(no subject)
Этот пост скорее для самой себя. Я собрала вместе историю моего деда
Это вся история его жизни. Ну и дописала, я ж недописаной бросила. Теперь там все. Я сделала один текст. Пока решила фотографий не класть. Может, потом положу. Очень интересует ваше мнение, как о целом текcте. Конец там новый, его раньше не было, остальное copy-paste.Текст очень длинный, 11 страниц в Word. Очень интересуют советы, что из этого материала можно сделать.
Итак, 7августа 1898 года в день Преображения Господня, в семье действительного статского советника Ильи Петровича Свечинского родился сын Борис. Всего детей в семье было трое, но старший погиб 7 лет отроду - утонул, и Борис рос вместе с младшей сестрой Варварой - врединой, ябедой, но хорошенькой - дети в семье Свечинских были удивительно красивы. Наверно, сработали странные гены - мать родом из курляндских немцев, с примесью эстонской крови - по рассказам родных до конца жизни говорила по-русски с акцентом. Умерла то ли во время войны, то ли сразу после, была похоронена в Клайпеде, на лютеранском кладбище. Мы с дедом были на могиле, когда мне было лет 5, в следующий приезд, через два года, могила была снесена, а на месте старого лютеранского кладбища красовался Парк Победы. Те, кто сейчас так проклинает эстонцев за снос могил на центральной площади Таллина, может быть вспомнят Парк Победы в Клайпеде, и подумают, что не судите, … и так далее.
А мое дело не судить, а попробовать рассказать историю человека, который сам придумывал собственные истории, прожил очень странную жизнь, и был наделен величайшим даром любви. Эту любовь подарил он своим детям, внукам, и (бог прости его) женщинам.
Илья Петрович принадлежал к захудалой ветке Свечинских. Семья была богатой и довольно знатной - не древней, выходцы из «гнезда Петрова», служилые дворяне, потомки польской шляхты, бережно соблюдали ударение на последний слог, получили дворянскую грамоту при Елизавете. Были и имения в орловской губернии, и рысаки - очень известный конный завод - но пра-прадед пошел по кривой дорожке. Влюбился он в белошвейку из царского дома, и женился на неграмотной красавице. Все бы не беда, да пра-прадед злоупотреблял горячительными напитками ( ни сын его, ни дед мой Борис Ильич - ни-ни, природа отыгралась на детях). Пришел он однажды домой пьяный до изумления, а жена его в дом не пустила . Так и замерз на улице представитель славного рода. Белошвейку обманули при получении наследства, и отписала она все в казну. Детали не были известны деду, а мне и подавно, но Илья Петрович вынужден был служить, и поправлять семейное благосостояние браком с прекрасной курляндкой.
Илья Петрович боялся неверной судьбы аристократии и пристрастно изучал историю французской революции, а потому сына отдал не в гимназию, а в реальное училище. Дальше дед должен был идти учиться в Технологический Институт, да случилась первая мировая война.
Семья Бориса жила на Васильевском острове в Петербурге, в районе Среднего Проспекта, в скромной съемной квартирке ( ну буквально комнат 7-8, не больше). Квартира занимала этаж доходного дома. Я видела этот дом, но сейчас не найду. Илья Петрович работал чиновником в сенате, прабабушка ( а имени-отчества я-то и не знаю, по-моему, Мария) занималась детьми. Родители прабабушки жили в Пскове ( вот этот дом, если стоит еще, найду с закрытыми глазами). Были заметными в Пскове купцами, дома говорили исключительно по-немецки - хотя кроме эстонцев в семье были и латыши, но разбогатевшие латыши полагали себя немцами. У папы есть фотография - солидное семейство на фоне двухэтажного дома. Кроме псковского дома была дача в Суйде, где мой дед провел детство, как потом я в Малаховке. Судя по тому, что дед в Суйду меня не возил, дача не сохранилась. Зато ( тоже не у меня, а у папы) сохранилась фотография тети Лели, которая приехала из Парижа в 1913 году и привезла обалденную шляпку. Я знать не знаю, кто такая тетя Леля, и с трудом могу опознать в маленькой похожей на обезьянку девочке тетку Варвару, но почему-то мне кажется, что эта фотография хранит какой-то легкий запах - вербены, Парижа, мира который уже через год навсегда исчез. Эта красавица ( собственно лица на даггеротипе не видно) в изящном платье с воланами, в немыслимой шляпке с лихо отброшенной вуалью, небрежно опирающаяся тонкой рукой на плакучую иву не может иметь ничего общего ни с газовыми атаками, ни с кровью и смертью, преследовавшими это поколение. Я ничего не знаю о судьбе тети Лели, да и не хочу знать Зачем?
Я опущу кучу подробностей, потому что, честно говоря, до сих пор пытаюсь написать про моего деда роман. А лучше - сделать кино. Потому что это история не моего деда, а страны. Поэтому в этом рассказе историю его друга, анархиста Сигизмунда, я опущу.
В 1917 году студентов Техноложки ускорено перевели в Военную Академию и выпустили на фронт. Деду было 20 лет, он имел чин поручика, неплохое, но незаконченное образование, острое отвращение к войне и политике - и никакого выбора. И оказался на Румынском фронте.
Спиртное в доме на Васильевском острове не жаловали, и двадцатилетний Борис ничего кроме шампанского и выдержанного португальского портвейна не пробовал. Илья Петрович был англоманом, после обеда женщины отсылались из-за стола, и под рюмочку портвейна смаковались изысканные сыры. В первый же день военной службы хватил Борис неразбавленного спирта - а дальше тишина. Очнулся он в мокром окопе , и - о ужас - без оружия. Маузер, выданный ему, бесследно исчез. За такие дела тогда и сейчас трибунал. Борис решил бежать домой к маме. Фронт разваливался, и дезертировать ему удалось легко. Через Суйду он вернулся в Питер, но не в ту страну, из которой уходил на войну. За несколько месяцев старый мир приказал долго жить. Илья Петрович принял участие в саботаже чиновников, в Петербурге пахло жареным. Можно было бежать или на запад - Париж и дальше, или на восток - в надежде, что большевистский морок окончится. Против побега на Запад были Борины мемуары о Румынском фронте. Да и семья не простила белошвейку, помогать Илье Петровичу никто не собирался. В традиции семьи были браки для поправки благосостояния, и Боря был обручен с дочерью совсем неродовитого, но очень богато купца. За Борей - фамилия и редкая красота, за девушкой состояние. Интересы будущего тестя манили его в Астрахань, и семья бросила Питер. Все перебрались в Астрахань.
Не знаю, насколько семья деда разминулась с большевиками, но Астрахань заняли раньше, чем Крым. В Астрахани стояла 11-ая армия, а командовал Астраханью (историки, подскажите, тут я не сильна) Киров. Начальником Особого Отдела (читай - ЧК) был Атарбеков. Кое-что я нашла о нем Авторханова, но мало. Атарбеков производил незабываемое впечатление . Очень маленького роста ( мой дед под 180 см, поэтому «маленький « - можно гадать, но бабушка говорила - 155, не больше), полный альбинос, что не часто встречается - белые волосы и красные, как у кролика, глаза. Эстет, патологический садист и убийца, командовал Астраханью в 20-е годы как хотел ( потом расстреляли, конечно, и довольно рано, уж больно одиозной был фигурой). Ситуация в Астрахани после прихода большевиков сложилась странная, отчасти похожая на Крым, но бежать было некуда. Самые отчаянные уходили через Каспий в никому неведомую Персию, а остальные приспосабливались, в надежде, что пройдет. Астрахань была городом небедным и с приличными культурными традициями. Вскоре сложился весьма своеобразный бомонд. Борис туда попал за красоту, офицерский лоск и хорошее образование - Атарбекову очень нравились «господа офицеры». Любовницей Атарбекова была графиня Стаканич. Муж ее был адьютантом Корнилова, что Атарбеков и припомнил при случае, шлепнув любимую женщину за истинную или померещевшеюся ему измену - как все шизофреники он был параноидально подозрителен. Но царицей салона была не незадачливая графиня, а «коммунистическая богиня» Лариса Рейснер. Муж ее, Федор Раскольников, на посиделках бывал, но время в Астрахани проводил мало, а вокруг Ларисы был кружок преданных молодых поклонников. Дед добился ее благосклонности, она и ввела ( видимо) его в круг Атарбекова, о чем Борис вскорости пожалел. Ночами в в этой компании играли в карты. Я не знаю, что это такое, но играли в «железку». Естественно, на деньги. На большие. Собирались ночами, на столе стоял коньяк, красная икра в мисках и горячий хлеб. Пили, закусывали икрой. Утром Атарбеков любил выйти на балкон во внутреннем дворике астраханского ЧК и лично кого-нибудь расстрелять. Пару раз предлагал приятную забаву Борису, но ему удалось уклониться.
В один весьма неприятный вечер Борис проиграл лично Атарбекову 90 тысяч рублей. Ситуацию украшало то, что деньги были естественно не его, а казенные. Борис этими деньгами должен был расплатиться с рабочими за разгрузку баржи с лесом. Положение было патовым. Борису полагался трибунал, подписать приговор мог только сам Атарбеков, который и выиграл деньги. Но не это его останавливало, а благородство карточного игрока. На возвращение проигрыша Атарбеков дал Борису две недели.
Деда спасла инфляция. Деньги обесценивались , через пару месяцев на 90 тысяч можно было буханку хлеба купить. Борис отдал деньги, а Атарбеков великодушно поправку на инфляцию делать не стал. Не деньги его волновали, а долг чести отдан. Ну и порадовался, наверно, как крутился ужом красавец-поручик. Надо сказать, дед, после этой истории никогда карты в руки не брал - зарок дал. Бабушка любила и пасьянс разложить, и нас, внуков в дурачка играть научила, а дед с нами никогда не садился. Вот сидим с бабушкой, в Кинга играем, дед подойдет сзади, в карты заглянет - «вот эту сноси, вторую слева», а сам не прикасался. Даже не убирал, если мы столе разбросали, хотя аккуратист был невероятный.
В 25-ом году ( если не ошибаюсь) Атарбекова расстреляли. Дед по тихому отвалил от опасной компании, и получил диплом Консервного техникума. Он сам затруднялся объяснить, что за специальность у него была., но по официальным советским документам высшего образования у него не было. Военная академия не в счет, кто о ней знал, пять языков ( считая русский) - немецкий, французский, латышский, английский со словарем - этим он хвастаться не любил.
Сколько у деда была жен, доподлинно известно только ему, а он и при жизни на этот вопрос не отвечал. Но была жена - тетя Клава, и была у них дочка Люся, когда деда занесло преподавать в техникум НКВД. Преподавал он всю жизнь сопромат и теоретическую механику (артиллерист, что знал, то и преподавал, математику еще). И познакомился он там с очаровательной девушкой Маней. Маня училась на шофера, и наверно чему-то еще, иначе зачем ей сопромат? Она была моложе на 9 лет. Случился безумный роман. Мне до сих пор обидно, что я не унаследовала красоты ни деда, ни бабки. Маня была признанная красавица Астрахани, да еще с романтичной в те времена профессией - шофер. Ну, как в известной песне про Раечку - «если АМО мой Форд перегонит, значит , Раечка будет твоя». Дальше история обычная, как зубная боль. Борис жил на два дома - разрывался между женой и дочкой и красавицей Маней.
Про тридцатые годы я знаю мало. Была история в духе «!2 стульев» - родители дедовой невесты (помните, он из Питера уехал с невестой?) ушли через Каспий в Персию. Деду оставили на сохранение бриллианты - ровно 21 штуку. Стоимость исчислялась миллионом царских рублей. Дед, со свойственной ему беспечностью, хранил их в ящике письменного стола. Когда началось уплотнение, деду подселили революционного матроса. У деда была подруга-художница ( имя опять же выветрилось, знаю только, что она была лесбиянка и дед относился к ней по-товарищески). Она стала его пугать - «Боря, этот мужик напьется, явится к тебе с маузером, а у тебя бриллианты в ящике стола!» Дед отдал бриллианты на сохранение ей. Со временем революционного матроса тоже расстреляли, дед расслабился и пришел к подруге за своими бриллиантами. Естественно, она рассмеялась ему в лицо и посоветовала пойти в ЧК. Самоубийцей дед не был, и в ЧК не пошел. В середине 30-х появился лощеный господин и попросил бриллианты вернуть, за хорошее, разумеется, вознаграждение. Дед до конца жизни переживал, что в глазах своих несостоявшихся родственников он оказался вором. Хотя, расстреляй его революционный матрос - не читать вам эту историю. Второй ужас тридцатых для Бориса было убийство Кирова в 34-ом. Как-то по молодости в Астрахани дед успел с Кировым пересечься, и когда покатилась война арестов, он в панике сжег весь свой архив - благодарственное письмо Кирова, карточные расписки Атарбекова, и дворянскую грамоту, подписанную Елизаветой - она особенно плохо горела.
Репрессии миновали деда - и повод был анекдотическим. Дед дружил ( со времен карточных игр?) с писарем местного ЧК-НКВД. Были списки на арест именные, а были общие. В именные дед ни разу не попал - он не был членом партии, а в общие - много раз. Писарь, переписывая списки, «забывал» вставить его фамилию. Раза два или три. Потом шлепнули и писаря, а про деда, скромного преподавателя в техникуме, просто забыли.
Жизнь как-то худо-бедно, наладилась. Борис ушел от Клавы ( тут в истории многоточия, все это период описывали скупо), жил с Маней, и в 39 году у них родился сын. Дед мечтал назвать его Сигизмундом в честь друга детства, но Маня воспротивилась и мальчика, щадя невесть откуда взявшийся у Бориса польский национализм, назвали Владиславом. Борис продолжал навещать дочь Люсю, и соответственно свою бывшую жену Клаву. И ровно через 9 месяцев у Клавы тоже родился сын, которого Борис сразу признан своим. Детей стало трое, а отношения - запутанней. И все бы ничего, но в 41 году началась война.
Деда году в 42-43 забрали в ополчение - он возраста был непризывного. Собрали их тысяч пять ( цифры - со слов деда). В Астрахане был сентябрь, тепло, дед ушел на призывной пункт в летнем пальто и шляпе. Их построили в колонну и погнали пешком в Сталинград. Это по карте недалеко, а пешком - очень неблизко. Инициатива была какая-то местная, никто этих ополченцев нигде не ждал. Им не была положена ни форма, ни паек. Приятель Бориса Иван Васильевич стал его уговаривать сбежать - «Борь, до Сталинграда мы все равно не дойдем, померзнем к свиньям» Борис согласился. Oни шли назад три месяца. Иван Васильич отнюдь не был идиотом, до Сталинграда дошло всего 300 человек, остальные померзли по дороге. Они шли по ночам, днем прятались на сеновалах, кур воровали. Дед всегда взволнованно читал части «Золотого Теленка», где Паниковский рассуждает о гусе, за этим слышался суровый жизненный опыт. В конце декабря, под Рождество они добрели до Астрахани. Рассказывала бабушка: «Владик спит, я сижу, шью что-то - и вдруг в дверь скребутся - ну как кот, только чуть громче. Подхожу, открываю, а там - батюшки! - француз под Москвой! Боря, в летнем пальто, шляпа черт знает на что похожа, поверх бабьим деревенским платком закутан, а на ногах - даже не знаю как назвать, его ботинки летние какой-то дерюгой обмотаны, да и ботинки почти развалились, а хорошие были ботинки, дорогие…» - цитата буквальная.
Дед оказался в ситуации весьма опасной. С одной стороны формирование того ополчения было местной инициативой, кончившейся печально - люди погибли, не дойдя до линии фронта, с другой стоны - дед был дезертиром, что по законам военного времени… Дальше семейная история опять невнятна, но Борис из Астрахани сбежал. Вывез его тот самый Иван Васильич, который склонил его к дезертирству, и который был настоящим Корейко - но это сюжет для другого романа. Я Ивана Васильевича еще застала живым. Его потомки весь участок в Малаховке перекопали -искали не деньги, а облигации, он имущество в облигациях хранил, ну и в драгоценностях, ничего не нашли. Перед смертью, а он старше деда, он женился на женщине 30 лет, медсестре ( Иван Васильевич был одноногий), и ей все завещал. Но это другой сюжет и другой роман.
А Борис оказался в Малаховке. Был 44 год. Ему дали комнату в бараке. Он устроился преподавать в техникуме - сопромат, теормех, математику. А что еще умел бывший артиллерист, дворянин с дипломом консервного техникума? А в Астрахани осталось две жены и трое детей. Война еще не кончилась.
Дальше помню папин рассказ - опять цитата: «Я чем-то болел, я часто болел. Я лежал в большой комнате, рядом с роялем. В небе все время что вспыхивало, но затемнения не было. Мама сказала, что это салют, потому что победа»
Победа, но жизнь-то была разрушена. У Бориса в Астрахани было трое детей, две жены, и еще сестра. Не нам судить те времена. Он вызвал в Малаховку всех. У него была одна комната. Так Борис оказался мусульманским шейхом, правда, с весьма умеренными доходами. Жизнь этой веселой семьи мгновенно превратилась в ад. Ненадолго, потому что Клава устроилась на работу кассиршей в столовую, и очень скоро оказалась в тюрьме. По песне Галича - «обнаружили у ней недостачу, привлекли ее по 135» Красотке Манечке ничего не оставалось, как воспитывать всех детей. Если я найду фотографии ( их мало ) - то я положку. Два мальчишка-погодки и девушка в возрасте «пора замуж». Да еще племянница, да еще племянник - дед не возражал, он понимал, что он на нее повесил. Когда, очень многие годы спустя, я сказала ей - «Бабуль, я вышла замуж за мужчину с дочкой» , она ответила- «Главное- подход найти, а остальное - ерунда. В нашей семье вечно воспитывали чужих детей, дети чужими не бывают». Но так или иначе тетя Клава сидела в тюрьме, а Маня воспитывала мальчишек, как могла, выдала Люсю замуж, а потом Клава вернулась. За это время квартира размножилась - барак постепенно расселяли. Родился мой старший брат Сережка (сын Люси), потом Андрей (мой обожаемый и единственный старший брат) (сын папиного брата), потом я, потом Аллочка (дочка папиного брата) - она самая маленькая. Дед Борис вышел на пенсию и … начал строить паровозы.
Лет десть назад я сидела с подружкой не веранде своего дома в пригороде Бостона. Мы смотрели, как дети возятся у надувного бассейна и я посетовала, что мне всегда хотелось иметь усадьбу, как у Чехова описано. Подружка пожала плечами : «Тебе-то? Да у тебя она всегда была» И правда. Была, на советский правда лад.
Барак расселили и превратили в общежитие Текстильного института. Тетя Клава стала там комендантом. Потом и общежитие как-то рассосалось, и наша семья оказалась полновластными хозяином участка в Малаховке размером с полгектара, не меньше. На участке стояло два дома - один, пустой, постепенно ветшал, а во втором было три двухкомнатные квартирки - в одной жила тетя Клава, во второй бабушка с дедом, а в третьей пес Кузя - вот такие неслабые квартирные условия были у пса. Удобства, естественно, во дворе. В середине семидесятых там провели газ и сделали отопление - до этого печку топили, и вырыли во дворе колодец. Водопровод так и не провели, но таскать воду из колодца во дворе было легче, чем из колонки на углу Советской улицы.
Весь громадный участок был засажен вишнями и сиренью. Кто и почему там это посадил - неизвестно, ни бабушка, ни дед, ни тетя Клава не увлекались садоводством. Так что вишневый сад был. Вишни были ужасно вкусные, мелкие и очень сладкие. Осенью из них варили варенье. Еще было четыре куста крыжовника, одна черемуха и одна яблоня. Не знаю, что это за сорт, по-моему, их называют райскими. Когда яблоки созревали, они делались совершенно прозрачными, так, что косточки видны. Такие яблоки не хранятся. Но обычно мы объедали яблоки совсем зелеными, хотя обе бабушки нас ругали, и говорили, что животы заболят. Ничего у нас не болело. У детей того поколения никогда ничего не болело - мы ели зеленые яблоки, разбивали коленки, носясь на велосипедах, пили сырую воду из колодца, ссадины лечили подорожником - мы все умели и ничего не боялись… Но это о другом. Мир изменился, и мне, как и полагается в моем возрасте, не нравится, как он изменился. Но времена вишневого сада не вернуть, да и тот, по Чехову, продали за долги. Когда я слишком брюзжу на действительность, я вытаскиваю 9 томик и перечитываю «Вишневый сад». И снова вспоминаю, что жизнь кончилась не когда развалился Союз (это-то я всегда понимала), и не в 17-ом, а гораздо раньше, и нечего теперь пенять и произносить монологи перед «дорогим, многоуважаемым шкафом». Но это лирическое отступление, не имеющее отношения к истории, которую я рассказываю.
Я пропущу пятидесятые годы, да и начало шестидесятых, потому что мало знаю, а то что знаю - разрозненные картинки. Папа и его брат учились в малаховской школе, папа был послушным мальчиком, а дядька - хулиганом. Они украли в Летнем саду громкоговоритель, присоединили его к патефону ( дядька-хулиган был очень толков в радиоделе, сохранился даже телевизор, который он сам собрал, этот телевизор верой и правдой служил мне много лет, пока у меня не было денег купить). Двор был таким здоровым, что можно было устроить свою танцплощадку - «во дворе, где каждый вечер, все играла радиола…». Папа не получил золотую медаль, потому что в выпускном сочинении по Маяковскому эпиграфом поставил «И я себя смирял, становясь на горло собственной песни». Малаховка - не Москва, поставили тройку, медаль не дали и все. Дядька вообще бросил школу, дед пристроил его к себе в техникум. Папа поступил в МЭИ. Я пропущу их истории, и вернусь к деду.
Жизнь с двумя женами не была простой, как я понимаю. Иногда бабушки ( я называю их бабушками, а ведь в то время, которое я вспоминаю, им 60 не было!) иногда дружили - тогда между двумя квартирами была открыта дверь и можно было бегать туда-сюда, иногда ссорились - тогда дед брал большую доску и заколачивал дверь длиннющими гвоздями, но вбивал их кое-как, знал, что через пару дней отдирать. Тогда надо было бегать вокруг дома. Мы с братом о странности ситуации не задумывались, ведь так было всегда. Ну у нас две бабушки и один дед - а что такого? Вот кого дед больше любит - это нас очень волновало и ссор, и ревности хватало. Дед любил всех и терпения возиться с внуками у него было много. Часами он читал нам вслух. Почему-то мы очень любили «Бибигона», и этого несчастного Бибигона деду пришлось читать четырем внукам последовательно, мы ведь разновозрастные - и каждому по тысяче раз. Что странно, что наизусть он его так и не выучил. Читал нам «Буратино», другие детские рассказы Алексея Толстого. До сих пор помню «Рожу» в его исполнении, и страх посильнее, чем от современных ужастиков. Так у меня и соединились в голове «Детство Никиты», еще какие-то дореволюционные книжки, цветущие вишни, запах куличей на пасху, утренние блинчики с вареньем, щи в тяжелой старинной тарелке, дед , выпивающий после обеда рюмочку портвейна ( всегда - одну!) рюмка тоже старая, хрустальная, на тарелочке сыр, а мы с бабушкой уходим - английская традиция… Да, у меня была усадьба. Ну, во всяком случае, набоковское детство у меня было.
Дед вышел на пенсию ровно в 60. Не любил он работать. Хотя ученики его вспоминали, а по его конспектам я запросто сдавала экзамены в институте. Мне все завидовали - те, кто учил термех и сопромат меня поймут. Написанные бисерным почерком, с цветными чертежами, кратко, понятно - лучше любого учебника. Дед был завучем приборостроительного техникума. Уходил на работу рано, возвращался заполночь. Злые языки утверждали, что по бабам ходил - да не мне судить. От жизни с двумя женами куда не пойдешь… Выйдя на пенсию он предался одной страсти - он строил паровоз. Модель, довольно здоровую, мне примерно по колено. Корпус из фанеры, ходовую часть ему где-то по блату отлили, по его чертежам. Этот паровоз был постоянным детским соблазном. Чтобы мы его не трогали, дед сделал нам целый деревянный поезд, но паровоз нас завораживал. Однажды мы с братом все-таки вытащили его во двор, и покатались верхом. Конечно, сломали недоделанные колеса. Это был один единственный раз, когда дед на нас рассердился, ни до, ни после он нас никогда не ругал…
Дед зажил тихой жизнью советского помещика - таскал воду, топил печку, зимой чистил снег - на нашем участке это была неслабая работа. Читал книги. Уже в перестройку мы принесли ему «Доктор Живаго». Дед читал внимательно, выписал себе на листочке имена персонажей, чтобы не путаться. Про Ларису сказал - ерунда, она была не такой. Уж ему-то видней, он неплохо ее знал, все-таки был ее любовником, хотя их у Ларисы их было несчитано. Мы и до этого вечно деду самиздат совали. От старых русских изданий, типа Фрейда или Розанова , он отмахнулся - «Подолее вашего на свете живу» . «Архипелаг Гула»г его не заинтересовал -«Ну и что нового вы мне рассказали?»
Политические иллюзии моей семье были несвойственны. Я как-то у бабушки спросила, что она думала о Сталине. «А что о нем думать, об убийце» Бабушка хранила икону в буфете, за банкой с мукой. Была ли она верующей - не знаю - эти темы в доме не обсуждались. Пекла куличи на пасху, блины в масленицу, - и никогда ничего об этом не говорила. Вообще. Что это было -страх, вошедший в привычку, или обида на бога, который когда-то не спас? Я пыталась спросить, когда она была еще в очень ясном уме - она поджала губы и не ответила. Вот и гадай теперь как хочешь. Она промолчала, только жестом показала - ответа не будет. Я смирилась сразу. Бабушка просто так не говорила. Понять бы, что она хотела сказать?
В малаховском доме было невероятно уютно. Из старинных вещей там был умывальник типа «Мойдодыр», точь в точь такой, как нарисован на картинках в книжке, кухонный стол из резного черного дерева, у которого вечно отваливалась дверка и бронзовый с мрамором письменный прибор. Настоящий, с двумя чернильницами, стаканчиком для карандашей, приспособлением, чтобы чистить перья и пресс-папье. Как я мечтала, уезжая, увезти этот прибор с собой, но он весил вдвое больше, чем разрешенная норма багажа на двоих. Хороша бы я была в Италии без вещей, без еды, без посуды, но с антикварным письменным прибором. По той же причине оставлен был и самовар, и главное - паровоз. Остальные вещи собирались с миру по нитке - кровати с панцирной сеткой, оставшиеся от общежития, нелепый стол на толстенных ногах, шаткие тонконогий стулья - дизайн 60-х, а рядом парочка гнутых, венских, обшарпанный полированный столик под телевизором, мой детский диванчик, из которого я выросла, письменный стол брата Сережи, из которого вырос он. Но там было невероятно уютно, пахло пирогами, в буфете стоял малиновый кисель, а в недрах буфета спрятана полынная настойка. Бабушка принимала ее по столовой ложке перед едой. Неугомонные внуки неизменно находили ее, утаскивали и выпивали, хотя горькой она была … ну прямо как полынь.
Внуки выросли, начали ссориться с родителями и просить в Малаховке политического убежища. Сначала брат Андрюша неправильно женился и сбежал жить к деду, потом вскорости я проделала то же самое, Андрюша как раз вернулся домой.
Дед старел, но ясности ума не терял. Мы его старости не замечали, молодым-то мы его никогда не видели. Казалось, что всегда будет дед, Малаховка, и он нашим детям, своим правнукам будет читать «Бибигона».
Летом мы с Поленовым приехали в Малаховку и с удивлением увидели, что дома никого нет. Побежали по соседям, и выяснили, что приезжала скорая, дед в больнице бабушка с ним. Мы рванули в Красковскую больницу. Был день рождения деда, все собирались, так что вскоре весь клан сидел в больнице. Оказалось, что дед умирает. У него рак прямой кишки, давно, просто протекал бессимптомно. Сейчас опухоль сомкнулась, перекрыла кишку, он погибает от интоксикации. Неоперабелен - 85 лет, сердце не выдержит.
То, что я расскажу дальше - чистая правда. Я стояла около кровати деда. Он был без сознания. Черты лица как-то заострились, видно, как человек уходит. Выдержать этого я не могла, сделать что-нибудь тоже. Я и накинулась на Поленова с истерикой и воплями - «Он не должен умереть, не должен!»
Поленов - не Джуна. Какие-то способности экстрасенса у него есть, он может снять головную боль, заговорить больной зуб, один раз купировал мне сердечный приступ - легкий, просто закололо, но я очень испугалась, и он тоже. Он под стрессом собирается. То ли я так орала и плакала, что спровоцировала этот стресс, то ли Поленов тоже деда не мог отпустить, но он выставил меня из палаты, сдал на руки брату Андрюше, велев отвезти домой, а сам пошел сидеть около деда, попросив, чтобы ему никто не мешал. Сказал странную фразу: «Если этот фикус сдохнет - дед выживет». Фикус был довольно чахлый, больничный. Вернулся он домой в Малаховку часа через три, почерневший и постаревший, на вопросы отвечал с трудом. Я спросила
- Где бабушка?
- С дедом. Он пришел в себя, - и отключился.
Утром чуть свет мы уже были в больнице. Первое, что я увидела - фикус сдох. Засох за ночь. Второе - очень слабенького, но живого деда, который всех узнавал, только говорить почти не мог. Через неделю мы увезли деда домой.
После этого дед прожил еще год. Голос так и не вернулся, он говорил шепотом, или писал на бумажке. Мало двигался, часами сидел и смотрел в окно. Не читал, не потому что не мог - не хотел. Мой отец, встревожено спросил:
- Папа, о чем ты все время думаешь?
Дед взял блокнотик и неожиданно четким почерком написал:
- О смерти.
Мозги не отказали, только голос, и еще, он ушел в себя. Иногда перебирал старые фотографии, но если раньше он нам при этом что-то рассказывал, то тут рассматривал молча. Он уходил от нас, медленно, каждый день по миллиметру, но он уходил, и никто ничего не мог поделать. Был опять чей-то день рождения, дед сидел во главе стола, выпил рюмку коньку, жестом пожаловался на усталость. Больше он не встал и через два дня умер. Его не мучили страшные раковые боли, в агонии он был без сознания. Наверно тот год между первой почти смертью и второй, настоящей был зачем-то нужен. Да и что бога гневить, ему было 86 лет.
На похоронах все напились в дым, в лоскуты, и даже крик бабушки: «Как вам не стыдно, вы отца хороните!» не возымел действия. А потом семья, вот та большая, помещичья, развалилась. Перессорились или просто отдалились, не за чем стало собираться у большого малаховского стола, вишневый сад стал как-то стремительно хиреть. И та жизнь кончилась. Бабушка упала, сломала шейку бедра и переехала к папе в Москву. Малаховский дворец, вместе с «Мойдодыром» отдали государству за московскую прописку - не было тогда приватизации. А вскоре рухнула страна, я уехала. Бывший барак сломали, на месте вишневого сада новорусский особняк. А теперь и Летний кинотеатр, где когда-то пел Шаляпин, сгорел. Осталась только моя память. И моего брата. И папы. И дяди. И маленькой Алки, которая давно взрослая тетя.
И еще осталась сосна, почему-то ее не срубили. А там, на самых верхних ветках, остов вертолета, который дед подарил нам с Андрюшей. Мы его запустили, а он повис на сосне, и никто его не снял.
«Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч
исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не
останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так
почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
Это вся история его жизни. Ну и дописала, я ж недописаной бросила. Теперь там все. Я сделала один текст. Пока решила фотографий не класть. Может, потом положу. Очень интересует ваше мнение, как о целом текcте. Конец там новый, его раньше не было, остальное copy-paste.Текст очень длинный, 11 страниц в Word. Очень интересуют советы, что из этого материала можно сделать.
Итак, 7августа 1898 года в день Преображения Господня, в семье действительного статского советника Ильи Петровича Свечинского родился сын Борис. Всего детей в семье было трое, но старший погиб 7 лет отроду - утонул, и Борис рос вместе с младшей сестрой Варварой - врединой, ябедой, но хорошенькой - дети в семье Свечинских были удивительно красивы. Наверно, сработали странные гены - мать родом из курляндских немцев, с примесью эстонской крови - по рассказам родных до конца жизни говорила по-русски с акцентом. Умерла то ли во время войны, то ли сразу после, была похоронена в Клайпеде, на лютеранском кладбище. Мы с дедом были на могиле, когда мне было лет 5, в следующий приезд, через два года, могила была снесена, а на месте старого лютеранского кладбища красовался Парк Победы. Те, кто сейчас так проклинает эстонцев за снос могил на центральной площади Таллина, может быть вспомнят Парк Победы в Клайпеде, и подумают, что не судите, … и так далее.
А мое дело не судить, а попробовать рассказать историю человека, который сам придумывал собственные истории, прожил очень странную жизнь, и был наделен величайшим даром любви. Эту любовь подарил он своим детям, внукам, и (бог прости его) женщинам.
Илья Петрович принадлежал к захудалой ветке Свечинских. Семья была богатой и довольно знатной - не древней, выходцы из «гнезда Петрова», служилые дворяне, потомки польской шляхты, бережно соблюдали ударение на последний слог, получили дворянскую грамоту при Елизавете. Были и имения в орловской губернии, и рысаки - очень известный конный завод - но пра-прадед пошел по кривой дорожке. Влюбился он в белошвейку из царского дома, и женился на неграмотной красавице. Все бы не беда, да пра-прадед злоупотреблял горячительными напитками ( ни сын его, ни дед мой Борис Ильич - ни-ни, природа отыгралась на детях). Пришел он однажды домой пьяный до изумления, а жена его в дом не пустила . Так и замерз на улице представитель славного рода. Белошвейку обманули при получении наследства, и отписала она все в казну. Детали не были известны деду, а мне и подавно, но Илья Петрович вынужден был служить, и поправлять семейное благосостояние браком с прекрасной курляндкой.
Илья Петрович боялся неверной судьбы аристократии и пристрастно изучал историю французской революции, а потому сына отдал не в гимназию, а в реальное училище. Дальше дед должен был идти учиться в Технологический Институт, да случилась первая мировая война.
Семья Бориса жила на Васильевском острове в Петербурге, в районе Среднего Проспекта, в скромной съемной квартирке ( ну буквально комнат 7-8, не больше). Квартира занимала этаж доходного дома. Я видела этот дом, но сейчас не найду. Илья Петрович работал чиновником в сенате, прабабушка ( а имени-отчества я-то и не знаю, по-моему, Мария) занималась детьми. Родители прабабушки жили в Пскове ( вот этот дом, если стоит еще, найду с закрытыми глазами). Были заметными в Пскове купцами, дома говорили исключительно по-немецки - хотя кроме эстонцев в семье были и латыши, но разбогатевшие латыши полагали себя немцами. У папы есть фотография - солидное семейство на фоне двухэтажного дома. Кроме псковского дома была дача в Суйде, где мой дед провел детство, как потом я в Малаховке. Судя по тому, что дед в Суйду меня не возил, дача не сохранилась. Зато ( тоже не у меня, а у папы) сохранилась фотография тети Лели, которая приехала из Парижа в 1913 году и привезла обалденную шляпку. Я знать не знаю, кто такая тетя Леля, и с трудом могу опознать в маленькой похожей на обезьянку девочке тетку Варвару, но почему-то мне кажется, что эта фотография хранит какой-то легкий запах - вербены, Парижа, мира который уже через год навсегда исчез. Эта красавица ( собственно лица на даггеротипе не видно) в изящном платье с воланами, в немыслимой шляпке с лихо отброшенной вуалью, небрежно опирающаяся тонкой рукой на плакучую иву не может иметь ничего общего ни с газовыми атаками, ни с кровью и смертью, преследовавшими это поколение. Я ничего не знаю о судьбе тети Лели, да и не хочу знать Зачем?
Я опущу кучу подробностей, потому что, честно говоря, до сих пор пытаюсь написать про моего деда роман. А лучше - сделать кино. Потому что это история не моего деда, а страны. Поэтому в этом рассказе историю его друга, анархиста Сигизмунда, я опущу.
В 1917 году студентов Техноложки ускорено перевели в Военную Академию и выпустили на фронт. Деду было 20 лет, он имел чин поручика, неплохое, но незаконченное образование, острое отвращение к войне и политике - и никакого выбора. И оказался на Румынском фронте.
Спиртное в доме на Васильевском острове не жаловали, и двадцатилетний Борис ничего кроме шампанского и выдержанного португальского портвейна не пробовал. Илья Петрович был англоманом, после обеда женщины отсылались из-за стола, и под рюмочку портвейна смаковались изысканные сыры. В первый же день военной службы хватил Борис неразбавленного спирта - а дальше тишина. Очнулся он в мокром окопе , и - о ужас - без оружия. Маузер, выданный ему, бесследно исчез. За такие дела тогда и сейчас трибунал. Борис решил бежать домой к маме. Фронт разваливался, и дезертировать ему удалось легко. Через Суйду он вернулся в Питер, но не в ту страну, из которой уходил на войну. За несколько месяцев старый мир приказал долго жить. Илья Петрович принял участие в саботаже чиновников, в Петербурге пахло жареным. Можно было бежать или на запад - Париж и дальше, или на восток - в надежде, что большевистский морок окончится. Против побега на Запад были Борины мемуары о Румынском фронте. Да и семья не простила белошвейку, помогать Илье Петровичу никто не собирался. В традиции семьи были браки для поправки благосостояния, и Боря был обручен с дочерью совсем неродовитого, но очень богато купца. За Борей - фамилия и редкая красота, за девушкой состояние. Интересы будущего тестя манили его в Астрахань, и семья бросила Питер. Все перебрались в Астрахань.
Не знаю, насколько семья деда разминулась с большевиками, но Астрахань заняли раньше, чем Крым. В Астрахани стояла 11-ая армия, а командовал Астраханью (историки, подскажите, тут я не сильна) Киров. Начальником Особого Отдела (читай - ЧК) был Атарбеков. Кое-что я нашла о нем Авторханова, но мало. Атарбеков производил незабываемое впечатление . Очень маленького роста ( мой дед под 180 см, поэтому «маленький « - можно гадать, но бабушка говорила - 155, не больше), полный альбинос, что не часто встречается - белые волосы и красные, как у кролика, глаза. Эстет, патологический садист и убийца, командовал Астраханью в 20-е годы как хотел ( потом расстреляли, конечно, и довольно рано, уж больно одиозной был фигурой). Ситуация в Астрахани после прихода большевиков сложилась странная, отчасти похожая на Крым, но бежать было некуда. Самые отчаянные уходили через Каспий в никому неведомую Персию, а остальные приспосабливались, в надежде, что пройдет. Астрахань была городом небедным и с приличными культурными традициями. Вскоре сложился весьма своеобразный бомонд. Борис туда попал за красоту, офицерский лоск и хорошее образование - Атарбекову очень нравились «господа офицеры». Любовницей Атарбекова была графиня Стаканич. Муж ее был адьютантом Корнилова, что Атарбеков и припомнил при случае, шлепнув любимую женщину за истинную или померещевшеюся ему измену - как все шизофреники он был параноидально подозрителен. Но царицей салона была не незадачливая графиня, а «коммунистическая богиня» Лариса Рейснер. Муж ее, Федор Раскольников, на посиделках бывал, но время в Астрахани проводил мало, а вокруг Ларисы был кружок преданных молодых поклонников. Дед добился ее благосклонности, она и ввела ( видимо) его в круг Атарбекова, о чем Борис вскорости пожалел. Ночами в в этой компании играли в карты. Я не знаю, что это такое, но играли в «железку». Естественно, на деньги. На большие. Собирались ночами, на столе стоял коньяк, красная икра в мисках и горячий хлеб. Пили, закусывали икрой. Утром Атарбеков любил выйти на балкон во внутреннем дворике астраханского ЧК и лично кого-нибудь расстрелять. Пару раз предлагал приятную забаву Борису, но ему удалось уклониться.
В один весьма неприятный вечер Борис проиграл лично Атарбекову 90 тысяч рублей. Ситуацию украшало то, что деньги были естественно не его, а казенные. Борис этими деньгами должен был расплатиться с рабочими за разгрузку баржи с лесом. Положение было патовым. Борису полагался трибунал, подписать приговор мог только сам Атарбеков, который и выиграл деньги. Но не это его останавливало, а благородство карточного игрока. На возвращение проигрыша Атарбеков дал Борису две недели.
Деда спасла инфляция. Деньги обесценивались , через пару месяцев на 90 тысяч можно было буханку хлеба купить. Борис отдал деньги, а Атарбеков великодушно поправку на инфляцию делать не стал. Не деньги его волновали, а долг чести отдан. Ну и порадовался, наверно, как крутился ужом красавец-поручик. Надо сказать, дед, после этой истории никогда карты в руки не брал - зарок дал. Бабушка любила и пасьянс разложить, и нас, внуков в дурачка играть научила, а дед с нами никогда не садился. Вот сидим с бабушкой, в Кинга играем, дед подойдет сзади, в карты заглянет - «вот эту сноси, вторую слева», а сам не прикасался. Даже не убирал, если мы столе разбросали, хотя аккуратист был невероятный.
В 25-ом году ( если не ошибаюсь) Атарбекова расстреляли. Дед по тихому отвалил от опасной компании, и получил диплом Консервного техникума. Он сам затруднялся объяснить, что за специальность у него была., но по официальным советским документам высшего образования у него не было. Военная академия не в счет, кто о ней знал, пять языков ( считая русский) - немецкий, французский, латышский, английский со словарем - этим он хвастаться не любил.
Сколько у деда была жен, доподлинно известно только ему, а он и при жизни на этот вопрос не отвечал. Но была жена - тетя Клава, и была у них дочка Люся, когда деда занесло преподавать в техникум НКВД. Преподавал он всю жизнь сопромат и теоретическую механику (артиллерист, что знал, то и преподавал, математику еще). И познакомился он там с очаровательной девушкой Маней. Маня училась на шофера, и наверно чему-то еще, иначе зачем ей сопромат? Она была моложе на 9 лет. Случился безумный роман. Мне до сих пор обидно, что я не унаследовала красоты ни деда, ни бабки. Маня была признанная красавица Астрахани, да еще с романтичной в те времена профессией - шофер. Ну, как в известной песне про Раечку - «если АМО мой Форд перегонит, значит , Раечка будет твоя». Дальше история обычная, как зубная боль. Борис жил на два дома - разрывался между женой и дочкой и красавицей Маней.
Про тридцатые годы я знаю мало. Была история в духе «!2 стульев» - родители дедовой невесты (помните, он из Питера уехал с невестой?) ушли через Каспий в Персию. Деду оставили на сохранение бриллианты - ровно 21 штуку. Стоимость исчислялась миллионом царских рублей. Дед, со свойственной ему беспечностью, хранил их в ящике письменного стола. Когда началось уплотнение, деду подселили революционного матроса. У деда была подруга-художница ( имя опять же выветрилось, знаю только, что она была лесбиянка и дед относился к ней по-товарищески). Она стала его пугать - «Боря, этот мужик напьется, явится к тебе с маузером, а у тебя бриллианты в ящике стола!» Дед отдал бриллианты на сохранение ей. Со временем революционного матроса тоже расстреляли, дед расслабился и пришел к подруге за своими бриллиантами. Естественно, она рассмеялась ему в лицо и посоветовала пойти в ЧК. Самоубийцей дед не был, и в ЧК не пошел. В середине 30-х появился лощеный господин и попросил бриллианты вернуть, за хорошее, разумеется, вознаграждение. Дед до конца жизни переживал, что в глазах своих несостоявшихся родственников он оказался вором. Хотя, расстреляй его революционный матрос - не читать вам эту историю. Второй ужас тридцатых для Бориса было убийство Кирова в 34-ом. Как-то по молодости в Астрахани дед успел с Кировым пересечься, и когда покатилась война арестов, он в панике сжег весь свой архив - благодарственное письмо Кирова, карточные расписки Атарбекова, и дворянскую грамоту, подписанную Елизаветой - она особенно плохо горела.
Репрессии миновали деда - и повод был анекдотическим. Дед дружил ( со времен карточных игр?) с писарем местного ЧК-НКВД. Были списки на арест именные, а были общие. В именные дед ни разу не попал - он не был членом партии, а в общие - много раз. Писарь, переписывая списки, «забывал» вставить его фамилию. Раза два или три. Потом шлепнули и писаря, а про деда, скромного преподавателя в техникуме, просто забыли.
Жизнь как-то худо-бедно, наладилась. Борис ушел от Клавы ( тут в истории многоточия, все это период описывали скупо), жил с Маней, и в 39 году у них родился сын. Дед мечтал назвать его Сигизмундом в честь друга детства, но Маня воспротивилась и мальчика, щадя невесть откуда взявшийся у Бориса польский национализм, назвали Владиславом. Борис продолжал навещать дочь Люсю, и соответственно свою бывшую жену Клаву. И ровно через 9 месяцев у Клавы тоже родился сын, которого Борис сразу признан своим. Детей стало трое, а отношения - запутанней. И все бы ничего, но в 41 году началась война.
Деда году в 42-43 забрали в ополчение - он возраста был непризывного. Собрали их тысяч пять ( цифры - со слов деда). В Астрахане был сентябрь, тепло, дед ушел на призывной пункт в летнем пальто и шляпе. Их построили в колонну и погнали пешком в Сталинград. Это по карте недалеко, а пешком - очень неблизко. Инициатива была какая-то местная, никто этих ополченцев нигде не ждал. Им не была положена ни форма, ни паек. Приятель Бориса Иван Васильевич стал его уговаривать сбежать - «Борь, до Сталинграда мы все равно не дойдем, померзнем к свиньям» Борис согласился. Oни шли назад три месяца. Иван Васильич отнюдь не был идиотом, до Сталинграда дошло всего 300 человек, остальные померзли по дороге. Они шли по ночам, днем прятались на сеновалах, кур воровали. Дед всегда взволнованно читал части «Золотого Теленка», где Паниковский рассуждает о гусе, за этим слышался суровый жизненный опыт. В конце декабря, под Рождество они добрели до Астрахани. Рассказывала бабушка: «Владик спит, я сижу, шью что-то - и вдруг в дверь скребутся - ну как кот, только чуть громче. Подхожу, открываю, а там - батюшки! - француз под Москвой! Боря, в летнем пальто, шляпа черт знает на что похожа, поверх бабьим деревенским платком закутан, а на ногах - даже не знаю как назвать, его ботинки летние какой-то дерюгой обмотаны, да и ботинки почти развалились, а хорошие были ботинки, дорогие…» - цитата буквальная.
Дед оказался в ситуации весьма опасной. С одной стороны формирование того ополчения было местной инициативой, кончившейся печально - люди погибли, не дойдя до линии фронта, с другой стоны - дед был дезертиром, что по законам военного времени… Дальше семейная история опять невнятна, но Борис из Астрахани сбежал. Вывез его тот самый Иван Васильич, который склонил его к дезертирству, и который был настоящим Корейко - но это сюжет для другого романа. Я Ивана Васильевича еще застала живым. Его потомки весь участок в Малаховке перекопали -искали не деньги, а облигации, он имущество в облигациях хранил, ну и в драгоценностях, ничего не нашли. Перед смертью, а он старше деда, он женился на женщине 30 лет, медсестре ( Иван Васильевич был одноногий), и ей все завещал. Но это другой сюжет и другой роман.
А Борис оказался в Малаховке. Был 44 год. Ему дали комнату в бараке. Он устроился преподавать в техникуме - сопромат, теормех, математику. А что еще умел бывший артиллерист, дворянин с дипломом консервного техникума? А в Астрахани осталось две жены и трое детей. Война еще не кончилась.
Дальше помню папин рассказ - опять цитата: «Я чем-то болел, я часто болел. Я лежал в большой комнате, рядом с роялем. В небе все время что вспыхивало, но затемнения не было. Мама сказала, что это салют, потому что победа»
Победа, но жизнь-то была разрушена. У Бориса в Астрахани было трое детей, две жены, и еще сестра. Не нам судить те времена. Он вызвал в Малаховку всех. У него была одна комната. Так Борис оказался мусульманским шейхом, правда, с весьма умеренными доходами. Жизнь этой веселой семьи мгновенно превратилась в ад. Ненадолго, потому что Клава устроилась на работу кассиршей в столовую, и очень скоро оказалась в тюрьме. По песне Галича - «обнаружили у ней недостачу, привлекли ее по 135» Красотке Манечке ничего не оставалось, как воспитывать всех детей. Если я найду фотографии ( их мало ) - то я положку. Два мальчишка-погодки и девушка в возрасте «пора замуж». Да еще племянница, да еще племянник - дед не возражал, он понимал, что он на нее повесил. Когда, очень многие годы спустя, я сказала ей - «Бабуль, я вышла замуж за мужчину с дочкой» , она ответила- «Главное- подход найти, а остальное - ерунда. В нашей семье вечно воспитывали чужих детей, дети чужими не бывают». Но так или иначе тетя Клава сидела в тюрьме, а Маня воспитывала мальчишек, как могла, выдала Люсю замуж, а потом Клава вернулась. За это время квартира размножилась - барак постепенно расселяли. Родился мой старший брат Сережка (сын Люси), потом Андрей (мой обожаемый и единственный старший брат) (сын папиного брата), потом я, потом Аллочка (дочка папиного брата) - она самая маленькая. Дед Борис вышел на пенсию и … начал строить паровозы.
Лет десть назад я сидела с подружкой не веранде своего дома в пригороде Бостона. Мы смотрели, как дети возятся у надувного бассейна и я посетовала, что мне всегда хотелось иметь усадьбу, как у Чехова описано. Подружка пожала плечами : «Тебе-то? Да у тебя она всегда была» И правда. Была, на советский правда лад.
Барак расселили и превратили в общежитие Текстильного института. Тетя Клава стала там комендантом. Потом и общежитие как-то рассосалось, и наша семья оказалась полновластными хозяином участка в Малаховке размером с полгектара, не меньше. На участке стояло два дома - один, пустой, постепенно ветшал, а во втором было три двухкомнатные квартирки - в одной жила тетя Клава, во второй бабушка с дедом, а в третьей пес Кузя - вот такие неслабые квартирные условия были у пса. Удобства, естественно, во дворе. В середине семидесятых там провели газ и сделали отопление - до этого печку топили, и вырыли во дворе колодец. Водопровод так и не провели, но таскать воду из колодца во дворе было легче, чем из колонки на углу Советской улицы.
Весь громадный участок был засажен вишнями и сиренью. Кто и почему там это посадил - неизвестно, ни бабушка, ни дед, ни тетя Клава не увлекались садоводством. Так что вишневый сад был. Вишни были ужасно вкусные, мелкие и очень сладкие. Осенью из них варили варенье. Еще было четыре куста крыжовника, одна черемуха и одна яблоня. Не знаю, что это за сорт, по-моему, их называют райскими. Когда яблоки созревали, они делались совершенно прозрачными, так, что косточки видны. Такие яблоки не хранятся. Но обычно мы объедали яблоки совсем зелеными, хотя обе бабушки нас ругали, и говорили, что животы заболят. Ничего у нас не болело. У детей того поколения никогда ничего не болело - мы ели зеленые яблоки, разбивали коленки, носясь на велосипедах, пили сырую воду из колодца, ссадины лечили подорожником - мы все умели и ничего не боялись… Но это о другом. Мир изменился, и мне, как и полагается в моем возрасте, не нравится, как он изменился. Но времена вишневого сада не вернуть, да и тот, по Чехову, продали за долги. Когда я слишком брюзжу на действительность, я вытаскиваю 9 томик и перечитываю «Вишневый сад». И снова вспоминаю, что жизнь кончилась не когда развалился Союз (это-то я всегда понимала), и не в 17-ом, а гораздо раньше, и нечего теперь пенять и произносить монологи перед «дорогим, многоуважаемым шкафом». Но это лирическое отступление, не имеющее отношения к истории, которую я рассказываю.
Я пропущу пятидесятые годы, да и начало шестидесятых, потому что мало знаю, а то что знаю - разрозненные картинки. Папа и его брат учились в малаховской школе, папа был послушным мальчиком, а дядька - хулиганом. Они украли в Летнем саду громкоговоритель, присоединили его к патефону ( дядька-хулиган был очень толков в радиоделе, сохранился даже телевизор, который он сам собрал, этот телевизор верой и правдой служил мне много лет, пока у меня не было денег купить). Двор был таким здоровым, что можно было устроить свою танцплощадку - «во дворе, где каждый вечер, все играла радиола…». Папа не получил золотую медаль, потому что в выпускном сочинении по Маяковскому эпиграфом поставил «И я себя смирял, становясь на горло собственной песни». Малаховка - не Москва, поставили тройку, медаль не дали и все. Дядька вообще бросил школу, дед пристроил его к себе в техникум. Папа поступил в МЭИ. Я пропущу их истории, и вернусь к деду.
Жизнь с двумя женами не была простой, как я понимаю. Иногда бабушки ( я называю их бабушками, а ведь в то время, которое я вспоминаю, им 60 не было!) иногда дружили - тогда между двумя квартирами была открыта дверь и можно было бегать туда-сюда, иногда ссорились - тогда дед брал большую доску и заколачивал дверь длиннющими гвоздями, но вбивал их кое-как, знал, что через пару дней отдирать. Тогда надо было бегать вокруг дома. Мы с братом о странности ситуации не задумывались, ведь так было всегда. Ну у нас две бабушки и один дед - а что такого? Вот кого дед больше любит - это нас очень волновало и ссор, и ревности хватало. Дед любил всех и терпения возиться с внуками у него было много. Часами он читал нам вслух. Почему-то мы очень любили «Бибигона», и этого несчастного Бибигона деду пришлось читать четырем внукам последовательно, мы ведь разновозрастные - и каждому по тысяче раз. Что странно, что наизусть он его так и не выучил. Читал нам «Буратино», другие детские рассказы Алексея Толстого. До сих пор помню «Рожу» в его исполнении, и страх посильнее, чем от современных ужастиков. Так у меня и соединились в голове «Детство Никиты», еще какие-то дореволюционные книжки, цветущие вишни, запах куличей на пасху, утренние блинчики с вареньем, щи в тяжелой старинной тарелке, дед , выпивающий после обеда рюмочку портвейна ( всегда - одну!) рюмка тоже старая, хрустальная, на тарелочке сыр, а мы с бабушкой уходим - английская традиция… Да, у меня была усадьба. Ну, во всяком случае, набоковское детство у меня было.
Дед вышел на пенсию ровно в 60. Не любил он работать. Хотя ученики его вспоминали, а по его конспектам я запросто сдавала экзамены в институте. Мне все завидовали - те, кто учил термех и сопромат меня поймут. Написанные бисерным почерком, с цветными чертежами, кратко, понятно - лучше любого учебника. Дед был завучем приборостроительного техникума. Уходил на работу рано, возвращался заполночь. Злые языки утверждали, что по бабам ходил - да не мне судить. От жизни с двумя женами куда не пойдешь… Выйдя на пенсию он предался одной страсти - он строил паровоз. Модель, довольно здоровую, мне примерно по колено. Корпус из фанеры, ходовую часть ему где-то по блату отлили, по его чертежам. Этот паровоз был постоянным детским соблазном. Чтобы мы его не трогали, дед сделал нам целый деревянный поезд, но паровоз нас завораживал. Однажды мы с братом все-таки вытащили его во двор, и покатались верхом. Конечно, сломали недоделанные колеса. Это был один единственный раз, когда дед на нас рассердился, ни до, ни после он нас никогда не ругал…
Дед зажил тихой жизнью советского помещика - таскал воду, топил печку, зимой чистил снег - на нашем участке это была неслабая работа. Читал книги. Уже в перестройку мы принесли ему «Доктор Живаго». Дед читал внимательно, выписал себе на листочке имена персонажей, чтобы не путаться. Про Ларису сказал - ерунда, она была не такой. Уж ему-то видней, он неплохо ее знал, все-таки был ее любовником, хотя их у Ларисы их было несчитано. Мы и до этого вечно деду самиздат совали. От старых русских изданий, типа Фрейда или Розанова , он отмахнулся - «Подолее вашего на свете живу» . «Архипелаг Гула»г его не заинтересовал -«Ну и что нового вы мне рассказали?»
Политические иллюзии моей семье были несвойственны. Я как-то у бабушки спросила, что она думала о Сталине. «А что о нем думать, об убийце» Бабушка хранила икону в буфете, за банкой с мукой. Была ли она верующей - не знаю - эти темы в доме не обсуждались. Пекла куличи на пасху, блины в масленицу, - и никогда ничего об этом не говорила. Вообще. Что это было -страх, вошедший в привычку, или обида на бога, который когда-то не спас? Я пыталась спросить, когда она была еще в очень ясном уме - она поджала губы и не ответила. Вот и гадай теперь как хочешь. Она промолчала, только жестом показала - ответа не будет. Я смирилась сразу. Бабушка просто так не говорила. Понять бы, что она хотела сказать?
В малаховском доме было невероятно уютно. Из старинных вещей там был умывальник типа «Мойдодыр», точь в точь такой, как нарисован на картинках в книжке, кухонный стол из резного черного дерева, у которого вечно отваливалась дверка и бронзовый с мрамором письменный прибор. Настоящий, с двумя чернильницами, стаканчиком для карандашей, приспособлением, чтобы чистить перья и пресс-папье. Как я мечтала, уезжая, увезти этот прибор с собой, но он весил вдвое больше, чем разрешенная норма багажа на двоих. Хороша бы я была в Италии без вещей, без еды, без посуды, но с антикварным письменным прибором. По той же причине оставлен был и самовар, и главное - паровоз. Остальные вещи собирались с миру по нитке - кровати с панцирной сеткой, оставшиеся от общежития, нелепый стол на толстенных ногах, шаткие тонконогий стулья - дизайн 60-х, а рядом парочка гнутых, венских, обшарпанный полированный столик под телевизором, мой детский диванчик, из которого я выросла, письменный стол брата Сережи, из которого вырос он. Но там было невероятно уютно, пахло пирогами, в буфете стоял малиновый кисель, а в недрах буфета спрятана полынная настойка. Бабушка принимала ее по столовой ложке перед едой. Неугомонные внуки неизменно находили ее, утаскивали и выпивали, хотя горькой она была … ну прямо как полынь.
Внуки выросли, начали ссориться с родителями и просить в Малаховке политического убежища. Сначала брат Андрюша неправильно женился и сбежал жить к деду, потом вскорости я проделала то же самое, Андрюша как раз вернулся домой.
Дед старел, но ясности ума не терял. Мы его старости не замечали, молодым-то мы его никогда не видели. Казалось, что всегда будет дед, Малаховка, и он нашим детям, своим правнукам будет читать «Бибигона».
Летом мы с Поленовым приехали в Малаховку и с удивлением увидели, что дома никого нет. Побежали по соседям, и выяснили, что приезжала скорая, дед в больнице бабушка с ним. Мы рванули в Красковскую больницу. Был день рождения деда, все собирались, так что вскоре весь клан сидел в больнице. Оказалось, что дед умирает. У него рак прямой кишки, давно, просто протекал бессимптомно. Сейчас опухоль сомкнулась, перекрыла кишку, он погибает от интоксикации. Неоперабелен - 85 лет, сердце не выдержит.
То, что я расскажу дальше - чистая правда. Я стояла около кровати деда. Он был без сознания. Черты лица как-то заострились, видно, как человек уходит. Выдержать этого я не могла, сделать что-нибудь тоже. Я и накинулась на Поленова с истерикой и воплями - «Он не должен умереть, не должен!»
Поленов - не Джуна. Какие-то способности экстрасенса у него есть, он может снять головную боль, заговорить больной зуб, один раз купировал мне сердечный приступ - легкий, просто закололо, но я очень испугалась, и он тоже. Он под стрессом собирается. То ли я так орала и плакала, что спровоцировала этот стресс, то ли Поленов тоже деда не мог отпустить, но он выставил меня из палаты, сдал на руки брату Андрюше, велев отвезти домой, а сам пошел сидеть около деда, попросив, чтобы ему никто не мешал. Сказал странную фразу: «Если этот фикус сдохнет - дед выживет». Фикус был довольно чахлый, больничный. Вернулся он домой в Малаховку часа через три, почерневший и постаревший, на вопросы отвечал с трудом. Я спросила
- Где бабушка?
- С дедом. Он пришел в себя, - и отключился.
Утром чуть свет мы уже были в больнице. Первое, что я увидела - фикус сдох. Засох за ночь. Второе - очень слабенького, но живого деда, который всех узнавал, только говорить почти не мог. Через неделю мы увезли деда домой.
После этого дед прожил еще год. Голос так и не вернулся, он говорил шепотом, или писал на бумажке. Мало двигался, часами сидел и смотрел в окно. Не читал, не потому что не мог - не хотел. Мой отец, встревожено спросил:
- Папа, о чем ты все время думаешь?
Дед взял блокнотик и неожиданно четким почерком написал:
- О смерти.
Мозги не отказали, только голос, и еще, он ушел в себя. Иногда перебирал старые фотографии, но если раньше он нам при этом что-то рассказывал, то тут рассматривал молча. Он уходил от нас, медленно, каждый день по миллиметру, но он уходил, и никто ничего не мог поделать. Был опять чей-то день рождения, дед сидел во главе стола, выпил рюмку коньку, жестом пожаловался на усталость. Больше он не встал и через два дня умер. Его не мучили страшные раковые боли, в агонии он был без сознания. Наверно тот год между первой почти смертью и второй, настоящей был зачем-то нужен. Да и что бога гневить, ему было 86 лет.
На похоронах все напились в дым, в лоскуты, и даже крик бабушки: «Как вам не стыдно, вы отца хороните!» не возымел действия. А потом семья, вот та большая, помещичья, развалилась. Перессорились или просто отдалились, не за чем стало собираться у большого малаховского стола, вишневый сад стал как-то стремительно хиреть. И та жизнь кончилась. Бабушка упала, сломала шейку бедра и переехала к папе в Москву. Малаховский дворец, вместе с «Мойдодыром» отдали государству за московскую прописку - не было тогда приватизации. А вскоре рухнула страна, я уехала. Бывший барак сломали, на месте вишневого сада новорусский особняк. А теперь и Летний кинотеатр, где когда-то пел Шаляпин, сгорел. Осталась только моя память. И моего брата. И папы. И дяди. И маленькой Алки, которая давно взрослая тетя.
И еще осталась сосна, почему-то ее не срубили. А там, на самых верхних ветках, остов вертолета, который дед подарил нам с Андрюшей. Мы его запустили, а он повис на сосне, и никто его не снял.
«Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч
исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не
останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так
почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»