На полях мемуаров - 42. Повседневная жизнь Отфонтена (продолжение)
У хозяев Отфонтена и их гостей были, конечно, и другие занятия, кроме охоты. Дамы и кавалеры состояли между собой в отношениях разной степени близости и вовсю пользовались относительной свободой, царившей в этом доме. У кого-то это были мимолетные увлечения, у кого-то - глубокие чувства, сохранявшиеся на долгие годы, но мало кто в этом кругу испытывал любовь или хотя бы нежную привязанность к собственному супругу или супруге, и уж совсем редко бывало, чтобы такие чувства оказывались взаимными. Впрочем, в Отфонтене иногда случалось и такое.
Часть вторая. Стрелы Амура и узы Гименея в архиепископском доме
Луи-Роллан Тренкесс (1745-1800). Приношение Венере
Как и прежде, наши рассказчики:
- Генриетта-Люси де Ла Тур дю Пен (урожденная Диллон);
- Адель де Буань (урожденная д’Омон) - она об Отфонтене рассказывала со слов матери;
- Арман-Луи де Гонто, герцог де Лозен (впоследствии герцог де Бирон).
Адель де Буань:
Тон там был настолько свободный, что моя мать, как она мне потом рассказывала, часто бывала смущена до слез. В первые годы своего замужества она оказывалась мишенью саркастических замечаний и шуток, так что часто бывала очень этим огорчена, но покровительство архиепископа было слишком драгоценно для молодой пары, чтобы не пойти ради него на уступки. Один старый викарий - там попадались и такие среди этой веселой компании - увидев ее однажды очень печальной, сказал ей: «Госпожа маркиза, не огорчайтесь; вы очень хорошенькая, и это уже провинность, но вам ее простят. Но если вы хотите жить здесь спокойно, получше скрывайте вашу любовь к собственному мужу: супружеская любовь - единственная, которую здесь не терпят.»
Тон, конечно, задавал архиепископ Нарбоннский, который и сам, по выражению Адели де Буань, «вел жизнь гораздо более развлекательную, чем пастырскую», и от других требовал разве что внешнего соблюдения приличий.
Архиепископ Нарбоннский Артур-Ришар Диллон (1721-1806). Художник неизвестен, но портрет прижизненный.
Он практически открыто жил со своей овдовевшей племянницей Люси де Рот, бабкой Генриетты-Люси. А мать Адели красавица Элеонора (в их семье, должно быть, все были хороши собой - один из старших братьев Элеоноры носил прозвище « красавчик Диллон»), судя по всему, действительно вышла замуж по большой любви - на ней, бесприданнице с не слишком достоверной родословной, женился настоящий маркиз, пусть и не очень богатый, но молодой и симпатичный. Его родственники были, мягко выражаясь, не слишком рады этому браку, и поддержка архиепископа Нарбоннского сыграла большую роль. И Элеонора, и маркиз д’Омон были благодарны архиепископу и госпоже де Рот и поддерживали с ними отношения, которые с поправкой на тогдашние нравы и характеры всех этих людей можно даже назвать «теплыми». Во всяком случае, именно маркиз д’Омон в 1804 году в эмиграции в Англии был рядом с госпожой де Рот в последний день ее жизни, и к нему в дом поехал осиротевший архиепископ после ее похорон.
Адель де Буань:
Архиепископ любил госпожу де Рот; она была ему необходима, он потерял то, к чему привык за пятьдесят лет; он искренне о ней сожалел. День похорон он провел у нас. Придя, он был очень подавлен; однако затем он пришел в себя и позавтракал с большим аппетитом. После завтрака он нашел томик Вольтера, валявшийся на столе, и стал говорить о своих отношениях с ним, об их размолвках и примирениях, потом о его произведениях, о тех, которые произвели наибольший эффект при своем появлении. Короче, он нам зачитал наизусть целую песнь из «Орлеанской девственницы» - поэмы, которой он украсил свою епископскую память.
Но пока на дворе 1770-е годы, и все еще беспечно веселятся.
Адель де Буань:
В Отфонтене, из уважения к достоинству хозяина замка, по воскресеньям ходили к мессе. Молитвенника с собой никто не носил - с собой всегда были томики содержания легкого, а часто и скандального; их оставляли на местах, отведенных для хозяев замка, где их находили служители, приходившие натирать полы и скамьи, и могли просвещаться ими в свое удовольствие.
Церковь в Отфонтене была перестроена в XVI веке, тогда появилась эта ажурная колокольня. Но внутри сохраняются фрагменты более ранней постройки. Фото Woimant-Malloizel
Вот тут вот они и сидели со своими книжками легкомысленного содержания.
Но и на самой церкви можно увидеть изображения не слишком серьезные.
Родители Генриетты-Люси, обвенчанные сразу по достижении совершеннолетия по воле старших родственников, у которых был в этом свой небескорыстный интерес, никакой привязанности друг к другу, видимо, не испытывали, хотя и не враждовали, как это бывало в других семьях. Личная жизнь у каждого была своя, и оба, как воспитанные люди, старались друг другу не мешать.
Артур Диллон (1750-1794), отец мемуаристки. Портрет работы Жана-Илера Беллока написан в 1834 году, через сорок лет после его смерти; вероятно, художник опирался на какие-то прижизненные изображения.
Адель де Буань:
Он (архиепископ) женил своего племянника Артура Диллона, сына лорда Диллона, на мадемуазель де Рот - единственной дочери в семье и своей внучатой племяннице. Она была женщина очень хорошенькая, очень в моде, придворная дама королевы, и состояла в открытой связи с принцем де Гемене, который всю свою жизнь проводил в Отфонтене.
Госпожа Диллон … сохраняла в окружающем беспорядке такие хорошие манеры, что моя мать мне часто говорила: «Приезжая в Отфонтен, вы были уверены, что она любовница принца де Гемене, а проведя там полгода, вы в этом сомневались.»
Миниатюра слева изображает госпожу Диллон, урожденную де Рот
Виктуар Арманда, принцесса де Гемене
Адель де Буань:
Принцесса де Гемене, гувернантка королевских детей, не могла ночевать вне Версаля без разрешения, написанного полностью рукой короля. Она никогда не просила о таком разрешении, кроме как для поездки в Отфонтен: это было следствием правил учтивости, требовавших, чтобы жена оказывала особые знаки внимания избраннице мужа.
Генриетта-Люси:
Моя мать вышла замуж за Артура Диллона, которому приходилась кузиной по линии матери. Она воспитывалась с ним вместе и смотрела на него только как на брата. Она была прекрасна, как ангел, и ангельская ее доброта вызывала к ней всеобщую любовь. Мужчины ее обожали, и у женщин это не вызывало ревности. Кокетства в ней не было, но она, может быть, проявляла недостаточно сдержанности в отношениях с мужчинами, которые ей нравились и которых свет полагал влюбленными в нее.
Один из них в особенности проводил все время в доме моей бабки и моего дяди-архиепископа, где проживала моя мать. Он сопровождал нас и в деревню. Принц де Гемене, племянник печально знаменитого кардинала де Рогана, в глазах света считался, таким образом, любовником моей матери. Я не думаю, чтобы это было правдой, поскольку герцог де Лозен, герцог де Лианкур, граф де Сен-Бланкар бывали у нее с таким же постоянством.
Генриетта-Люси в мемуарах, конечно, старается представить мать в лучшем свете. Но мемуары герцога де Лозена, который сам одно время ухаживал за госпожой Диллон и был близким другом принца де Гемене, скорее подтверждают наличие романа.
Луи-Роллан Тренкесс (1745-1800). Любовная записка (1776)
Герцог де Лозен:
Мы с принцем де Гемене сдружились больше прежнего и почти не расставались. Он привел меня к госпоже де Рот, и я вновь встретил ту очаровательную особу, которую принял за мадемуазель де Буффлер несколько лет назад на балу у маршальши де Мирпуа. К этому времени она была уже графиней Диллон. Без сомнения, мало кто из женщин соединял в себе столько талантов, приятности и качеств, достойных любви и уважения: она была добра, благородна, великодушна и через десять лет оставалась добрым другом. Я с удовольствием соглашусь, что при наличии желания, средств и уверенности в своей способности понравиться, госпоже Диллон нельзя было вменить в вину даже тени кокетства. Вкус к охоте и к сельской жизни сделал мою связь с ней более близкой, и я стал таким же неизменным гостем в этом доме, как и господин де Гемене. Мне не понадобилось долгого времени, чтобы заметить, как госпожа Диллон ему дорога, и как деликатен и сдержан он в своей любви. Я и сам не избежал этой опасной ловушки. Я ни на что здесь не надеялся; я не заглядывал в будущее и даже не осмеливался желать возможности добиться успеха. Однако же я упрекал себя, как за предательство, за такое чувство к женщине, в отношении которой я не мог сомневаться, что господин де Гемене предан ей навсегда. Под предлогом доверия я давал против себя самое сильное оружие: я не скрывал от госпожи Диллон ничего из того, что могло бы отдалить женщину от меня. Я показывал ей мой характер гораздо более легкомысленным, чем он был на деле; я показывал ей мой вкус к независимости; я соглашался, что я от природы непостоянен. О любом своем ужине с девицами, о любой мой фантазии я ей тут же рассказывал, и та жизнь, которую я вел, по моему мнению, не могла получить одобрение женщины, возымевшей ко мне некоторый интерес.
Луи-Роллан Тренкесс (1745-1800). Мужчина и две дамы в интерьере (1776)
Мое положение меня встревожило: у меня не было больше любовницы, я отказал одной женщине и покинул другую, и, заглянув в свое сердце, я не мог скрывать от себя, что госпожа Диллон была движущей силой моего поведения. Я тогда решил, что должен известить господина де Гемене и дать ему прочесть все, что происходит в моей душе. Он принял меня с тем благородным доверием, на которое способны только честные сердца, не стал от меня скрывать, что он обожает госпожу Диллон, но поклялся, что он не знает, произвел ли он на нее какое-то впечатление. И действительно, она держала нас с ним в таком безупречном равенстве, что было невозможно заметить ни малейшего предпочтения. «Давайте трудиться каждый для нас обоих, - сказал он мне, - и если госпожа Диллон изберет себе любовника, пусть она при этом не потеряет друга.» Я сказал ему, что принял решение отправиться на некоторое время путешествовать; он тщетно пытался меня переубедить, но беременность госпожи Диллон отсрочила мой отъезд. Возможно, никогда еще не было видано, чтобы двое соперников проявляли друг к другу больше доверия и более нежно друг друга любили.
…
Роды у госпожи Диллон были опасные, долгие и тяжелые. Наши заботы, равно нежные, равно неустанные, немного облегчили ее страдания. Она казалась тронутой моим положением и сочувствовала мне, не выказывая мне, однако, никакого предпочтения, которое могло бы что-то изменить в моих планах. Она оправилась после родов, и я назначил свой отъезд в Англию на 15 декабря 1772 года. Я полагал, что нравлюсь ей, но я знал, что она сама этого не хочет, и не смел даже желать величайшего счастья, которое могло бы быть для меня на земле. Настало 15 декабря; мы ехали верхом через Компьенский лес, потому что все, кто был в Отфонтене, в этот день возвращались в Париж. Мы воспользовались той малостью свободы, которая нам выпала, чтобы поговорить; все ехали от нас в отдалении, но мне нечего было ей сказать - или же надо было сказать слишком много. Когда мы подъехали к экипажам, госпожа Диллон меня обняла, и мы расстались со слезами на глазах. До этого момента госпожа де Рот по виду не принимала ничью сторону и не давала советов своей дочери, но я полагал, что я ей нравлюсь больше. Мой отъезд в Англию был полным отказом от моих прав или, скорее, формальным заявлением о том, что никаких прав я не имею и по чести иметь не могу.
Примечательно, что муж, Артур Диллон, не упоминается вообще - судя по всему, его не было в Отфонтене даже тогда, когда появился на свет его единственный сын Джордж, проживший всего два года.
Герцог де Лозен, уехав из Отфонтена в конце 1772 года, вернулся только через несколько лет, успев пережить множество амурных приключений в разных странах. О 1775 годе он пишет: «По возвращении я нашел королеву чрезвычайно сблизившейся с принцессой де Гемене и госпожой Диллон; они несколько раз говорили ей обо мне и вызвали в ней любопытство и желание узнать меня лучше.» Жена и возлюбленная принца де Гемене, судя по всему, действуют заодно, способствуя карьере его друга де Лозена.
Последний раз де Лозен приезжал в Отфонтен в 1778 году, незадолго до отъезда на войну.
Герцог де Лозен в мундире своего гусарского полка («гусары Лозена»)
Герцог де Лозен:
Я побывал в Отфонтене, и это было большим испытанием для моей храбрости; я не мог без смертной печали думать, что я, может быть, не увижусь больше с дорогими для меня особами. Господин де Гемене был в невыразимом горе. Госпожа Диллон разделяла это горе, и двадцать раз на дню у меня готовы были пролиться слезы. Я нашел в Отфонтене госпожу де Мартенвиль; я мало ее знал, но двоим из ее братьев я дал должности в моем полку по просьбе архиепископа Нарбоннского. Она меня за это благодарила, и было видно, что она проявляет живейший интерес к моей судьбе. Этот интерес с каждым днем возрастал; она постоянно повторяла, что не может понять, что побуждает меня вот так покинуть родину, расспрашивала в подробностях о моем положении, моих горестях, моих чувствах, и оказывала мне, можно сказать, сама того не замечая, нежнейшую заботливость. Я увидел, что выслушивание моих жалоб вскружило ей голову, и она приобрела ко мне живейшее расположение. Она была красива и нежна, я разделял ее чувства, она устремилась в мои объятия с наслаждением, с откровенностью. Ее связь со мной была одобрена в Отфонтене, и я проводил там все время, когда мои дела не требовали моего присутствия в Париже или Версале.
Изабелла Чарторыйская, с которой у герцога де Лозена был роман в 1770-х. Портрет работы Александра Рослина написан в 1774.
Госпожа де Мартенвиль - это урожденная Анна Диллон, старшая сестра красавицы Элеоноры д’Омон и Эдуарда по прозвищу «красавчик Диллон», который тоже часто гостил в Отфонтене. Двое братьев, которым де Лозен дал должности в своем полку - это Уильям-Генри (Билли) и Франк-Теобальд (Фрэнк). Еще один брат, Роберт, перейдет под начало Лозена позже и потом в Америке станет его заместителем (см. « Диллоновские бумаги» и « Приключения Эдуарда Диллона»).
За всеми этими взрослыми играми наблюдала серьезная девочка Генриетта-Люси, единственный ребенок во взрослой компании, где никто даже не считал нужным на нее оглядываться.
Генриетта-Люси:
В самые ранние мои годы я была свидетелем всего такого, что должно было бы испортить мой разум, извратить сердце, развратить меня и уничтожить во мне всякое понятие о морали и религии. С десятилетнего возраста я присутствовала при беседах самых вольных, где высказывались самые безбожные принципы.
…
Такие мысли в голове десятилетней девочки развили в ней не по годам взрослые идеи и опытность, что весьма опасно. У меня не было детства. Мне не досталось этого беспримесного счастья, этой сладостной беззаботности, которую мне потом приходилось видеть в детях. Все печальные мысли, все извращения греха, все неистовства ненависти, все гнусности клеветы свободно развернулись передо мной в пору, когда разум мой еще недостаточно сформировался, чтобы ощутить весь ужас этого.
Это, конечно, она напишет спустя полвека. В десять-двенадцать лет происходящее вокруг все-таки казалось если не веселее, то хотя бы занимательнее. Но уже тогда она разобралась, что ей эти игры не по нраву, и научилась жить своим умом - очень полезное умение.