Воспоминания о Бенте (Часть вторая)
Я, кстати, помню этот момент, когда Март Иосифович, буквально на ходу (мы шли из университета на остановку; возле Теплотехнического института, поднимаясь из подземного перехода), он мне и сказал своё методологическое бонмо: «Теория - это история».
Я тогда переживал, что не смогу создать для диссертации стройную, научно убедительную концепцию, а Бент, пожав плечами, начал объяснять, что ничего бояться не следует, нужно лишь ввязаться и начать излагать то, что тебе есть сказать по порядку, «война план покажет».
Логика изложения сама, де, тебя подтолкнёт к стройности и очевидности концепции.
На титульном листе своей монографии о типологии романтической новеллы, изданной в Иркутске, он мне написал не без иронии: «Язык до Киева доведёт, - а может - и за Прут (запрут)». «Поэта далеко заводит речь»; Диме Бавильскому, поэту и эссеисту, в день его вхождения в классическую традицию…» 02.06.1993
7.
Примерно тогда же Марк Иосифович подарил мне свою главную книгу - «Вертер, мученик мятежный», посвящённый «биографии одной книги» и изданной родным университетом (хорошо бы переиздать теперь не как брошюру, но как честную монографию в толстой обложке!).
Взяв перечитывать эту книгу сейчас, когда Марка Иосифовича уже не стало, я, с облегчением, между прочим, обратил внимание, что она нисколько не устарела.
А ещё увидел то, что сквозь бесстрастность изложения просвечивает собственная бентовская экзистенция, когда становится понятно, что, собственно, ему Гекуба, «буря и натиск», Клейст и страдания юного В.
«Бент» на Яндекс.Фотках
В книге этой Бент неоднократно напрямую говорит о «германском вопросе», неразрешимом в тогдашних исторических условиях, ломавших многие судьбы на противоречии между возможностями внутренне развитого человека и социальными ограничениями достаточно тоталитарного буржуазного немецкого общества.
«В романе Гёте речь по преимуществу шла о самоутверждении личности, и в этом смысле эмансипации от стеснений феодально-аристократического, бюрократического, деспотического общества и государства…»
Марк Иосифович не оправдывает самоубийства Вертера, как единственно возможного выхода за пределы, предоставляемые эпохой романтизма, но понимает самоубийц настолько проникновенно (насколько это возможно в рамках филологических штудий), что нет другого мнения - исследователь говорит, в первую очередь, о себе.
О себе и о своей жизни в Советской России, печатавшей огромными тиражами сочинения классиков (и, таким образом, как бы подталкивая граждан к самоорбразованию), но, с другой стороны, корёжа репутации ни в чём не повинных новеллистов пугающими ярлыками, типа «реакционный романтик», как в советской науке было принято означать главный научный интерес профессора Бента - Гофмана и Клейста.
Запретное не только манит, создавая вокруг старинных произведений, ауру избранности и утончённости, но и даёт возможность изучения с погружением, выливающегося в параллельное всему существование.
Весьма символичным кажется, что именно от Марка Иосифовича я узнал о эскапизме (однажды он обозвал меня этим непонятным словом, а вышло, как всегда, в точку).
8.
Все студенты боялись его фирменной придумки - "карточек", на которые он заставлял выписывать имена и фамилии литературных персонажей из списка обязательной литературы, которые сам для себя заполнял весьма артистическим, аккуратным почерком.
На экзамене требовал описание щита Ахиллеса, был из тех евреев, которых уважают и ценят даже самые лупоглазые антисемиты; любил ввернуть в лекции иноязычную цитатку, помню как кто-то из бывших рабфаковцев поражался: "Он тебе и по-немецки, он тебе и по-французски, и тут же на латыни..."
Первую свою сессию ему я чуть не завалил, так как не до учёбы же мне совершенно было, первая любовь и всё такое.
Помню, что пришёл под конец консультации за день до экзамена, а Бент рассказывает про ирландские саги, мол, чем-то они напоминают модернистское письмо.
Услышав знакомое слово, я тут же уточнил в чём этот модернизм проявляется.
Марк Иосифович как всегда меланхолично растянул гласные, мол, как у Хемингуэя... телеграфный стиль... всё в подтексте...
На следующий день, по закону подлости, мне, разумеется, попал билет по исландские саги.
И единственное что я мог про них сказать я написал уже двумя строчками выше.
Бент хмыкнул и пожал плечами, а я ему говорю (так как человеком был тогда самым что ни на есть непосредственным):
- Марк Иосифович, а мне нельзя тройку получать.
- Это почему же? - Он даже оторопел от такой наглости.
- Потому что меня папа в Москву на каникулы не отпустит. Он сказал, что если я сдам сессию без троек, то он мне оплатит дорогу до столицы (а у меня туда как раз первая любовь намылилась - к подруге на Рязанский-то на проспект).
От такой наглости Бент оторопел ещё больше.
И позволил мне тянуть второй билет, а четвёрку в зачётке нарисовал просто так.
А потом мы с ним даже практически подружились.
А когда умер Сахаров я в нём едва ли не разочаровался - узнав скорбную весть, накануне, я примчался в универ с жаждой мести и жизненной необходимостью широкого общественного жеста (раньше я себе позволял подобное), а первая пара - Бентовская.
Лекция у всего потока и все (ну, или только я один), затаив дыхание ждал, что Учитель скажет о Главном Советском Святом.
А он ничего не сказал, просто начал лекцию, хотя по умным глазам его видно было, что о смерти знает и многое понимает, но как собака - только вот ничего не говорит.
Я тогда на него обиделся - и точно собака, зато сейчас понимаю как же правильно он поступил. Мудро. Единственно верно.
Это раньше я думал, что все устроены одинаково и что все, как один...
Это я раньше был уверен в необходимости широких, едва ли не театральных жестов...
А в интервью 1993 года он прояснит свою позицию: «Недавно, осенью прошлого года, будучи в Москве, я решил доказать самому себе, что не лишен способности проникаться общими настроениями. Невзирая на дурную погоду, я отправился на митинг, проходивший на Тверской, разумеется, в рядах сторонников Президента. Под трехцветными, а не под красными знаменами. Тем не менее ощущение, которое я немедленно испытал, появившись около памятника Юрию Долгорукому, было: «А я-то, собственно, что здесь делаю?"
Я - человек с тротуара человек, который смотрит. Позиция, конечно, не очень почтенная, но очень традиционная для интеллектуалов - обо всем судить без чрезмерной горячности, без чрезмерного энтузиазма.
Оказавшись в этих рядах, очень немногочисленных, прошитых интеллигенцией, я почувствовал, что даже в этих условиях уровень коллективного сознания куда ниже индивидуального.
Я уже не мог присоединяться к лозунгам, которые произносились или выкрикивались. Они казались мне слишком односторонними, слишком примитивными, даже слишком демагогическими. Все существует не в черно-белом исполнении, но, конечно, гораздо пестрее. Или, если угодно, разноцветнее…»
9.
Сейчас вспомнилось ещё одно его бонмо, с отсылкой к Фонвизину (просто так Марк Иосифович, кажется, слов не говорил) - «география не барская наука…», сказанное какому-то бедолаге, запутавшемуся на зачёте в Константинополях и Царьградах.
Возможно, Марк Бент был таким отстранённым от румяной южноуральской повседневности потому, что немецкие романтики, взошедшие на немецкой философии и немецком искусстве, позволяли ему воспринимать Челябинск, студентов и всё, что пело и шумело в трамвае, идущем на улицу имени Братьев Кашириных, проходящей через всё низовье Северо-Западного района города Челябинска, как морок и туман, которые в любой момент могут развеяться.
Тут ведь многие десятилетиями существуют в схожем режиме; и дело даже не в выбросах челябинских заводов, делающих местный воздух таким же осязаемым и ощутимым как прокисшая пища, но в том, что провинциальный образ жизни не предполагает серьёзной культурной среды общения.
В областных центрах (не говоря о районных) отсутствует «общество»; причём, как в смысле общественного мнения, так и культурного (а культура это, как мы помним, обмен не белым шумом, но чистой информацией).
Вот отчего местные университеты (а ещё, может быть, театры, как место встреч странных и нестандартных людей) это не просто очаги культуры, но места для спасения тех, кто задумывается о качестве личного умственного топлива.
Провинциальный умник нарушает главное свойство местной жизни - с тем темпераментом, что дан ему от рождения, интеллектуал включает всю доступную ему самостоятельность, из-за чего относительно спокойная жизнь, как у других, заканчивается.
У разреженной плотности нестоличной творческой жизни существует несколько следствий. Одно из них - вынужденное изобретение велосипеда, давно используемого в столицах (тогда, как у тебя на это, достаточно техническое, служебное изобретение уходят годы и годы).
Другое, зато, открывает невиданные просторы для описания действительности, никем до тебя не запротоколированной («ты стал себе Адамом, даруя имена…»).
Но для этого важно не уходить в себя, иначе какая разница где ты, вообще-то, существуешь?!
В 1995 я записал его слова: «Челябинск меня устраивает в той же мере, в какой Россия. А она устраивает не очень. Это не значит, что есть силы, воля и способности, чтобы уехать. Тем более, я живу все-таки не в этих географических условиях, но в культуре, в пространстве литературы, которую читаю. Которая позволяет отключиться от бытовых проблем…»
Когда я начинал перечитывать книгу о юношеском романе Гёте, то, с горечью подумал, что Марк Иосифович не использовал возможностей адамического самоназывания, слишком уж он был пространством и временем немецких романтиков полным; то есть ему этого вполне хватало.
Но продвигаясь к концу монографии, я начал менять своё мнение. Раньше мне не нравилось, что «Вертер, мученик мятежный» посвящён изучению самого романа лишь отчасти - вся вторая половина книги рассказывает о русских «следах» вертеровской истории. О наследниках «по прямой линии», как он их сам обозначил.
Так, Бент обращает внимание на генезис образа Ленского, затем пробирается в поэтическую мастерскую Пастернака; буравит свои, сугубо личные «кротовьи норы» в теле общей культуры, а это уже высший пилотаж, а не сиденье на традиционной филологической эпистоле и опыте В. Жирмунского.
А, главное, что, при этом, сквозь беспристрастный текст он говорит о себе; о том, что было важно для него; и это же не только чувствуется, это видно.
Конечно, в интеллектуальном смысле он был законченным одиночкой.
Впрочем, как каждый из нас.
Как Вертер.
10.
Качество преподавателя, косвенным образом, можно оценивать через плотность студенческих конспектов. Есть, ещё помню, лекторы, от которых, как бы ты ни старался, невозможно записать даже и пары абзацев.
От лекций Марка Иосифовича у меня остались самые полные и чёткие тетрадки. Лежат где-то, с подчёркиваниями и перечислением того, что тогда, вечность назад, казалось важным.
Это ты только потом запоздало осознаёшь, что учился не для того, чтобы сдать очередную сессию; и что все эти списки обязательной литературы и сложности с заучиванием стихов наизусть, нужны не для галочки и не для того, чтобы сделать студенческую жизнь особенно тяжёлой, но потому что больше у тебя уже никогда (!) не будет шансов вернуться к тому, что тебе вкладывали в голову учителя.
Странный момент: когда ты это поймёшь, будет уже поздно; поезд ушёл, но, с другой стороны, у хорошего преподавателя материал и педагогические навыки устроены таким хитроумным образом, что самое важное оседает, несмотря на рассеянное студенческое внимание, голод-холод, невыспанность и первые влюблённости.
Я уже давно заметил, что никакие, даже самые остроумные подробности, во множестве рассыпанные по страницам самых умных и точных книг, всё равно не вспоминаются.
Читая, наслаждаешься, цокаешь языком, что-то себе подчёркиваешь, даже, порой, выписываешь, зная, что всё равно же не пригодится…
Но каким-то, сто десятым образом, тем не менее, пригождается. И если не буквой, то уж точно духом, основополагающим методом, ощущением железобетонного каркаса, который и есть, вероятно, самое главное.
То, что мы все затем по жизни несём.
Некролог: http://paslen.livejournal.com/1253426.html
Как его выживали с факультета: http://paslen.livejournal.com/1340456.html
Первая часть воспоминаний "Небо без алмазов": http://paslen.livejournal.com/1340685.html