Избранные Страницы из Переписки Льва Николаевича Толстого с Женой, Софьей Андреевной Толстой. Ч. 19
ПРЕДЫДУЩАЯ ЧАСТЬ:
https://roman-altuchov.livejournal.com/84435.html
Софья продолжала отправлять мужу послания - скорее, в попытке компенсировать невозможность личной, вожделенной ей, близости, неотторжимой от чувства контроля над «любимым», обладания им, нежели ради каких-то ценных, дельных сообщений. Об информативности, научной или биографической «бесценности» писем от 14 и 16 июля свидетельствует уже хотя бы то, что они были изъяты составителями даже самого полного на сегодняшний день собрания писем С. А. Толстой - того самого, которое используем мы в нашей работе. 18 июля она получает письмо мужа только от 3-го и на следующий день отвечает таким незатейливым, «домашним» посланием:
«Пишу тебе, милый Лёвочка, в твоём кабинете внизу и слышу кругом себя пикетные счёты Тани и Софеш <при карточной игре «пикет». - Р. А.> и гул разговора Маши <Дьяковой>, Лизы <Оболенской> и Вари <Толстой>. Мы только что пришли с pas-de-géant, на котором все бегали с таким увлечением второй вечер, что сегодня решили мне поставить монумент за такое умное приобретенье, и за такое ловкое беганье на нём. Мне было бы и весело, и хорошо, если б я знала, что тебе хорошо, но твои короткие, грустные письма меня ужасно огорчают. Я пишу двенадцатое письмо, и вчера вдруг получила от тебя письмо от 3 июля, в котором ты пишешь, что получил от меня только одно письмо. Я воображаю, до какой степени тебе неприятно не иметь от нас известий. Твои письма - это для меня такая поддержка и утешение, хотя даже письма твои совсем не такие, что могли бы утешать. Когда же кончится это тяжёлое состояние; время страшно тихо идёт. Письмо это получишь уже, вероятно, незадолго до твоего отъезда. Когда я пишу тебе, я делаю особенные усилия, чтоб не писать тебе только о том, что я думаю, что чувствую в отношении твоего отсутствия и тебя самого; было бы слишком грустно, а тебе и так не весело; поэтому только и буду писать, как мы живём и как время проводим.
Как только Маша стала здорова, так я направила все свои силы на то, чтоб их веселить, и вчера весь день прошёл очень приятно. Всякое утро до обеда всё общество на балконе, мне помогают чистить малину, смородину и варить варенье. Иногда я шью на машине, Лиза с Машей играют в четыре руки. После обеда вчера мы собрались все гулять на ту самую дорожку в Засеку, на которую ты советовал идти, когда уезжал. Был чудный вечер; мы видели, как закатилось солнце на чистом, ясном небе и как взошёл месяц из-за деревьев в Засеке так красиво, что мы все в один голос ахнули. Серёжа, один из детей, пошёл с нами и очевидно восхищался и наслаждался всем. Он поражен был особенно луной и всё расспрашивал, живёт ли кто там и отчего такие тени на луне. Дорожка эта, действительно, очень хороша, и мы так были оживлены, что тут же решили ехать завтра, 20-го, в имянины Илюши в Засеку в виде пикника с самоваром, разной едой и, конечно, со всеми детьми, исключая самых меньших.
Когда мы вернулись с прогулки, пили чай, тут же ужинали, потому что я во всем исполняю твои законы и никогда особенных ужинов у нас не бывает; и после этого бегали на pas-de-géant при ярком лунном свете до двенадцати часов ночи. Все очень были веселы, друг перед другом старались подниматься выше и, наконец, когда все устали, сели тут же на лугу кругом столба, принесли гитару и сначала попробовали петь хором, но потом Таня распелась и пела довольно долго и хорошо. Потом мы проводили Таню домой, вернулись и ещё до трёх часов разговаривали и философствовали на крылечке кабинета при лунном свете, и я, как старшая, слушала мечты и болтовню молодежи.
Сегодня после обеда все отправились мы кататься. Мы с Таней ехали с детьми, Ханной, Лизой и Машей в линейке, а Леонид, Софеш на кобыле, Варя на Саврасом и Серёжа на своей Лимоновской, гордый и довольный. Варя два раза упала с лошади, и, говорят, что очень страшно. Но, слава Богу, ничего с ней не случилось. Её уговаривали не ехать на Саврасом, он застоялся; но она не слушала, да ещё кроме того ехала на изломанном Бибиковском седле <т. е. позаимствованным Толстыми у соседа, А. Н. Бибикова. - Р. А.>. Третьего дня я с Таней ездила в Тулу, сама отправила своё и получила твоё письмо на почте, где отправляла для Ханны за границу деньги. Тула навела на меня невыносимую тоску; и всё время только и делаю, что борюсь с тоской по тебе и всегда с мыслью: за что же других мучить своим горем, тем более, что всех так и чувствую сгруппированными вокруг себя, как будто я центр. Меня обо всем спрашивают, моё мнение уважают, все особенно со мной хороши и мне это приятно.
Тётенька Татьяна Александровна эти два дня была больна поносом; очень, было, ослабла, но теперь ей уж значительно лучше. Лёвушка от этой же болезни ужасно похудел, и несмотря на все мои с ним заботы, болезнь эта не проходит. Таня и Маша тоже хворали тем же; но они все очень веселы и никто не страдает ничем. Дмитрия Алексеевича ждём на один день после завтра.
Кузминский писал уже из Кутаиса <Письмо жене от 1 июля. - Р. А.>. Он страшно скучает по своим; тоже тяготится, что почта ходит долго и, кажется, разочарован в Кутаисе и прямо говорит, что жалеет тихую жизнь в Ясной и, если б не такие неприятности, не уехал бы из Тулы. Сейчас пробило два часа ночи. Я очень устала, надо ложиться спать. Три раза бросала писать и ходила к маленьким, так они что-то нынче беспокойны. Начала письмо внизу, кончаю его в своей комнате. Когда-то будет, что в моей комнате я буду видеть и слышать тебя; мне это всё кажется так чуждо и радостно; точно жду новой, какой-то слишком счастливой жизни опять с тобой. Думала написать тебе в Москву, но ты, вероятно, возвращаясь домой, не остановишься нигде. Можно ли из такой дали писать такие коротенькие записочки, как ты мне. Ждёшь, ждёшь, и вдруг только несколько слов.
Прощай, милый, голубчик, цалую тебя. Как это может быть, что ты не получаешь мои письма? Почему? Прощай. Что-то твоё здоровье?
Соня.
Письма мои все: В САМАРУ ДО ВОСТРЕБОВАНЬЯ» (ПСТ. С. 116 - 118).
Софочкин «дамский набор» упрёков, жалоб, страхов, болтовни и печалек «оставленной жены», как видим, актуален и в этом послании.
Через день, вечером 20 июля, не дожидаясь нового письма от мужа, Софья продолжила свой эпистолярный монолог:
«Вчера вечером писала тебе, мой милый Лёвочка, и нынче опять так и тянет меня после шума, общего веселья опять писать к тебе и рассказать как, что у нас было. Нынче имянины Илюши, и мы все его дарили, он был очень весел, а вечером затеяли мы пикник, который очень удался. Буду всё рассказывать по порядку. Перед обедом мы все сидели на террасе, работали и речь зашла о том, что надо Оболенским и Варе ехать в Пирогово к Серёже. Я обиделась, что Варя опять от меня уезжает, начала её просить оставаться там недолго. Тётенька Полина вмешалась и стала говорить, что непременно надо ехать, Таня говорила, что надо остаться для меня и для неё, слово за слово у нас вышла ссора. Тётенька нас раззадоривала, как могла и умела, говорила колкости и особенно оскорбляла Таню. А мы все, как ни ссорились, как ни спорили, но друг друга не оскорбили. Варя дошла до такого раздражения, что стала мне говорить неприятности, Лиза стала мирить, гроза для Ильина дня была большая. Кончилось тем, что после всего Варя разразилась отчаянными слезами. Лиза с Машей пошли играть в четыре руки, а тётенька мне наговорила такие вещи, что все, особенно Леонид, который при этом был, пришли в ужас. Я не забылась, слава богу, и теперь она меня уж зовет «душенька», но я в душе ужасно оскорблена; без тебя, она знала, что заступиться некому. С Варей мы помирились очень скоро. Она созналась, что была резка со мной, и теперь стала мила, кротка и на всё согласна. Вообще нам всем от этой ссоры стало еще лучше и проще друг с другом. Обед прошел весело и после обеда, взявши всех детей, даже Лёлю, мы отправились в линейке, пролетке и тележке в Засеку с самоваром и всякой едой. Дети всё бегали смотреть машину, играли с котёнком, забежавшим откуда-то. Таня с Софеш сели на пригорке играть в пикет, а я, Варя, Лиза, Леонид и Маша пошли гулять в лес по какой-то неизвестной нам дорожке, которая привела нас в прелестнейшее место около речки, где мы довольно долго сидели, и девочки все принялись вспоминать и декламировать разные стихи Пушкина и Лермонтова.
Когда мы вернулись к дубу, около которого был разостлан ковёр и кипел самовар, все собрались и пили, и ели, и были очень веселы. Потом все мы, и дети особенно, стали собирать сухие палки, ветки, солому и проч. и развели огромный костер. Лёля стал кричать с восторгом, что это печка, а Серёжа очень старался и был горд, что узнал новое слово: костёр.
После костра всё убрали и приехали домой. Теперь все стремятся на pas-de-géant. Сняли нарядные платья, сидят на крылечке кабинета и ждут меня, но я устала и мне приятно тебе писать. Когда мы ехали с Козловки из Засеки, я очень болезненно о тебе думала. Мне было грустно, за что мне и весело, и удобно, и хорошо, а ты живёшь в неудобствах, тоске, без радостей; и такое вдруг сильное желание было видеть тебя, возвратить тебя себе, что я готова была среди этого радостного шума всего общества разразиться жалобами и слезами. Только тем и утешилась, что ближе стала смотреть, и греть, и закутывать в свою шаль маленького, дремавшего Лёвушку. Иногда кажется мне скоро до пятого августа, когда надеюсь, что ты вернёшься; иногда кажется долго, томительно долго. Прощай, мой милый, иногда мне хочется дать тебе всевозможные имена, для выраженья всей моей любви, и нет на то слов. Целую тебя, обнимаю, целую твои милые глаза. Я не могу и не хочу о тебе думать близко; это бессилье, эта невозможность видеть тебя, приводят меня в какое-то безумное состояние. Что может быть лучше и счастливей жизни с тобой. О здоровье твоём думаю постоянно; но менее теперь думаю о нём, а более всего о свиданьи с тобой. Не делай только ничего себе вредного, береги себя во всём.
Твоя Соня.
Целую Стёпу» (ПСТ. С. 119 - 120).
Наконец, 22 июля она получает письмо мужа от 8 - 9 июля, уже приводившееся нами выше - письмо очень бодрое; в нём передана радость Льва Николаевича не только от постепенно улучшающегося самочувствия, но и от полученных из Ясной Поляны сразу четырёх писем. Но и тут Софья умудрилась «подмутить» в первых строках ответа нотку негативизма, вкупе даже с некоторой заявкой на ревность (которую, впрочем, -- при умеренном проявлении, -- сам Толстой признавал, скорее, полезной в супружеских отношениях):
«Сегодня после обеда Прохор привёз мне твоё письмо из Тулы, куда он ездил для отправленья денег Николиньке. Нынче с особенным волнением ждала от тебя письма, и обрадовалась так, что, я думаю, всем показалась странна. Ты не можешь себе представить, что во мне поднимают твои письма. Сколько любви, чувства, страха и нетерпенья увидать тебя. Это ужасно, что твоё здоровье всё не совсем хорошо; неужели моё счастье всегда будет отравлено тем, что ты всё будешь хворать, и потому тоже будешь не весел и не счастлив. Какая это барыня Тимрот на иноходце, с которой ты ездишь верхом? Моя глупая душа этим немного волнуется, хотя я знаю, что ты меня за это упрекнёшь и сейчас даже ахнешь, до чего я безрассудна. Но это мой главный недостаток и даже сейчас успокоиваю себя, а какой-то голос во мне говорит: «а вдруг что-нибудь?» Ну об этом много писать нечего. Дмитрий Алексеевич, приехавший вчера утром, сейчас уезжает и берёт моё письмо, надо писать скорей. Следующее письмо пошлю в Нижний, а то письма ходят возмутительно долго. Главное, о всех нас могу тебе опять дать самые лучшие сведенья. Все здоровы, все веселы. Больше всех без тебя прихварывал Лёвушка, то понос, то кашель, но он весел и нынче особенно хорош и мил. Маленькая моя Маша, хотя не такая здоровая и полная, какой я её бы желала, но очень поправилась, и такая живая и быстрая в движеньях, что все над ней смеются. Ты её не узнаешь. Кормленье идёт по-прежнему. К несчастью я сама полнею, а молока у меня всё так же мало. Илюша всех потешает своими оригинальными и смешными выходками. Ему подарили ружьё и барабан; он выдумал, что едет в полк, берёт с собой Сергея и бабку, которая будет его жене мыть бельё. Его спросили, зачем ему жена, а он говорит: чтоб скучно не было. Потом он говорил, что Софеш (его любимица) потому не может быть его жена, что слишком хороша. Серёжа стремится всё ездить верхом, и на днях мы все катались, он перескочил через <ручей> Кочак и Таня маленькая, смотревшая, как перескакивали и Варя и Леонид, вдруг обращается к Илюше и говорит: «Eline, Серёжа the best» [«Илья, Серёжа лучше всех»]. Мне так была смешна эта гордость за своего.
Сегодня у нас всё именинницы <22 июля - т. н. «Марьин день»; церковные суеверы, Толстые праздновали в этот день «именины» сразу трёх Марий: дочери Татьяны Александровны, жены Дьякова и Марии Толстой. - Р. А.>; мы ходили к Тане пить шоколад и есть пирог, тебе ненавистный; она праздновала свою маленькую Машу; у меня обедали. Маша Дьякова очень весела и особенно ласкова со мной; как-то целый день я вижу, что она меня ищет, где я сижу, слушает, что я говорю, и как в её года это часто бывает, даже пристрастна ко мне. Забавы наши все, т. е. прогулки, катанье и качанье прекратится, потому что с обеда погода совсем испортилась, и мы сидим в комнатах, работаем и болтаем. О тебе нет минуты, чтоб я не думала. Всё, что я говорю, что делаю, думаю: хорошо ли, так ли, не осудил ли бы ты? И кажется, ни в чём бы не осудил. Ты ни разу не пишешь, когда выезжаешь и когда можно ждать. Я жду тебя пятого августа; и, Боже мой, что будет со мной делаться, если ты просрочишь хотя день. Иногда на меня находит страх вечером и мне кажется, вот ты идёшь, и я со страхом оглядываюсь и думаю, чего же я боюсь, ведь это было бы так хорошо тебя видеть, и всё-таки тебя боюсь увидать неожиданно. От Кузминского письма получили <целых 5 штук в период с 1 по 10 июля! - Р. А.>. Он Кутаисом не доволен, кажется; всё дорого, сыро, а общество слишком богатое и парадное, хотя небольшое.
Таня всё с детьми возится, очень тяготится всем и страшится Кутаиса. Но она и дети здоровы. Варя о себе и Оболенских пишет тебе длинное письмо сегодня же. Тётеньки, Ханна здоровы; в доме и делах всё благополучно. Прощай, мой милый друг, целую тебя крепко; ещё две недели не увидимся, долго ужасно, как дожить. Дьяковы и Оболенские, и Варя и Таня, всё это меня очень утешает и рассеивает, но главное моё всё-таки утешенье - дети и мысль, что какое счастье будет увидать тебя.
Соня» (ПСТ. С. 120 - 122).
Примечательно раннее упоминание в этом письме об УЖЕ ненавистном Толстому в 1871 г. «Аňковском пироге». Речь идёт о праздничном пироге, изготовлявшемся по рецепту проф. Николая Богдановича Аňке (1803 - 1872), приятеля А. Е. Берса. Не без откровенной симпатии к мамке, её образу жизни и, в частности, к пирогу С. Л. Толстой писал впоследствии: «Для отца анковский пирог служил эмблемой особого мировоззрения [...]; это и домовитость, и семейная традиционность, и - говоря современным языком - буржуазный уклад жизни, и вера в необходимость материального благополучия, и непреклонное убеждение в незыблемости современного строя. Пристрастие моей матери к Анковскому пирогу огорчало моего отца, а отрицательное отношение отца к Анковскому пирогу огорчало мою мать» (Цит. по: ПСТ. С. 122). В связи с темой пирога Аňke часто цитируются следующие строки из письма Л. Н. Толстого Т. А. Кузминской от 17 октября 1886 г.: «У нас всё благополучно и очень тихо. По письмам видно, что и у вас также и во всей России и Европе также. Но не уповай на эту тишину. Глухая борьба против Анковского пирога не только не прекращается, но растёт и слышны уж кое-где раскаты землетрясения, разрывающего пирог. Я только тем и живу, что Анковский пирог не вечен, а вечен разум человеческий» (Там же). Лядский пирог всеторжествует и через сто с четвертью века после написания Толстым этих строк, так что нам остаётся лишь повторить их - в предостережение или обнадёжение уже наших современников…
По нашим сведениям, между 22 и 27 июля Толстая написала мужу ещё одно письмо, текстом которого мы не располагаем. Вернёмся же теперь в Каралык, к Льву Николаевичу…
__________________________________
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОСЛЕДУЕТ