"Вам звонит Градива" (2006) Алана Роб-Грийе
Последний, предсмертный фильм Роб-Грийе (2006) основан на романе Вильгельма Йенсена (1903), вдохновившего Зигмунда Фройда (1907) на теорию фетишизма.
Сюжет книги крутился вокруг фриза из Ватиканского музея, на котором босоногая девица демонстрирует изящные мраморные ступни. Скульптура эта так нравилась психоаналитику, что он заказал её точную копию, висевшую на стене его кабинета.
Фильм Роб-Грийе начинается с того, что археологу Джону Локку, живущему в Марокко, доставляют слайды с репродукциями из неизвестного альбома эротических рисунков Эжена Делакруа.
И пока Локк рассматривает карандашные наброски, издали похожие на ню Сальвадора Дали, вокруг его дома начинает носиться странного вида дама в белом одеянии.
Видимо, это призрак Лейлы, которую Делакруа похитил, называя своей Градивой. Девушку затем казнили, но призрак её всё никак не может успокоиться, бегает по старому городу, увлекая за собой архитектора.
Вслед за Градивой, Локк попадает то в подпольный садомазо вертеп, замаскированный под гостиницу, а то в не менее подпольный театр.
И всё для того, чтобы дать возможность персонажам блуждать по каменным лабиринтам, смешивая реальность и грёзу.
Да, у Локка всё время болят зубы и он всё время принимает всевозможные восточные снадобья (его служанка, влюбленная и постоянно следящая за хозяином, который ночью привязывает её к кровати, говорит, что он принимает яд), поэтому вполне возможно, что дримсы одолевают его в изменённом состоянии.
«Наступление лета. Июль, но не жара» на Яндекс.Фотках
Бесконечные проходы по ночной медине, организованные в фирменном для Роба-Грийе стиле, который ещё со времен книги Кукаркина «По ту сторону рассвета» назывался «вещизмом» («шозизмом»), останавливаются только для того, чтобы археолог Локк попадал внутрь картин Делакруа с их пряным, эротически напряжённым, экзотизмом.
В каком-то смысле, всё, что происходит в фильме - оживление картин и рисунков знатного французского живописца, с обязательным набором страстей, лошадей, руин, турецких бань и женских тел, перекрученных истомой.
Роб-Грийе использует весь хрестоматийный набор романтических штампов - от побега энтузиаста в необычные обстоятельства до тотального раздвоения сознания, в свою очередь порождающего законченное и, как это водится в кино, протяжённого двоемирия. Не говоря уже о таких банальностях, что мир есть сон и т.д.
То есть, «Вам звонит Градива» - странный атавизм, рецидив романтической эпистемы, случившийся век спустя, нечаянный нарост, состоящий из давно омертвевших ткани если не «бури и натиска», то уж точно «крови и почвы».
Локальные живописные композиции Делакруа, с позами, кинжалами и кровью, декоративно стекаемой по раменам, не только «экранизированы», но и насыщены преждевременным послевкусием.
Другое дело, что карандашные наброски Делакруа как бы повисают в пустоте белого листа, тогда как марроканские проходы персонажей повышенно предметны: антураж агрессивен и мирволит ощущению заставленности, захламлённости.
Героям фильма сложно оставаться под «открытым небом», подобно либертенам де Сада, они постоянно стремятся замкнуться за тяжёлыми стенами для того, чтобы фантазм расцветал и укреплялся.
И даже находясь внутри мусульманского городища, например, в уличном кафе, они всё равно заперты внутри душного сна, не случайно морской берег возникнет ближе к финалу, оформленному большим куском из «Мадам Баттерфляй».
То есть, да, с одной стороны, море, но с другой - опера.
Концептуализм и модернистская серийность удивительно точно зарифмовываются с барочными пробуксовками у де Сада, нанизывающими сцены, одну за другой, без какого бы то ни было развития.
Никакой эскалации страсти, один только перебор вариантов.
Про Роб-Грийе все давным-давно знают, что его сюжеты никуда не ведут и ничего не значат, структура предъявляет саму себя, становясь самодостаточным фабульным приключением.
И, если это справедливо, то никакой объективной трактовки того, что происходит в «Вам звонит Годива» быть не может: каждый имеет свой собственный ключ к этому, как бы данному одному на всех, куску шланга хронотопа.
Вот мне, скажем, подумалось, что без «шозизма», заклеймённого ещё советским искусствознанием и открытий «нового романа» не было бы, например, ни «Твин Пикса», ни, тем более, «Лоста».
В фильме много интересных лейтмотивов и внутренних сюжетных линий, за которыми интересно следить особенно в тех местах, когда текст «проговаривается» и сам себя комментирует.
Слепой, оказавшийся зрячим (главный проводник, таксист, нищий). Коллекция орудий для пыток, которым «всего сто лет». Призрак леди Градивы, в некоторых эпизодах оказывающийся писательницей, которая сочиняет мемуары о будущем и в которых действует то Делакруа, а то и Локк, помешанный на леди Градиве.
Писательница, впрочем, оказывается актрисой, снимающейся для модных журналов, играющей в театре и чужих снах, которые контролирует полиция. Именно поэтому в Марокко (?) запрещены сны с участием детей и беременных женщин.
Вертеп с исхлёстанными одалисками сменяется «сумасшедшим театром», в духе "Степного волка" Гессе, а ещё ничего не сказал об эротике, хотя на сайте, где я смотрел он-лайн трансляцию он проходил именно по этой категории (там очень смешная аннотация, не имеющая никакого отношения к содержанию фильмы).
У Джона же всё время болят фаллические символы, поэтому полноценным мужчиной он быть не может - и когда его окружают обнажённые девушки, он бездействует, застывая рядом с ними в вычурных позах, Делакруа ему в помощь.
Дамы изнывают (служанка даже стреляется из-за этого в самом финале, так что версия (одна из), что это именно она плетёт наррацию, заходясь в одиночестве и в ревности, не подтвердилась), просят их отшлёпать или хлещут друг друга плётками (нет ничего пародийней и печальнее стариковского эротизма), но Локк продолжает гладить их колени и смотреть за окно, где в очередной раз проносится в белом балахоне леди Градива.
Ещё, под «Шахерезаду» Римского-Корсакова, там возникает театр, в который Джона Локка приглашают как "знатного ориенталиста", что звучит примерно как «знаменитый извращенец», хотя речь здесь, опять же, идёт о восприятии южной культуры изнеженным европейским сознанием.
Локк только гладит колени своих фантазмов, оставаясь холодным и чужим; даже собственная грёза не способна вовлечь его в хороводы местного существования, поэтому, да, зуб.
Ну, и, конечно же, лошади, с растрепанными, точно залакированными гелем, хвостами и гривами, точно Роб-Грийе хотел бы объединить «романтический миф» об Северной Африке с модами своей юности, отдав должное битникам, джанки и Боулзу.
Однако, гораздо питательнее и приятней «патина старины»: фильм, состоящий из одной только серьёзности и вышедший меньше десяти лет назад, устарел ещё до своего зачатия, а сейчас выглядит снятым в XIX веке.
Анахронизмом, к тому же, плохо переведённым с непонятного иностранного языка.
Он же был важен для Роб-Грийе, очередной раз подтверждавшего свой статус классика «нового романа», застывшего в развитии где-то на границе 60-х и 70-х, хотя мир, при этом, не застыл и продолжал постоянно меняться.
Делакруа не зря засасывает археолога внутрь XIX века с его идеалами и миросозерцанием, принципиально отличным от нашего - Грийе снимал реквием самому себе, но так вышло, что, заодно, он написал и снял эпитафию не только модернизму, с его персональными странностями, но и всей предыдущей эпохе Просвещения, в модернизм мутировавшей.
Нам кажется, что это мы её отпели и похоронили вот только сейчас, но, на самом деле, достаточно посмотреть этот старинный, тяжеловесный фильм, чтобы увидеть, что мир развивается не так, как планировалось просветителями и модернистами: он сошёл с рельс и тупо катится куда-то вбок.
Даже в этом мы не исключение. Даже в этом.
Сюжет книги крутился вокруг фриза из Ватиканского музея, на котором босоногая девица демонстрирует изящные мраморные ступни. Скульптура эта так нравилась психоаналитику, что он заказал её точную копию, висевшую на стене его кабинета.
Фильм Роб-Грийе начинается с того, что археологу Джону Локку, живущему в Марокко, доставляют слайды с репродукциями из неизвестного альбома эротических рисунков Эжена Делакруа.
И пока Локк рассматривает карандашные наброски, издали похожие на ню Сальвадора Дали, вокруг его дома начинает носиться странного вида дама в белом одеянии.
Видимо, это призрак Лейлы, которую Делакруа похитил, называя своей Градивой. Девушку затем казнили, но призрак её всё никак не может успокоиться, бегает по старому городу, увлекая за собой архитектора.
Вслед за Градивой, Локк попадает то в подпольный садомазо вертеп, замаскированный под гостиницу, а то в не менее подпольный театр.
И всё для того, чтобы дать возможность персонажам блуждать по каменным лабиринтам, смешивая реальность и грёзу.
Да, у Локка всё время болят зубы и он всё время принимает всевозможные восточные снадобья (его служанка, влюбленная и постоянно следящая за хозяином, который ночью привязывает её к кровати, говорит, что он принимает яд), поэтому вполне возможно, что дримсы одолевают его в изменённом состоянии.
«Наступление лета. Июль, но не жара» на Яндекс.Фотках
Бесконечные проходы по ночной медине, организованные в фирменном для Роба-Грийе стиле, который ещё со времен книги Кукаркина «По ту сторону рассвета» назывался «вещизмом» («шозизмом»), останавливаются только для того, чтобы археолог Локк попадал внутрь картин Делакруа с их пряным, эротически напряжённым, экзотизмом.
В каком-то смысле, всё, что происходит в фильме - оживление картин и рисунков знатного французского живописца, с обязательным набором страстей, лошадей, руин, турецких бань и женских тел, перекрученных истомой.
Роб-Грийе использует весь хрестоматийный набор романтических штампов - от побега энтузиаста в необычные обстоятельства до тотального раздвоения сознания, в свою очередь порождающего законченное и, как это водится в кино, протяжённого двоемирия. Не говоря уже о таких банальностях, что мир есть сон и т.д.
То есть, «Вам звонит Градива» - странный атавизм, рецидив романтической эпистемы, случившийся век спустя, нечаянный нарост, состоящий из давно омертвевших ткани если не «бури и натиска», то уж точно «крови и почвы».
Локальные живописные композиции Делакруа, с позами, кинжалами и кровью, декоративно стекаемой по раменам, не только «экранизированы», но и насыщены преждевременным послевкусием.
Другое дело, что карандашные наброски Делакруа как бы повисают в пустоте белого листа, тогда как марроканские проходы персонажей повышенно предметны: антураж агрессивен и мирволит ощущению заставленности, захламлённости.
Героям фильма сложно оставаться под «открытым небом», подобно либертенам де Сада, они постоянно стремятся замкнуться за тяжёлыми стенами для того, чтобы фантазм расцветал и укреплялся.
И даже находясь внутри мусульманского городища, например, в уличном кафе, они всё равно заперты внутри душного сна, не случайно морской берег возникнет ближе к финалу, оформленному большим куском из «Мадам Баттерфляй».
То есть, да, с одной стороны, море, но с другой - опера.
Концептуализм и модернистская серийность удивительно точно зарифмовываются с барочными пробуксовками у де Сада, нанизывающими сцены, одну за другой, без какого бы то ни было развития.
Никакой эскалации страсти, один только перебор вариантов.
Про Роб-Грийе все давным-давно знают, что его сюжеты никуда не ведут и ничего не значат, структура предъявляет саму себя, становясь самодостаточным фабульным приключением.
И, если это справедливо, то никакой объективной трактовки того, что происходит в «Вам звонит Годива» быть не может: каждый имеет свой собственный ключ к этому, как бы данному одному на всех, куску шланга хронотопа.
Вот мне, скажем, подумалось, что без «шозизма», заклеймённого ещё советским искусствознанием и открытий «нового романа» не было бы, например, ни «Твин Пикса», ни, тем более, «Лоста».
В фильме много интересных лейтмотивов и внутренних сюжетных линий, за которыми интересно следить особенно в тех местах, когда текст «проговаривается» и сам себя комментирует.
Слепой, оказавшийся зрячим (главный проводник, таксист, нищий). Коллекция орудий для пыток, которым «всего сто лет». Призрак леди Градивы, в некоторых эпизодах оказывающийся писательницей, которая сочиняет мемуары о будущем и в которых действует то Делакруа, а то и Локк, помешанный на леди Градиве.
Писательница, впрочем, оказывается актрисой, снимающейся для модных журналов, играющей в театре и чужих снах, которые контролирует полиция. Именно поэтому в Марокко (?) запрещены сны с участием детей и беременных женщин.
Вертеп с исхлёстанными одалисками сменяется «сумасшедшим театром», в духе "Степного волка" Гессе, а ещё ничего не сказал об эротике, хотя на сайте, где я смотрел он-лайн трансляцию он проходил именно по этой категории (там очень смешная аннотация, не имеющая никакого отношения к содержанию фильмы).
У Джона же всё время болят фаллические символы, поэтому полноценным мужчиной он быть не может - и когда его окружают обнажённые девушки, он бездействует, застывая рядом с ними в вычурных позах, Делакруа ему в помощь.
Дамы изнывают (служанка даже стреляется из-за этого в самом финале, так что версия (одна из), что это именно она плетёт наррацию, заходясь в одиночестве и в ревности, не подтвердилась), просят их отшлёпать или хлещут друг друга плётками (нет ничего пародийней и печальнее стариковского эротизма), но Локк продолжает гладить их колени и смотреть за окно, где в очередной раз проносится в белом балахоне леди Градива.
Ещё, под «Шахерезаду» Римского-Корсакова, там возникает театр, в который Джона Локка приглашают как "знатного ориенталиста", что звучит примерно как «знаменитый извращенец», хотя речь здесь, опять же, идёт о восприятии южной культуры изнеженным европейским сознанием.
Локк только гладит колени своих фантазмов, оставаясь холодным и чужим; даже собственная грёза не способна вовлечь его в хороводы местного существования, поэтому, да, зуб.
Ну, и, конечно же, лошади, с растрепанными, точно залакированными гелем, хвостами и гривами, точно Роб-Грийе хотел бы объединить «романтический миф» об Северной Африке с модами своей юности, отдав должное битникам, джанки и Боулзу.
Однако, гораздо питательнее и приятней «патина старины»: фильм, состоящий из одной только серьёзности и вышедший меньше десяти лет назад, устарел ещё до своего зачатия, а сейчас выглядит снятым в XIX веке.
Анахронизмом, к тому же, плохо переведённым с непонятного иностранного языка.
Он же был важен для Роб-Грийе, очередной раз подтверждавшего свой статус классика «нового романа», застывшего в развитии где-то на границе 60-х и 70-х, хотя мир, при этом, не застыл и продолжал постоянно меняться.
Делакруа не зря засасывает археолога внутрь XIX века с его идеалами и миросозерцанием, принципиально отличным от нашего - Грийе снимал реквием самому себе, но так вышло, что, заодно, он написал и снял эпитафию не только модернизму, с его персональными странностями, но и всей предыдущей эпохе Просвещения, в модернизм мутировавшей.
Нам кажется, что это мы её отпели и похоронили вот только сейчас, но, на самом деле, достаточно посмотреть этот старинный, тяжеловесный фильм, чтобы увидеть, что мир развивается не так, как планировалось просветителями и модернистами: он сошёл с рельс и тупо катится куда-то вбок.
Даже в этом мы не исключение. Даже в этом.