Дневник читателя. В. Беньямин «Московский дневник»
В ожидании зимы, который раз перечитывал сборник записей, которые Беньямин вёл на рубеже 1926 - 1927-х годов, во время своей единственной поездки в СССР.
Влюблённый в Асю Лацис, дико напоминающую мне Таню и всю нашу ситуацию подвешенности конца девяностых, он так и не добивается от неё согласия.
Рядом с Асей - журналист Райх, позже ставший её мужем, Ася болеет, лечится в санатории, Беньямин её навещает, вместе они бродят по заснеженной Москве, смотрят кино и магазины; подвешенная ситуация так и не разрешается.
Ситуация длится и не может никак измениться - и этим, кстати, весьма похожа на место действия, хаос которого давит действующим лицам этой истории на нервы.
Этот нервный, постоянно напряжённый, хотя и лишённый взвинченности, состоящий из недоговорённостей, фон оказывается благоприятной средой для беглых культурологических заметок, лишённых прямых оценок (исключение Беньямин делает только для произведений искусства, фильма Кулешова, спектаклей Мейерхольда и Еврейского камерного, посредственности Ларионова и Гончаровой, бездарного Ильинского, разочарование от Таирова и Коонен), что удваивает ощущение неопределённости, совершенно кафкианской по духу.
Оптика «Процесса» и «Замка» обеспечивается невозможностью окончательного проникновения чужака внутрь системы.
Дополнительную Кафку текст выдаёт и на топографическом уровне: Беньямин кружит по центру (в районе Тверского бульвара и Триумфальной площади), не сильно с тех пор изменившемуся (разве что, минус метро).
Все эти пласты, одновременным действием, точно снегом заносят улицы и бульвары, узкие перенаселённые тротуары ( они «придают Москве нечто от провинциального города, или, вернее, импровизированной метрополии, на которую её роль свалилась совершенно внезапно…» , 45) и полупустые комнаты.
Когда даже поездка на общественном транспорте может превратиться в приключение: «Азарт, которым сопровождается здесь поездка в трамвае. Через заиндевевшие окна никогда не разобрать, где находишься. А когда узнаёшь, то путь к выходу преграждает масса втиснувшихся в трамвай людей. Поскольку вход в вагон сзади, а выход - спереди, приходится пробираться сквозь толпу, и получится ли это, зависит от удачи и от бесцеремонного использования физической силы. В то же время есть кое-какой вид комфорта, неизвестный в Западной Европе. Государственные продовольственные магазины открыты до одиннадцати часов вечера…» , 44-45)
Беньямин беден; поездка в Москву для него возможность (впрочем, неосуществлённая) найти работу; поэтому он крайне ограничен в средствах, в выборе подарков и еды (зайдя в «Прагу», он покупает Асе шашлык, а себе пиво).
Единственное, в чём Беньямин не может себе отказать - в покупке [народных] игрушек.
Да, он темпераментный коллекционер; страсть, сублимирующая невозможность решения всех тяготеющих над Беньямином проблем, заставляет его скупать встанек-ванек и подолгу зависать возле витрин.
К психоаналитику не ходи: игрушки (субститут всепроникающей хтони, личной, общественной и бытовой) переводят неразрешимость и вагончики многочисленных невозможностей на иной, травестированный (? Приручаемый, приручённый), уровень лабиринта.
А есть ведь ещё умозрительный, мерцающий лабиринт, проступающий сквозь очертания текста - долго ли, коротко ли, но Беньямин продолжает в Москве работать над переводом эпопеи М. Пруста (если быть точнее, «Под сенью девушек в цвету»).
Апофеоз и квинтэссенция модернизма.
«Толпы людей, через которые я должен был проталкиваться с ёлкой и покупками, утомили меня. В номере я лёг на постель, стал читать Пруста и есть засахаренные орехи, которые мы куили потому что их очень любит Ася…»
Другим важным лейтмотивом книги оказываются случайные встречи Беньямина с московскими знакомыми.
Он их встречает постоянно, сталкивается на улице и в магазинах чаще привычного (особенно странными эти встречи выглядят, когда он забивает с кем-то встречу, опаздывает и не застаёт, а потом случайно сталкивается в подъезде, театре или где-то ещё) - если бы Беньямин писал роман то такая частотность, выше среднестатистической, подорвала бы к нему доверие.
Но «Московский дневник» документален; начинаешь не переделывать текст под себя, но приспосабливать понимание к тексту - все эти случайности должны о чём-то говорить.
Об избирательности внимания и силе авторского воображения? О том, что Беньямин, мало кого в Москве знавший, постоянно ходил одними и теми же тропами (как своими, так и интеллигентскими) - основными маршрутами исторического (культурного и какого угодно) центра.
…для меня записки Беньямина являются образцом жанра дневника наблюдений, уровень которого мне хотелось бы, в конечном счёте, достичь.
Смешивая личный дискурс и внешний (историю личных отношений и наблюдения за «камнями», принадлежащими всем, удачно накладывая интеллектуальное напряжение на сложность отношений с Асей и Райхом), минимальными средствами Беньямин создаёт особый топологический язык, выстраивающий на изнанке читательского затылка .
Путевые заметки оказываются для меня сегодня едва ли не главным жанром.
Микс фикшн и нон-фикшн позволяет смешивать точность описаний с неизбежной субъективностью отбора, позволяющих осуществить главную твою возможность - через неповторимость перемещений и встреч, «камней» и «лиц», реализовать стратегию свидетеля.
Единственную стратегию из тебе доступных.
