Орография первой декады июля, которая и есть "собственно лето"
Самое неприятное летом - это просыпаться, возвращаться в мир, который давно убежал вперёд, опередил тебя на целую маленькую вечность.
В Чердачинске жара, но не обычная «туркестанская» (обездвиженная, сахарно-песочная, без единого облачка до горизонта), а щадящая - с ветерком, сглаживающим очертания ожога (пока таскал воду вёдрами, обгорел плечами): на сегодня прогнозировали 30˚(то есть все 32˚-33˚, так как когда тренд набирает скорость оборотов остановить его, в нашем резко континентальном, невозможно), но облака снизили загрузку до 28˚, так что ходим и, из-за сквозняков, чихаем.
Сопли веером, вечером - отходняк.
Каждое лето имеет собственное лицо ( помню у Самойлова стихотворение про имена зим: "Одна из них звалась Наталья..."), неповторимый ландшафт, июнь из которого обычно выпадает.
Нынешнее лучше всего характеризуется разницей дневных и ночных температур с перепадом более 10˚, позволяющим остывать крыше, под которой я сплю.
У перепадов есть иные, сердечно-сосудистые, последствия, превращающие череп в подушку, внутри которой перетряхивается пух да плывут облака - такая переменная облачность, кто помнит, поражала советское воображение на обоях в детской комнате из «Крамер против Крамера», а теперь перебралась на территорию метеозависимости.
То есть, зной терпим - совсем как политический климат, в котором мы все варимся до полной боевой готовности: с одной стороны, тяготы и невзгоды, которые следует пережить, собравшись да подпоясавшись, но, с другой, ничего же, жить можно. Мог бы и ножичком по глазам.
Искажения оптики, однако, неизбежны.
Думал, что это зима раскрывает пространства, расширяя поле видимого - когда подробности покрыты снегом и распахнуты сразу во все стороны, однако, летом визуальные обманки оказываются, что ли, более действенными.
Во-первых, разумеется, зелень, телами своими трепетными прикрывающая человеческие косяки.
Тургор её ещё не ленив, но упруг и налит зелёною совестью.
Во-вторых, жара повсюду открывает маленькие дверцы куда-то внутрь - улицы, тела, неба, облака, яблока, слова и даже цифры.
Даже любой звук (сейчас собака за окном тявкает и не может успокоиться, дура) раскладывается на стадии и составляющие, совсем как на картинах Джакомо Балла.
Даже внутри жары, стоячей стаканом, есть более сильные потоки - горячие или, что реже, холодные, но все они образуют спирали и воронки по одному и тому же принципу сливного отверстия.
Холодят или обжигают, обжигают или прохлаждают, но почти всегда - мимо, косвенно как-то, касаясь краем умозрительного рукава.
Ощущение это (навязчивого касания) включается вместе с глазами, стоит их открыть утром, чтобы вновь нарисоваться в реальности.
Сон, каким бы одышливым не был, освобождает от власти тела, отрубает просмотровый зал с темнотой и омутом свежести посредине от всего остального кинотеатра (странно, конечно, что идти в жару проще, нежели сиднем сидеть - устаёшь, разумеется, но сохраняешься как-то больше) с его клаустрофобическими коридорами.
Не в сон проваливаешься, но сон проваливает, а потом, открыв в глаза, упираешься в свет столбом - раз уж рассвет такой ранний и допубертатный, то каждый день обречён начинаться «Головой профессора Доуля», в которой и облака, и география, вперемежку с криками соседского петуха да тополиным пухом, и терморегуляция дня как скомканного письма, брошенного на половине.
Хочется залезть с головой под холодный кран, ходить голым (без кожи), ну, да, начинаешь понимаешь чувствовать как сходят с ума - вот по этой самой лесенке, закрученной ар-нувошной спиралью: идти проще, чем стоять или даже лежать; даже если спускаться.
Потому что мышечная или умственная активность увлекают или отвлекают, позволяют перепрыгнуть - я сейчас пишу о недомогании и, тем самым, превозмогаю его, а также грудной жар и тяжесть возле извилин, сегодня как бы немного оплавленных, дополнительно размягчённых.
Таков фарт и вскрытие приёма - зачем и кому это нужно, почему приговорённые к смерти, болезнью или судом, изводят груды бумаги, и пишут, и пишут в Германию письма, волос твоих золото, Гретхен, волос твоих пепел, Рахиль, идеально, если бы была возможность писать круглогодично, с перерывом на сон.
Хотя лучше без перерыва, так как в июле нет ничего тягостней пробуждения - затакта и начала дня, этого конфетной-букетного периода романа с реальностью, который может быть так сладок...
...июль лишает его, точно детства, сразу же угоняя сознанье в концлагерь.
Но ты сдерживаешься; я сдерживаюсь, встаёшь медленно и с оттяжкой, чтобы с самого начала тратить на этот день как можно меньше сил; проявляешь себя сознательным членом коллектива, проявляю зрелость и умение перебарывать физические состояния, накопленное из-за работ с ранними вставаниями, дедлайнов с нервными окончаниями, экзаменами и переэкзаменовками, прилётами и отлётами, приездами и чьими-то срочными поручениями, когда отказать нет никакой возможности.
«Встретимся в метро, на станции С., когда метро откроется и заработает…»
Ещё и радуешься такой, если выпадает твоя зелёная ветка и/или не нужно делать ни одной пересадки.
В Чердачинске жара, но не обычная «туркестанская» (обездвиженная, сахарно-песочная, без единого облачка до горизонта), а щадящая - с ветерком, сглаживающим очертания ожога (пока таскал воду вёдрами, обгорел плечами): на сегодня прогнозировали 30˚(то есть все 32˚-33˚, так как когда тренд набирает скорость оборотов остановить его, в нашем резко континентальном, невозможно), но облака снизили загрузку до 28˚, так что ходим и, из-за сквозняков, чихаем.
Сопли веером, вечером - отходняк.
Каждое лето имеет собственное лицо ( помню у Самойлова стихотворение про имена зим: "Одна из них звалась Наталья..."), неповторимый ландшафт, июнь из которого обычно выпадает.
Нынешнее лучше всего характеризуется разницей дневных и ночных температур с перепадом более 10˚, позволяющим остывать крыше, под которой я сплю.
У перепадов есть иные, сердечно-сосудистые, последствия, превращающие череп в подушку, внутри которой перетряхивается пух да плывут облака - такая переменная облачность, кто помнит, поражала советское воображение на обоях в детской комнате из «Крамер против Крамера», а теперь перебралась на территорию метеозависимости.
То есть, зной терпим - совсем как политический климат, в котором мы все варимся до полной боевой готовности: с одной стороны, тяготы и невзгоды, которые следует пережить, собравшись да подпоясавшись, но, с другой, ничего же, жить можно. Мог бы и ножичком по глазам.
Искажения оптики, однако, неизбежны.
Думал, что это зима раскрывает пространства, расширяя поле видимого - когда подробности покрыты снегом и распахнуты сразу во все стороны, однако, летом визуальные обманки оказываются, что ли, более действенными.
Во-первых, разумеется, зелень, телами своими трепетными прикрывающая человеческие косяки.
Тургор её ещё не ленив, но упруг и налит зелёною совестью.
Во-вторых, жара повсюду открывает маленькие дверцы куда-то внутрь - улицы, тела, неба, облака, яблока, слова и даже цифры.
Даже любой звук (сейчас собака за окном тявкает и не может успокоиться, дура) раскладывается на стадии и составляющие, совсем как на картинах Джакомо Балла.
Даже внутри жары, стоячей стаканом, есть более сильные потоки - горячие или, что реже, холодные, но все они образуют спирали и воронки по одному и тому же принципу сливного отверстия.
Холодят или обжигают, обжигают или прохлаждают, но почти всегда - мимо, косвенно как-то, касаясь краем умозрительного рукава.
Ощущение это (навязчивого касания) включается вместе с глазами, стоит их открыть утром, чтобы вновь нарисоваться в реальности.
Сон, каким бы одышливым не был, освобождает от власти тела, отрубает просмотровый зал с темнотой и омутом свежести посредине от всего остального кинотеатра (странно, конечно, что идти в жару проще, нежели сиднем сидеть - устаёшь, разумеется, но сохраняешься как-то больше) с его клаустрофобическими коридорами.
Не в сон проваливаешься, но сон проваливает, а потом, открыв в глаза, упираешься в свет столбом - раз уж рассвет такой ранний и допубертатный, то каждый день обречён начинаться «Головой профессора Доуля», в которой и облака, и география, вперемежку с криками соседского петуха да тополиным пухом, и терморегуляция дня как скомканного письма, брошенного на половине.
Хочется залезть с головой под холодный кран, ходить голым (без кожи), ну, да, начинаешь понимаешь чувствовать как сходят с ума - вот по этой самой лесенке, закрученной ар-нувошной спиралью: идти проще, чем стоять или даже лежать; даже если спускаться.
Потому что мышечная или умственная активность увлекают или отвлекают, позволяют перепрыгнуть - я сейчас пишу о недомогании и, тем самым, превозмогаю его, а также грудной жар и тяжесть возле извилин, сегодня как бы немного оплавленных, дополнительно размягчённых.
Таков фарт и вскрытие приёма - зачем и кому это нужно, почему приговорённые к смерти, болезнью или судом, изводят груды бумаги, и пишут, и пишут в Германию письма, волос твоих золото, Гретхен, волос твоих пепел, Рахиль, идеально, если бы была возможность писать круглогодично, с перерывом на сон.
Хотя лучше без перерыва, так как в июле нет ничего тягостней пробуждения - затакта и начала дня, этого конфетной-букетного периода романа с реальностью, который может быть так сладок...
...июль лишает его, точно детства, сразу же угоняя сознанье в концлагерь.
Но ты сдерживаешься; я сдерживаюсь, встаёшь медленно и с оттяжкой, чтобы с самого начала тратить на этот день как можно меньше сил; проявляешь себя сознательным членом коллектива, проявляю зрелость и умение перебарывать физические состояния, накопленное из-за работ с ранними вставаниями, дедлайнов с нервными окончаниями, экзаменами и переэкзаменовками, прилётами и отлётами, приездами и чьими-то срочными поручениями, когда отказать нет никакой возможности.
«Встретимся в метро, на станции С., когда метро откроется и заработает…»
Ещё и радуешься такой, если выпадает твоя зелёная ветка и/или не нужно делать ни одной пересадки.