Сьюзен Сонтаг "Сознание, прикованное к плоти". Дневники и записные книжки 1964 - 1980. Ad marginem
Записные книжки Зонтаг провоцируют особый тип чтения, наблюдающего за собой. Полностью погрузиться в чужие интеллектуальные штудии, коими переполнены страницы сборника, невозможно: выписки и конспекты Зонтаг, из которых том, выпущенный в Ad margimen, состоит из едва ли не на половину - исключительно рабочего (служебного) свойства. Это как бы заметки на полях прочитанного или пойманного умом, заготовки для будущих текстов, которые становятся совершенно бесполезными после того, как острота момента пережита и предельно насыщенный интеллектуальный процесс ушёл куда-то дальше.
Так армия оставляет опустошённые города; так время вымывает из интерьеров не только предметы обстановки, картины и мебель, но даже смывает фрески.
Фрагменты эти - афоризмы, выписки, личинки концептов, некоторые из них развёрнуты в мыслительные цепочки, другие так и оставлены без продолжения, отрывочные и ни к чему формально не привязанные, можно учитывать в поисках собственной поживы (попадёт в то, что ты сам сформулировал или знаешь - или не попадёт), а можно воспринимать как метареалистические стихи, строфы которых, вещь-в-себе, способны принимать самые разные толкования. Чтению такая подбоченившаяся замкнутость не помеха, но инерцию восприятия, тем не менее, они постоянно гасят - когда рядом стоящие абзацы относятся к разным темам, сложно нестись сквозь них как на перекладных.
Каждая из таких записей требует остановки и фиксации - так обсасываются кости, вытащенные из тарелки наваристого супа.
Ведь ты же думаешь и живёшь не так, как она, поэтому то, что кажется Зонтаг важным и остроумным, пробегается читателем с полнейшим равнодушием. И наоборот - там, где Зонтаг касается каких-то периферийных для себя тем, ты обмираешь в желании продолжения. Или хотя бы уточнения. Поскольку эти записи рабочие (разминочные), то они, по определению, не обладают статусом истины в последней инстанции и даже знания, окончательно укоренённого в авторе.
Нам даже не говорят - будут ли эти задумки и выписки востребованы дальше или же останутся в груде разрозненных листочков, из-за чего, обрабатывая чужие записи, лишённые статуса, включаешь двойное внимание.
Зонтаг же всё время читает, смотрит, разговаривает, думает. Работа не оставляёт её, помогая «залечить душевные раны», преодолеть невроз и многочисленные комплексы; интеллектуальное развитие, смотрящее в разные стороны света, всевозможные сферы человеческой и культурной деятельности, не останавливается ни на минуту. А в моменты психологических кризисов удваивается, а то и утраивается, превращаясь в беспощадный самоанализ.
Разбор собственных полётов, отношения с матерью и нечуткими возлюбленными составляют другую часть дневников и записных книжек, вошедших во второй том записей за 1964 - 1980-ый годы: все они исписаны зрелым человеком 32 - 47 лет. В пик творческой и какой угодно активности. Время от времени, расставаясь с очередной подругой, Зонтаг страдает и мучается. И тогда дискретные периоды выписок и конспектов меняются на сплошной, многостраничный членораздельный вой самоанализа, способный если не заглушить, то, хотя бы, притупить боль потери и неоправданных надежд.
Периоды «бреда любовного очарования» чередуются у Зонтаг с «блудом труда», придавая книге особый ритм и даже некую физиологию, подобие дыхания: обрывочные «заметки на полях» уступают место периодам «густой прозы», чтобы затем, когда кризис прошёл и Зонтаг вернулась в рабочую норму, в книгу вернулась бы прежняя дискретность.
Ауторефлексия расползается на десятки страниц, превращая книгу в подобие биографического романа - и тут снова невозможно окончательно погрузиться в чужой сон, каким бы изысканным и точным он не был. Всё дело - в неповторимом рисунке судьбы, который Зонтаг, с присущей ей дотошностью, крутит-вертит, дополняет догадками или разгадывает. Читаешь и принимаешь к сведению, поскольку у тебя же всё обстоит совершенно иначе, но - да, принимаешь к сведению, отдаёшь должное. Интересно покопаться в чужой изнанке с безопасной дистанции; важно расширить инструментарий собственного анализа, своих текстуальных и творческих подходов. Тем более, что рефлексия Зонтаг зело заразительна, невозможно, порой, не поддаться её напору.
В первом, юношеском, томе дневников, эти порывы были ещё жестче и беспощаднее (трогательнее и открытей). С возрастом, Зонтаг, подобно любому из нас, обрастает буферными зонами и спасительными плавсредствами, позволяющими держаться на плаву, секретиками и отвлекаловочками. Зонтаг пишет книги, романы и статьи, эссе и рассказы, а ещё снимает фильмы, интересуется театром, разговаривает с художниками (многое из этих бесед она записывает, чтобы постараться удержать в памяти) и, разумеется, путешествует.
В Японию и в Китай, в Польшу и во Вьетнам, а ещё, едва ли не ежегодно, в Венецию, в Париж, в Лондон. И тогда к самокопаниям и «щедротам большого каталога» добавляются травеложные элементы, отрывочные, но эффектные. Эффективные, если учесть, что на их базе издано несколько важных автору книг. Так, таким образом, в разнобой сборника вплетается ещё один немаловажный дискурс, из-за чего читать дневники Зонтаг, постоянно переключающиеся из одного агрегатного состояния в другое, становится ещё интереснее.
А чуть после, оказываясь примерно посредине этого объёмного, похожего на блокнот, тома, замечаешь, что тревоги и напасти, неуверенность и сомнения будто бы оставили Зонтаг, освободив все её мощности для беспрецедентного творческого полёта. Том, начинавшийся с муки и перемалывания умозрительных костей, дошёл до точки зрелости, когда зыбь и зябь остались позади. А впереди, как она сама замечает, десять самых интересных лет.
Случайное это совпадение или нет, но новый, «безусловный» период в её жизни совпадает с знакомством и дружбой с Иосифом Бродским. Его она фиксирует и цитирует больше, чем кого бы то ни было. Больше даже, чем Джаспера Джонса, оказавшего на неё максимально благотворное влияние при входе в годы второго тома. Начиная с 1976 года, встреч с Бродским в Венеции (и, между прочим, после первой онкологической операции) текстуальное бытие Зонтаг (понятно, что оно не совпадает с реалом, являясь выжимкой, квинтэссенцией интеллектуальных занятий, о чём в предисловии упоминает сын Зонтаг Дэвид Рифф: «В некотором смысле это создаёт превратное впечатление о моей матери, ведь она склонна была писать в дневник, в первую очередь, в пору несчастья и гораздо меньше обращалась к нему, если всё у неё было в порядке…») становится особенно плотным, собранным. Поступательным, без каких бы то ни было раскачек и поворотов назад.
Трезвая интеллектуальная дружба с Бродским, разговор на равных, придаёт Зонтаг удивительное ускорение - с его помощью Зонтаг находит ответы на многие вопросы и новые интересы: видно же, как в блокнотах её возникают Мандельштам и Ахматова, Пастернак и Цветаева, Солженицын и Синявский, Эйзенштейн и Хейфиц. Татлин и даже Филонов. «У Латинской Америки трагическая история, как и у России. Диктатор и т.д. Литература, которая корчится…» (442) Через эти неформальные заметки непубличной речи, кое-что новое узнаешь, кстати, и о самом Иосифе Александровиче, оправдывающем репрессии иранского шаха или бросающего через плечо: «Если хотите, чтобы вас цитировали, не цитируйте сами» (446)
Второй том записей и выписок Зонтаг («на облаке ж увидел я концовку…») обрывается парой абзацев о балете и исчерпанности коммунистического обаяния, едва ли не на полуслове, так как будет, вероятно, и третий том последних двадцати четырёх лет жизни.
Роман воспитания (1947 - 1963, часть первая) и роман карьеры, а так же интеллектуальной одиссеи (1964 - 1980, часть вторая) сменяется на книгу опыта, покоя, любви и умирания - в отличие от Сюзан Зонтаг мы-то знаем чем всё закончится, как и когда она уйдёт. О ней знаем, но не о себе.
1964 - Страсти по Ирэн. Наброски о кэмпе. Живопись.
1965 - Музыка. Изобретение романа (сюжет, герой). В Танжере у Боулза (образцовый травелог)
1966 - Поездки. Роман. Теория безумия. Лондон. Театр. Гротовский, Брук.
1967 - Самоанализ. Отношения с матерью и Ирэн, детство, одиночество, гомосексуальность.
1968 - Поездка во Вьетнам.
1969 - Всего две странички политических цитат и всё.
1970 - Карлотта. Кино. Швеция.
1971 - Кризис неписания. Кино.
1972 - План поездки в Китай. План романа о брате дауна.
1973 - Поездка в Китай. Рассказы.
1974 - Три странички мыслей о смерти и вс1.
1975 - Фашизм, модернизм, ар-нуво.
1976 - Знакомство с Бродским. Онкология. Упоминание «постмодернизма».
1977 - Бродский, Венеция.
1978 -Венеция, Вагнер, Байрет.
1979 - Писательство.
1980 - Канетти. Дневники и афоризмы. Писательство.
Заметки про первую (юношескую) часть дневников: http://paslen.livejournal.com/1816280.html
Так армия оставляет опустошённые города; так время вымывает из интерьеров не только предметы обстановки, картины и мебель, но даже смывает фрески.
Фрагменты эти - афоризмы, выписки, личинки концептов, некоторые из них развёрнуты в мыслительные цепочки, другие так и оставлены без продолжения, отрывочные и ни к чему формально не привязанные, можно учитывать в поисках собственной поживы (попадёт в то, что ты сам сформулировал или знаешь - или не попадёт), а можно воспринимать как метареалистические стихи, строфы которых, вещь-в-себе, способны принимать самые разные толкования. Чтению такая подбоченившаяся замкнутость не помеха, но инерцию восприятия, тем не менее, они постоянно гасят - когда рядом стоящие абзацы относятся к разным темам, сложно нестись сквозь них как на перекладных.
Каждая из таких записей требует остановки и фиксации - так обсасываются кости, вытащенные из тарелки наваристого супа.
Ведь ты же думаешь и живёшь не так, как она, поэтому то, что кажется Зонтаг важным и остроумным, пробегается читателем с полнейшим равнодушием. И наоборот - там, где Зонтаг касается каких-то периферийных для себя тем, ты обмираешь в желании продолжения. Или хотя бы уточнения. Поскольку эти записи рабочие (разминочные), то они, по определению, не обладают статусом истины в последней инстанции и даже знания, окончательно укоренённого в авторе.
Нам даже не говорят - будут ли эти задумки и выписки востребованы дальше или же останутся в груде разрозненных листочков, из-за чего, обрабатывая чужие записи, лишённые статуса, включаешь двойное внимание.
Зонтаг же всё время читает, смотрит, разговаривает, думает. Работа не оставляёт её, помогая «залечить душевные раны», преодолеть невроз и многочисленные комплексы; интеллектуальное развитие, смотрящее в разные стороны света, всевозможные сферы человеческой и культурной деятельности, не останавливается ни на минуту. А в моменты психологических кризисов удваивается, а то и утраивается, превращаясь в беспощадный самоанализ.
Разбор собственных полётов, отношения с матерью и нечуткими возлюбленными составляют другую часть дневников и записных книжек, вошедших во второй том записей за 1964 - 1980-ый годы: все они исписаны зрелым человеком 32 - 47 лет. В пик творческой и какой угодно активности. Время от времени, расставаясь с очередной подругой, Зонтаг страдает и мучается. И тогда дискретные периоды выписок и конспектов меняются на сплошной, многостраничный членораздельный вой самоанализа, способный если не заглушить, то, хотя бы, притупить боль потери и неоправданных надежд.
Периоды «бреда любовного очарования» чередуются у Зонтаг с «блудом труда», придавая книге особый ритм и даже некую физиологию, подобие дыхания: обрывочные «заметки на полях» уступают место периодам «густой прозы», чтобы затем, когда кризис прошёл и Зонтаг вернулась в рабочую норму, в книгу вернулась бы прежняя дискретность.
Ауторефлексия расползается на десятки страниц, превращая книгу в подобие биографического романа - и тут снова невозможно окончательно погрузиться в чужой сон, каким бы изысканным и точным он не был. Всё дело - в неповторимом рисунке судьбы, который Зонтаг, с присущей ей дотошностью, крутит-вертит, дополняет догадками или разгадывает. Читаешь и принимаешь к сведению, поскольку у тебя же всё обстоит совершенно иначе, но - да, принимаешь к сведению, отдаёшь должное. Интересно покопаться в чужой изнанке с безопасной дистанции; важно расширить инструментарий собственного анализа, своих текстуальных и творческих подходов. Тем более, что рефлексия Зонтаг зело заразительна, невозможно, порой, не поддаться её напору.
В первом, юношеском, томе дневников, эти порывы были ещё жестче и беспощаднее (трогательнее и открытей). С возрастом, Зонтаг, подобно любому из нас, обрастает буферными зонами и спасительными плавсредствами, позволяющими держаться на плаву, секретиками и отвлекаловочками. Зонтаг пишет книги, романы и статьи, эссе и рассказы, а ещё снимает фильмы, интересуется театром, разговаривает с художниками (многое из этих бесед она записывает, чтобы постараться удержать в памяти) и, разумеется, путешествует.
В Японию и в Китай, в Польшу и во Вьетнам, а ещё, едва ли не ежегодно, в Венецию, в Париж, в Лондон. И тогда к самокопаниям и «щедротам большого каталога» добавляются травеложные элементы, отрывочные, но эффектные. Эффективные, если учесть, что на их базе издано несколько важных автору книг. Так, таким образом, в разнобой сборника вплетается ещё один немаловажный дискурс, из-за чего читать дневники Зонтаг, постоянно переключающиеся из одного агрегатного состояния в другое, становится ещё интереснее.
А чуть после, оказываясь примерно посредине этого объёмного, похожего на блокнот, тома, замечаешь, что тревоги и напасти, неуверенность и сомнения будто бы оставили Зонтаг, освободив все её мощности для беспрецедентного творческого полёта. Том, начинавшийся с муки и перемалывания умозрительных костей, дошёл до точки зрелости, когда зыбь и зябь остались позади. А впереди, как она сама замечает, десять самых интересных лет.
Случайное это совпадение или нет, но новый, «безусловный» период в её жизни совпадает с знакомством и дружбой с Иосифом Бродским. Его она фиксирует и цитирует больше, чем кого бы то ни было. Больше даже, чем Джаспера Джонса, оказавшего на неё максимально благотворное влияние при входе в годы второго тома. Начиная с 1976 года, встреч с Бродским в Венеции (и, между прочим, после первой онкологической операции) текстуальное бытие Зонтаг (понятно, что оно не совпадает с реалом, являясь выжимкой, квинтэссенцией интеллектуальных занятий, о чём в предисловии упоминает сын Зонтаг Дэвид Рифф: «В некотором смысле это создаёт превратное впечатление о моей матери, ведь она склонна была писать в дневник, в первую очередь, в пору несчастья и гораздо меньше обращалась к нему, если всё у неё было в порядке…») становится особенно плотным, собранным. Поступательным, без каких бы то ни было раскачек и поворотов назад.
Трезвая интеллектуальная дружба с Бродским, разговор на равных, придаёт Зонтаг удивительное ускорение - с его помощью Зонтаг находит ответы на многие вопросы и новые интересы: видно же, как в блокнотах её возникают Мандельштам и Ахматова, Пастернак и Цветаева, Солженицын и Синявский, Эйзенштейн и Хейфиц. Татлин и даже Филонов. «У Латинской Америки трагическая история, как и у России. Диктатор и т.д. Литература, которая корчится…» (442) Через эти неформальные заметки непубличной речи, кое-что новое узнаешь, кстати, и о самом Иосифе Александровиче, оправдывающем репрессии иранского шаха или бросающего через плечо: «Если хотите, чтобы вас цитировали, не цитируйте сами» (446)
Второй том записей и выписок Зонтаг («на облаке ж увидел я концовку…») обрывается парой абзацев о балете и исчерпанности коммунистического обаяния, едва ли не на полуслове, так как будет, вероятно, и третий том последних двадцати четырёх лет жизни.
Роман воспитания (1947 - 1963, часть первая) и роман карьеры, а так же интеллектуальной одиссеи (1964 - 1980, часть вторая) сменяется на книгу опыта, покоя, любви и умирания - в отличие от Сюзан Зонтаг мы-то знаем чем всё закончится, как и когда она уйдёт. О ней знаем, но не о себе.
1964 - Страсти по Ирэн. Наброски о кэмпе. Живопись.
1965 - Музыка. Изобретение романа (сюжет, герой). В Танжере у Боулза (образцовый травелог)
1966 - Поездки. Роман. Теория безумия. Лондон. Театр. Гротовский, Брук.
1967 - Самоанализ. Отношения с матерью и Ирэн, детство, одиночество, гомосексуальность.
1968 - Поездка во Вьетнам.
1969 - Всего две странички политических цитат и всё.
1970 - Карлотта. Кино. Швеция.
1971 - Кризис неписания. Кино.
1972 - План поездки в Китай. План романа о брате дауна.
1973 - Поездка в Китай. Рассказы.
1974 - Три странички мыслей о смерти и вс1.
1975 - Фашизм, модернизм, ар-нуво.
1976 - Знакомство с Бродским. Онкология. Упоминание «постмодернизма».
1977 - Бродский, Венеция.
1978 -Венеция, Вагнер, Байрет.
1979 - Писательство.
1980 - Канетти. Дневники и афоризмы. Писательство.
Заметки про первую (юношескую) часть дневников: http://paslen.livejournal.com/1816280.html