грибы, ягоды, pas-de-géant, купанье и проч. отнимают у них и время и охоту. Они очень были рады твоим письмам к ним. Смеялись и делали разные замечанья. Серёжа очень интересовался, привезёшь ли ты лошадь и собаку сюда. Ну, прощай, целую тебя опять и опять.
Твоя Соня.
6 июля 1871 г. [Я. П.]
Приписываю тебе в детской больших детей, где они ложатся спать и только что с большим волнением приклеивали на свои письма картинки с мыслью, что ты эти картинки отдашь маленькому Азису и он будет рад. Ханна поехала в Тулу, будто бы за ботинками, по железной дороге; мы все её провожали на Козловку в катках. Сейчас она будет назад, опять по машине. Оболенские нынче ночью приехали ко мне, и он уже опять уехал на завод. Место его - помощник бухгалтера, но жалованье неизвестно; если меньше акциза, то он останется тут. Когда Лиза со мной, то мне даже скучно не бывает, такая она славная. Сегодня бегали мы на pas-de-géant: дети, я, Лиза. Третьего дня ночью по почтовому поезду уехала мама́; я её провожала, и потом с Козловки ехала одна; уже рассветало, и было жутко и невыносимо грустно. На другое утро рано уехала Таня со всеми детьми тоже в Рязань, на Венёв, в шарабане. Так как у ней вида нет и ей подорожной не выдали бы, то она взяла мой диплом и по нем ей и выдали подорожную. Но теперь она поехала под моим именем, и я немного робею. Бессоницы мои прошли, здоровы мы все совершенно. Дай Бог, чтобы и ты мне то же мог написать, мой милый друг.
Что тебе сказать о себе? И я считаю дни, и как тихо время идёт; чем дальше, тем кажутся длиннее дни. Когда ты это письмо получишь, ещё пройдёт неделя и будет уже 13 или 14-ое. А меньше шести недель дня не надо оставаться; скорее же больше. Поправляешься ли ты? Боюсь, что и у вас холодно; у нас после страшных, невыносимых жаров со вчерашнего дня холод и ветер. Жаль, что я должна прекратить опять купанье.
Гостей у нас не было; от Вари, которая всё ещё у Дьяковых, известия ещё не было. Мне приятно на несколько дней остаться одной, убрала весь дом, убрала и свою душу. Можно и подумать, и почитать, и с детьми нынче весь день была и пришла в тихое расположение духа, в котором никого не браню, думаю целый день о тебе и жалею себя. Иногда прихожу в такое нетерпение увидать твоё милое лицо, что мне кажется, больше я не вынесу; но это глупости, я вынесу и напротив, очень бы огорчилась, если б ты приехал раньше пятого августа. Теперь бы даже и неудобно было тебе приезжать. На этих днях я при себе велю белить наш дом, и мы будем кочевать из комнаты в комнату; я буду кое-где.
Прощай, милый мой Лёвочка, целую тебя крепко. Пишу в детской и мешаю детям спать, потому спешу и пишу нескладно. Теперь буду сидеть с Лизой, работать и разговаривать. Вчера вечером было грустно, я была совсем одна, а нынче хорошо. Прощай, не тоскуй, если можешь.
Соня.
<Дальше, в этом месте, шли небольшие приписки от детей, Тани и Илюши. К сожалению, из публикации писем С. А. Толстой их тексты были вырезаны. - Р. А.>
7-го июля.
Сейчас посылаю письмо в Ясенки. Идёт дождь, дети перешли в кабинет, их детскую будут белить. Все здоровы, всё хорошо» (ПСТ. С. 110 - 113).
9 июля Софья Андреевна получила хорошее, обстоятельное письмо Толстого от 27-го, и на следующий день так отвечала на него:
«Вчера получила твоё длинное, подробное письмо о том, как вы живёте, как спите, как едите, кто ваши знакомые и проч. Мне было особенно приятно то, что ты не испытываешь той тоски, которая, было, пришла первое время. И так день за день дотянешь ты этот тяжёлый для нас обоих срок. Утешаюсь, что теперь осталось меньше месяца. Ты писал мне, что ничего не значит в получении писем длинный или короткий срок, что всё равно; а меня всякий раз ужасает, что письмо приходит только на девятый день, а что было в эти девять дней?
Пишу тебе в гостиной, Ханна сидит передо мной и тоже пишет; тётенька Полина только что ушла спать. Дети давно все улеглись. Гости мои все разъехались. Нынче утром уехали в Крапивну Оболенские; Варя пустила корешки у Дьяковых, да ей и приезжать не с кем. От мама̀ и Тани тоже получила вчера письма. Тане там очень понравилось: есть и ванны, и постельки детям, и дом огромный, и Лиза очень мила и гостеприимна; так что Таня приедет домой только 14-го вечером на Козловку. До тех пор я буду одна, чем не очень тягочусь, так как у нас белят и мы кочуем из одной комнаты в другую. Пока белили детскую внизу, дети спали в твоём кабинете и были все в восторге, особенно Илюша, который смеялся, прыгал и всё играл с бюстом брата Николиньки: хлопал по щекам обеими ручками, брал за нос и проч. Мне было немного грустно смотреть, думала: так бы он с живым играл. <Бюст старшего брата Льва Николаевича - Николая Николаевича (1824-1860). Сохранился в мемориальном Доме Толстого в нижнем кабинете. - Р. А.> Потом Лёля и Маша спали две ночи у меня, а теперь обе детские готовы и дети по местам и всё чисто и убрано у них. С понедельника, 12-го, начнут мою спальню, гостиную и столовую. Лёля эти дни хворал поносом, но так как он ел и был весел, я ничем не лечила и не очень боялась; и теперь ещё не прошло. Остальные все здоровы, как лучше желать нельзя.
Что сказать тебе о покупке именья в тамошних краях? Если купить только 2500 десятин по 7 рублей, то ты ведь сам не хотел маленького, а хотел большого именья, а тут только на 17.500 р. Если выгодно, - твоё дело, я никакого мнения не имею. А жить в степях без одного дерева на сотни вёрст кругом - может заставить только необходимость крайняя, а добровольно туда не поедешь никогда, особенно с пятью детьми. Если выгодно с заглазным управлением, тогда можно купить, а не выгодно, - не следует. Вот всё-таки же моё мнение высказалось само собою. Ты не сердись, милый, если я тебе что-нибудь противоречу, но, впрочем, делай всё, как хочешь.
Всякое твоё письмо я получаю почти неожиданно. То староста ездил, то ещё кто-нибудь без моего посла; и я никак не думала, что ты будешь писать так часто. Ты не поверишь, до какой степени письма твои меня поддерживают и сокращают время и дают терпенье. Что то твоё здоровье? Одно будет ужасно, ужасно, если всё это двухмесячное одинокое житьё, все мои и твои беспокойства, все твои лишенья удобства, всё пропадёт напрасно. Об этом особенно страшно думать, что ты не поправишься, но это, мне кажется, быть не может. Письма твои я всегда прежде читаю одна, потом вслух. Мы с Лизой вчера смеялись, какая у вас патриархальная жизнь с курами, продуктами и проч. Только совсем не смешно, что у вас плохая кибитка, особенно, если такой же у вас холод, как у нас вот уже четвёртый день. Сегодня точно осень; дождь, холод, даже град шёл. Как бы ты там не простудился.
Вчера мы, было, поднялись гулять. Но гулянье такое, как с тобой, - не вышло. В лесу увлеклись дети и мы сыроежками, потом дошли до Митрофана <сторожки лесного объездчика за Воронкой. - Р. А.>, а оттуда обратно; и Илюша всё плакал, что его не подождали. С Лизой я немного играла в четыре руки, а теперь в одиночестве собираюсь читать присланные вчера старые ещё номера «Revue des deux Mondes». Я так занята весь день, что почти не вижу, как он проходит, но когда вечером останусь одна и начну думать, тогда плохо. Иногда мне приходит в голову, что ты отвыкаешь от семейной жизни и тебе ещё тяжелей будет крик детей, заботы и однообразие этой жизни; и мне делается грустно и страшно за будущее.
Прощай, милый друг; если б что интересное - я бы ещё написала. Ты, верно, подумаешь, что о детях я мало пишу, да что о них, всё то же, что и всегда. Учимся, грибы собираем в Чепыже, кто, что и сколько нашёл; pas-de-géant делают большие успехи; Серёжа ездил ещё третьего дня верхом с Леонидом, здоровы и веселы. О тебе говорят, но не удивляются, что тебя нет, а интересуются тем, что я им рассказываю, смеются и переспрашивают. Когда я сказала, какая собака и как зовут, Серёжа как будто успокоился от продолжительной заботы. Получил ли мою карточку и доволен ли ей? Здесь всем понравилась.
Целую тебя, милый голубчик, Бог с тобой, берегись, спи, не спеши. Не написать ли под конец в Москву и куда? Ханна тебе кланяется, тётеньки целуют.
Соня» (ПСТ. С. 114 - 116).
Мы видим по этому письму, что Толстому в этой поездке успех сопутствовал буквально во ВСЁМ. Например, он довольно успешно внушил жене представление о том, как он тяготится разлукой лично с нею. А так же - склонил её к одобрению весьма недешёвого приобретения самарских землиц: Софочка пока колеблется между берсовской скупостью, обычными бабьими колебаниями и страхами и берсовской же хищной жадностью, но последняя явно побеждает… К 9 сентября 1871 г. Толстой подогнал сам себе подарок: оформил купчую крепость на 2 500 дес. земли за 20 тысяч рублей.
Между прочим в другом, лично-«мужском», письме своему хорошему другу, поэту А. А. Фету, написанном в Каралыке по возвращении из последней описанной нами поездки, он рапортует обо всём совершенно в ином ключе. Фет прямодушно советовал другу «пустить в жизнь офицерского (самый скверный), обломовского, помещичьего, дружеского, какого хотите соку», но только не сидеть за рукописями или греческими фолиантами. И Толстой спешит успокоить друга, что он-то подобным чудесным соком уже практически залился:
«Благодарю вас за ваше письмо, любезный друг. Кажется, что жена сделала фальшивую тревогу, отослав меня на кумыс и убедив меня, что я болен. Как бы то ни было, теперь, после 4-х недель, мне кажется, совсем справился. И как следует при кумысном лечении, с утра до вечера пьян, потею и нахожу в этом удовольствие.
Совет ваш исполняю и подпустил не только офицерского и помещичьего сока, но скифского. И хорошо.
Здесь очень хорошо и значительно всё. Если бы не тоска по семье, я бы был совершенно счастлив здесь.
Если бы начать описывать, то я исписал бы 100 листов, описывая здешний край и мои занятия. Читаю и Геродота, который с подробностью и большой верностью описывает тех самых галактофагов-скифов, среди которых я живу.
Вчера начал писать это письмо и писал, что я здоров. Нынче опять болит бок. Сам не знаю, насколько я нездоров, но нехорошо уж то, что принужден и не могу не думать о моём боку и груди. И прислушиваюсь. Жара третий день стоит страшная. В кибитке накалено, как на полке, но мне это приятно. Край здесь прекрасный, по своему возрасту только что выходящий из девственности, по богатству, здоровью и в особенности по простоте и неиспорченности народа.
Я - как и везде, примериваюсь, - не купить ли имение. Это мне занятие и лучший предлог для узнания настоящего положения края.
Теперь остаётся 10 дней до 6 недель, тогда напишу вам и устроимся, чтобы увидеться» (61, 255 - 256).
Толстой реально не заморачивался в Каралыке не только многословной дребеденью своей обычной писанины, но даже и какими-либо набросками для будущих сочинений. Исключение составляют краткие наброски в записной книжке, воссоздающие картины местной природы и быта башкир. Для примера, вот записи 26 июля:
«1) Башкирка лежит под кибиткой и смотрит в решетки. -
2) Тёмная ночь, девка башкирка бежит, бренчат подвески па косе.
3) Постелят ковры, подадут умываться и угощенье.
4) Топят кизиком, дровами, камышом.
5) Весною сайгаки табунами, когда ягнятся. Дикий жеребец ходит к косяку, который без жеребца.
6) Зимой живут в лощинах, в камышах: обложено, дровами топят.
7) Мужья уехали, жены нарядились и пьют кумыс.
8) Кибитку ставят, дети играют в кошмах.
9) Постоянный звук болтанья.
10) Днём, отдельные кружки косяков, рано утром, все вместе возвращаются, и легонько рысцой сзади их пастух.
11) Занавесь, за занавесью видна рука: локоть.
12) Звуки лягушек, ржания.
13) Запахи кислоты кизика.
14) Собирают навоз. Одежда мущин.
15) Сами шьют сапоги из выделанной ими же кожи.
16) Ловля сайгаков весною в то время, как ягнятся.
17) Пригибаются, чтобы видеть на горизонте.
18) Топливо из чилиги или из лучицы или соломы. Свеча» (48, 91 - 92).
Исследователи обратили внимание, что эти заметки (кроме №№ 12 - 14) внесены в записную книжку Льва Николаевича не его рукой и почерком: вероятно, Толстой продиктовал их кому-то. Прекрасное свидетельство того, НАСКОЛЬКО он берёг свои силы и заботился об их восстановлении!
________________________________
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОСЛЕДУЕТ