Две недели с Анной на шее. Чтение Карениной день за днём

Feb 01, 2019 12:00

Две недели - самое оно, так как частей восемь и каждый день читать Толстого - слишком дорогое удовольствие, которое современный человек пост-травматической эпохи вряд ли может себе позволить.
Но десять дней для русской классики - тоже ведь очень хорошо: и потому что нет ничего слаще и так как, с точки зрения самоизменения и самопознания, чтение "Анны Карениной" можно сравнить с небольшой поездкой или даже вполне с командировкой.
    Пн, 22:21: За ночь перечитал первую часть "Анны Карениной", потянулся за будто бы импрессионизмом, идеально схваченным асимметрией иллюстраций Ореста Верейского, всего на пару минут, но не смог оторваться, настолько ухватило.

    Импрессионизма, кстати, не нашёл, зато увидел "Пушкина" с его всеохватностью и "Достоевского" с точностью психологических мизансцен: перечитывание важно несовпадением текста с воспоминаниями о нём, никогда же не совпадают и этим особенно продуктивны.

    Помнишь ведь основной костяк ("она съела кусок мяса, он её убил") сюжета, но не "главное": вот этот воздушок между фигурами, кубатуру помещений, копоть вагонов, нагар свечей.
    Сцену на катке, которую когда-то я неосознанно вставил в "Едоков картофеля".

    В моей памяти вся первая часть полностью отсутствовала и роман начинался как бы со второй-роковой. Впрочем, вторую я лишь предвкушаю - читать ведь можно только "перед сном", то есть, в кровати, горизонтально, когда все дела переделаны и близкие уже спят. При этом, сон может отползать за рассвет и рассеиваться утром, главное - соблюдение ритуала.
    Ведь ничто мне не мешает читать сейчас с компьютера, но чтение - высокая болезнь со своим алгоритмом заботы о себе: давно ведь заметил, что простуда чаще всего воспринимается как передышка, как повод и возможность отложить хлопоты в сторону и сосредоточиться на самоощущениях, болеть надо тоже с толком и с пользой.

    Импрессионизм, который хотелось найти, вызывался зрительным образом "смазаности будня", когда у бисквитного пирожного размазывается верхний слой крема (да-да, про Николеньку Ростова тоже помню, но путь кружения ассоциаций произволен), а также фотографического брака, неправильно откадрированного снимка, лишённого чёткой композиции или же внятного центра - вот как на этих графических листах Верейского.
    Они более неотделимы от образа текста, так как свою "Анну Каренину" я читаю именно по огоньковскому собранию сочинений, всё сильнее и сильнее вытирая корешки именно этих двух томов.

    Я долго научался любить эти акварельные и гуашевые вклейки, казавшиеся мне в детстве следствием халтуры и недостачи времени - не только Верейского, кстати, но и Шмаринова, особенно Пинкисевича с его разлапистой манерой, Айдарова, Филипповского, Хайлова, Рудакова, конечно же.

    Хотя, может быть, кое-что прустианское возникнет чуть позже, сегодняшней ночью или, быть может, завтрашней?





    2. Ср, 22:22: Какая актриса могла бы сыграть Анну Каренину в вашей собственной экранизации?
    Тем более, что и восприятие романа у каждого особое и облик Анны все решают по разному - Толстой заверчивает действие вокруг неё, но саму Каренину изображает, в основном, как данность - как сумму воздействий на неё других людей, почти всегда показывает чужими глазами.

    Каренина первых частей (уже не вспомнить, как будет дальше) - почти буквальная чёрная дыра, поглощающая чужое внимание, ведь одна из важнейших мотиваций Вронского связана не с Анной как таковой, но её статусом, положением в обществе и фигурой её мужа.
    Вот и Кити, думая о бале, на котором она впервые видит Анну не в домашней обстановке, мечтает увидеть Каренину в лиловом платье, однако, Анна появляется в строгом, чёрном и Кити убеждается, что это чёрное - единственно верное решение.

    Лев Николаевич дважды прогоняет в голове Китти эту пургу, связанную с платьем Анны, то есть, ему это важно повторить, закрепив в читательской голове параллельным символом, которые возникают в "Анне Карениной" регулярным симиотическим эхом подсвечивая всё, что происходит с "правильной" стороны. Вот только что прочитал сцену как Стива и Левин охотятся на вальдшнепов и Левин боится спросить Облонского про судьбу Кити. Но когда, всё-таки, решается и узнаёт, что она не вышла замуж на Вронского, сломлена, больна, свободна и одинока, что-то внутренне меняется в нём ещё до того, как действительно поменялось - он скидывает ружьё и убивает вальдшнепа (одним выстрелом со Стивой), что означает: с Китти у него всё получится без единого сучка.

    И таких "символических подсветок" в "Анне Карениной" - чуть ли не в каждой важной (узловой) сцене. При том, что самое главное Лев Николаевич оставляет за кадром.

    Скажем, Толстой переводит Анну Аркадьевну из "лона семьи" внутрь любовного романа демонстративно за сценой, простым перещёлкиванием декораций. Первая часть заканчивается сомнением и смущением замужней дамы, которой нравятся преследования эффектного ухажера, а во второй любовная интрига уже в самом разгаре и данность, к которой разные персонажи примериваются сообразно собственной синдроматике.

    Сгущаются обстоятельства, но не сама Анна - главный носитель импрессионизма и даже постимпрессионизма, складывающего фигуры парой мазков.
    Потому что Каренина (ну, а кто ж ещё?) является здесь олицетворением главной авторской мысли, помещённой внутрь слепого пятна, для того, чтобы каждый мог её максимально приблизить к себе, единственному и неповторимому.




3. Чт, 17:18: Почти вся третья часть "Анны Карениной" посвящена истории Левина и его взглядам на сельское хозяйство - ситуация между Анной, Алексеем Аркадьевичем и Вронским вложена в середину как сосиска в тесто: действие третьей части с самого начала и в конце происходит в поместье Константина, занимающегося косьбой луга и рассуждающего об отсталости русской экономики, значительно просевшей после отмены крепостного права.

До 1861-го года крепостная Россия имела определённый прожиточный минимум, собираемый барскими хозяйствами, а после освобождения от неволи (действие "Анны Карениной", судя по газете, которую Стива читает в самом начале книги, начинается в 1873-м), кто в лес, кто по дрова, урожайность будто бы просела: новая структура экономики, как и новое мышление, ещё не выработали свои первые результаты, из-за чего частникам, сплошь и рядом, кажется, будто бы освобождение крестьянства не принесло ничего, кроме вреда.

По очереди сталкивая Левина с братом-писателем, затем с братом-чахоточником, а также с рассуждающими соседями, косцами на лугу и соседкой Долли Облонской, Толстой выстраивает весьма интересную оптическую систему многократного остранения, сквозь которую рассматривает своих современников будто бы с другой стороны театрального бинокля, максимально уменьшая их размеры до состояния "вещей своего времени" (как Г. Блум называет в "Западном каноне" тексты, значение которых не выходит за рамки жизни их автора). Которых он судит с позиции словно бы какого-то временного абсолюта.

Я всё время думаю, что же делает "Анну Каренину" болезненно интересной и в XXI веке тоже, ведь понятно же, что взгляды на отношения между мужчиной и женщиной, семейный и дуэльный кодексы изменились кардинальным образом, не оставив ничего от базовых архитектурных основ, на которых Толстой выстраивал свою громаду.

И мне не приходит ничего другого в голову, как решить, что читателей здесь (как и в любом другом классическом, старинном, древнем) тексте привлекают особенности авторского мышления и писательской оптики, выраженных в конкретных технических и художественных решениях.

Толстой, конечно, никакой не импрессионист, он - "объясняющий господин" из Чехова, пытающийся как можно нагляднее объяснять как устроено то или иное "дело".
А "опережать своё время" означает иметь скоростные мозги, считающие и перебирающие варианты (слов, словосочетаний, сцен, заходов, композиционных подходов и много другого) быстрее всяческого компьютера.

Каким-то неуловимым способом, эта скорость перебора вариантов и выбора правильных (единственно возможных) выразительных средств "осязательной ценности", сообщает космическое ускорение и всей мыслительной системе писателя (тут уже неважно, Пушкина, Толстого или Достоевского), уже не обгоняющего современников, но отрывающегося от них в пользу какого-то универсального, вневременного языка, не только понятного, но и всячески интересного потомкам.

И тут не может быть двух разных мнений - мы следим за развитием ситуации с Левиным и с Анной глазами Льва Николаевича, с помощью текста словно бы входя в его голову как в кабину самолёта: нам важен сам мыслительный процесс Толстого, для которого любовные и матримониальные сложности - не самоцель, но средство выражения чего-то другого. Например, хитроспелетений личных причин с давлениями со стороны - общества и государства, в свою очередь, сплетающихся в каскады неразрывных последствий, сила влияния которых остаётся, более-менее, неизменной.



4. Пт, 18:19: Четвёртая часть "Анны Карениной" - бенефис Алексея Каренина, которого Толстой делает совершенно по-достоевски: во-первых, окружает массовкой, способной спровоцировать его на "публичность"; во-вторых, методом "от противного".
Это когда все ждут от персонажа очевидной гадости, он вдруг становится святее папы римского.

Для бенефиса Каренина Толстому понадобилось выйти за семейно-родственный окоём, в область общественной дискуссии - о судьбах родины и, разумеется, про феминизм, которые Лев Николаевич оформляет достаточно небрежно - с точки зрения включённости в основной нарратив, что может говорить только об одном: с колёс писал, "по живому", без заранее обдуманного плана, впрочем, достаточно сглаженного и отштукатуренного более поздними редакциями.

Дождался, наконец, "импрессионизма" - после объяснения Левина с Кити, Константину все люди кажутся добрыми и счастливыми, всех их распирает также, как и самого Левина. И это такое, растянутое на десятки страниц "вскрытие приёма", вроде театрального "остранения" Наташи Ростовой в "Войне и мире", которого ни у кого более не встречал. При том, что ключевые слова ("любовь", "счастье", "возбуждение") Лев Николаевич, выстраивая последовательность взгляда Константина (отсюда и возникают инверсии), кажется, не употребляет:

"И что он видел тогда, того после он никогда уже не видел. В особенности дети, шедшие в школу, голуби сизые, слетевшие с крыши на тротуар, и сайки, посыпанные мукой, которые выставила невидимая рука, тронули его. Эти сайки, голуби и два мальчика были неземные существа. Всё это случилось в одно время: мальчик подбежал к голубю и, улыбаясь, взглянул на Левина; голубь затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожащими в воздухе пылинками снега, а их окошка пахнуло духом печёного хлеба и выставились сайки. Все это вместе было так необычайно хорошо, что Левин засмеялся и заплакал от радости..."

Если бы я был пошляком, то сказал что-то вроде: да из этой же сайки весь Пруст со своими мадленками вышел!




5. Сб, 10:42: Пятая часть "Анны Карениной" начинается свадьбой Константина и Кити, словно бы снятого одним, остранённым, кадром, режим которой Толстой включает каждый раз для описания неоднозначных с его точки явлений, с которыми ещё только предстоит разобраться как с театром или с религией.

Мой научный руководитель как-то сказал, что "теория - это история", начинай излагать всё шаг за шагом, а рассказ сам тебя на концепцию выведет. Так и Толстой остраняется для того, чтобы фактура сама по себе сказала хорошо это или плохо. Остранение это дистанция, с помощью которой проще разглядеть то, что не видно лицом к лицу.

Сцены в храме мгновенно переходят внутрь европейского путешествия Вронского и Анны, которые, посетив Венецию, живут в небольшом палаццо, расписанном Тинторетто. Штука в том, что Тинторетто частных пространств не расписывал, разве что церкви да скуолы, но Толстому было важно подчеркнуть передовые взгляды своих персонажей (в первую очередь, Голенищева - бывшего соученика Вронского, который в пятой части ведёт себя все более и более благородно): Тинторетто тогда, когда Толстой писал "Анну Каренину", переживал очередное "открытие" и "второе рождение", вновь вошёл в моду, поэтому упомянув, даже не к месту, великого венецианца, Лев Николаевич вводит тему мета-дискурсивности и самоописания.

Ведь дальше идут сцены с художником Михайловым - встреча в его ателье, более чем подробное, никак особенно не мотивированное развитием сюжета, описание картины "Христос и Пилат", а также рассказ о том, как Михайлов нехотя взялся писать портрет Анны и как всем было хорошо, когда эти сеансы закончились.

Метадискурсивные сцены, на мой взгляд, прорыв наверх магмы самоописания: все рассуждения Михайлова и его гостей об искусстве вообще и его картинах в частности это то, что сам Толстой думает о своей работе над "Анной Карениной" и о реакции на неё "читающей публики".

Можно, конечно, решить, что фигура художника Михайлова появляется для того, чтобы роман мог захватить буквально все слои общества, тем более, что на авансцену "Анны Карениной" уже выступали и крестьяне, и половые, и лакеи, и высшие чиновники, и священник, к которому Левин приходит исповедоваться, а вот "деятелей искусств" еще не было (старший брат Левина, писатель и публицист не в счёт, так как внутри книги он выступает не по своему прямому профилю), но мне-то кажется, что в пользу версии о мета-рефлексии говорят сцены из храма, запускающие механизм остранения от всего, в том числе и сюжета, когда повествование впадает в особенный режим рамплиссажа, проговариваемого как бы под сурдинку.

Толстой схлестывает две пары (Левин и Кити против Анны и Вронского) в символическом Тяни-толкае, заставляя их комментировать друг друга противоположностью своих агрегатных свойств. И это противопоставление, состоящее из набора конкретных действий, с другой стороны, содержит непроговариваемую, но вполне ощутимую "надстройку" выводов, возникающих из этого прямого, встык, противопоставления.

Толстой обнаруживает этот непроговариваемый конфликт только один раз, когда настойчиво заостряет внимание на том, что после свадьбы Кити не хочет ехать в свадебное путешествие по Европе, но простится сразу в деревню, семейное гнездо вить - в то время, как предыдущая часть заканчивается именно отъездом Вронского и Анны в Италию.

"Анна Каренина", подгоняемая журнальной публикацией, явно писалась линейно - и порядок частей и глав зримо являет нам эту линейность: текст идёт внахлёст и Толстой явно не поспевает за обнародованием очередных порций в журнале, из-за чего и включает режим остранения, позволяющего преобладать описаниям, а не осмыслениям.

Это позволяет ускорять работу, а также всё чаще и чаще прибегать к автоматическому письму, которое задолго до сюрреалистов, выглядит вот таким вот, пока ещё связанным образом, правда, лишённом "обычной" амплитуды и глубины первых глав. Я имею ввиду глубину нарративных складок и фабульных швов, становящихся заметнее, чем раньше.

"Автоматическое письмо" пока не прошедшее стадии "потока сознания" начинает уводить Толстого из области реальных действий в сторону открытия психологического. И тут, как справедливо заметила Милена Орлова, напомнив мне про сон Стивы о звенящих кувшинчиках, всем снятся сны (и не по разу), на многих накатывают видения и стоп-кадры. Тут важно вспомнить, что "Анна Каренина" создавалась ещё до фундаментальных открытий Фрейда, который, может быть, сам-то уже много чего знал про свой психоанализ, но в публичной сфере этого знания ещё не существовало.

Но интереснее про другое. Подушка из мета-рефлексии нужна Толстому перед главами о возвращении Вронского и Анны в Петербург (Каренина тайком навещает сына и едет в театр, где подвергается коллективному остракизму): Лев Николаевич заранее включает читательскую рефлексию, более интеллектуальную, нежели чувственную, чтобы перевести действие в плоскость социальных или "общих" мотиваций.

Все это готовит, должно готовить, совершенно чувственные сцены смерти старшего брата Левина и встречи Анны с сыном, написанными "на нерве": тяни-Толкай возникает не только на сюжетном, но и на жанрово-дискурсивном уровне и это очень красивая, крайне эффектная композиция, которой можно любоваться отдельно.



6. Вск, 14:33: Шестая часть "Анны Карениной" почти полностью находится на "территории Левина" - даже когда Долли едет навестить Анну в её поместье, то она выезжает из места действия основных сцен - с совершенно чеховскими застольями на веранде, мельтешней детей, родственников и приживалок: для современного взгляда, который закрепляет самые разные темы за разными классиками (помещицкий быт за Пушкиным, времён "Евгения Онегина", неврастению и скандал за Достоевским, подпольные усадебные трагедии, редко выходящие на поверхность - за Чеховым, чистую любовь на границе с идеологическим служением - за Тургеневым), "Анна Каренина" оказывается энциклопедией русской литературы. Когда не просто текст читаешь, но словно бы по архетипам русской духовной жизни путешествуешь.

Бенефис Левина выказывает очевидный и явный парадокс: Константина невозможно себе представить, то есть, соткать внутренним взглядом из толстовских описаний, которые почти всегда неконкретные и самые общие: сильные руки, высокий рост, "старомодную застенчивую вежливость с женщинами" и "особенным, выразительным лицом". Даже Кити, когда Левины перебираются в Москву перед её родами, пытается смотреть на мужа остранённо, "как на чужого", чтобы понять как он выглядит в городе, не жалок ли?

Вроде, не жалок, все ок, обаятелен даже, но всё равно не представишь, уж не знаю, насколько нарочно Толстой делает описания Левина неопределёнными, как карнавальный костюм, который можно натянуть на любую надобу.
Или от того, что Константин - конструкт, способный заткнуть собой любые авторские надобы, от идеологических споров до затяжного любовного чувства, которое можно то глушить, а то возобновлять на протяжении многих лет.

Зато с редкостной для себя настойчивостью (два, три, четыре, даже пять раз подряд) Толстой упоминает о том, что Анна принимает морфий. Это откровение возникает вдруг, внезапной выступившей россыпью информационных прыщиков - когда Долли приезжает навестить её и свежим взглядом фиксирует перемены в психофизике Анны.

В предыдущих сериях, как бы Анна себя не вела, морфий не упоминался. То есть, это совсем свежая придумка, возникающая не из плана, но по ходу письма, чтобы стать дополнительным оправданием нелинейной логике поведения Анны и перепадов её настроения - потому что все прочие (от мужа до любовника) выглядят цельными и логичными.

Анна - такой же всевмещающий конструкт как Левин. Именно с ним она и образует идеальную текстуальную пару, позволяющую стать роману всеобъемлющим, так как именно два главных героя оказываются "чёрными дырами", способными повернуться в любом жанровом или сюжетном направлении. Мастерство Толстого в том, что эти интеллектуальные, сугубо заочные, конструкты становятся живыми и теплокровными.

И, что не менее важно, они тоже ведь образуют пару м + ж: если редуцировать тематику книги до одного предложения, чтобы объяснить её нынешнюю актуальность, то можно сказать, что это роман о свободе - том её количестве, которое можно заслужить, отвоевать и заработать.

У каждого мера свободы своя: у крестьянина она одна, у приживалки Вареньки - другая. Дворяне и аристократы окружены огромным количеством условностей, сковывающих им свободу - этикет и тотальный семиотический контроль социальной пирамиды и есть способ тоталитарного давления государства на отдельно взятого человека.

Именно поэтому здесь и возникает тема "последней" свободы, то есть экзистенциальной (лечиться или не лечиться, как это произошло со старшим братом Левина; жить или убить себя: хотим мы этого или нет, но вся "Анна Каренина" воспринимается на фоне её финала) - а личные, любовные отношения между людьми как между представителями своих полов и есть предпоследняя остановка перед чистой экзистенцией, совсем уже без примесей и каких бы то ни было одежёк.

Ну, то есть, "феминизм", "права женщины", "судьба освобождённого крестьянства", пореформенная "мысль семейная" важны не сами по себе, но как разные грани замера возможностей для свободы - личной, коллективной, индивидуалистской, а также того, что нужно для того, чтобы её заполучить.
Может быть, всё дело в особом складе ума, не заморачивающимся условностями, вот как селянки, с песнями и плясками выходящими на покос, с песнями и плясками возвращающимися с покоса?

Долли, раздираемая противоречиями, смотрит на них и завидует, а потом приезжает в поместье к Вронскому и начинает завидовать Анне, которая живёт в комфорте, который ей и не снился.
Тут-то и возникает морфий на ночь, тут-то и возникает цепь роковых заблуждений, одним нетерпением сердца спровоцированных, Анны Аркадьевны, ревнующей Вронского там, где для этого ("он разлюбил меня") нет никакого повода.

Потому что ощущение свободы/несвободы зависит от оптических настроек: для крайне закрепощённого человека, каким является Долли, постоянно окружённая своими детьми, и крестьянки могут казаться абсолютно счастливыми и полностью освобождёнными.




7. Пн, 24:03: В седьмой части Анна Аркадьевна и Левин действительно становятся парой - хотя бы и на вечер, когда Карениной умозрительно, но удаётся соблазнить Константина.
И для меня это самый большой сюрприз, ибо я вот совсем не помнил этого эпизода, как и то, что последние, полубредовые состояния Анны решены в технике потока сознания, практически по-джойсовски.

Из сплетения лейтмотивов, разбросанных по всем предыдущим главам (особенно меня почему-то завораживает мужичок из кошмаров Карениной, совсем по-сорокински без объяснений трижды на протяжении романа "работавший над железом") создаётся вполне физиологический палимпсест, красный мешочек из которого, задержавший самоубийство на доли секунды, потом перекочует к Ренате Литвиновой, став алым карпом Риты Готье.

Каренина и Левин образуют пару ещё и оттого, что Анну Аркадьевну, чьи действия совершенно не зависят от поступков Вронского и окружающей их обоих действительности, Толстой награждает точно таким же импрессионизмом восприятия, внезапно заработавшем внутри Левина после объяснения с Кити, которому все люди вдруг начали казаться добрыми, а мир осмысленным и наполненным счастьем.

Толстой делает из реакций Карениной негатив к Левину - Анну Аркадьевну, захлебывающуюся в опиумном трансе (Толстой подчёркивает, что в последние дни она плотно сидит на "лекарстве", а чтобы ещё сильнее сцепить её с Левиным подробно расписывает, как во время родов Кити, Константин бежит в аптеку за опиумом и как ему поначалу отказывают - ну, да, рождение ребенка, когда Левин вспоминает смерть брата, должно срифмоваться с будущим самоубийством Анны и чуть ли не накликать его) всё раздражает и выводит из себя.
Она постоянно твердит самой себе о бессмысленности мира и ненависти людей друг к другу.

Толстой демонстративно нейтрально описывает корректное и спокойное поведение Вронского, которому не в чем себя упрекнуть и которому Анна Аркадьевна мстит за своё субъективное несчастье ("вот умру и вы заплачете и будет вам неловко за боль, мне причинённую"), которое лежит не в любовнике, но в ней самой.
Во-первых, в болезненном состоянии её сознания, во-вторых, в том, что это она сама разлюбила Вронского.

Точнее, не так: прошла не любовь, но страсть, вернув чувства в колею обыденности.
Чувства вернулись в быт, а человек, надломленный тратой, превышающей все возможные пределы (презрение общества, потеря положения, стабильности и сына Серёжи) вернуться к норме уже не может.
То, что Анна Аркадьевна [не отсюда ли Чехов черпает черты Аркадиной? Не та ли Аннушка уже пролила своё масло?] принимает за любовное чувство - есть саднящая боль траты и утраты, которой уже не нужен никакой объект.

Так как Анна несвободна и уход из семьи (а также любовь) не сделали её более свободной, то всё ощущение свободы она автоматически передаёт тому, кто ближе всего к ней находится: Вронскому.
Именно поэтому к концу седьмой части партнёрство их вырождается в спарринг, который не нужен и просто непонятен Алексею.

Карениной хочется не просто уязвить друга, но и победить его: "она видела, что он не простил ей победу", и дальше: в её глазах "он был к ней холоднее, чем прежде, как будто он раскаивался в том, что покорился". Ну, и это: "Она чувствовала, что рядом с любовью, которая связывала их, установился между ними злой дух какой-то борьбы, которого она не могла изгнать ни из его, ни, ещё менее, из своего сердца..."

Злой дух - это типичный фетишизм, так как живых и конкретных людей Каренина замещает фетишами-схемами - абсолютной любви, абсолютной свободы в этой любви, ну, или же всё тем же Сережей, которого она потеряла из-за Вронского, что, к тому же, мешает ей любит дочку Анночку.
Сережу она любит так как он недоступен, тогда как нелюбимая дочка - вот она, ручки тянет к мамке, сиську просит.

Кажется, это обстоятельство (Серёжу любит, а дочку уже нет) необходимо Толстому, чтобы подчеркнуть нарастание симптома, перещёлкивающего невротические реакции в какое-то иное агрегатное состояние - тот случай когда количество переходит в качество: стадия зеркала у Лакана как раз и обязывает награждать сторонних людей отражениями своих поступков.

Лев Николаевич с таким упорством заставляет твердить Каренину, что Алексей завёл женщину, так как охладел к ней (кстати, насколько случайно совпадение имён у её мужа и любовника?), что у меня не осталось никаких сомнений в том, что Анна Аркадьевна разлюбила: ведь ревность - это же почти всегда вопросы человека к самому себе, а не к партнёру.

Однако, человек, вступивший на тропу фетишизма обречён на тотальную неудовлетворённость, так как суть фетиша полая и будет всегда ускользать от охотника, подменяя обладание собой наблюдением за своим следом.

То есть, производя подмену и подлог - отныне человек занимается не сутью, но последышем, симулякром, сбивающим его с дороги.
Именно поэтому главным фетишем Карениной становится смерть - единственный, как ей кажется, способ избавления от мучений и надлома, который более уже не выправить.

Когда я писал про оптику свободы как главный смысл романа я и имел ввиду что-то из этого ряда: Каренина несвободна, поэтому оптика её искажена, из-за чего Анна неверно оценивает окружающую действительность, чтобы поступать неправильно и вразрез с реальностью.

Свобода есть правильно настроенное зрение, адекватный взгляд на себя и на других (ну, да, "осознанная необходимость"), поезд - симптом, с которым невозможно справиться и который ломает напополам, а наркотики (фетишизм это же тоже наркота) беспримесное зло!
Не будьте, как Анна!




8. Вт, 09:29: Хороший тест на память: Анна Каренина бросилась поезд в каком месяце?
Ну, или, хотя бы сезон помните?

Ответ ниже, а пока я дочитываю совсем короткую восьмую часть романа - так как эпилогу положено быть небольшим, но ёмким.

Да-да, после гибели Анны Аркадьевны, которой закрывается седьмая часть, книга не заканчивается, что лишний раз доказывает: несчастная женщина здесь - не самое важное.
Тем более, что эпилог тут не совсем традиционен - в основном, он не про дальнейшие истории многочисленных героев, появляющихся в предыдущих сериях, здесь он сосредотачивается на крупном плане персонажа, претендующего стать главным.

Но таковым, при этом, почему-то так и не становящегося.
Почему же?

Восьмая часть сделана плакатно и прямолинейно - первая треть её посвящена поездке старшего брата Сергея Ивановича и профессора Катавасова в поместье к Левину (с захватом дороги для того, чтобы можно было увидеть на вокзале и на перроне Вронского, добровольцем уезжающего защищать сербских братьев от турецкого ига, а также патриотический подъём и разбухание "славянского вопроса"), над всем прочим объёмом висит важная задача вернуть Левину смысл жизни.

Через веру, разумеется, потому что вот уже некоторое время [и это тоже никак не связано с гибелью Карениной] Константин бродит по полям и лугам в депрессии и даже подумывает о самоубийстве - что ещё раз подтверждает их сиамское сродство с более действенной Анной Аркадьевной, перехватившей инициативу и ставшей сакральной жертвой для того, чтобы все прочие остались живы.

"И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нём, и боялся ходить с ружьём, чтобы не застрелиться..."

Почему Сергей Иванович решил навестить брата? Восьмая часть начинается с заступом, спустя два с половиной месяца после смерти Карениной, о которой все, кроме Вронского (у него на перроне болят зубы, волосы его поседели, а лицо, искажённое постоянным страданием, стало каменным - какое счастье, говорит его маменька, что бог подарил нам эту войну!) уже забыли, даже брат Стива не помнит (на этом Толстой останавливается особенным образом): жизнь продолжается.

Сергей Иванович не имеет к Карениной никакого отношения - просто у него же книжка вышла, плоды шестилетней деятельности. "Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и в России", которую автор разослал критикам и публицистам и на которую вообще никто не откликнулся, кроме одного полуслучайного полемиста, которого Сергей Иванович некогда обидел в реале.

Это очень смешной фельетон на пару страниц, из которого понимаешь, что Лев Николаевич несколько опасается за судьбу своего романа.
Вообще, надо сказать, что в "Анне Карениной" многие пишут - и Левин сочиняет свою книгу, и Вронский обдумывает что-то такое. Каренину сам бог велел сочинять проекты и записки к начальству, а в седьмой части вдруг выясняется, что Анна Аркадьевна, от нечего делать, затеяла сочинять повесть для детей.

Жаль не закончила, опиум ей в помощь.

Я к тому, что есть у меня рабочее ощущение, что то, что мы называем лейтмотивами (Ольга Александровна Седакова вспомнила вчера про медвежий мотив) вызывается не специальным плетением тем (что противоречило бы демонстративному мовизму Льва Николаевича - о его невнимании к повторам, отсутствию синонимов и мусору служебных слов можно писать тома и тома), но личными авторскими обсессиями.

Это проявление изнанки, впрочем, свойственно почти всем авторам.
Просто у одних оно оказывается осознанным и плетением, другие же прорываются в построение лейтмотивных цепочек из магмы бессознательного.

Лев Николаевич, безусловно, принадлежит к вторым. Тем более, если учитывать, что к концу "Анна Каренина" ему уже совсем надоела и, чтобы дописать её до точки, он всё чаще и чаще впадает в то, что я называю автоматическим письмом (вариант: "гнать волну").
Гениальное, но бессознательное письмо.
Гениальное бессознательное.

Так вот точка должна возникнуть там, где Левин обретёт покой и веру, но при этом так и не станет ни главным героем, ни хоть сколько-нибудь материализуется. Кажется, всё это от того, что Левин показывается нам, в основном, со стороны своей умственной работы.
Он, вроде бы, постоянно в хлопотах, но при этом созерцателен и почти всегда безрезультатен - особенно на фоне других персонажей.
Все начинания Левина, за исключением женитьбы, ничем не заканчиваются - в том числе и сельскохозяйственные, а также экономические реформы.
Пик этого бездействия приходится на губернские выборы, расписанные Толстым столь тщательно, точно это важнейший смысловой узел романа.
Хотя, если по большому счёту, ничего особенного для сюжета, главы, посвящённые дворянскому собранию, не приносят.
Разве что констатацию тотальной неловкости Левина и его "примирительного" разговора с Вронским.

Именно поэтому "Анна Каренина" заканчивается разглядыванием им звёздного неба, которое, конечно же, про нравственный закон внутри нас.

Память странная штука. Я был уверен, что Анна погибла зимой - потому что поезд должен быть покрыт паром, а перрон обледенеть и давать возможность прятать ладони в меховую муфту.
Таков стереотип, разрушение которого шокирует больше всего: Каренина бросилась под поезд в мае, после теплого, грибного дождика, когда природа дышит, навстречу цветению. Анна и тут не совпадает в общим настроем (мне кажется это особенно важным).

Анна убила себя в конце весны.
Именно поэтому восьмая часть, два с половиной месяца спустя, выпадает на макушку лета. Когда самое время смотреть на звёзды.
Когда звездопад, как и нравственный закон внутри нас, выглядят особенно соблазнительным.






проза, twitter, дневник читателя

Previous post Next post
Up