Роскошь нищеты и музыка неудачи
7 июня 2011
7 июня (24 мая) 1903 года родился Борис Поплавский.
Его называли "самым эмигрантским из всех эмигрантских писателей", имея в виду душевный надлом, что был в его стихах. Как никто другой, Борис Поплавский выразил в своём творчестве не только трагедию русской эмиграции, но и трагедию отторжения от какой бы то ни было почвы вообще: вчерашний день - Россия, покинутая в глубоком детстве, сегодняшний день - Париж, давший пристанище, но не давший дома, впереди - трагедия и мука безысходности, «снег, идущий миллионы лет». Брат его выбрал обычную эмигрантскую стезю, став таксистом. Поплавский же предпочёл нужду и вольность.
Вскипает в полдень молоко небес,
сползает плёнка облачная, ёжась.
Готов обед мечтательных повес.
Как римляне, они вкушают, лёжа.
Как хорошо у окружных дорог
дремать, задравши голову и ноги.
Как вкусен непитательный пирог
далёких крыш и чёрный хлеб дороги...
Поэзия была для него единственной стихией, в которой он не чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег. Это была единственная родственная ему среда.
Как холодно. Душа пощады просит.
Смирись, усни. Пощады слабым нет.
Молчит январь, и каждый день уносит
последний жар души, последний свет.
Закрой глаза, пусть кто-нибудь играет.
Ложись в пальто. Укутайся, молчи.
Роняя снег в саду, ворона грает.
Однообразный шум гудит в печи.
Испей вина, прочтём стихи друг другу.
Забудем мир. Мне мир невыносим.
Он только слабость, солнечная вьюга
в сиянье роковом нездешних зим.
Огни горят, исчезли пешеходы.
Века летят во мрак немых неволь.
Всё только вьюга золотой свободы,
лучам зари приснившаяся боль.
Поплавский постоянно носил очки с чёрными стёклами, скрывавшими его взгляд, отчего его улыбка была похожа на улыбку слепого. Носил их в любую погоду, говорили, будто даже девушки в постели не видели его без очков. И этого ему было мало, он ещё натягивал на глаза большую кепку с огромным козырьком. Словно боялся смотреть в глаза людям, вернее, боялся, что кто-то посмотрит ему в глаза. Он ничего не боялся - ни драк, ни смерти, только этого. Была и другая версия, - что он прятал под очками свои расширенные от наркотиков зрачки. В дневнике записывал: «Особые мои приметы: невроз, не позволяющий мне смотреть в глаза людям».
Скрыться в снег. Спастись от грубых взглядов.
Жизнь во мраке скоротать в углу.
Отдохнуть от ледяного ада
страшных глаз, прикованных ко злу.
На переплётах его тетрадей, на корешках книг, везде попадались записи: «Жизнь ужасна. Печаль оттого, что никто никого не любит». Чувство невыносимости мира, сознание своей ненужности и слабости рождало строки:
В зимний день на небе неподвижном
рано отблеск голубой погас.
Скрылись лампы. Гаснет шорох жизни.
В тишине родился снежный час.
...Спать. Лежать, покрывшись одеялом,
точно в тёплый гроб, сойти в кровать.
Слушать звон трамваев запоздалых.
Не обедать. Свет не зажигать.
Видеть сны о дальнем, о грядущем.
Не будите нас, мы слишком слабы.
Задувает в поле наши души
холод счастья, снежный ветер славы.
Сила и глубина метафизического отчаяния поэта не затмевают удивительной гармонии этих строк. И самые мрачные стихи дарят нам ощущение блаженства - таково врождённое свойство поэзии. «Прекрасные стихи несчастий не боятся,/ не портят слезы их,/ безумье им идёт, как сладкий дух акаций»,- пишет А. Кушнер. «Чуть-чуть они горчат - не стоит огорчаться...»
«Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного сулит неизъяснимы наслажденья». В одной из своих статей 1932 года Б. Поплавский писал: «Мы живём уже не в истории, а в эсхатологии», и это ощущение конца цивилизации, приближения апокалипсиса пронизывает всё его творчество.
Пылал закат над сумасшедшим домом,
там на деревьях спали души нищих.
За солнцем ночи, тлением влекомы,
мы шли вослед, ища своё жилище.
Была судьба, как белый дом отвесный,
вся заперта, и стража у дверей,
где страшным голосом на ветке лист древесный
кричал о близкой гибели своей.
Интервью о Б.Поплавском в сюжете ГТРК.
Поплавский не утруждал себя поисками работы на Западе. Он хотел быть свободным для занятий в библиотеке, для творчества. Когда делал предложение невесте, предупредил: «Денег у меня не будет никогда, я обречён на нищету, но свободой не поступлюсь». И, словно в продолжение этого разговора - строки из его дневника: «Она упрекала меня: - Из Вас ничего не выйдет. Вы не хотите работать. - Кто-нибудь же должен так жить.
"О, я, мечтая и безнадёжно улыбаясь туманам, я оправдан перед собою...» Поплавский сознательно обрекает себя на «неуспех»: неудача для него в чём-то более музыкальна, чем удача. «Удаваться и быть благополучным мистически неприлично»,- писал он. Музыка для него определяет гармоничность жизни. Самосохранение, борьба за успех, за популярность для него антимузыкальны. (Нечто вроде пушкинского «служенье Муз не терпит суеты».) И, как иллюстрация к этой мысли, ещё одна цитата, из автобиографического романа Поплавского «Домой с небес»: «Нет, Олег, она и не заметит твоего отчаяния, потолстеет, по-скотски огрубеет, выйдя замуж за белобрысого молодого человека себе на уме, который всё понял и умеет себя держать, родит, вступит в жизнь, как волчица, корова, кобыла, всеми четырьмя копытами врастёт в навоз... и застынет, оплывёт жиром среди карт, книг, благотворительности собачьей, свиной, конурной жизни. А ты, Олег, иди теперь, несись, как планета, оторвавшаяся от солнечного притяжения, своею головокружительной дорогой пустыни, сходя с ума от скорости, пустоты и свободы...»
Его нищета добровольна, ибо «погибающий согласуется с духом музыки». Сам мир, как он его понимает, оправдан только музыкой. Поплавский применяет это слово так, как употреблял его Блок.(«Эта чёрная музыка Блока»). За это слово настойчиво держались и Ходасевич, и Г. Иванов. Но Поплавский сказал о музыке нечто такое, чего до него не сказал никто. Н. Берберова называла его «гениальным неудачником».
Выйди в поле, бедный горожанин.
Посиди в кафе у низкой дачи.
Насладись, как беглый каторжанин,
нищетой своей и неудачей.
Пусть за домом ласточки несутся.
Слушай тишину, смежи ресницы.
Значит, только нищие спасутся.
Значит, только нищие и птицы.
«В роскошной бедности, в могучей нищете/ живи спокоен и утешен»,- вспоминается воронежский Мандельштам. «Это я, обанкротившись дочиста, уплываю в своё одиночество»,- вторит им Елагин. Красота поражения. Роскошь нищеты. Музыка неудачи. «Сильным и сытым» хозяевам жизни, врастающим в неё «всеми четырьмя копытами», этого не понять.
Подробнее о Борисе Поплавском - в телепередаче "Царства Монпарнасского царевич".
В любой среде казался чужестранцем он,
Сошедшим со страниц Эдгара По, -
Поэт Руси из царства эмигрантского
С прививкою Верлена и Рембо.
Не сноб и не эстет в перчатках лаечных -
Дикарь, повеса, словом, низший класс...
Далёкой скрипкой в хоре балалаечном
Была его поэзия для нас.
Стихи являлись в вещих снах не раз ему,
Они росли как волны и трава -
Не подотчётны логике и разуму,
Вернувшиеся в музыку слова.
Бесчувствен к шуму славы, к звону денег ли,
Себе лишь сам и раб, и господин,
Из сотен монпарнасских современников
Он слышал эту музыку один.
Он знал, что мир оправдан только музыкой -
Мерилом всех поступков и утех.
Она была наградой и обузою,
Преградою того, чем был успех.
Высокое его косноязычие
Творило пир печали и тщеты:
Ничтожества античное величие,
Поэзию роскошной нищеты.
Росинкой мака сыт был, с неба манною -
Бродяга, шантрапа, опиоман...
Надтреснутой мелодией шарманочной
Сочился в мир стихов его дурман.
Он нёсся в ночь планетой беззаконною,
Сжигая за собою все мосты,
Сходя с ума в пространство заоконное
От скорости, свободы, пустоты.
Фантазия бредовою заразою
Язвила мозг. Он ею был ведом,
Рождая Аполлонов Безобразовых
И чёрных ослепительных мадонн.
Сквозь снежный сумрак мне мерцала тень его,
Кларнета пение, лиловый дым...
Как это полагается у гениев,
Он умер своевольно молодым.
В двадцатом он ушёл за море с Врангелем,
А в тридцать два - шагнул в ночную тьму...
Мир флагов, снега, дев, матросов, ангелов
Навек замолк. Но вопреки всему
Мелодией, вобравшей всю истерику
Души, преодолев её предел,
Домой с небес к единственному берегу
Он через смерть и время долетел.
(из моих ранних стихов о нём)