Театральные декорации и макеты. Продолжение.
Залитые шампанским планшеты я как-то спасла и вполне удачно выставила. Второе полугодие у меня ушло на "Тень". И к диплому встал вопрос - что выбрать для окончательной работы? "Тень" в тот момент интересовала меня больше и я остановилась на ней. Конец весны и весь июнь мы приходили в мастерскую писать свои дипломные работы.
Учебное наше заведение помещалось на тихой старой улице в старинном особняке. Занимали мы его полностью - с бальным залом, комнатами прислуги, хорами и тихим садиком за каменным забором. Он был удивительно уютный, с кругло поднимающейся лестницей наверх, к площадке на втором этаже со скульптурами и картинами - оттуда коридорчик вел в большие мастерские с высокими потолками. Первым был бальный зал- он был высотой в два этажа, с огромными окнами по двум стенам - на улицу и в сад. Наверху третьей стены были полукруглые арки, глухо заложенные - там были хоры и сидели музыканты в старые времена. Другой стороной заложенные арки выходили в кабинет на третьем, очень низком этаже под крышей. Из низких квадратных окон этого мансардового этажа везде были видны скаты красной крыши, там было темновато, уютно, особенно когда зимой на скатах лежал белый снег и в окнах открывали узкие мелкие форточки. Там у нас был класс теоретической перспективы, а с другой стороны узкого коридорчика класс математики. Наверх на этот полуэтаж вела узкая лестница вдоль стены, деревянная и крутая, в темном треугольнике под нею вечно кто-то целовался, а я любила сидеть на площадке на повороте. На младших курсах меня очень любили старшекурсники и вечно кто-то меня "усыновлял" по разному поводу - от выступления на общих вечерах до проверки работ по композиции. Там я сидела обычно, показывая работы добровольным "менторам".
Под дипломы нам отдали бальный зал. Я его очень любила за высоченные окна, паркет и за то, что там по преданию танцевал у кого-то в гостях Пушкин.
Все художники знают погоду июня - постоянно неожиданно набегают тучи и идут дожди. Много лет учебы ( а потом, как у меня преподавания) - июнь это месяц практики на пленэре. И в первый раз мы рисовали внутри. Это было время, когда я, отчаянная сова, вставала в семь и приходила в мастерскую раньше восьми совершенно добровольно. Стояли дивные погоды - каждую ночь была гроза, каждое утро солнце вставало к уходящим по горизонту ярко-сизым тучам. По утрам все было умытое и яркое, как непросохшая акварель. Сиреневый асфальт дымился высыхающими пятнами воды, трава и листья были невероятной, свежей зелености. Я страшно люблю это время начала лета - девственной зелени до первых созревших одуванчиков и зацветающих тополей - ни пылинки, ни пятнышка, ни одного подсушенного края листика - все нежное, сочное и обильное.
Я шла от трамвая старыми улицами по медицинскому старому району - там были старые учебные корпуса, аптеки, дореволюционные нарядные больнички с уютными парками за ними, кованные решетки и пуговки звонков на двойных резных дверях. Липы над головой закрывали все широколапым шатром, под ногами высыхали лужи ночной грозы в мельтешении зеленого и желтого света листьев. Жара дня еще не подступила и была абсолютно прекрасная тепло-прохладная атмосфера кругом с прекрасным запахом дождя на асфальте.
В особнячке нашем еще никого не было, одна вахтерша, которая открывала его спозаранку. В бальном зале меня ждал мальчик А., про которого все в группе бытово знали, что он в меня влюблен. Он был как щенок крупной собаки - высокого роста, с маленькой детской головой, толстым курносым носом и крупными лапами. Никогда за мной не ухаживал, но на вечеринках наших была расхожая заботливая фраза - А. больше не наливайте, а то он напьется и опять пойдет Альке в любви объясняться. На нашем этаже, видимо отключили воду, а воды для рисования было нужно много, поэтому с утра кто-то отправлялся на колонку за водой. Затем весь день из ведер с чистой водой зачерпывали в свои банки, а в пустые ведра выливали гуашевую мутную взвесь. Мы с мальчиком А. с удовольствием поутру ходили за водой, потому что не хотелось сидеть взаперти.
С жестяными серыми ведрами мы выходили на улицу, шли мимо маленьких деревянных особнячков, в одном из них жил юный беспутный Толстой, приехавший учиться. Это было время его дурацких проказ и бесконечного озорничания - связать квартального с медведем? Написано из личного опыта. Молодой Левушка снимал крохотную комнату в маленьком домике, крашеном коричневой краской, и был похож на моего спутника - маленькими глазками и юным толстым носом. В проеме между домиками был двор с колонкой. Весь остальной двор был земляной, лопуховый, травяной, а под колонкой было асфальтное пятно. Лили воду мы долго - проливая, брызгаясь, пили из сложенных рук прямо из под ее трубчатого жерла, пока другой качал длинную s-образную ручку. Это утреннее солнце, бликующая вода, мокрое платье были признаками абсолютного летнего счастья. Не было уроков, не было заданий, не было обязательных дел, кроме ежедневного писания декораций на планшетах - но никто не давал нормы, никто не заставлял.
Когда мы возвращались с двумя ведрами воды, в зал наш начинали подтягиваться одногрупники. В большом помещении каждый нашел себе место и оборудовал личный закуток. У нас с подругой был угол у крайнего окна на улицу. Мы приволокли большую ширму, за которой раздевались натурщики, и отгородили себе кусок навроде маленькой уютной комнаты. Там мы сидели спина к спине, чтобы не отвлекаться чужой работой. Из-за того, что в большом двусветном зале наша каморочка создавала ощущение отдельной комнаты, к нам часто забредали гости - посидеть на запасном стуле, передохнуть, обменяться новостями. Вдоль стены на уровне сидящего я прикрепила длинный кусок рулонной бумаги, и все стихийно на ней рисовали и писали. Там были новости, карикатуры, вздохи и сетования, всеми цветами и инструментами.
На обед все разбредались кто куда. Мы с кудрявой подругой пересекали улицу и шли проходным двором на соседнюю. Там в большом доме буквой П, жил ее братец с молодой женой. Оба были в отъезде и ключ от своей комнаты в насыщенной народом коммуналке отдали нам. В холодильнике они оставили нам большой пакет сосисок и трехлитровую банку томатного сока. По дороге мы покупали еще чего-нибудь и обедали на огромной тахте. Собственно в маленькой комнате помещалась только одна эта гигантская тахта, накрытая пледом, вокруг нее оставалось место обойти, все стены были уставлены книжными стеллажами до потолка. Так что обед наш заключался в валянии на тахте, пожирании горячих сосисок с черным хлебом и запойного чтения утащенного с полок. Брат кудрявой подруги был поэтом, а жена его поэтессой и писательницей, так что стеллажи их были тесно заставлены сокровищами. Обычно мы выбирали пачки дореволюционных журналов и читали оттуда вслух стихи. Я тогда стихи запоминала с одного раза, так мне достались в память Гиппиусовские надменные строчки " Грех маломыслие и малодеяние..." Второе стихотворение я совершенно забыла. Но оба они были мне записаны на память острым подругиным почерком на отпавшем от ветхости заднем клапане суперобложки одного из томов всемирной литературы. Журнал был, кажется, Алконостъ.
Интересно, что я помнила куски и строчки из этого стихотворения, но больше его не встречала. А сейчас наудачу вбила в Гугл - и, оказалось, кто-то его знает! Вот оно, чтобы больше не потерялось. ( Помните мой пост про то, что стихи любят, потому что они заклинания и chantings? Вот это типичный пример!)
Грех - маломыслие и малодеяние,
Самонелюбие - самовлюбленность,
И равнодушное саморассеяние,
И упокоённая упоённость.
Грех - легкочувствие и легкодумие,
Полупроказливость - полуволнение,
Благоразумное полубезумие,
Полувнимание - полузабвение.
Грех - жить без дерзости и без мечтания,
Непризнаваемым и негонимым,
Не знать ни ужаса, ни упования,
И быть приемлимым, но не любимым.
К стыду и гордости - равнопрезрение..
Всему покорственный привет без битвы..
Тяжеле всех грехов - Богоубиение,
Жизнь без проклятия и без молитвы..
Зинаида Гиппиус
А записано на клапане было только первых два четверостишия.
Однажды, когда я валялась, погруженная в журналы, на тахте-острове, подруга появилась в дверях с красивой не нашей бутылкой вина. Она была уже открыта и длинное горлышко ее было заперто диковинной пробкой в виде головы быка. Подруга выкопала ее в холодильнике брата. Очень богемно она вытанцевала что-то в проеме, медленно вытянула пробку, приложилась и хорошенько так богемно хлебнула, запрокинув кудрявую античную голову.. ( Мы обе не пили, но отчего бы не выдурачиться?) Глоток был большой, но внезапно глаза ее стали квадратными, брови взлетели, богемная стать сломалась, и она стремительно унеслась на кухню - а оттуда были слышны отплевывания, бурлящая вода, фыркания и чертыхания. Красивая золотистая жидкость была банальным подсолнечным маслом, просто в очень новой и нарядной бутылке с чужеземной этикеткой:)
опять продолжение завтра:)
Учебное наше заведение помещалось на тихой старой улице в старинном особняке. Занимали мы его полностью - с бальным залом, комнатами прислуги, хорами и тихим садиком за каменным забором. Он был удивительно уютный, с кругло поднимающейся лестницей наверх, к площадке на втором этаже со скульптурами и картинами - оттуда коридорчик вел в большие мастерские с высокими потолками. Первым был бальный зал- он был высотой в два этажа, с огромными окнами по двум стенам - на улицу и в сад. Наверху третьей стены были полукруглые арки, глухо заложенные - там были хоры и сидели музыканты в старые времена. Другой стороной заложенные арки выходили в кабинет на третьем, очень низком этаже под крышей. Из низких квадратных окон этого мансардового этажа везде были видны скаты красной крыши, там было темновато, уютно, особенно когда зимой на скатах лежал белый снег и в окнах открывали узкие мелкие форточки. Там у нас был класс теоретической перспективы, а с другой стороны узкого коридорчика класс математики. Наверх на этот полуэтаж вела узкая лестница вдоль стены, деревянная и крутая, в темном треугольнике под нею вечно кто-то целовался, а я любила сидеть на площадке на повороте. На младших курсах меня очень любили старшекурсники и вечно кто-то меня "усыновлял" по разному поводу - от выступления на общих вечерах до проверки работ по композиции. Там я сидела обычно, показывая работы добровольным "менторам".
Под дипломы нам отдали бальный зал. Я его очень любила за высоченные окна, паркет и за то, что там по преданию танцевал у кого-то в гостях Пушкин.
Все художники знают погоду июня - постоянно неожиданно набегают тучи и идут дожди. Много лет учебы ( а потом, как у меня преподавания) - июнь это месяц практики на пленэре. И в первый раз мы рисовали внутри. Это было время, когда я, отчаянная сова, вставала в семь и приходила в мастерскую раньше восьми совершенно добровольно. Стояли дивные погоды - каждую ночь была гроза, каждое утро солнце вставало к уходящим по горизонту ярко-сизым тучам. По утрам все было умытое и яркое, как непросохшая акварель. Сиреневый асфальт дымился высыхающими пятнами воды, трава и листья были невероятной, свежей зелености. Я страшно люблю это время начала лета - девственной зелени до первых созревших одуванчиков и зацветающих тополей - ни пылинки, ни пятнышка, ни одного подсушенного края листика - все нежное, сочное и обильное.
Я шла от трамвая старыми улицами по медицинскому старому району - там были старые учебные корпуса, аптеки, дореволюционные нарядные больнички с уютными парками за ними, кованные решетки и пуговки звонков на двойных резных дверях. Липы над головой закрывали все широколапым шатром, под ногами высыхали лужи ночной грозы в мельтешении зеленого и желтого света листьев. Жара дня еще не подступила и была абсолютно прекрасная тепло-прохладная атмосфера кругом с прекрасным запахом дождя на асфальте.
В особнячке нашем еще никого не было, одна вахтерша, которая открывала его спозаранку. В бальном зале меня ждал мальчик А., про которого все в группе бытово знали, что он в меня влюблен. Он был как щенок крупной собаки - высокого роста, с маленькой детской головой, толстым курносым носом и крупными лапами. Никогда за мной не ухаживал, но на вечеринках наших была расхожая заботливая фраза - А. больше не наливайте, а то он напьется и опять пойдет Альке в любви объясняться. На нашем этаже, видимо отключили воду, а воды для рисования было нужно много, поэтому с утра кто-то отправлялся на колонку за водой. Затем весь день из ведер с чистой водой зачерпывали в свои банки, а в пустые ведра выливали гуашевую мутную взвесь. Мы с мальчиком А. с удовольствием поутру ходили за водой, потому что не хотелось сидеть взаперти.
С жестяными серыми ведрами мы выходили на улицу, шли мимо маленьких деревянных особнячков, в одном из них жил юный беспутный Толстой, приехавший учиться. Это было время его дурацких проказ и бесконечного озорничания - связать квартального с медведем? Написано из личного опыта. Молодой Левушка снимал крохотную комнату в маленьком домике, крашеном коричневой краской, и был похож на моего спутника - маленькими глазками и юным толстым носом. В проеме между домиками был двор с колонкой. Весь остальной двор был земляной, лопуховый, травяной, а под колонкой было асфальтное пятно. Лили воду мы долго - проливая, брызгаясь, пили из сложенных рук прямо из под ее трубчатого жерла, пока другой качал длинную s-образную ручку. Это утреннее солнце, бликующая вода, мокрое платье были признаками абсолютного летнего счастья. Не было уроков, не было заданий, не было обязательных дел, кроме ежедневного писания декораций на планшетах - но никто не давал нормы, никто не заставлял.
Когда мы возвращались с двумя ведрами воды, в зал наш начинали подтягиваться одногрупники. В большом помещении каждый нашел себе место и оборудовал личный закуток. У нас с подругой был угол у крайнего окна на улицу. Мы приволокли большую ширму, за которой раздевались натурщики, и отгородили себе кусок навроде маленькой уютной комнаты. Там мы сидели спина к спине, чтобы не отвлекаться чужой работой. Из-за того, что в большом двусветном зале наша каморочка создавала ощущение отдельной комнаты, к нам часто забредали гости - посидеть на запасном стуле, передохнуть, обменяться новостями. Вдоль стены на уровне сидящего я прикрепила длинный кусок рулонной бумаги, и все стихийно на ней рисовали и писали. Там были новости, карикатуры, вздохи и сетования, всеми цветами и инструментами.
На обед все разбредались кто куда. Мы с кудрявой подругой пересекали улицу и шли проходным двором на соседнюю. Там в большом доме буквой П, жил ее братец с молодой женой. Оба были в отъезде и ключ от своей комнаты в насыщенной народом коммуналке отдали нам. В холодильнике они оставили нам большой пакет сосисок и трехлитровую банку томатного сока. По дороге мы покупали еще чего-нибудь и обедали на огромной тахте. Собственно в маленькой комнате помещалась только одна эта гигантская тахта, накрытая пледом, вокруг нее оставалось место обойти, все стены были уставлены книжными стеллажами до потолка. Так что обед наш заключался в валянии на тахте, пожирании горячих сосисок с черным хлебом и запойного чтения утащенного с полок. Брат кудрявой подруги был поэтом, а жена его поэтессой и писательницей, так что стеллажи их были тесно заставлены сокровищами. Обычно мы выбирали пачки дореволюционных журналов и читали оттуда вслух стихи. Я тогда стихи запоминала с одного раза, так мне достались в память Гиппиусовские надменные строчки " Грех маломыслие и малодеяние..." Второе стихотворение я совершенно забыла. Но оба они были мне записаны на память острым подругиным почерком на отпавшем от ветхости заднем клапане суперобложки одного из томов всемирной литературы. Журнал был, кажется, Алконостъ.
Интересно, что я помнила куски и строчки из этого стихотворения, но больше его не встречала. А сейчас наудачу вбила в Гугл - и, оказалось, кто-то его знает! Вот оно, чтобы больше не потерялось. ( Помните мой пост про то, что стихи любят, потому что они заклинания и chantings? Вот это типичный пример!)
Грех - маломыслие и малодеяние,
Самонелюбие - самовлюбленность,
И равнодушное саморассеяние,
И упокоённая упоённость.
Грех - легкочувствие и легкодумие,
Полупроказливость - полуволнение,
Благоразумное полубезумие,
Полувнимание - полузабвение.
Грех - жить без дерзости и без мечтания,
Непризнаваемым и негонимым,
Не знать ни ужаса, ни упования,
И быть приемлимым, но не любимым.
К стыду и гордости - равнопрезрение..
Всему покорственный привет без битвы..
Тяжеле всех грехов - Богоубиение,
Жизнь без проклятия и без молитвы..
Зинаида Гиппиус
А записано на клапане было только первых два четверостишия.
Однажды, когда я валялась, погруженная в журналы, на тахте-острове, подруга появилась в дверях с красивой не нашей бутылкой вина. Она была уже открыта и длинное горлышко ее было заперто диковинной пробкой в виде головы быка. Подруга выкопала ее в холодильнике брата. Очень богемно она вытанцевала что-то в проеме, медленно вытянула пробку, приложилась и хорошенько так богемно хлебнула, запрокинув кудрявую античную голову.. ( Мы обе не пили, но отчего бы не выдурачиться?) Глоток был большой, но внезапно глаза ее стали квадратными, брови взлетели, богемная стать сломалась, и она стремительно унеслась на кухню - а оттуда были слышны отплевывания, бурлящая вода, фыркания и чертыхания. Красивая золотистая жидкость была банальным подсолнечным маслом, просто в очень новой и нарядной бутылке с чужеземной этикеткой:)
опять продолжение завтра:)