Мемуар о "синдроме Гейченко"
NN вчера рассказывала, что Эмилия Кабакова называет работы Ильи Кабакова, попавшие к третьим людям не через неё и не через галерею, подделками.
Художник Брусиловский продал принадлежащую ему работу Кабакова, подаренную автором в незапамятные времена, какой-то галерее. Галерея обратилась за подтверждением авторства. Менеджерское возмущение Эмилии было столь велико, что она объявила работу фальшивкой.
Я называю подобные ситуации "синдромом Гейченко". Если кто помнит - жил в Пушкиногорье такой однорукий директор музея, попавший на этот пост после войны и занимавшийся восстановлением дома-музея и прилегающих к нему объектов.
Работа эта так захватила Семёна Гейченко, столько было отдано сил и времени восстановлению разрушенного пушкинского хозяйства, что со временем Гейченко сам стал немного Пушкиным и охотно принимал знаки внимания, причитавшиеся не ему, но великому поэту. Пушкин-то к тому времени был уже давно и безнадёжно недоступен, а поклонение гению только росло и крепло, из-за чего уже сам однорукий директор стал культовой фигурой, начал писать книги и выступать в роли третейского судьи в спорных вопросах пушкиноведения.
К концу жизни, формы идентификации директора с поэтом приняли совсем уже комические формы. Достаточно посмотреть интервью Гейченко советским газетам. Завхоз вещающий от имени поэтического гения выглядел как минимум забавно и только общий абсурд советской ситуации не позволял увидеть очевидного несоответствия и подмены.
Вполне понятная, впрочем, психологическая ситуация, в которой личная ежедневная вовлечённость смешивалась с общественным признанием и обаянием гения: ведь если долго про кого-то думаешь и читаешь (так обычно происходит с влюблёнными), то сам отчасти становишься тем о ком думаешь или читаешь.
Замещение и заместительство имеет в отечественной культурной традиции давнюю историю. И естественно, что самые заметные заместители набирались из числа жён гениев: ну, да, личная ежедневная вовлечённость и обыденность творения создают иллюзию простоты и естественности любой культурной работы - об этом, кстати, очень хорошо написано (и показано) в дневниках Сергея Прокофьева, чья жена Лина избежала участи "профессиональной вдовы", ибо самодостаточна и оригинальна. Тем более, что Лина Прокофьева и сама была "творческой единицей", не слишком удачливой, но одарённой певицей.
Тоже самое можно сказать и о Галине Вишневской, которую вряд ли назовёшь придатком к Мстиславу Ростроповичу, она же сама по себе королева. Или вот в тандеме Майя Плисецкая и Родион Щедрин, кажется, роли распределены достаточно равнобедренно.
А вот другие жены и вдовы, кто помельче, кто несамостоятельнее, растворяются в своих мужьях без остатка и...
Это же хорошо и правильно, когда любящие супруги продолжаются друг в друге. Это красиво и приятно, но лишь когда дело касается личной жизни, однако, когда заместители, поражённые "синдромом Гейченко" выходят на культурную сцену, то подмена очевидна и вопиюща, пропустить подобное невозможно. Хотя бы потому что ситуация подмены кажется самой распространённой и, к сожалению, судьбоносной для современной цивилизации, стремящейся к разжижжению остатков смыслов (смысла).
Я задумался об этом, наблюдая на ММКЯ Наталью Дмитриевну Солженицыну, которая не вытерпев и сорока дней начала принимать знаки внимания к умершему писателю, давая интервью едва ли не от его имени. Тут ведь ещё наши журналисты рады стараться со своими задушевными вопросами типа: "А что думал Александр Исаевич о том-то и том-то?"
Несколько десятков подобных интервью и подмена произойдёт окончательно. Впрочем, она произошла уже давно, ещё при жизни Солженицына. Несколько раз я пытался обратиться к нему за интервью и каждый раз мне говорили, что старец занят и работает, а вот если вы хотите говорить с Натальей Дмитриевной - то пожалуйста...
Да-нет, спасибо, зачем мне говорить с Натальей Дмитриевной? Зачем она мне вообще нужна?
Точно та же история произошла с Еленой Боннер, которая уже давно рубится за либеральные ценности, словно бы это она, а не её покойный муж изобрела смертоносную водородную бомбу.
Иногда "профессиональные вдовы" действительно имеют некоторое право на самоотождествление с гением мужа. Если бы Надежда Яковлевна Мандельштам не сохранила в памяти корпус поздних рукописей поэта, если бы затем, в более вегетарианские времена, не восстановила бы их по памяти и не откомментировала бы, мы бы сейчас имели не три сотни текстов Осипа Эмильевича, но едва ли не в половину меньше; образ самого великого поэта ХХ века был бы иным, искажённым, лишённым истинного масштаба.
К тому же, Надежда Яковлевна оставила интересные воспоминания, важные и концентрированные. Хотя и вряд ли сравнимые с текстами своего мужа.
Некоторое время назад мне довелось общаться с четой Кабаковых. Необходимость взять интервью у Ильи вынудила меня к знакомству, которого я не очень хотел. К тому времени я уже знал, что первую скрипку в этом тандеме играет Эмилия, полностью подчинившая своей воле Илью, что она запрещает ему говорить и не подпускает к нему журналистов. Несколько человек мне прямо сказали, что допросить Эмилию не будет никаких сложностей, но пробиться к затурканному художнику...
И тогда вместе с Маратом мы придумали, что я должен помочь Кабаковым с пресс-релизом, тем более, что Эмилия (а последнее слово в тандеме всегда за ней) осталась недовольна уже существующим. Мы встретились в галерее Гельмана и познакомились. Немного поговорили. Тут Кабаковы засобирались на вернисаж выставки Бориса Михайлова и мы вместе с Юлей проводили их на другой край Винзавода, где дистанция между нами увеличилась ещё больше. Впрочем, она была задана с самого начала и оставляла ощущение космического вакуума, возникающего рядом с двумя этими почтенными людьми почтенного возраста.
Попытаюсь объяснить. Илья был вежлив и мил, внимателен и корректен, но как чуть позже скажет NN из тех старых его приятелей из старых времен (а такие и только такие люди допускаются к общению с Кабаковыми на меньшую дистанцию), "такое ощущение, что от Ильи осталась одна только оболочка..."
Мы зацепились разговором за оперу Мессиана, которую Илья в следующем году оформляет в Метрополитен-опера и он некоторое время не мог вспомнить название оперы по-французски. Похожий на Шагала немного удивлёнными бровями и нижней частью лица, равномерно улыбающийся и прячущийся за этой улыбкой как за застёжкой-молнией, он одними глазами перевёл внимание на Эмилию, которая вспомнила название опуса Мессиана и после этого начала солировать. А Илья смолк. Сдулся. Умер и подглядывает.
Я стоял перед ними, пытаясь апеллировать к Илье, но отныне он одними только бровями переводил внимание на Эмилию, которая включалась как механическая кукла и начинала говорить, создавая в общении столь высоковольтное напряжение (при внешней вежливости и даже светскости слова словно бы даются ей с большим трудом, требуют неимоверного усилия), что хочется бросить разговор на полуслове и бежать. Бежать...
Был он розовым и мягким, ощущение же от Эмилии осталось как от чёрной дыры, втягивающей в себя окружающее пространство и оставляющей вокруг себя зияющую пустоту. Интересно было смотреть в её немигающие прозрачные, ледяные глаза, то, с какой готовностью она отвлекается на всевозможные гаджеты, это же много важнее, чем ты, телефон и коммуникатор, в котором сплетены судьбы всего мира. Одновременно похожая на рыбу (глаза) и на птичку (когда склоняла голову набок).
Вспоминая рассказ Игоря Маркина о том, что он отравился у Кабаковых рыбой, я решил, что, конечно же, Игорь не отравился. Она его просто сглазила.
После этого несколько дней мы перезванивались и переписывались с Эмилией по поводу пресс-релиза, который нужно было написать "хорошим русским языком" (Илья предположил, что он может быть выдержан в интонациях некролога, но Эмилия его перебила: "никаких некрологов, нам некролог не нужен...") и который, в конечном счёте, ей понравился и в который она попросила внести несколько несущественных изменений. Казалось бы, деловая переписка, деловые переговоры, но в каждом из контактов она обязательно находила возможность и повод чтобы...
Чтобы что? Поставить на место? Чтобы лишний раз подчеркнуть своё величие и заоблачность своего полёта? И то, и другое, и третье, и четвёртое. Сардонический юмор, например, совершенно неуместный при нейтральной коммуникации.
Победители так не поступают. Победители великодушны, ибо взирают с высоты своего положения на тех, кто внизу и эта настолько очевидная разница не нуждается в подчёркивании. Мне показалось, что она серьёзно уязвлена своим положением демонстративного заместителя, которого никто не принимает всерьёз, с которой если и считаются то только по протекции великого мужа.
Как бы не была сильна Эмилия, каким бы сильным не было её влияние на мужа, Илья - столь мощный и многопланово мыслящий художник, что байки про его подкаблучность, пассивность и безволие кажутся лишёнными всякого смысла. Не тот коленкор. Не та лига. Думаю, его вполне устраивает ситуация кнута и пряника, в которой ему отводится роль "доброго следователя". Мол, я бы рад общаться с вами сколько влезет, но вы же видите какая у меня строгая жена.
Это он сам посадил её на цепь, чтобы Эмилия охраняла его покой. Вот откуда ледяное напряжение. Вот откуда вечная стойка. Желание укусить.
Младшая, она думает пережить его. Заранее готовится стать Кабаковым. Уже готова. Но всё не так: возростная их разница несущественна, да и совы в который раз не то, чем они кажутся.
Изощрённейший интеллектуал, концептуалист и вместилище фобий, породивших великое и трепетное искусство (а потому не считаться с этим в данном случае невозможно), автор масочной стратегии и целой толпы гомонящих вместо него персонажей, Кабаков создал ещё одну вместо него говорящую голову, чортову куклу, одновременно служащую ему менеджером по продажам, нянькой и громоотводом.
