Набросок
Поезд идет из Москвы. Поезд обыкновенный, пассажирский, вагон общий, народу битком. Зима, сумерки, дорога. У героя жар, болит голова. Апельсины в авоське, они покачиваются по ходу поезда (авоська висит на крючке) и светят оранжевым светом. Их свет что-то ему говорит, но он не понимает что. Всё вокруг тайна, обыденность кажется тонким льдом.
Нет, я не стану пересказывать давний свой рассказ, который был поначалу сценарием, моей дипломной работой.
Год настал девяносто третий. Налаженное советское пошлое развалилось, кануло в небытие вместе с распределением, государственными киностудиями, гарантированными окладами. Мой вгиковский мастер дал адрес, сказал, что это частная студия, что он договорился о встрече, и я повезла туда сценарий, шестьдесят машинописных листов. Мне казалось, что когда читаешь сценарий, слышишь запах снега и каменного угля. Тебя пугает гудок тепловоза и треск льда под ногами, ты далеко от берега, на самой середине реки. Ветер сносит тебя.
Студия оказалась квартирой в жилом доме недалеко от Белорусской. В небольшой комнате сидела за столом женщина и курила. Худая блондинка. Я подумала: секретарь. Она взяла у меня сценарий, я ушла. Сценарий на студии не понравился. Не помню, как я об этом узнала. Скорее всего, позвонила (телефон-автомат, двухкопеечная монета).
Через полгода я устроилась работать в Музей кино. Как устроилась? Приехала в Киноцентр на Красной Пресне, спросила вахтершу, как пройти в Музей.
Пропуск.
Я без пропуска. Я хочу к ним устроиться на работу.
Ясно. А кто ты?
Сценарист.
Развелось вас, сценаристов, как собак нерезаных.
Но в Музей она все-таки позвонила.
Второй этаж. Наполовину застекленные двери. За ними - коридор.
Поворот.
Можно? Здравствуйте.
Пространство перегорожено на отсеки обычными конторскими шкафами. В одном из них темнеют высокие книжные шкафы, за их стеклянными дверцами мерцают стершейся позолотой буквы на книжных корешках. Возвышается резной буфет (как собор над крохотной площадью), тяжелая люстра с хрустальными (пыльными) подвесками висит над большим овальным столом; всё это из давнего какого-то прошлого, из глубины (смотрит на тебя из глубины). Уголок этот я увидела мельком. Потом, после, я не раз сиживала за столом под люстрой, листала давнишние книги. Но пока я прохожу мимо, дальше, за прозаические конторские шкафы.
Стол у главного хранителя, Надежды Александровны (седой, моложавой, тонкой) несовременный, с полочками, с ящичками. Кресло ему под стать, деревянное, крутящееся, с подлокотниками, сиденье и подлокотники обиты красной кожей. Светло. Большие окна смотрят на узкую улицу, по которой непрерывно катят машины, слышен шум моторов, гудки.
Вы сценарист? Вы знаете языки?
Иностранные? Нет. Нет.
Что ж. У нас есть место лаборанта в библиотеке.
Я приходила на работу раньше всех. Тихо разбирала журналы, по большей части зарубежные. Кайе де синема (Les Cahiers du cinéma), Сайт энд саунд (Sight & Sound), названия других не помню. Вносила данные в картотеку (год, номер). Люди постепенно собирались. Марина Александровна, Ира Гордина, Марина Гришина, Марина Карасева. Владимир Всеволодович. Он был мой спаситель. Он входил и неизменно предлагал:
А не выпить ли нам чаю?
Мне казалось, что я нахожусь в отдалении от них, сторонний наблюдатель. Или это мне сейчас так кажется.
Марина Александровна носила когда-то имя Марсельеза, воевала на финской, осколок попал ей в голову, и Марьсельеза потеряла дар, певческий голос.
Прошло несколько лет, я перевелась из библиотеки в рукописный отдел.
Сижу в углу, за шкафом, сгорбившись над чьим-то пожелтелым письмом. Настольная лампа освещает его желтым светом. Строки написаны бледным карандашом. Письмо датировано. Год тысяча девятьсот восемнадцатый.
Я слышу голоса. Надежда Александровна перечисляет:
Рукописный отдел, фототека, отдел изо, предметно-мемориальный.
Мне бы лучше с людьми, - отзывается женский голос.
Тогда отдел комплектования и учета. Будете добывать для нас архивы. Вы же знаете кинематографистов.
Конечно. Я всех знаю. Я всю жизнь проработала художником кино на Мосфильме. А папа у меня был сценарист, профессор ВГИКа.
Языками владеете?
Иностранными? Нет. Нет.
Она прошла мимо меня. Невысокого роста, полная, шатенка. Лена. Лена Маневич.
Скорее всего, после собеседования она закурила.
Лестничная площадка. Полумрак. Красный огонек сигареты. Окурок со следом губной помады летит в урну.
Для меня несомненно: виной этого поворота моей ровно текущей жизни - невоплощенный сценарий. В кино и невозможно было его воплотить. В самом деле, вообразите себе кинотеатр, душный или прохладный, в котором вы сидите (и хорошо, если на удобном месте). На экране зал ожидания, народу в нем полно, кто-то лузгает семечки, кто-то, может быть, перекидывается в карты, добыли билеты, теперь ждут поезда до Москвы, а наш герой только что сошел с поезда из Москвы (и куда идет дальше этот поезд? В Читу? Или недалеко, до Сергача, ходил и такой состав, люди его звали: Сергачский).
В зал ожидания входит наш герой. Его зовут Ваней, именно так: Ваня, не Иван, Иван еще появится. Ваня садится на свободное место и оказывается лицом к громадной картине в тяжеленой раме. Картина занимает чуть ли не всю стену. Творение какого-то местного художника, наверняка. Изображена река, а над рекой небо. Лето, кучевые облака. И река, и небо, и облака неподвижны. Мука смотреть на этот мертвый мир. Но Ваня смотрит.
Какой зритель выдержит столь долгий взгляд?
У сценария не было ни малейшего шанса. А невоплощенный сценарий не существует.
Лена брала меня с собой к старикам (или к их наследникам), мы приносили что-нибудь к чаю. Лена, и в самом деле, всех знала (художников, сценаристов, режиссеров, операторов, редакторов, фотографов), и, главное, все они знали ее. Мы разговаривали о жизни, о прошедшей, о настоящей и будущей. Прошедшее, как правило, было прекрасно, настоящее казалось сном, а будущее черной дырой, в которую мы все попадем и уже не вынырнем. Нет, нет, - возражала Лена, - в будущем тоже будет светить солнце, и люди будут жить, работать и развлекаться, и прошлое в будущем сохранится, хотя бы в музейной витрине (похоже на детский секрет). В полумраке неярким светом выделена страница письма. К примеру, письма режиссера Бориса Барнета вам, любезная Зинаида Яковлевна (редактор и сценарист Филимонова Зинаида Яковлевна; 1920-2015). Ну да, конечно, Барнет великий режиссер.
Мы с Леной стали идеальной парой (подобно двум сыщикам в хорошем детективе). Лена была скорее Холмсом, а я, соответственно, Ватсоном.
Когда-то я думала, что смогу стать художником. Я понимала, что дар у меня небольшой, но мне нравилось водить карандашом или ручкой по листу, получалось изобразить лицо (я могла даже уловить сходство) или чашку; дерево, кошку, дом. Мои рисунки казались мне подобием иероглифов, их смысл был затемнен. Я знала несколько человек, умеющих толковать изображения (абстрактные или реалистичные, неважно). Толкование рождает смысл. Толкователь творит мир, который порой вас захватывает.
Ваня (который сидит и смотрит на жуткую картину с неживыми облаками в неживом небе и в неживой реке) тоже был художник. Картина давила на него, как могильная плита. Воздуха не хватало. (Зрители в кинозале умрут со скуки.) За все время повествования Ваня ничего не нарисует, остро отточенные карандаши приведут его в ужас.
Лена тоже была художником. Подобно Ване, в прошлом времени. Несколько ее работ я видела и запомнила. Нарисованные ею линии не знали покоя. Как будто дрожали на ветру.
Больший лист плотной бумаги (не меньше метра в длину). Черным карандашом (а может быть, углем) изображена женщина, она стоит боком, подняв к голове руки. Лена подарила этот набросок Свете Ким, она работала в отделе анимации, мы дружили. Света заправила рисунок в строгую деревянную раму и повесила у себя в комнате. Света говорила:
- Просыпаюсь утром и смотрю на нее, и каждый раз она разная: добрая, злая, печальная, веселая, страшная, красивая, нежная. Она то смотрит на меня (косит глазом), а то нет.
Первый Ленин муж тоже был художник, его звали Саша Данилов. Они поженились совсем молодыми, лет по восемнадцать им было, родили сына Мишу. У Лены в доме сохранилось несколько Сашиных рисунков, все крохотные, пожелтелые, точно старинные; мне запомнилось переплетение ветвей и теней, острые, быстрые штрихи. Саша погиб в Средней Азии в 1981 (родился в Казахстане в 1941). Обстоятельства его гибели не прояснены (убит? несчастный случай?). Я нашла в интернете статью Виталия Пацюкова о его творчестве, меня привлекли в ней слова «…мир безысходной достоверности…» (Памяти Александра Данилова. Жизненный путь как художественный поступок. 17.05.1982; см.: http://cultobzor.ru/2017/09/aleksandr-danilov-1941-1981/ ).
Статья снабжена иллюстрациями - снимками картин Саши, я рассматривала их с жадностью, как будто надеялась разглядеть за ними (в них) самого художника, живого и невредимого (ах, я бы расспросила его о прошлом). На одной из картин теснились дома; в названии указано: район Остоженки. Я смотрела и видела не Остоженку, а старые поезда, они уже свое отъездили, рельсы, по которым они катили в далекие и близкие страны, давно ушли в землю, в асфальт, и обитатели этих домов (к иным вагонам пристроены верхние этажи) даже не подозревают о существовании мест, где побывали когда-то их жилища. Может быть, во сне людям слышится перестук колес, и воздух во сне пахнет мазутом, и кричит во сне паровоз, и сияет в морозной ночи проектор, но сон глубок, и наутро его никто не вспомнит.
Саша не умел подолгу жить дома, уезжал, уходил, куда глаза глядят. Вещей он с собой не брал никаких, кроме зубной щетки, которую клал в карман старенького пальто. И, когда я решила переписать сценарий в рассказ, мой Ваня тоже положил в карман старенького пальто зубную щетку.
Лена прочитала и полюбила этот мой рассказ, который назывался «Машинист», как и сценарий.
Ваня потерял сознание в зале ожидания и очнулся в квартире машиниста. Ее окна смотрели на станцию, и Ваня наблюдал поезда, прожектора, рельсы. Он чиркал спичкой и не спешил поднести огонь к сигарете. Смотрел на него в забытьи.
У Лены была теория (выведенная из практики собственной жизни), что к каждому человеку тянутся, прилепляются люди одного и того же склада. Ко мне, - говорила Лена, - пристают сумасшедшие художники. Или артисты. Я тоже сумасшедшая. Мы все сумасшедшие.
- И вот я бегу домой после работы, в магазин заскочила, схватила там, не помню что, колбасы что ли, и бегу от метро, бегу, задыхаюсь, перешла на шаг, а во дворе остановилась, смотрю на наши окна и думаю, как же я устала, сил нет. И легла. Прямо на асфальт. Лежу и смотрю в небо. Но потом все-таки поднялась и потопала к ним, наверх. Приготовила какую-то еду, накормила. Выслушала. Пожалела. Подбодрила. Утешила.
Так примерно Лена рассказывала.
Это была накопившаяся за жизнь усталость. Может быть, Лене казалось, что там, за окнами, они все ее ждут, и живые, и мертвые, и те кто в настоящем, и те кто в прошлом: Саша, Петя, Володя, Миша, Сережа, Лиза, Лена (не я, другая), Ира, Галя. Все ее мужья, дети (собственные и пригретые чужие). И сестра тут же, и внуки, и мать (с красивым именем Вероника Африкановна). И всем, всем, всем Лена нужна. Они рядом с ней успокаивались, оживали. Они на нее опирались. Так мне кажется.
Я бывала у них в доме. Выходишь из метро Спортивная (последний вагон из центра), поворачиваешь налево, шагаешь мимо хосписа (в котором будет лежать Светочка незадолго до смерти). Старый дом во дворе, конструктивистский. Просторная кухня, выход на балкон, дверь приоткрыта. Лена курит за столом. Чайник на плите. Я уже давно здесь, на кухне, я встала раньше всех, как обычно, и это я поставила на огонь чайник. Лена говорит, что ночью прочитала рассказ (он опубликован; я, конечно, подарила Лене журнал). Лена говорит, что всё в рассказе прекрасно: и снег, и поезда, и река подо льдом, и заброшенная церковь на высоком берегу, и Ваня в плену у машиниста.
Художник Лев Повзнер на днях прислал мне стихотворение.
Я познакомилась со Львом на выставке Володи Башлыкова, тогдашнего мужа Лены, верного ее друга и, я бы сказала, подданного, верного до и после ее смерти. Они были знакомы с юности, вместе учились в Московском текстильном институте. Стихотворение Льва датировано 17 августа 2012 года, но я узнала его существовании лишь в мае 2022.
«Дорогая Лена! Посылаю Вам стихотворение "Вокзал", оно навеяно вашим рассказом "Машинист". Будьте здоровы! Ваш Лев».
Приведу начало:
«В Мовлянске на главном вокзале с заплеванным полом
сидел, ожидая, больной офицер.
В полубреду он смотрел на картину настенную -
роспись огромную: закопченную, темную
с железной рекой и лодкой с огромной,
неясно кому принадлежащей рукой <…>»
Чтобы уж совсем завершить (здесь) рассказ о Ване и машинисте (рассказ о рассказе), нужно пояснить, что худая блондинка на квартире-студии близь Белорусской в 1993 году и полная шатенка, устроившаяся на работу в Музей кино в 1997 (примерно) году, - одно лицо. Я бы об том не догадалась, Лена сама призналась:
- Знаешь, а ведь это я…
…там была.
…так изменилась.
Читала ли она тот дипломный сценарий? Навряд ли. Передала режиссеру.
Лены не стало 25 декабря 2014.
У Вани и машиниста был один общий сон. Как будто Первое Мая, и Ваня (машиниста в детстве мама тоже звала Ваней, это потом, для других, он стал Иван, а художник так и остался при своем детском имени). Итак, Первое Мая, демонстрация, и Ваня шагает с мамой в праздничной толпе, но не в гуще, а сбоку. Солнечно. Нежно зеленеют тополя. Гармонист играет. Продавец стоит с воздушными шарами. Мать отдает продавце монетку и получает взамен красный шар. Передает Ване. Ваня берется за веревочку. Шар поднимает его в воздух и несет над праздничной толпой, над зелеными тополями, все выше и выше в синее небо. Мать стоит далеко внизу и машет сыну рукой.
Нет, я не стану пересказывать давний свой рассказ, который был поначалу сценарием, моей дипломной работой.
Год настал девяносто третий. Налаженное советское пошлое развалилось, кануло в небытие вместе с распределением, государственными киностудиями, гарантированными окладами. Мой вгиковский мастер дал адрес, сказал, что это частная студия, что он договорился о встрече, и я повезла туда сценарий, шестьдесят машинописных листов. Мне казалось, что когда читаешь сценарий, слышишь запах снега и каменного угля. Тебя пугает гудок тепловоза и треск льда под ногами, ты далеко от берега, на самой середине реки. Ветер сносит тебя.
Студия оказалась квартирой в жилом доме недалеко от Белорусской. В небольшой комнате сидела за столом женщина и курила. Худая блондинка. Я подумала: секретарь. Она взяла у меня сценарий, я ушла. Сценарий на студии не понравился. Не помню, как я об этом узнала. Скорее всего, позвонила (телефон-автомат, двухкопеечная монета).
Через полгода я устроилась работать в Музей кино. Как устроилась? Приехала в Киноцентр на Красной Пресне, спросила вахтершу, как пройти в Музей.
Пропуск.
Я без пропуска. Я хочу к ним устроиться на работу.
Ясно. А кто ты?
Сценарист.
Развелось вас, сценаристов, как собак нерезаных.
Но в Музей она все-таки позвонила.
Второй этаж. Наполовину застекленные двери. За ними - коридор.
Поворот.
Можно? Здравствуйте.
Пространство перегорожено на отсеки обычными конторскими шкафами. В одном из них темнеют высокие книжные шкафы, за их стеклянными дверцами мерцают стершейся позолотой буквы на книжных корешках. Возвышается резной буфет (как собор над крохотной площадью), тяжелая люстра с хрустальными (пыльными) подвесками висит над большим овальным столом; всё это из давнего какого-то прошлого, из глубины (смотрит на тебя из глубины). Уголок этот я увидела мельком. Потом, после, я не раз сиживала за столом под люстрой, листала давнишние книги. Но пока я прохожу мимо, дальше, за прозаические конторские шкафы.
Стол у главного хранителя, Надежды Александровны (седой, моложавой, тонкой) несовременный, с полочками, с ящичками. Кресло ему под стать, деревянное, крутящееся, с подлокотниками, сиденье и подлокотники обиты красной кожей. Светло. Большие окна смотрят на узкую улицу, по которой непрерывно катят машины, слышен шум моторов, гудки.
Вы сценарист? Вы знаете языки?
Иностранные? Нет. Нет.
Что ж. У нас есть место лаборанта в библиотеке.
Я приходила на работу раньше всех. Тихо разбирала журналы, по большей части зарубежные. Кайе де синема (Les Cahiers du cinéma), Сайт энд саунд (Sight & Sound), названия других не помню. Вносила данные в картотеку (год, номер). Люди постепенно собирались. Марина Александровна, Ира Гордина, Марина Гришина, Марина Карасева. Владимир Всеволодович. Он был мой спаситель. Он входил и неизменно предлагал:
А не выпить ли нам чаю?
Мне казалось, что я нахожусь в отдалении от них, сторонний наблюдатель. Или это мне сейчас так кажется.
Марина Александровна носила когда-то имя Марсельеза, воевала на финской, осколок попал ей в голову, и Марьсельеза потеряла дар, певческий голос.
Прошло несколько лет, я перевелась из библиотеки в рукописный отдел.
Сижу в углу, за шкафом, сгорбившись над чьим-то пожелтелым письмом. Настольная лампа освещает его желтым светом. Строки написаны бледным карандашом. Письмо датировано. Год тысяча девятьсот восемнадцатый.
Я слышу голоса. Надежда Александровна перечисляет:
Рукописный отдел, фототека, отдел изо, предметно-мемориальный.
Мне бы лучше с людьми, - отзывается женский голос.
Тогда отдел комплектования и учета. Будете добывать для нас архивы. Вы же знаете кинематографистов.
Конечно. Я всех знаю. Я всю жизнь проработала художником кино на Мосфильме. А папа у меня был сценарист, профессор ВГИКа.
Языками владеете?
Иностранными? Нет. Нет.
Она прошла мимо меня. Невысокого роста, полная, шатенка. Лена. Лена Маневич.
Скорее всего, после собеседования она закурила.
Лестничная площадка. Полумрак. Красный огонек сигареты. Окурок со следом губной помады летит в урну.
Для меня несомненно: виной этого поворота моей ровно текущей жизни - невоплощенный сценарий. В кино и невозможно было его воплотить. В самом деле, вообразите себе кинотеатр, душный или прохладный, в котором вы сидите (и хорошо, если на удобном месте). На экране зал ожидания, народу в нем полно, кто-то лузгает семечки, кто-то, может быть, перекидывается в карты, добыли билеты, теперь ждут поезда до Москвы, а наш герой только что сошел с поезда из Москвы (и куда идет дальше этот поезд? В Читу? Или недалеко, до Сергача, ходил и такой состав, люди его звали: Сергачский).
В зал ожидания входит наш герой. Его зовут Ваней, именно так: Ваня, не Иван, Иван еще появится. Ваня садится на свободное место и оказывается лицом к громадной картине в тяжеленой раме. Картина занимает чуть ли не всю стену. Творение какого-то местного художника, наверняка. Изображена река, а над рекой небо. Лето, кучевые облака. И река, и небо, и облака неподвижны. Мука смотреть на этот мертвый мир. Но Ваня смотрит.
Какой зритель выдержит столь долгий взгляд?
У сценария не было ни малейшего шанса. А невоплощенный сценарий не существует.
Лена брала меня с собой к старикам (или к их наследникам), мы приносили что-нибудь к чаю. Лена, и в самом деле, всех знала (художников, сценаристов, режиссеров, операторов, редакторов, фотографов), и, главное, все они знали ее. Мы разговаривали о жизни, о прошедшей, о настоящей и будущей. Прошедшее, как правило, было прекрасно, настоящее казалось сном, а будущее черной дырой, в которую мы все попадем и уже не вынырнем. Нет, нет, - возражала Лена, - в будущем тоже будет светить солнце, и люди будут жить, работать и развлекаться, и прошлое в будущем сохранится, хотя бы в музейной витрине (похоже на детский секрет). В полумраке неярким светом выделена страница письма. К примеру, письма режиссера Бориса Барнета вам, любезная Зинаида Яковлевна (редактор и сценарист Филимонова Зинаида Яковлевна; 1920-2015). Ну да, конечно, Барнет великий режиссер.
Мы с Леной стали идеальной парой (подобно двум сыщикам в хорошем детективе). Лена была скорее Холмсом, а я, соответственно, Ватсоном.
Когда-то я думала, что смогу стать художником. Я понимала, что дар у меня небольшой, но мне нравилось водить карандашом или ручкой по листу, получалось изобразить лицо (я могла даже уловить сходство) или чашку; дерево, кошку, дом. Мои рисунки казались мне подобием иероглифов, их смысл был затемнен. Я знала несколько человек, умеющих толковать изображения (абстрактные или реалистичные, неважно). Толкование рождает смысл. Толкователь творит мир, который порой вас захватывает.
Ваня (который сидит и смотрит на жуткую картину с неживыми облаками в неживом небе и в неживой реке) тоже был художник. Картина давила на него, как могильная плита. Воздуха не хватало. (Зрители в кинозале умрут со скуки.) За все время повествования Ваня ничего не нарисует, остро отточенные карандаши приведут его в ужас.
Лена тоже была художником. Подобно Ване, в прошлом времени. Несколько ее работ я видела и запомнила. Нарисованные ею линии не знали покоя. Как будто дрожали на ветру.
Больший лист плотной бумаги (не меньше метра в длину). Черным карандашом (а может быть, углем) изображена женщина, она стоит боком, подняв к голове руки. Лена подарила этот набросок Свете Ким, она работала в отделе анимации, мы дружили. Света заправила рисунок в строгую деревянную раму и повесила у себя в комнате. Света говорила:
- Просыпаюсь утром и смотрю на нее, и каждый раз она разная: добрая, злая, печальная, веселая, страшная, красивая, нежная. Она то смотрит на меня (косит глазом), а то нет.
Первый Ленин муж тоже был художник, его звали Саша Данилов. Они поженились совсем молодыми, лет по восемнадцать им было, родили сына Мишу. У Лены в доме сохранилось несколько Сашиных рисунков, все крохотные, пожелтелые, точно старинные; мне запомнилось переплетение ветвей и теней, острые, быстрые штрихи. Саша погиб в Средней Азии в 1981 (родился в Казахстане в 1941). Обстоятельства его гибели не прояснены (убит? несчастный случай?). Я нашла в интернете статью Виталия Пацюкова о его творчестве, меня привлекли в ней слова «…мир безысходной достоверности…» (Памяти Александра Данилова. Жизненный путь как художественный поступок. 17.05.1982; см.: http://cultobzor.ru/2017/09/aleksandr-danilov-1941-1981/ ).
Статья снабжена иллюстрациями - снимками картин Саши, я рассматривала их с жадностью, как будто надеялась разглядеть за ними (в них) самого художника, живого и невредимого (ах, я бы расспросила его о прошлом). На одной из картин теснились дома; в названии указано: район Остоженки. Я смотрела и видела не Остоженку, а старые поезда, они уже свое отъездили, рельсы, по которым они катили в далекие и близкие страны, давно ушли в землю, в асфальт, и обитатели этих домов (к иным вагонам пристроены верхние этажи) даже не подозревают о существовании мест, где побывали когда-то их жилища. Может быть, во сне людям слышится перестук колес, и воздух во сне пахнет мазутом, и кричит во сне паровоз, и сияет в морозной ночи проектор, но сон глубок, и наутро его никто не вспомнит.
Саша не умел подолгу жить дома, уезжал, уходил, куда глаза глядят. Вещей он с собой не брал никаких, кроме зубной щетки, которую клал в карман старенького пальто. И, когда я решила переписать сценарий в рассказ, мой Ваня тоже положил в карман старенького пальто зубную щетку.
Лена прочитала и полюбила этот мой рассказ, который назывался «Машинист», как и сценарий.
Ваня потерял сознание в зале ожидания и очнулся в квартире машиниста. Ее окна смотрели на станцию, и Ваня наблюдал поезда, прожектора, рельсы. Он чиркал спичкой и не спешил поднести огонь к сигарете. Смотрел на него в забытьи.
У Лены была теория (выведенная из практики собственной жизни), что к каждому человеку тянутся, прилепляются люди одного и того же склада. Ко мне, - говорила Лена, - пристают сумасшедшие художники. Или артисты. Я тоже сумасшедшая. Мы все сумасшедшие.
- И вот я бегу домой после работы, в магазин заскочила, схватила там, не помню что, колбасы что ли, и бегу от метро, бегу, задыхаюсь, перешла на шаг, а во дворе остановилась, смотрю на наши окна и думаю, как же я устала, сил нет. И легла. Прямо на асфальт. Лежу и смотрю в небо. Но потом все-таки поднялась и потопала к ним, наверх. Приготовила какую-то еду, накормила. Выслушала. Пожалела. Подбодрила. Утешила.
Так примерно Лена рассказывала.
Это была накопившаяся за жизнь усталость. Может быть, Лене казалось, что там, за окнами, они все ее ждут, и живые, и мертвые, и те кто в настоящем, и те кто в прошлом: Саша, Петя, Володя, Миша, Сережа, Лиза, Лена (не я, другая), Ира, Галя. Все ее мужья, дети (собственные и пригретые чужие). И сестра тут же, и внуки, и мать (с красивым именем Вероника Африкановна). И всем, всем, всем Лена нужна. Они рядом с ней успокаивались, оживали. Они на нее опирались. Так мне кажется.
Я бывала у них в доме. Выходишь из метро Спортивная (последний вагон из центра), поворачиваешь налево, шагаешь мимо хосписа (в котором будет лежать Светочка незадолго до смерти). Старый дом во дворе, конструктивистский. Просторная кухня, выход на балкон, дверь приоткрыта. Лена курит за столом. Чайник на плите. Я уже давно здесь, на кухне, я встала раньше всех, как обычно, и это я поставила на огонь чайник. Лена говорит, что ночью прочитала рассказ (он опубликован; я, конечно, подарила Лене журнал). Лена говорит, что всё в рассказе прекрасно: и снег, и поезда, и река подо льдом, и заброшенная церковь на высоком берегу, и Ваня в плену у машиниста.
Художник Лев Повзнер на днях прислал мне стихотворение.
Я познакомилась со Львом на выставке Володи Башлыкова, тогдашнего мужа Лены, верного ее друга и, я бы сказала, подданного, верного до и после ее смерти. Они были знакомы с юности, вместе учились в Московском текстильном институте. Стихотворение Льва датировано 17 августа 2012 года, но я узнала его существовании лишь в мае 2022.
«Дорогая Лена! Посылаю Вам стихотворение "Вокзал", оно навеяно вашим рассказом "Машинист". Будьте здоровы! Ваш Лев».
Приведу начало:
«В Мовлянске на главном вокзале с заплеванным полом
сидел, ожидая, больной офицер.
В полубреду он смотрел на картину настенную -
роспись огромную: закопченную, темную
с железной рекой и лодкой с огромной,
неясно кому принадлежащей рукой <…>»
Чтобы уж совсем завершить (здесь) рассказ о Ване и машинисте (рассказ о рассказе), нужно пояснить, что худая блондинка на квартире-студии близь Белорусской в 1993 году и полная шатенка, устроившаяся на работу в Музей кино в 1997 (примерно) году, - одно лицо. Я бы об том не догадалась, Лена сама призналась:
- Знаешь, а ведь это я…
…там была.
…так изменилась.
Читала ли она тот дипломный сценарий? Навряд ли. Передала режиссеру.
Лены не стало 25 декабря 2014.
У Вани и машиниста был один общий сон. Как будто Первое Мая, и Ваня (машиниста в детстве мама тоже звала Ваней, это потом, для других, он стал Иван, а художник так и остался при своем детском имени). Итак, Первое Мая, демонстрация, и Ваня шагает с мамой в праздничной толпе, но не в гуще, а сбоку. Солнечно. Нежно зеленеют тополя. Гармонист играет. Продавец стоит с воздушными шарами. Мать отдает продавце монетку и получает взамен красный шар. Передает Ване. Ваня берется за веревочку. Шар поднимает его в воздух и несет над праздничной толпой, над зелеными тополями, все выше и выше в синее небо. Мать стоит далеко внизу и машет сыну рукой.