о моральности бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, ч. 4
(предыдущая часть здесь)
Отрывок из статьи Бернштейна, в которой исследуются возможные альтернативы атомным бомбардировкам Японии.
Barton J. Bernstein, “Understanding the Atomic Bomb and the Japanese surrender: Missed Opportunities, Little-Known Near Disasters, and Modern Memory” // Diplomatic History, т. 19, № 2 (Spring 1995), стр. 227-273; тж. перепечат. в ed. Michael J. Hogan, “Hiroshima in history and memory”, Cambridge University Press, 1996; тж. в ed. Edward R. Beauchamp, “History of contemporary Japan, 1945-1998”, (т. 1 серии “Dimensions of contemporary Japan”), Taylor & Francis, 1998; тж. в ed. Walter L. Hixson, “The American Experience in World War II: The atomic bomb in history and memory” (т. 7 серии “The American Experience in World War II”), Taylor & Francis, 2003.
В приводимом далее отрывке исследуется, составляло ли советское вступление в войну такую альтернативу.
Указывается, что американское командование не приписывало существенного военного (военно-оперативного) значения советскому вступлению в войну. Потенциальная ценность советских военных действий состояла в том, что они сковывали японские войска в Маньчжурии, но советские силы и так сковывали иx, одним сосредоточением на советской территории, без вступления СССР в войну. Советское вступление в войну, таким образом, не добавляло существенной сугубо военной пользы, не вело к избежанию необходимости высадки, и с военной точки зрения оказывало мало влияния на принятие Японией решения о капитуляции. Советские войска также априори не могли принять на себя часть кровопролития высадки, т.к. не располагали средствами транспортировки значительных сил на острова (особ. дальние от СССР - Кюшу и Хоншу, где были сосредоточены основные японские силы, и где и решалась бы военным образом судьба войны).
В приводимом отрывке упоминается (но эта тема не развивается в нём детальнее), что шок советского вступления в войну носил по преимуществу дипломатическую природу - лишая японское правительство надежды на советскую медиацию в переговорах с США и Англией и выторговывания условий перемирия, которых желало добиться японское правительство. Однако тот же эффект мог быть достигнут и без вступления СССР в войну с Японией - если бы советское правительство просто сообщило японскому правительству или заявило публично, что не намерено выступать в роли такого посредника. Наконец, значение, которое приписывалось японскими decison-maker-ами Советскому Союзу в качестве медиатора, было крайне невысоким: Япония нимало не позаботилась предложить СССР какие-то условия для осбуждения, а призывы японского посла в СССР к японскому правительству отнестись к делу хоть с какой-то серьёзностью оставались без ответа. Таким образом, японское руководство (та его часть, которая располагала реальной властью в вопросах войны и мира, и от которой зависело принятие решения) не приписывало какого-либо существенного значения возможной посреднической роли СССР. Наконец, если бы Японии вообще потребовался дипломатический посредник для ведения переговоров с США, СССР отнюдь не был монопольным кандидатом на такую роль. Поэтому "дипломатический" шок от вступления СССР в войну нельзя полагать большим; и, действительно, утрата возможности посредничества СССР не фигурирует заметным образом в послевоенных показаниях японских участников принятия решения о капитуляции о двигавших ими мотивах и происходивших обсуждениях.
Условия прекращения войны, которых японские decision-maker-ы желали добиться -- чтобы кратко их напомнить -- состояли в следующем:
- Сохранение kokutai, что в неточном переводе на другие языки выражалось термином “сохранение императора”. В действительности kokutai, о сохранении которого вели речь японские decision-maker-ы, и цель сохранения которого они преследовали, в данном контексте означает существовавшую японскую политическую структуру “японского самодержавия”, с монархом стоящим над конституцией, окружающими его милитаристскими и политически реакционными кругами и прочими имперскими учреждениями политической структуры. Это устройство резко контрастирует системе установленной в результате оккупации - конституционной монархии при демократическом строе. Фактически, японское правительство стремилось к тому, чтобы избежать политической реформы и сохранить имперские учреждения и авторитарно-милитаристсткую структуру, которые явились коренной причиной войны, и сохранение которых означало бы продолжающуюся угрозу очередной войны в будущем. (См. подр. напр. Herbert P. Bix, “Japan’s Delayed Surrender: A Reinterpretation” // Diplomatic History, т. 19, № 5, стр. 197-225)
- Отказ США от оккупации Японии и гарантии неоккупации, что рассматривалось как гарантия избежания политической реформы и сохранения имперских учреждений и имперской политической структуры Японии.
- Сокращение армии должно было осуществляться самим kokutai.
- Вопрос о наказании военных преступников должен был оставлен на усмотрение kokutai.
Gen. Yoshijiro Umezu, the chief of staff of the Imperial Army, told the emperor that Soviet entry made no difference for Ketsu Go.
Тем не менее, условно принимая такую оптимистичную оценку, можно заключить, что отказ от бомбардировок Японии в расчёте на эффект советского вступления в войну вёл к следующим последствиям:
- Сохранении математического ожидания количества жертв высадки на уровне 0.8 от первоначальных оценок, т.е. по-прежнему колоссальной цифры. На одном этом основании, спасение жизней сотен тысяч американских юношей, молодого цвета нации, полностью морально оправдывало и делало морально-необходимыми бомбардировки Хиросимы.
- То же относится к японским жертвам высадки, мат. ожидание которых по-прежнему составляло бы многие миллионы жертв, совершенно затмевая потери от бомбардировок Хиросимы и Нагаски.
- Даже до начала высадки, при среднем еженедельном количестве жертв японской войны в 1945 г. в 250 тыс. человек за неделю, количество жертв продолжающейся в период с середины августа по ноябрь войны составило бы около 2.5 млн., т.е. примерно десятикратное по сравнению с количеством жертв бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.
- 300 тыс. союзных пленных (как военных, так и гражданских), державшихся в заключении на Яве, были бы вероятно уничтожены в августе, в соотв. с распоряжением сеульского фельдмаршала. Это количество жертв превышает количество жертв бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.
- Принятая 13 августа директива целеуказания ВВС США ставила новым приоритетом разрушение японской транспортной системы и перенаправляла бомбардировки на уничтожение японской транспортной сети. Как ясно из доступных теперь данных, разрушение транспортной сети, в сочетании с эффектами блокады и нехватки продвольствия, вызвало бы в Японии масштабный голод, который унёс бы огромное количество жизней, оставляя далеко позади смертность от бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.
- Количество прямых жертв советского даже краткосрочного вступления в войну составило, по советским данным, 12 тыс. убитых (и 24.5 тыс. раненых) с советской стороны и 84 тыс. с японской стороны, т.е. примерно треть от числа жертв бомбардировок Хиросимы и Нагаски. В отсутствие атомых бомардировок и быстрой капитуляции, боевые действия в Маньчжурии затянулись бы, унеся существенно большее количесто жертв и превосходя потери от бомбардировок Хиросимы и Нагаски.
- Из 2.7 млн. японцев захваченных СССР, уже после окончания боевых действий в советских руках погибли от 340 до 370 тыс. жертв, не оправдываемых военной необходимостью. Основная часть этих жертв была гражданским населением, лишь меньшую часть составляли военнопленные. Эти жертвы также стали последствием вступления СССР в войну. Их число в 1.5 раза превосходит число жертв бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.
- Кроме того, к моменту японской капитуляции СССР находился, как сейчас известно, в состоянии приготовления высадки “ограниченного контингента” на Хокаайдо. Если бы СССР захватил Хоккайдо и нанёс его населению такие же по процентной пропорции потери, как гражданскому японскому населению в Маньчжурии, дополнительно погибли бы еще 400 тыс. японцев, примерно в 1.5 раза больше, чем от бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.
Таким образом, отказ от атомных бомбардировок в пользу полагания на эффект от советского вступления в войну:
- Не ослаблял сколь-либо существенным образом вероятности необходимости высадки, и следовательно ожидаемых жертв.
- Вел сам по себе, ещё до начала высадки, к количеству жертв многократно (ориентировочно, примерно в 15-30 раз) превосходящему количество жертв атомных бомбардировок.
Alternative IV: Awaiting Soviet Entry into the War. No top American leader (Truman, Marshall, Byrnes, Stimson, Leahy, Forrestal, King, or Arnold) generally saw Soviet entry into the war as likely to be decisive without the A-bomb, before the scheduled invasion. Some analysts have cited - incorrectly, I think - two sources in order to reach a contrary conclusion: that Soviet entry was foreseen as likely to be decisive without the bomb. [53]
Let me discuss these two sources in some detail - the minutes of the top-level White House meeting of 18 June 1945 and Truman's diary entry for 17 July 1945. First, the 18 June minutes. They include a verbatim digest of a key JCS report predicting that Japan might surrender “short of complete military defeat . . . when faced by ... air bombardment and sea blockade, coupled with (2) a landing on Japan . . . , and also perhaps coupled with (3) the entry or threat of entry of Russia into the war.” By this JCS formulation, Soviet entry might also be quite helpful-recall the JCS use of “perhaps.” Later, in summarizing this view during the meeting, Marshall offered a more forcefully phrased statement: “the impact of Russian entry on the already hopeless Japanese may well be the decisive action levering them into capitulation at that time or shortly thereafter if we land in Japan.” Note, again, that the impact of Soviet entry is stressed as important if the invasion occurs, not without the invasion. A Soviet attack alone was not seen as likely to be decisive. [54] On 18 June, American military advisers saw Soviet entry as useful, but not essential. At that meeting, Admiral King stressed that “the Soviets were not indispensable and he did not think we should go as far as to beg them to come in. While the cost of defeating Japan would be greater, there was no question . . . but that we could handle it alone. ” [55]
There is a second important source on this matter of Soviet entry -Truman's diary entry for 17 July 1945. At Potsdam, on that day, when Stalin promised that Soviet forces would enter the war on 15 August (which, Truman knew, would almost certainly be after use of the A-bomb), the president penned in his diary, “Fini Japs when that [Soviet entry] comes about.” [56] Some have seized upon this brief note as powerful evidence that Truman believed that Soviet entry, without the A-bomb, would produce an immediate or prompt Japanese surrender. But if Truman did believe for more than a few hours, if at all, that Soviet entry after the A-bomb would be so decisive so quickly, why did he not then greatly accelerate economic reconversion at home, since he knew that reconversion - with troubling issues of wages, prices, priorities, and possibly jobs - would be a major political problem buffeting his postwar administration? He knew that his domestic economic planners, back in Washington, were assuming that the war would drag on well past mid-August. They were not rushing to get ready, at a break-neck rate, for peace in the next month or so. Yet, Truman did not direct them to accelerate planning greatly for peace because he did not expect a speedy surrender. [57]
Truman's pungent phrase about “Fini Japs” has to be construed by looking at his other actions, and thus by placing these arresting words in the larger context of his actions. That phrase, as interpreted in this larger context, meant that Japan might soon be defeated, but “soon” did not mean within days or even two weeks of Soviet entry. And his expectation of “soon” was coupled with his considerable hopes for the powerful impact of the “bomb.” “I have some dynamite too,” he wrote in his diary on the 17th, right after the Trinity test, and he knew that he could use this “dynamite” (the bomb) in early August-about a week before the Soviets' likely entry into the war. [58]
On 18 July, he went on to write in his diary, “Believe Japs will fold up before Russia comes in. I am sure that they will when Manhattan [the A-bomb] appears over their homeland.” [59] Yet, that same day, in a letter to his wife, the president emphasized that he had “gotten what I came for - Stalin goes to war August 15 [and] we'll end the war a year sooner now, and think of the kids who won't be killed!” [60] Actually, despite his euphoric and possibly confusing comments, when they are taken together in context, the evidence is that Truman did not really expect - beyond this brief burst of enthusiasm - that one bomb or two would produce a speedy Japanese surrender. He certainly did nothing, aside from penning this lone diary entry, to indicate that he expected a surrender before 15 August 1945. Like others, he was actually surprised when Japan offered (even with one condition) to surrender on 10 August. Until then, he had assumed - as did General Leslie Groves, Marshall, Stimson, and others - that more than two A-bombs would be dropped before Japan accepted defeat and its government actually surrendered. [61]
The successful Trinity test had the effect, for many American leaders, of minimizing or eliminating the value of Soviet entry into the war. Prime Minister Winston Churchill concluded at Potsdam on 23 July, “It is quite clear that the United States do not at present time desire Russian participation in the war against Japan.” [62] Yet, the next day, Churchill and Truman also approved a document by their military chiefs, “Encourage Russian entry into the war against Japan.” [63] To Stimson, Soviet entry no longer seemed necessary because in his judgment the primary value of their armed intervention would be to hold up the Japanese army in Manchuria, and that was already being accomplished by the presence of Soviet armies near the border. Thus, in Stimson's formulation, Soviet entry would offer little more than the Soviets had already done in aiding the American effort. Marshall seemed generally to agree, although he also noted that the Soviets could enter when they wished and thus they could gain various advantages. [64]
But American leaders did not view Soviet entry as a substitute for the bomb. Rather, they viewed the bomb as so powerful, and the Soviet presence in Manchuria as so militarily significant, that there was no need for actual Soviet intervention into the war. Thus, it was easy for some American leaders after the Trinity test to try to impede Soviet entry in order to stop the Soviets from grabbing parts of the Asian mainland. In the view of Byrnes, Stimson, Marshall, and presumably other American leaders, this “impeding” strategy would not delay the ending of the war and the surrender of Japan. [65] Nor were most sure that the November invasion could be averted.
In retrospect, we can conclude that Soviet entry on 15 August (without the A-bomb) might well (maybe 20-30 percent probability) have produced a surrender before 1 November. [66] But let me stress that this is a conclusion based on what we now know, not on what American leaders believed at the time. Had they closely, empathetically, and imaginatively read the intercepted and decoded Sato-Togo cables, perhaps American leaders might have anticipated the profound psychological shock that Soviet entry into the war produced among Japanese leaders, many of whom were hoping until that fateful day of 8 August 1945 that the Soviets might be entreated to remain outside the Pacific war. To distinguish psychological shock from military significance required subtlety and perhaps the willingness to speculate about the uneasiness and vulnerability of the enemy. No American leader-including Stimson, who had argued for a guarantee of the emperor-had the inclination, and perhaps the capacity, in the last weeks of July and the early days of August to engage in such analysis. [67]
In retrospect, we can conclude that American leaders' unwillingness to delay the bomb's use and await Soviet entry, and then, if necessary, to delay the A-bombing for a longer period, may well have been a “missed opportunity.” But such a possibility was not adequately understood in late July or early August. And delaying the A-bomb would have seemed a very risky, and unnecessary, gamble - far too risky for men not seeking to avoid its use.
Looking back, Henry Stimson asserted (in words possibly crafted by McGeorge Bundy) that “the dominant fact of 1945 was war, and that therefore, necessarily, the dominant objective was victory. If victory could be speeded by using the bomb, it should be used.” Delay would have been both unwise and unconscionable, he assumed. In so publishing his own beliefs, and those of his 1945 associates, Stimson was subscribing to the strong American values of patriotism and of nationalism, values that emphasized the importance of saving American lives and the willingness to slay the enemy. [68]
53. Alperovitz, Atomic Diplomacy, 23-25; Robert Messer, “New Evidence on Truman's Decision,” Bulletin of'the Atomic Scientists 41 (August 1985): 54-55; and Alperovitz and Messer, “Marshall, Truman, and the Decision to Drop the Bomb,” 205-10.
54. “Minutes of Meeting Held at the White House . . . 18 June 1945,” also printed in FRUS: Potsdam 1:904-5 (emphasis added). For an earlier view, one placing more weight on the impact of Soviet entry, see the study by Brig. Gen. Lincoln, 4 June 1945, quoted in Ray S. Cline, Washington Command Post: The Operations Division (Washington, 1951), 344, in United States Army in World War II. This stronger formulation, emphasizing the value of Soviet entry, was revised in mid-June 1945 in the digest-paper that Marshall presented at the 18 June White House meeting. Also see Lincoln to Lt. Gen. A. C. Wedemeyer, 10 July 1945, and G.A.L. (Lincoln) to General Norstad, 4 October 1946, George Lincoln Papers, U.S. Military Academy, West Point, New York, called to my attention by Colonel Charles Brower IV. The importance of Soviet entry was also minimized in Joint Staff Planners, “Details of the Campaign against Japan,” JCS 1388, 16 June 1945, but stressed more in CCS 643, “Estimate of the Enemy Situation,” 6 July 1945, where Soviet entry was assessed as “finally convincing the Japanese of the inevitability of complete defeat” - but this estimate did not promise prompt, or speedy, surrender. Department of Defense, The Entry of the Soviet Union into the War, 87.
55. “Minutes of Meeting Held at the White House . . . 18 June 1945. ”
56. Truman, “Potsdam Diary,” 17 July 1945.
57. See, for example, Truman to John Snyder (OWMR Director), 8 August 1945, Records of the Office of War Mobilization and Reconversion, Record Group 240, National Archives.
58. Truman, “Potsdam Diary,” 17 July 1945.
59. Truman, “Potsdam Diary,” 18 July 1945.
60. Truman to Dear Bess, 18 July 1945, Truman Papers.
61. See, for example, the discussions summarized in Stimson Diary, 10 August 1945; Forrestal Diary, 10 August 1945; and Leahy Diary, 10 August 1945; and Marshall to Groves, 10 August 1945 penned note on Groves to Marshall, 10 August 1945, in Marshall Papers, George C. Marshall Library, Lexington, Virginia.
62. Churchill, quoted in John Ehrman, Grand Strategy (London, 1956), 5:292.
63. Combined Chiefs of Staff to Truman and Churchill, 24 July 1945, in FRUS: Potsdam 2:1463.
64. Stimson Diary, 23 July 1945.
65. On Byrnes see Forrestal Diary, 28 July 1945; and W.B.'s (Walter Brown's) Notes, 20 and 24 July 1945, Byrnes Papers, Robert Muldrow Cooper Library, Clemson University, Columbia, South Carolina. On Leahy see Leahy Diary, 24 and 29 July 1945. On Truman, W.B.'s Notes, 3 August 1945. Byrnes tried to follow a strategy of having the Chinese avoid, or delay, concessions to the Soviets partly in order to delay Soviet entry into the war, for the Soviets had made these concessions a condition of their entry. But others were unsure whether Chinese refusal would delay Soviet entry. Leahy Diary, 17 July 1945. For a slightly different view see Leahy Diary, 24 July 1945. In MacArthur's analysis of 18 June 1945, Soviet entry was valuable because it would commit Japan “to major combat.” MacArthur to Marshall, 18 June 1945. Had Byrnes been more successful in delaying Soviet entry, and if the war had dragged on well after the two atomic bombs, the administration, at the end of the war, might have been vulnerable to charges that American lives were put at risk, and even sacrificed, by the success in delaying Soviet intervention in the war.
66. Conclusions about the substantial impact of Soviet entry are based upon postwar statements by Japanese officials: “Interrogation of Konoye,” 9 November 1945; “Statements” of Togo #50304 and Sumihasa Ikeda #54479; and interrogation of Admiral Soemu Toyoda, in U.S. Strategic Bombing Survey, Naval Analysis Division, Interrogation of Japanese Officials (Washington, 1947), 2:320. Also see Shigenori Togo, The Cause of Japan, trans. Togo Fumihiko and Ben Bruce Blakeney (New York, 1956), 315, 16; and Toshizaku Kase, Journey to the Pacific (New Haven, 1950), 217.
67. After rereading key diaries and related papers for the 24 July-10 August 1945 period, I have been surprised by how little focused attention the issue of Soviet entry received for its psychological effect, as distinguished from its military value, in contributing to Japan's future defeat.