Первый и Пятый фортепианные концерты Бетховена. Р. Бухбиндер, ГАСОР. КЗЧ
Сначала, как и было вчера обещано, про то, как ноги слушают музыку. Впечатление формируется в голове - изморозью с изнанки, всё более и более укрепляющейся и всё более материальной. Так зимнее окно, поначалу лишь слегка покрытое снежным узором, индевеет, становится непрозрачным если градус продолжает падать.
Так и здесь: общее впечатление падает вниз, формируясь по ходу движения, пока не начинает собираться в ногах, всячески уплотняясь и утрамбовываясь. Но ноги слушают музыку с двух сторон - по паркету ведь тоже распространяются звуковые колебания, встречаясь со спущенными вниз узаконенными всем телом реакциями где-то в области колен.
Ещё заметил. Время от времени, если концерт захватил, разрешая рассеянность (когда перестаёшь себя контролировать с прежней отчётливостью, когда допускаешь автоматизм телодвижений, как бы отделённых, отдалённых от процесса слушанья), ловишь себя на том, что бёдра вдавливаются в край кресла - точно это усилие помогает музыкантам работать бесперебойно и на должной музыке высоте.
Вдруг чувствуешь (начинаешь чувствовать) эту свою слегка болезненную спаянность с краем, волевым усилием разрешаешь бёдрам расслабиться, отпустить ситуацию на волю - раз уж она действительно (как в летящем над облаками самолёте) от тебя не зависит.
Протяжённость от бедра до колена и есть место, где внутренние впечатления перестают быть осознанными, превращаясь в чистое музыкальное пространство, точно так же задействованное в слушанье как нос или же глаза.
Для второго концерта цикла Рудольф Бухбиндер оставил Первый фортепианный концерт Бетховена и Пятый, то есть, первый и последний, видимо, решив продемонстрировать единство и борьбу противоположностей в их биографическом развитии.
И в самом деле, концерты эти полны предчувствий, эскизов к будущим симфониям, точно раскрывающим в недалёком будущем предварительные наброски во всю потенциально возможную широту. Кажется, это одно из важнейших свойств фортепианных концертов Бетховена в нынешнем их австро-российском исполнении - постепенно обрастать плотностью и конкретикой, многочисленными оборотами сложности и мастерства.
Если в Первом фортепианном концерте двадцатипятилетний композитор вываливает перед изумлёнными слушателями всё, что только было накоплено в раннюю пору (венскую публику, перекормленную изысканными музыкальными приношениями обязательно нужно было изумить), то последний, Пятый, оказывается максимально сложным из-за постоянно развивавшегося бетховенского стиля, берущего, по нарастающей, одну высоту за другой.
Так и есть: Бухбиндер объединяет два этих лакомства одной программой, повышая градус внутренней раскованности и эмоциональной вовлечённости. Кажется, программа второго вечера ему интереснее (ближе, роднее) ещё и оттого, что сыгранность с оркестрантами «Светлановского» Государственного академического симфонического оркестра России, достигает нового уровня единения.
Бухбиндер играет с прежней сдержанностью, лишь добавляя в свои трактовки немного иронии и светлого чувства, открыто радуясь бескорыстной «игре в Бетховена».
Хотя, да, общий настрой концерта остаётся прежним: Бухбиндер не спрашивает, как это принято у русских пианистов, но отвечает (причём сугубо утвердительно). Это у него не размышление, но констатация, чёткая, хотя и многомысленная. Бетховен Бухбиндера - не заоблачный олимпиец, охватывающий взором бездны и выси Мiра, но вполне земной (хотя и без заземления), азартный человек, способный так выстроить концерт, чтобы солист мог управлять оркестром, не отходя от рояля.
Следить за Бухбиндером, эффективным управленцем музыкой, было одно удовольствие: лишённый какой бы то ни было позы, он играл возвышенно и вдохновенно в вполоборота к оркестру.
Ему не нужны постепенно накапливаемая сосредоточенность на собственной персоне и партии; жесты, обычно маркирующие сценическое священнодействие (на фасаде КЗЧ многометровые афиши Бухбиндера и Мацуева, призывающего помочь пострадавшему Приморью висят рядом и вряд ли можно найти две более диаметрально противоположные исполнительские манеры) как волшебство отсутствуют у Бухбиндера напрочь: обладающий острым чувством стиля и понимающий, что такое "пошлость", пианист упивался свободой, даруемой ему мастерством и знанием, щедро делился своим умением с оркестрантами, которые тут же возвращали ему всё это с горкой.
По нынешним временам - большая смелость быть «тихим», незаметным. Умным. Культурным. Не бояться пауз, из-за которых (и в которых) столичная публика, бегущая тишины, начинает нервно кашлять и шуршать фантиками. Растягивать остановки, не поддаваясь на провокации, не комкать затверженный рисунок, обретая внутри него покой и волю. Главное открытие этих двух концертов- жгучая современность Бетховена, гораздо более радикального и изобретательного, чем все авангардисты, от концептуалистов до минималистов, вместе взятые.
С этим знанием, конечно, не побежишь тут же в пластиночный магазин: такая тихая лирика прописывается лишь для «наружного употребления» вживую (на концерте), однако, всегда важно знать о возможности иных подходов и совершенно иного существования внутри до самосожжения заезженного репертуара.
Удивительное, удивляющее сочетание одухотворённой дистанции и мнимой (видимой) простоты.
Ну, а что ещё можно противопоставить вакханалии всеобщей (не только звуковой) разнузданности?
Лишь собственное джентльменство. Только трезвость и нежность.
Так и здесь: общее впечатление падает вниз, формируясь по ходу движения, пока не начинает собираться в ногах, всячески уплотняясь и утрамбовываясь. Но ноги слушают музыку с двух сторон - по паркету ведь тоже распространяются звуковые колебания, встречаясь со спущенными вниз узаконенными всем телом реакциями где-то в области колен.
Ещё заметил. Время от времени, если концерт захватил, разрешая рассеянность (когда перестаёшь себя контролировать с прежней отчётливостью, когда допускаешь автоматизм телодвижений, как бы отделённых, отдалённых от процесса слушанья), ловишь себя на том, что бёдра вдавливаются в край кресла - точно это усилие помогает музыкантам работать бесперебойно и на должной музыке высоте.
Вдруг чувствуешь (начинаешь чувствовать) эту свою слегка болезненную спаянность с краем, волевым усилием разрешаешь бёдрам расслабиться, отпустить ситуацию на волю - раз уж она действительно (как в летящем над облаками самолёте) от тебя не зависит.
Протяжённость от бедра до колена и есть место, где внутренние впечатления перестают быть осознанными, превращаясь в чистое музыкальное пространство, точно так же задействованное в слушанье как нос или же глаза.
Для второго концерта цикла Рудольф Бухбиндер оставил Первый фортепианный концерт Бетховена и Пятый, то есть, первый и последний, видимо, решив продемонстрировать единство и борьбу противоположностей в их биографическом развитии.
И в самом деле, концерты эти полны предчувствий, эскизов к будущим симфониям, точно раскрывающим в недалёком будущем предварительные наброски во всю потенциально возможную широту. Кажется, это одно из важнейших свойств фортепианных концертов Бетховена в нынешнем их австро-российском исполнении - постепенно обрастать плотностью и конкретикой, многочисленными оборотами сложности и мастерства.
Если в Первом фортепианном концерте двадцатипятилетний композитор вываливает перед изумлёнными слушателями всё, что только было накоплено в раннюю пору (венскую публику, перекормленную изысканными музыкальными приношениями обязательно нужно было изумить), то последний, Пятый, оказывается максимально сложным из-за постоянно развивавшегося бетховенского стиля, берущего, по нарастающей, одну высоту за другой.
Так и есть: Бухбиндер объединяет два этих лакомства одной программой, повышая градус внутренней раскованности и эмоциональной вовлечённости. Кажется, программа второго вечера ему интереснее (ближе, роднее) ещё и оттого, что сыгранность с оркестрантами «Светлановского» Государственного академического симфонического оркестра России, достигает нового уровня единения.
Бухбиндер играет с прежней сдержанностью, лишь добавляя в свои трактовки немного иронии и светлого чувства, открыто радуясь бескорыстной «игре в Бетховена».
Хотя, да, общий настрой концерта остаётся прежним: Бухбиндер не спрашивает, как это принято у русских пианистов, но отвечает (причём сугубо утвердительно). Это у него не размышление, но констатация, чёткая, хотя и многомысленная. Бетховен Бухбиндера - не заоблачный олимпиец, охватывающий взором бездны и выси Мiра, но вполне земной (хотя и без заземления), азартный человек, способный так выстроить концерт, чтобы солист мог управлять оркестром, не отходя от рояля.
Следить за Бухбиндером, эффективным управленцем музыкой, было одно удовольствие: лишённый какой бы то ни было позы, он играл возвышенно и вдохновенно в вполоборота к оркестру.
Ему не нужны постепенно накапливаемая сосредоточенность на собственной персоне и партии; жесты, обычно маркирующие сценическое священнодействие (на фасаде КЗЧ многометровые афиши Бухбиндера и Мацуева, призывающего помочь пострадавшему Приморью висят рядом и вряд ли можно найти две более диаметрально противоположные исполнительские манеры) как волшебство отсутствуют у Бухбиндера напрочь: обладающий острым чувством стиля и понимающий, что такое "пошлость", пианист упивался свободой, даруемой ему мастерством и знанием, щедро делился своим умением с оркестрантами, которые тут же возвращали ему всё это с горкой.
По нынешним временам - большая смелость быть «тихим», незаметным. Умным. Культурным. Не бояться пауз, из-за которых (и в которых) столичная публика, бегущая тишины, начинает нервно кашлять и шуршать фантиками. Растягивать остановки, не поддаваясь на провокации, не комкать затверженный рисунок, обретая внутри него покой и волю. Главное открытие этих двух концертов- жгучая современность Бетховена, гораздо более радикального и изобретательного, чем все авангардисты, от концептуалистов до минималистов, вместе взятые.
С этим знанием, конечно, не побежишь тут же в пластиночный магазин: такая тихая лирика прописывается лишь для «наружного употребления» вживую (на концерте), однако, всегда важно знать о возможности иных подходов и совершенно иного существования внутри до самосожжения заезженного репертуара.
Удивительное, удивляющее сочетание одухотворённой дистанции и мнимой (видимой) простоты.
Ну, а что ещё можно противопоставить вакханалии всеобщей (не только звуковой) разнузданности?
Лишь собственное джентльменство. Только трезвость и нежность.