Palazzo Ducale/Дворец Дожей
Дворца Дожей я ждал больше всего: где ещё искать апофеоз «венецианского вещества» как не здесь, где самые большие фрески, уникальные потолки и огромные картины?!
Столько уже об этом видено, столько слышано и даже пересмотрено…
Хотя репродукции и иллюстрации могли бы быть и получше; я-то себе придумал, что все эти недостатки визуального - от категорического запрета на фотографирование в залах.
Оно, впрочем, распространено здесь везде.
Но я всюду вел подрывную партизанскую деятельность (порой, даже под прицелом видеокамер), но остановлен был только дважды.
Причём, в крайне вежливой (лениво-вежливой) форме: на втором этаже Палаццо Фортуни с самыми красивыми окнами, которые мне довелось увидеть изнутри и в самом большом зале Дворца Дожей -в том самом, Большого Совета с центральным фасадным окном, где на всю стену висит самый большой «Рай» Тинторетто, а прочие потолки и стены кто только не расписывал.
Про художников, кстати, здесь очень скоро перестаёшь думать, выискивая знакомые имена Тициана или Веронезе по привычке, во Дворце Дожей полностью лишённой смысла.
Про сюжеты, ими исполненные, тоже.
Причём уже во втором-третьем зале после того, как попадаешь в парадные покои «официальной части» Дукале (личные апартаменты дожа).
После покупки билета, проходишь помещения первого этажа, в которых выставлены оригиналы капителей некоторых фасадных колонн (думаю, Рёскин изучал их, зарисовывал и описывал именно здесь) и попадаешь в огромный внутренний двор, упирающийся в бок базилики Сан-Марко.
Нужно не метаться по этому, оперному совершенно, пространству, но сразу заворачивать направо в сторону лестницы с туалетами; именно этот лестничный пролёт и приводит к «началу экспозиции».
Поднимаешься на второй этаж, сам открываешь тяжёлую деревянную дверь и Веронезе с Тинторетто, не говоря уже о Тициане (выставленном уже в этом первом зале) и прочих Риччи, начинают сыпаться на тебя с устрашающей скоростью.
Точно раньше они были заперты в контейнере, забитом до самой верхотуры, а ты нечаянно открыл шкаф Пандоры парадную дверь.
Со стен, беспросветно расписанных и украшенных, с потолка, в золочённых закоулках которого запечены, точно секретики, плафоны самой разной формы - совсем как дорогие наборы невкусных шоколадных конфет в торжественных коробках, где рифленой пластиковой роскоши гораздо больше, чем, собственно, шоколадного тела.
Причём, едва ли не каждый следующий зал становится шире и богаче предыдущего, а аллегорические изображения слились в один единый, как на игральных картах, бесконечный серо-буро-малиновый поток.
Пробки выбивает почти мгновенно, а дальше тупо и полуслепо таращишься на всё, что обступает вокруг, каждый раз всё более отчётливо понимая, что следующей такой порции красоты организм вынести не в состоянии.
Тем, не менее, переходишь в следующий зал, садящий зрение ещё серьёзнее.
Если современный человек не способен вынести всего этого художественного энтузиазма, то как же воспринимал обрушившиеся на него золотые небеса венецианец (или приезжий) многократно минувших времён?
Когда никакого кино не было даже близко.
Здесь, кстати, многое понимаешь про Венецианскую республику, какой она себя видела (или же хотела видеть): внутри Дукале вполне может поместиться весьма вместительный квартал городских лабиринтов, поэтому простор Дворца противостоит всей прочей тесноте всего прочего города с продыхами её площадей и мосточков; противостоит роскоши сановных и аристократических палаццо с их умеренными и обдуманными излишествами.
Дворец Дожей противостоит даже всему церковному метрополитену имени Тинторетто с их чередованием возвышенного и мирского, ровно отмеренного каждой из храмовых остановок: Дукале беспределен во всех измерениях - хотя бы оттого, что так до конца и не воспринимаем.
После первого получаса впадаешь в странный сон с открытыми глазами, обтекающий тебя стороной; на самом деле, поточный туризм свою функцию выполнил более, чем успешно: все эти рафинированные коробки с художественным рафинадом стоят точно окончательно остывшие - пространства здесь тоже слишком много и ни один причудливый потолок не способен согреть всю эту голодную, алчущую тепла, кубатуру.
Омут на омуте и омутом погоняет.
Стены и потолки слишком концентрированы, чтобы между ними, в опустошённых интерьерах могла завестись хоть какая-то жизнь.
Живопись в церквах воздействует определённым образом (дополняя ритуал, иллюстрируя его, позволяя проникнуться); живопись в музеях - немного другим (путём окна в иную, чаще всего, идеальную реальность).
Декоративное украшательство дворцов-музеев всегда нагнетает некоторую плотность наезда, но там же всегда есть и многочисленные просветы, дающие отдохнуть, отдышаться…
… вот что важно: Венеция не даёт отдохнуть. Она обваливается на тебя сразу вся и длится, пока ты здесь, одинаковым набором градостроительных (архитектурных, стилевых) приёмов.
Всё это время она давит на тебя своей славной историей, сыплет десятками звучных имён (на любой вкус и цвет), щеголяя поношенными, но всё ещё разноцветными, с претензией на шик, лохмотьями.
Думаю, при Республике жить в этом городе было странно и страшно: каждый день, куда бы ты ни шёл, зачем бы не направлялся, обязательно окажешься на Сан-Марко и увидишь Дворец, распираемый изнутри какими-то нечеловеческими усилиями.
В самом Дворце случился только один промельк чего-то человеческого и ощутимо живого, несмотря на лакуны: перед самым загоном в Зал Большого Совета случился загончик с облезлыми и почти уже невидимыми, но тщательно реконструированными фресками («Зал Гварьенто»), которые были здесь до пожара 1483-го года.
Те, самые фрески, что предшествовали психоделической спирали Тинторетто, на которую, правда, уже нет ни слов, ни зрения, ни сил.
Она уже не воспринимается даже как мультяшка.
Собственно, возле неё мне и сделали второе замечание, когда ошалевший и придавленный, я не увидел местного служку, одного на всё это бесконечное футбольное поле.
А не увидел я его из-за того, что большую часть времени, этот небольшой, сгорбленный человек в тёплой шапке, стоит спиной к разливанному морю великолепия и смотрит в окно.
В нём внутренний двор Палаццо Дукале и, совсем как в тюрьме, кусочек неба, видимый в пролётах готических арок.
Я, кстати, заметил эту любовь смотрителей венецианских музеев и галерей к окнам, возле которых они ходят туда-сюда, точно привязанные, если, конечно, не разговаривают друг с другом.
А если они начинают говорить и махать руками, то можно не только фотографировать, но и выносить старинную мебель.
Эти массивы искусства делают их крайне бесчувственными к нюансам; один взгляд и ты всё понимаешь про нелёгкую долю заточённого здесь, наедине с прекрасным, маленького подневольного человека.
Кстати, из этого зала, оргазмирующего символами и знаками власти (не зря, всё-таки, итальянцы приложили руку и к строительству московского Кремля, ох, не случайно это!), прямая лестница приводит вас в тюрьму.
В крошево холодного, каменного лабиринта, разумеется, даже лишённого намека на украшательство или, хотя бы, минимальный комфорт.
Роскошь заканчивается одномоментно; начинаются суровые будни с низкими потолками и толстенными стенами.
Но, поскольку тебя до полной бесчувственности накачали вином сказочных богатств, ходишь по этим узким и тусклым коридорам без сильных эмоций.
Эмпатия спит крепким сном. Симпатия тоже.
Просто принимаешь тупо к сведению - ага, вот, значит, как оно было…
…там можно долго блуждать, но я выбрал самый короткий путь и тут же оказался уже в «служебных помещениях» Дукале. Они же «правительственные» (читай, «присутственные места»).
И здесь роскошь уже почти человеческого свойства.
Ну, то есть, и не роскошь совсем, но тщательное внимание к деталям убранства - с обязательными картинами (опять много портретов, в том числе и групповых, выполненных Тинторетто), какие-то закутки с картинами (лучшая их них - «Пьета» Беллини), дубовыми панелями и небольшими, похожими на галетное печенье, потолками.
Кое-где ещё встречаются плафоны, но уже, скорее, в качестве исключения.
Последняя комната переоборудована в книжный магазин (дальше только кафе, упирающееся в Лестницу Гигантов), куда выплываешь, точно из хтонических глубин, живущих под чудовищным давлением.
Точно после прогулки по палубам и бальным залам когда-то затонувшего корабля.
Столько уже об этом видено, столько слышано и даже пересмотрено…
Хотя репродукции и иллюстрации могли бы быть и получше; я-то себе придумал, что все эти недостатки визуального - от категорического запрета на фотографирование в залах.
Оно, впрочем, распространено здесь везде.
Но я всюду вел подрывную партизанскую деятельность (порой, даже под прицелом видеокамер), но остановлен был только дважды.
Причём, в крайне вежливой (лениво-вежливой) форме: на втором этаже Палаццо Фортуни с самыми красивыми окнами, которые мне довелось увидеть изнутри и в самом большом зале Дворца Дожей -в том самом, Большого Совета с центральным фасадным окном, где на всю стену висит самый большой «Рай» Тинторетто, а прочие потолки и стены кто только не расписывал.
Про художников, кстати, здесь очень скоро перестаёшь думать, выискивая знакомые имена Тициана или Веронезе по привычке, во Дворце Дожей полностью лишённой смысла.
Про сюжеты, ими исполненные, тоже.
Причём уже во втором-третьем зале после того, как попадаешь в парадные покои «официальной части» Дукале (личные апартаменты дожа).
После покупки билета, проходишь помещения первого этажа, в которых выставлены оригиналы капителей некоторых фасадных колонн (думаю, Рёскин изучал их, зарисовывал и описывал именно здесь) и попадаешь в огромный внутренний двор, упирающийся в бок базилики Сан-Марко.
Нужно не метаться по этому, оперному совершенно, пространству, но сразу заворачивать направо в сторону лестницы с туалетами; именно этот лестничный пролёт и приводит к «началу экспозиции».
Поднимаешься на второй этаж, сам открываешь тяжёлую деревянную дверь и Веронезе с Тинторетто, не говоря уже о Тициане (выставленном уже в этом первом зале) и прочих Риччи, начинают сыпаться на тебя с устрашающей скоростью.
Точно раньше они были заперты в контейнере, забитом до самой верхотуры, а ты нечаянно открыл шкаф Пандоры парадную дверь.
Со стен, беспросветно расписанных и украшенных, с потолка, в золочённых закоулках которого запечены, точно секретики, плафоны самой разной формы - совсем как дорогие наборы невкусных шоколадных конфет в торжественных коробках, где рифленой пластиковой роскоши гораздо больше, чем, собственно, шоколадного тела.
Причём, едва ли не каждый следующий зал становится шире и богаче предыдущего, а аллегорические изображения слились в один единый, как на игральных картах, бесконечный серо-буро-малиновый поток.
Пробки выбивает почти мгновенно, а дальше тупо и полуслепо таращишься на всё, что обступает вокруг, каждый раз всё более отчётливо понимая, что следующей такой порции красоты организм вынести не в состоянии.
Тем, не менее, переходишь в следующий зал, садящий зрение ещё серьёзнее.
Если современный человек не способен вынести всего этого художественного энтузиазма, то как же воспринимал обрушившиеся на него золотые небеса венецианец (или приезжий) многократно минувших времён?
Когда никакого кино не было даже близко.
Здесь, кстати, многое понимаешь про Венецианскую республику, какой она себя видела (или же хотела видеть): внутри Дукале вполне может поместиться весьма вместительный квартал городских лабиринтов, поэтому простор Дворца противостоит всей прочей тесноте всего прочего города с продыхами её площадей и мосточков; противостоит роскоши сановных и аристократических палаццо с их умеренными и обдуманными излишествами.
Дворец Дожей противостоит даже всему церковному метрополитену имени Тинторетто с их чередованием возвышенного и мирского, ровно отмеренного каждой из храмовых остановок: Дукале беспределен во всех измерениях - хотя бы оттого, что так до конца и не воспринимаем.
После первого получаса впадаешь в странный сон с открытыми глазами, обтекающий тебя стороной; на самом деле, поточный туризм свою функцию выполнил более, чем успешно: все эти рафинированные коробки с художественным рафинадом стоят точно окончательно остывшие - пространства здесь тоже слишком много и ни один причудливый потолок не способен согреть всю эту голодную, алчущую тепла, кубатуру.
Омут на омуте и омутом погоняет.
Стены и потолки слишком концентрированы, чтобы между ними, в опустошённых интерьерах могла завестись хоть какая-то жизнь.
Живопись в церквах воздействует определённым образом (дополняя ритуал, иллюстрируя его, позволяя проникнуться); живопись в музеях - немного другим (путём окна в иную, чаще всего, идеальную реальность).
Декоративное украшательство дворцов-музеев всегда нагнетает некоторую плотность наезда, но там же всегда есть и многочисленные просветы, дающие отдохнуть, отдышаться…
… вот что важно: Венеция не даёт отдохнуть. Она обваливается на тебя сразу вся и длится, пока ты здесь, одинаковым набором градостроительных (архитектурных, стилевых) приёмов.
Всё это время она давит на тебя своей славной историей, сыплет десятками звучных имён (на любой вкус и цвет), щеголяя поношенными, но всё ещё разноцветными, с претензией на шик, лохмотьями.
Думаю, при Республике жить в этом городе было странно и страшно: каждый день, куда бы ты ни шёл, зачем бы не направлялся, обязательно окажешься на Сан-Марко и увидишь Дворец, распираемый изнутри какими-то нечеловеческими усилиями.
В самом Дворце случился только один промельк чего-то человеческого и ощутимо живого, несмотря на лакуны: перед самым загоном в Зал Большого Совета случился загончик с облезлыми и почти уже невидимыми, но тщательно реконструированными фресками («Зал Гварьенто»), которые были здесь до пожара 1483-го года.
Те, самые фрески, что предшествовали психоделической спирали Тинторетто, на которую, правда, уже нет ни слов, ни зрения, ни сил.
Она уже не воспринимается даже как мультяшка.
Собственно, возле неё мне и сделали второе замечание, когда ошалевший и придавленный, я не увидел местного служку, одного на всё это бесконечное футбольное поле.
А не увидел я его из-за того, что большую часть времени, этот небольшой, сгорбленный человек в тёплой шапке, стоит спиной к разливанному морю великолепия и смотрит в окно.
В нём внутренний двор Палаццо Дукале и, совсем как в тюрьме, кусочек неба, видимый в пролётах готических арок.
Я, кстати, заметил эту любовь смотрителей венецианских музеев и галерей к окнам, возле которых они ходят туда-сюда, точно привязанные, если, конечно, не разговаривают друг с другом.
А если они начинают говорить и махать руками, то можно не только фотографировать, но и выносить старинную мебель.
Эти массивы искусства делают их крайне бесчувственными к нюансам; один взгляд и ты всё понимаешь про нелёгкую долю заточённого здесь, наедине с прекрасным, маленького подневольного человека.
Кстати, из этого зала, оргазмирующего символами и знаками власти (не зря, всё-таки, итальянцы приложили руку и к строительству московского Кремля, ох, не случайно это!), прямая лестница приводит вас в тюрьму.
В крошево холодного, каменного лабиринта, разумеется, даже лишённого намека на украшательство или, хотя бы, минимальный комфорт.
Роскошь заканчивается одномоментно; начинаются суровые будни с низкими потолками и толстенными стенами.
Но, поскольку тебя до полной бесчувственности накачали вином сказочных богатств, ходишь по этим узким и тусклым коридорам без сильных эмоций.
Эмпатия спит крепким сном. Симпатия тоже.
Просто принимаешь тупо к сведению - ага, вот, значит, как оно было…
…там можно долго блуждать, но я выбрал самый короткий путь и тут же оказался уже в «служебных помещениях» Дукале. Они же «правительственные» (читай, «присутственные места»).
И здесь роскошь уже почти человеческого свойства.
Ну, то есть, и не роскошь совсем, но тщательное внимание к деталям убранства - с обязательными картинами (опять много портретов, в том числе и групповых, выполненных Тинторетто), какие-то закутки с картинами (лучшая их них - «Пьета» Беллини), дубовыми панелями и небольшими, похожими на галетное печенье, потолками.
Кое-где ещё встречаются плафоны, но уже, скорее, в качестве исключения.
Последняя комната переоборудована в книжный магазин (дальше только кафе, упирающееся в Лестницу Гигантов), куда выплываешь, точно из хтонических глубин, живущих под чудовищным давлением.
Точно после прогулки по палубам и бальным залам когда-то затонувшего корабля.