Иэн Бэнкс. Карьер. Перевод. 4 (3)
(продолжение)
- Нет, в основном там одно дерьмо.
- Вовсе нет. Они были интересными.
- «Интересными»? - с презрением переспрашивает Гай, пока я взбиваю ему подушки. - Это лучшее, что ты, нахуй, можешь выдать? А может, лучше гребаное «неотразимыми»?
- Ты уже принял одну такую? - Я беру с подноса у кровати упаковку с таблетками.
- Что? Нет. Кого волнует?
- Тебе следовало, - напоминаю я ему. - Меня волнует. - добавляю я.
- Мне пришлось пересмотреть кучу беспредельно дерьмовых фильмов, сделанных нами, когда мы были молодыми и глупыми, а не старыми и разочарованными; это полностью меня убило. И что это за таблетки? Я даже не узнаю их. Ты что, всякий раз подсовываешь мне новые?
Замечание действует мне на нервы, потому что иногда я подумывал о том, чтобы включить в его режим приема лекарств немного имодиума, просто чтобы дать себе передышку. Хотя запоры у него случаются и без всякой внешней помощи. Такие ситуации утешают, но лишь до тех пор, пока пробка не рассосется.
Я смотрю на этикетку на упаковке.
- Кларистипан.
- И для чего он?
- Я не уверен. Может, он как-то связан с лейкоцитами. Ты сохраняешь брошюры, которые к ним прилагаются? Ты должен был.
- Они начали куда-то пропадать. Не могу найти ни одной.
- Это потому что я их собираю. У меня есть папка с файлами. Я достаю инструкции из твоей мусорной корзины и заполняю свободные файлы.
- Ну ладно, так скажи мне, что... что этот кловистипан делает.
- Кларистипан. По-моему, брошюры к нему у меня нет. Я могу поискать ее на WebMD.
- Да к черту. Забей. Не принимал я его. Давай сюда свое лекарство.
Гай проглатывает таблетку.
- Сраные таблетки, - говорит он. - Если б я все еще мог трахаться, то чертовски хрипел бы при этом. - Он кашляет. - Если б кто-нибудь еще хотел меня трахнуть.
- А что насчет этих?
- Каких таких «этих»?
- Этих; генхексакол.
- Его я принял первым!
- Ой. Точно.
- Ты затеял перечисление моих гребаных лекарств только, чтобы меня отвлечь? Может, моя угрюмость причиняет тебе неудобство? Тебя напрягает, когда я кажусь тебе чересчур подавленным? Отвечай!
- Нет, нет. А эти? Хлоратифен.
- Да еб твою мать, кончай уже! Гребаное отчаяние - одно из немногих удовольствий, что еще меня утешают. Ты хочешь отобрать у меня даже его!
- Не стоит наслаждаться такими вещами.
- Черт, а чем мне еще заниматься? Я больше ни на что не гожусь. Копаться в этом дерьме - единственное, что мне осталось.
- У тебя здесь друзья. В их компании ты был... ты был ярче, был живее. Больше говорил, даже передвигался лучше.
- Стимулирующая компания. Хоть какое-то приятное разнообразие в жизни.
- Снова ты начинаешь, - говорю я, игнорируя часть обращенных ко мне слов.
- В любом случае, сюда их притащило гребаное чувство вины. А может, в этом замешаны деньги. Надеются, что их упомянут в завещании. Им чертовски свезет, если так и случится.
- Такое в основном можно сказать лишь о Хейзе. Я думаю, что остальные... Вообще-то, думаю, все они здесь, потому что хотят быть рядом. Даже Хейз.
- Вина-вина, - ворчит Гай, откидываясь на подушки и вроде как пытаясь устроиться поудобнее. - Я внушил им чувство вины, заставив явиться сюда. Приходите, посмотрите на умирающего человека. Это ваш последний шанс. Помиритесь, сведите счеты, очистите совесть...
- Твои домыслы не принесут ничего хорошего.
- Какие еще домыслы? Я, блядь, реалист. Или я что-то упустил? Может, мы на той неделе узнали, что нет у меня никакого рака, а ты продолжаешь заниматься этим просто потому, что обожаешь рутину? Или тебе настолько понравилось вытирать мне задницу, что не хочется прекращать?
- Я просто сказал. Лучше всего пытаться мыслить позитивно.
- Да кончай уже...
- Пап, даже онкологи...
- Черт, я по-прежнему считаю, что если у тебя есть выбор мыслить негативно или позитивно, то ты можешь держаться позитива; это не причинит вреда, даже если граничит с самообманом и долбаным в рот его шутовством, но неизлечимый рак - штука в особенности охуенно забавная, - разумеется, не считая того кайфа, который ловишь от боли, слабости и страха, и унижения, в которое тебя вгоняют сраная болезнь и методы ее лечения... - Его речь прерывает кашель. - Ты не можешь быть, блядь, уверен ни в чем, за исключением, блядь, того, что сдохнешь. Перспектива, от которой порой испытываешь почти что чертово благословенное облегчение: тот самый позитивный исход, которого жаждешь до глубины души, когда боль неимоверна, и ты оглядываешься на свою жизнь с чувством сожаления, что не подозревал, какой короткой та будет, что не смог ее изменить, а потом снова смотришь вперед и видишь там только новую боль, растущие бессилие, беспомощность и неумолимую заманчивую перспективу помешательства и идиотии, когда гребаный рак начнет пропитывать твой мозг. О да; у тебя просто охеренная туча причин мыслить позитивно! - Заключительную половину своей тирады он уже прохрипел. Его скручивает в очередном приступе кашля.
- Ну, - говорю я, - как я сказал... - Господи, как же это все убого. Когда он так говорит, то словно заражает меня своим отчаянием. - Ты должен пытаться мыслить... - Я отчаянно пытаюсь подобрать подходящее слово вместо «позитивно», которое мы с ним, похоже, только что обесценили. - ...оптимистично, - наконец, выговариваю я.
- Ага, - хрипло говорит он. - А как ты думаешь, почему мы должны быть такими охуенно позитивными? Говори!
- Ну, наверное, люди просто считают, что...
- Люди до усрачки напуганы. Вот почему. Никто не желает, чтобы подобное приключилось с ним, и вот он думает: ага, ну со мной-то этого просто не произойдет. Если люди богобоязненны, то думают, что их вымыщленный Бог любит их и потому не допустит беды. Если они не верят в Бога, то надеются, что с ними произойдет что-то другое. Если они нюхнут хоть что-то, что заканчивается на «-ома», то вырвутся из когтей болезни благодаря одной лишь гребаной силе чистого позитивного мышления. И потому они внушают, что ты должен мыслить позитивно, будто это поможет справиться с бушующими в твоем гребаном теле метастазами рака.
Гай прерывается на очередной кашешь. Он покрыт испариной, глаза блестят.
- С тем же успехом ты можешь войти в горящее здание и попытаться потушить огонь при помощи какого-нибудь модного танца. Но когда ты проиграешь, то должен будешь сделать это с доблестью - потому что это гребаная доблестная битва, не так ли? Тебе ни за что не позволят вести себя трусливо, или просто сдаться; это значило бы разочаровать людей, это было бы... Словом, они могли бы подумать: так, уебок мыслил явно недостаточно позитивно. Если бы речь шла обо мне, я бы мыслил позитивно, со мной было бы все в порядке; я был бы как гребаный огурчик и уже публиковал своей бестселлер номер один «Как я побил Большого Р.», ходил бы по ток-шоу и вел переговоры с людьми Спилберга о гребаной киноверсии. - Гай снова кашляет. - В итоге ты даже не можешь толком упокоиться с миром; не можешь умереть без намеков на то, что каким-то образом сам, блядь, в этом виноват, потому что мыслил недостаточно, черт возьми, позитивно.
«Ты виноват, потому что курил!» - хочется мне закричать в ответ. Я чувствую, как мои глаза застилают слезы.
Гай смотрит на меня, его лицо раскраснелось и поблескивает в свете прикроватной лампы. Наверное, нужно дать ему полотенце. Он улыбается. Или, может быть, усмехается. Что-то среднее между тем и тем.
- О, это моя вина, - тихим голосом говорит он. - Конечно. Я был так глуп. Кюрил сиги, да? - Иногда он включает этот говор псевдо-джоди. «Кюрил сиги» - что значит «курил сигареты» или вариации этого - коронная его фраза.
Я ощущаю, как краснею, будто мое лицо пытается подражать его. Ненавижу, когда он вот так запросто меня считывает, когда мои мысли и чувства настолько для него прозрачны. Может, они точно так же прозрачны для всех! Это было бы еще хуже. Я отворачиваюсь, часто моргая, и беру еще одну упаковку таблеток, и задаю вопрос, принимал ли он их, но, кажется, он меня не слышит.
- Ты, блядь, понимаешь, что я не хочу помирать? - спрашивает он слабым и дрожащим голосом. Чувствую что-то вроде облегчения; я ожидал, что он набросится на меня и начнет брызгать слюной и кричать, что неужели я не знал, что люди получали проклятый рак легких еще до того, как было изобретено курение...
Ладно, он не кричит, но я пожалуй что хотел бы этого, поскольку уже привык справляться с подобным, с его криками и плевками, но не понимаю, как совладать с ним, когда он говорит со мной столь глубоким, вдохновенным голосом. Не знаю, как справиться со всем этим вообще.
- Кому, черт побери, хочется умереть? - вопрошает он, сверля меня взглядом. - Пока в жизни не случится что-то настолько плохое, что тебе покажется, что смерть - единственное, что остановит гребаный ужас? - Он переводит взгляд в темноту в дальнем конце комнаты. - Я напуган, блядь, до смерти, Кит. Это не мысли об аде или иной подобной херне; просто о гребаном несуществовании. Они не должны пугать, - ведь речь лишь о возвращении к тому состоянию, в котором ты был до рождения, до зачатия, - но они пугают, хочешь ты того или нет, словно твой мозг никак не может смириться с тем, что твоя жизнь не самая важная вещь во всем долбаном мире, во всей долбаной вселенной, и в панике от того, что когда она исчезнет, то исчезнет все. - Новый кашель. - Я ненавижу думать о том, что когда меня не станет, мир и все люди в нем продолжат радостно жить без меня. Черт, да как они смеют? У меня в запасе должно было быть еще сорок, пятьдесят лет! Меня обсчитали, и не похоже даже, чтобы какой-то другой говнюк выиграл от потерянного мною времени. Кругом один чертов обман, со всех сторон.
Он смотрит на меня.
- Разрази меня хер, - тихо говорит он. - Ты действительно разнюнился. Довел собственные плоть и кровь до слез.
Я громко шмыгаю носом.
- Мне очень жаль, - говорю я. - По крайней мере, я успел узнать, что ты мой папа.
- О, ну не начинай, - говорит он с неожиданной усталостью в голосе. Это тоже лучше, чем крик, и, пожалуй, мне стоит признаться, что я попытался втиснуть сюда некую попытку вызнать о личности матери. Внезапно я стыжусь, что попытался воспользоваться его беспомощным эмоциональным состоянием, дабы достичь своей цели. Хотя вместе с тем, предпринимать все возможное, чтобы узнать, кто твоя мама, не кажется мне столь уж безрассудным.
- Вот что я сейчас скажу, - говорит он. - Если бы я знал, что все кончится так рано, не уверен, что взял бы за тебя ответственность, парень. Я отдал лучшие годы жизни, приглядывая за тобой.
От его слов у меня в желудке возникает неприятное чувство.
- Прости, что был такой обузой, - говорю я, пытаясь сдержать слезы. Неудача.
- А не слишком ли поздно для подобных извинений? Да и ты все равно был младенцем у меня на руках. Это не твоя вина. Это все твоя сука мать.
- Не говори так о ней. Пожалуйста.
- Я... - зло начинает он, но бросает на меня взгляд и, спустя секунду, испускает вздох - такой глубокий, на который только сейчас способен. В его груди слышатся хрипы, он вот-вот закашляет. - Ну хорошо, - говорит он. - Ладно. Не твоя вина, и я... признателен тебе за то, что ты делал для меня все это время. Полагаю, несправедливо, что ты принимаешь на себя основной удар. Но кроме тебя, у меня больше никого нет, так ведь? - Он туманно улыбается и, отведя глаза, тянется, чтобы похлопать меня по руке. - Ты хороший парень. Твоей вины в этом не больше, чем моей.
Она меньше, хочется мне сказать, но я молчу.
- И вот, значит, - начинает он и пытается, кажется, примостить руку себе под голову, но прекращает, кривясь от боли. Рука его вновь повисает. - Может, я ошибался, - со вздохом замечает он. (На какое-то мгновение мне чудится, что он собирается сказать мне, что зря скрывал от меня все эти годы личность матери, что должен, наконец, загладить свою вину и все рассказать. Но нет; он снова говорит о себе.) - Разумеется, я не верю в ад, чистилище, рай и прочую садо-фантастическую чепухню. Но, - произносит он, поднимая вверх тощий палец. - Я готов к тому, что могу быть приятно удивлен после смерти, потому что не считаю, что был настолько плохим человеком, и, если не ждать благородства и сострадания от самого Бога, то от кого, черт побери, их можно ждать? Если Бог менее великодушен, чем среднестатистический работник по уходу за больным, то пошел он тогда нахуй, бесполезный говнюк. - Он смотрит на меня, пытаясь растянуть губы в улыбке.
Мне кажется, он по-своему неуклюже пытается поднять мне настроение. Пот, судя по всему, почти высох. Если я попытаюсь вытереть ему лицо, он снова придерется, что я суечусь вокруг.
Думаю, что религия всегда была для меня слепой зоной. Я просто ее не понимал. То она рассказывает о вещах, которые доказуемо не верны, - например, о том, что Земле шесть тысяч лет, при том, что записи годичных колец на деревьях уходят еще дальше, - то о вещах, которые недоказуемы в принципе, вроде жизни после смерти. Заявления ее настолько громки, что можно было бы решить, будто они подкреплены каким-нибудь надежным доказательством, однако за ними не кроется ничего, кроме рассказов о чудесах в старых книгах; старых книгах, зачастую написанных спустя века после описываемых в них событий.
Признаться, я скептически настроен даже по отношению к вчерашним газетам, когда еще свежи воспоминания о том, что было на самом деле, а уж такая древность тем более не вызывает желания верить ей. Да и чудеса в наши дни случаются редко. Разве что заводят речь о том, что где-то рухнула школа, и все дети, кроме одного, погибли под завалами, и вот его-то спасение люди называют чудом, но раз уж это чудо, неужели Бог не мог немного поднапрячься и спасти хотя бы двух? Или лучше целый класс, или всю школу?
Люди, которые на вид верят в то, что знают, как поступает их Бог, в ответ на подобные замечания только улыбаются - печальной, но все-таки улыбкой - словно ты какой-нибудь простофиля, однако я вовсе не считаю, что в таких делах можно найти поводы для улыбок.
Здесь мы с Гаем неприятно совпадаем. Последний раз, когда он запустил предметом в телевизор, случился в 2010 году, во время того события, когда один из тридцати трех чилийских горняков, погребенных на протяжении двух месяцев на дне шахты, рассказал, что их спасение было чудом. «Это не было гребаным чудом! - заорал Гай. - Чудом было бы, если б среди вас внезапно материализовался архангел-мать-его-Гавриил, обнял вас своими могучими крылами и в ослепительном сиянии вознес на поверхность к родным и близким! Вас спасли десятки миллионов долларов, эксперты горнодобычи со всего гребаного света, мобилизованные силы всего гребаного Чили, месяцы тяжелой, упорной работы, расчеты, экспертизы и тяжелая инженерная техника, ты, суеверный католический ДОЛБОЕБ!» В довершение он запустил книгой в телек. Счастье, что та была в мягкой обложке.
Мне не нравится лишний раз предоставлять Гаю почву для мыслей о том, что он сильно на меня влияет, поэтому я не говорю ему, что по большей части с ним солидарен.
Я считаю, что, в любом случае, если ты собираешься утверждать, будто тебе известно что-то, то это что-то должно быть доказуемо, иначе откуда ты знаешь, что действительно прав? Если твое окружение тебе поддакивает, это еще ничего не значит. (Ладно, этот факт может поведать тебе много вещей, но совсем других, которые, пожалуй, не придутся тебе по вкусу.)
А вера - это безумие; это как если бы ты перепрыгнул сразу в конец беседы или спора о чем-то и сделал вид, будто уверен в собственной правоте - в этом случае оправдание верой предположительно имело бы смысл. Но что бы произошло, если бы человек действительно верил в свои слова? Тогда он мог бы продолжить нести любую ерунду просто, чтобы его не принимали за дурака. Если начать применять принцип веры ко всему подряд, то каждый будет верить во что угодно, и как тогда различить, кто прав, а кто нет?
Думаю, что утверждение об истинности знания должно быть открытым для обсуждения и споров, а человек, который его делает - открыт для диалога. Он должен быть готов согласиться, что мог не располагать какими-то фактами, или что новое объяснение звучит более правдоподобно, дабы изменить свою точку зрения.
Однако я пришел к заключению, что это не слишком хорошо согласуется с религией.
Наконец, хочу заметить, что замечательно, когда все области твоего знания согласуются друг с другом. Так сходны биохимия и инженерное дело, несмотря на то, что это совсем разные области знания - их объединяют определенно доказуемые рабочие физические законы и процессы. В жизни мне попадались совершенно интеллигентные люди, которые мыслили абсолютно слаженно, но лишь до тех пор, пока дело не начинало касаться религии, которая походила на какую-то огороженную запретную область, где не действовала логика доказуемости и правдоподобности - да хотя бы убедительности, - которую они, не задумываясь, применяли во всех иных сферах знания.
Это было бы, может, не так уж плохо, если б речь касалась каких-нибудь банальностей, вроде лучшей футбольной команды, но нет; люди ставят религию во главу угла своей морали - а то и индивидуальности, - и меня тревожит, что они хотят оставить ее свободной от рационального вмешательства. С моей точки зрения, этому следует уделять первостепенное внимание, а не оставлять напоследок.
Гай зевает.
- Но все-таки я думаю, что там ничего нет, сынок; одно забвение. - Он закрывает глаза. - Забвение; и ничего больше. - Его голос упал до шепота. - Хотя, - бормочет он, - если и вправду есть загробная жизнь, будь уверен, я вернусь и буду преследовать тебя как настоящий засранец. - Его веки вздрагивают, и он засыпает.
Только не в этих стенах, думаю я и выключаю настольную лампу у кровати.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2022
- Нет, в основном там одно дерьмо.
- Вовсе нет. Они были интересными.
- «Интересными»? - с презрением переспрашивает Гай, пока я взбиваю ему подушки. - Это лучшее, что ты, нахуй, можешь выдать? А может, лучше гребаное «неотразимыми»?
- Ты уже принял одну такую? - Я беру с подноса у кровати упаковку с таблетками.
- Что? Нет. Кого волнует?
- Тебе следовало, - напоминаю я ему. - Меня волнует. - добавляю я.
- Мне пришлось пересмотреть кучу беспредельно дерьмовых фильмов, сделанных нами, когда мы были молодыми и глупыми, а не старыми и разочарованными; это полностью меня убило. И что это за таблетки? Я даже не узнаю их. Ты что, всякий раз подсовываешь мне новые?
Замечание действует мне на нервы, потому что иногда я подумывал о том, чтобы включить в его режим приема лекарств немного имодиума, просто чтобы дать себе передышку. Хотя запоры у него случаются и без всякой внешней помощи. Такие ситуации утешают, но лишь до тех пор, пока пробка не рассосется.
Я смотрю на этикетку на упаковке.
- Кларистипан.
- И для чего он?
- Я не уверен. Может, он как-то связан с лейкоцитами. Ты сохраняешь брошюры, которые к ним прилагаются? Ты должен был.
- Они начали куда-то пропадать. Не могу найти ни одной.
- Это потому что я их собираю. У меня есть папка с файлами. Я достаю инструкции из твоей мусорной корзины и заполняю свободные файлы.
- Ну ладно, так скажи мне, что... что этот кловистипан делает.
- Кларистипан. По-моему, брошюры к нему у меня нет. Я могу поискать ее на WebMD.
- Да к черту. Забей. Не принимал я его. Давай сюда свое лекарство.
Гай проглатывает таблетку.
- Сраные таблетки, - говорит он. - Если б я все еще мог трахаться, то чертовски хрипел бы при этом. - Он кашляет. - Если б кто-нибудь еще хотел меня трахнуть.
- А что насчет этих?
- Каких таких «этих»?
- Этих; генхексакол.
- Его я принял первым!
- Ой. Точно.
- Ты затеял перечисление моих гребаных лекарств только, чтобы меня отвлечь? Может, моя угрюмость причиняет тебе неудобство? Тебя напрягает, когда я кажусь тебе чересчур подавленным? Отвечай!
- Нет, нет. А эти? Хлоратифен.
- Да еб твою мать, кончай уже! Гребаное отчаяние - одно из немногих удовольствий, что еще меня утешают. Ты хочешь отобрать у меня даже его!
- Не стоит наслаждаться такими вещами.
- Черт, а чем мне еще заниматься? Я больше ни на что не гожусь. Копаться в этом дерьме - единственное, что мне осталось.
- У тебя здесь друзья. В их компании ты был... ты был ярче, был живее. Больше говорил, даже передвигался лучше.
- Стимулирующая компания. Хоть какое-то приятное разнообразие в жизни.
- Снова ты начинаешь, - говорю я, игнорируя часть обращенных ко мне слов.
- В любом случае, сюда их притащило гребаное чувство вины. А может, в этом замешаны деньги. Надеются, что их упомянут в завещании. Им чертовски свезет, если так и случится.
- Такое в основном можно сказать лишь о Хейзе. Я думаю, что остальные... Вообще-то, думаю, все они здесь, потому что хотят быть рядом. Даже Хейз.
- Вина-вина, - ворчит Гай, откидываясь на подушки и вроде как пытаясь устроиться поудобнее. - Я внушил им чувство вины, заставив явиться сюда. Приходите, посмотрите на умирающего человека. Это ваш последний шанс. Помиритесь, сведите счеты, очистите совесть...
- Твои домыслы не принесут ничего хорошего.
- Какие еще домыслы? Я, блядь, реалист. Или я что-то упустил? Может, мы на той неделе узнали, что нет у меня никакого рака, а ты продолжаешь заниматься этим просто потому, что обожаешь рутину? Или тебе настолько понравилось вытирать мне задницу, что не хочется прекращать?
- Я просто сказал. Лучше всего пытаться мыслить позитивно.
- Да кончай уже...
- Пап, даже онкологи...
- Черт, я по-прежнему считаю, что если у тебя есть выбор мыслить негативно или позитивно, то ты можешь держаться позитива; это не причинит вреда, даже если граничит с самообманом и долбаным в рот его шутовством, но неизлечимый рак - штука в особенности охуенно забавная, - разумеется, не считая того кайфа, который ловишь от боли, слабости и страха, и унижения, в которое тебя вгоняют сраная болезнь и методы ее лечения... - Его речь прерывает кашель. - Ты не можешь быть, блядь, уверен ни в чем, за исключением, блядь, того, что сдохнешь. Перспектива, от которой порой испытываешь почти что чертово благословенное облегчение: тот самый позитивный исход, которого жаждешь до глубины души, когда боль неимоверна, и ты оглядываешься на свою жизнь с чувством сожаления, что не подозревал, какой короткой та будет, что не смог ее изменить, а потом снова смотришь вперед и видишь там только новую боль, растущие бессилие, беспомощность и неумолимую заманчивую перспективу помешательства и идиотии, когда гребаный рак начнет пропитывать твой мозг. О да; у тебя просто охеренная туча причин мыслить позитивно! - Заключительную половину своей тирады он уже прохрипел. Его скручивает в очередном приступе кашля.
- Ну, - говорю я, - как я сказал... - Господи, как же это все убого. Когда он так говорит, то словно заражает меня своим отчаянием. - Ты должен пытаться мыслить... - Я отчаянно пытаюсь подобрать подходящее слово вместо «позитивно», которое мы с ним, похоже, только что обесценили. - ...оптимистично, - наконец, выговариваю я.
- Ага, - хрипло говорит он. - А как ты думаешь, почему мы должны быть такими охуенно позитивными? Говори!
- Ну, наверное, люди просто считают, что...
- Люди до усрачки напуганы. Вот почему. Никто не желает, чтобы подобное приключилось с ним, и вот он думает: ага, ну со мной-то этого просто не произойдет. Если люди богобоязненны, то думают, что их вымыщленный Бог любит их и потому не допустит беды. Если они не верят в Бога, то надеются, что с ними произойдет что-то другое. Если они нюхнут хоть что-то, что заканчивается на «-ома», то вырвутся из когтей болезни благодаря одной лишь гребаной силе чистого позитивного мышления. И потому они внушают, что ты должен мыслить позитивно, будто это поможет справиться с бушующими в твоем гребаном теле метастазами рака.
Гай прерывается на очередной кашешь. Он покрыт испариной, глаза блестят.
- С тем же успехом ты можешь войти в горящее здание и попытаться потушить огонь при помощи какого-нибудь модного танца. Но когда ты проиграешь, то должен будешь сделать это с доблестью - потому что это гребаная доблестная битва, не так ли? Тебе ни за что не позволят вести себя трусливо, или просто сдаться; это значило бы разочаровать людей, это было бы... Словом, они могли бы подумать: так, уебок мыслил явно недостаточно позитивно. Если бы речь шла обо мне, я бы мыслил позитивно, со мной было бы все в порядке; я был бы как гребаный огурчик и уже публиковал своей бестселлер номер один «Как я побил Большого Р.», ходил бы по ток-шоу и вел переговоры с людьми Спилберга о гребаной киноверсии. - Гай снова кашляет. - В итоге ты даже не можешь толком упокоиться с миром; не можешь умереть без намеков на то, что каким-то образом сам, блядь, в этом виноват, потому что мыслил недостаточно, черт возьми, позитивно.
«Ты виноват, потому что курил!» - хочется мне закричать в ответ. Я чувствую, как мои глаза застилают слезы.
Гай смотрит на меня, его лицо раскраснелось и поблескивает в свете прикроватной лампы. Наверное, нужно дать ему полотенце. Он улыбается. Или, может быть, усмехается. Что-то среднее между тем и тем.
- О, это моя вина, - тихим голосом говорит он. - Конечно. Я был так глуп. Кюрил сиги, да? - Иногда он включает этот говор псевдо-джоди. «Кюрил сиги» - что значит «курил сигареты» или вариации этого - коронная его фраза.
Я ощущаю, как краснею, будто мое лицо пытается подражать его. Ненавижу, когда он вот так запросто меня считывает, когда мои мысли и чувства настолько для него прозрачны. Может, они точно так же прозрачны для всех! Это было бы еще хуже. Я отворачиваюсь, часто моргая, и беру еще одну упаковку таблеток, и задаю вопрос, принимал ли он их, но, кажется, он меня не слышит.
- Ты, блядь, понимаешь, что я не хочу помирать? - спрашивает он слабым и дрожащим голосом. Чувствую что-то вроде облегчения; я ожидал, что он набросится на меня и начнет брызгать слюной и кричать, что неужели я не знал, что люди получали проклятый рак легких еще до того, как было изобретено курение...
Ладно, он не кричит, но я пожалуй что хотел бы этого, поскольку уже привык справляться с подобным, с его криками и плевками, но не понимаю, как совладать с ним, когда он говорит со мной столь глубоким, вдохновенным голосом. Не знаю, как справиться со всем этим вообще.
- Кому, черт побери, хочется умереть? - вопрошает он, сверля меня взглядом. - Пока в жизни не случится что-то настолько плохое, что тебе покажется, что смерть - единственное, что остановит гребаный ужас? - Он переводит взгляд в темноту в дальнем конце комнаты. - Я напуган, блядь, до смерти, Кит. Это не мысли об аде или иной подобной херне; просто о гребаном несуществовании. Они не должны пугать, - ведь речь лишь о возвращении к тому состоянию, в котором ты был до рождения, до зачатия, - но они пугают, хочешь ты того или нет, словно твой мозг никак не может смириться с тем, что твоя жизнь не самая важная вещь во всем долбаном мире, во всей долбаной вселенной, и в панике от того, что когда она исчезнет, то исчезнет все. - Новый кашель. - Я ненавижу думать о том, что когда меня не станет, мир и все люди в нем продолжат радостно жить без меня. Черт, да как они смеют? У меня в запасе должно было быть еще сорок, пятьдесят лет! Меня обсчитали, и не похоже даже, чтобы какой-то другой говнюк выиграл от потерянного мною времени. Кругом один чертов обман, со всех сторон.
Он смотрит на меня.
- Разрази меня хер, - тихо говорит он. - Ты действительно разнюнился. Довел собственные плоть и кровь до слез.
Я громко шмыгаю носом.
- Мне очень жаль, - говорю я. - По крайней мере, я успел узнать, что ты мой папа.
- О, ну не начинай, - говорит он с неожиданной усталостью в голосе. Это тоже лучше, чем крик, и, пожалуй, мне стоит признаться, что я попытался втиснуть сюда некую попытку вызнать о личности матери. Внезапно я стыжусь, что попытался воспользоваться его беспомощным эмоциональным состоянием, дабы достичь своей цели. Хотя вместе с тем, предпринимать все возможное, чтобы узнать, кто твоя мама, не кажется мне столь уж безрассудным.
- Вот что я сейчас скажу, - говорит он. - Если бы я знал, что все кончится так рано, не уверен, что взял бы за тебя ответственность, парень. Я отдал лучшие годы жизни, приглядывая за тобой.
От его слов у меня в желудке возникает неприятное чувство.
- Прости, что был такой обузой, - говорю я, пытаясь сдержать слезы. Неудача.
- А не слишком ли поздно для подобных извинений? Да и ты все равно был младенцем у меня на руках. Это не твоя вина. Это все твоя сука мать.
- Не говори так о ней. Пожалуйста.
- Я... - зло начинает он, но бросает на меня взгляд и, спустя секунду, испускает вздох - такой глубокий, на который только сейчас способен. В его груди слышатся хрипы, он вот-вот закашляет. - Ну хорошо, - говорит он. - Ладно. Не твоя вина, и я... признателен тебе за то, что ты делал для меня все это время. Полагаю, несправедливо, что ты принимаешь на себя основной удар. Но кроме тебя, у меня больше никого нет, так ведь? - Он туманно улыбается и, отведя глаза, тянется, чтобы похлопать меня по руке. - Ты хороший парень. Твоей вины в этом не больше, чем моей.
Она меньше, хочется мне сказать, но я молчу.
- И вот, значит, - начинает он и пытается, кажется, примостить руку себе под голову, но прекращает, кривясь от боли. Рука его вновь повисает. - Может, я ошибался, - со вздохом замечает он. (На какое-то мгновение мне чудится, что он собирается сказать мне, что зря скрывал от меня все эти годы личность матери, что должен, наконец, загладить свою вину и все рассказать. Но нет; он снова говорит о себе.) - Разумеется, я не верю в ад, чистилище, рай и прочую садо-фантастическую чепухню. Но, - произносит он, поднимая вверх тощий палец. - Я готов к тому, что могу быть приятно удивлен после смерти, потому что не считаю, что был настолько плохим человеком, и, если не ждать благородства и сострадания от самого Бога, то от кого, черт побери, их можно ждать? Если Бог менее великодушен, чем среднестатистический работник по уходу за больным, то пошел он тогда нахуй, бесполезный говнюк. - Он смотрит на меня, пытаясь растянуть губы в улыбке.
Мне кажется, он по-своему неуклюже пытается поднять мне настроение. Пот, судя по всему, почти высох. Если я попытаюсь вытереть ему лицо, он снова придерется, что я суечусь вокруг.
Думаю, что религия всегда была для меня слепой зоной. Я просто ее не понимал. То она рассказывает о вещах, которые доказуемо не верны, - например, о том, что Земле шесть тысяч лет, при том, что записи годичных колец на деревьях уходят еще дальше, - то о вещах, которые недоказуемы в принципе, вроде жизни после смерти. Заявления ее настолько громки, что можно было бы решить, будто они подкреплены каким-нибудь надежным доказательством, однако за ними не кроется ничего, кроме рассказов о чудесах в старых книгах; старых книгах, зачастую написанных спустя века после описываемых в них событий.
Признаться, я скептически настроен даже по отношению к вчерашним газетам, когда еще свежи воспоминания о том, что было на самом деле, а уж такая древность тем более не вызывает желания верить ей. Да и чудеса в наши дни случаются редко. Разве что заводят речь о том, что где-то рухнула школа, и все дети, кроме одного, погибли под завалами, и вот его-то спасение люди называют чудом, но раз уж это чудо, неужели Бог не мог немного поднапрячься и спасти хотя бы двух? Или лучше целый класс, или всю школу?
Люди, которые на вид верят в то, что знают, как поступает их Бог, в ответ на подобные замечания только улыбаются - печальной, но все-таки улыбкой - словно ты какой-нибудь простофиля, однако я вовсе не считаю, что в таких делах можно найти поводы для улыбок.
Здесь мы с Гаем неприятно совпадаем. Последний раз, когда он запустил предметом в телевизор, случился в 2010 году, во время того события, когда один из тридцати трех чилийских горняков, погребенных на протяжении двух месяцев на дне шахты, рассказал, что их спасение было чудом. «Это не было гребаным чудом! - заорал Гай. - Чудом было бы, если б среди вас внезапно материализовался архангел-мать-его-Гавриил, обнял вас своими могучими крылами и в ослепительном сиянии вознес на поверхность к родным и близким! Вас спасли десятки миллионов долларов, эксперты горнодобычи со всего гребаного света, мобилизованные силы всего гребаного Чили, месяцы тяжелой, упорной работы, расчеты, экспертизы и тяжелая инженерная техника, ты, суеверный католический ДОЛБОЕБ!» В довершение он запустил книгой в телек. Счастье, что та была в мягкой обложке.
Мне не нравится лишний раз предоставлять Гаю почву для мыслей о том, что он сильно на меня влияет, поэтому я не говорю ему, что по большей части с ним солидарен.
Я считаю, что, в любом случае, если ты собираешься утверждать, будто тебе известно что-то, то это что-то должно быть доказуемо, иначе откуда ты знаешь, что действительно прав? Если твое окружение тебе поддакивает, это еще ничего не значит. (Ладно, этот факт может поведать тебе много вещей, но совсем других, которые, пожалуй, не придутся тебе по вкусу.)
А вера - это безумие; это как если бы ты перепрыгнул сразу в конец беседы или спора о чем-то и сделал вид, будто уверен в собственной правоте - в этом случае оправдание верой предположительно имело бы смысл. Но что бы произошло, если бы человек действительно верил в свои слова? Тогда он мог бы продолжить нести любую ерунду просто, чтобы его не принимали за дурака. Если начать применять принцип веры ко всему подряд, то каждый будет верить во что угодно, и как тогда различить, кто прав, а кто нет?
Думаю, что утверждение об истинности знания должно быть открытым для обсуждения и споров, а человек, который его делает - открыт для диалога. Он должен быть готов согласиться, что мог не располагать какими-то фактами, или что новое объяснение звучит более правдоподобно, дабы изменить свою точку зрения.
Однако я пришел к заключению, что это не слишком хорошо согласуется с религией.
Наконец, хочу заметить, что замечательно, когда все области твоего знания согласуются друг с другом. Так сходны биохимия и инженерное дело, несмотря на то, что это совсем разные области знания - их объединяют определенно доказуемые рабочие физические законы и процессы. В жизни мне попадались совершенно интеллигентные люди, которые мыслили абсолютно слаженно, но лишь до тех пор, пока дело не начинало касаться религии, которая походила на какую-то огороженную запретную область, где не действовала логика доказуемости и правдоподобности - да хотя бы убедительности, - которую они, не задумываясь, применяли во всех иных сферах знания.
Это было бы, может, не так уж плохо, если б речь касалась каких-нибудь банальностей, вроде лучшей футбольной команды, но нет; люди ставят религию во главу угла своей морали - а то и индивидуальности, - и меня тревожит, что они хотят оставить ее свободной от рационального вмешательства. С моей точки зрения, этому следует уделять первостепенное внимание, а не оставлять напоследок.
Гай зевает.
- Но все-таки я думаю, что там ничего нет, сынок; одно забвение. - Он закрывает глаза. - Забвение; и ничего больше. - Его голос упал до шепота. - Хотя, - бормочет он, - если и вправду есть загробная жизнь, будь уверен, я вернусь и буду преследовать тебя как настоящий засранец. - Его веки вздрагивают, и он засыпает.
Только не в этих стенах, думаю я и выключаю настольную лампу у кровати.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2022