Ж. Ленотр "Бабет" часть 1.
Публикую перевод рассказа о Бабетте. Редактировала сама, как умею, так что если что-то и не так... то я старалась.
На всякий случай напоминаю, что красть грешно... и если хотите что-то процитировать, то нужно давать ссылку на первоисточник.
Жорж Ленотр
Бабет.
Глава из книги
Paris revolutinnaire
Vieilles maisons, vieux papiers
par Georges Lenotre
Troisieme serie
P., 1906 pр.59-84
Перевод мой
С пухлыми щечками, свежим цветом лица, растрепавшимися волосами, перехваченными яркой лентой, аппетитными губками, ясными глазами, - Элизабет Дюпле, которой было в 1793 году двадцать лет, - напоминает одну из тех миловидных девушек кисти Фрагонара, взгляд которых полон пикантного задора. (1) У нее было три старших сестры, не таких хорошеньких, как она: Элеонора, «большая», имела грубоватые черты лица и напыщенный вид; Софи, вышедшая замуж за адвоката из Иссуара, уже на протяжении двух лет жила далеко от дома; и Виктуар, о которой нам нечего сказать. Мамаше Дюпле, дочери лесоторговца из Кретей (2), было почти шестьдесят лет. Предание представляет ее одной из тех "мадам командирш" тех времен, когда детей перед десертом отсылали из-за стола, - встающей раньше всех, всюду вхожей, со связкой ключей, висящей на шнурке передника, заботящейся обо всех, всем руководящей: работниками, стиркой, обучением дочерей и даже мужем, который был моложе ее. Он был хозяином столярной мастерской, непреклонно честным, обладавшим прямотой, иногда граничащей с простодушием. Это было одно из тех жилищ старого Парижа, где каждый думал лишь о долге, где все ходили по струнке, день за днем вставали на заре, не теряя ни минуты на безделье или отлынивание от работы.
Четверых дочерей обучали экстерном в монастыре Непорочного Зачатия пришлые монахини ордена Св. Франциска; когда их учеба закончилась, мать приставила их к ведению хозяйства - в доме не было домашней прислуги. Дюпле совершил в своей жизни лишь одну ошибку, но катастрофическую; притом ошибку человека храброго, готового прийти на помощь поскорее, не раздумывая. 17 июля 1791 года он подобрал на улице прохожего, которого преследовала с проклятьями возбужденная толпа: этим прохожим был Робеспьер. Дюпле знал его лишь по репутации, однако предоставил ему комнату на ночь. Робеспьеру она понравилась, и на следующий день он велел принести свои пожитки из маленькой меблированной комнаты на ул. Сентонж, где он жил с 1789 года, и окончательно принял гостеприимство, предложенное ему столяром.
Если мелкие парижские буржуа, ведшие строгую жизнь и богобоязненные донельзя, так хорошо приспособились к Революции и почти сразу приняли ее, это произошло потому, что она, в числе прочего, принесла им развлечения, которых эта огромная часть общества была до сих пор лишена. Это великое отступление от норм, очень докучливое для тех, кто проводил жизнь в удовольствиях, было для других невероятной удачей, нежданным случаем, и беспрестанно разнообразило развлечения. Газеты, заседания секций, национальная гвардия, клубы - для мужчин; для женщин - предлоги для выхода из дома, разговоров и встреч, новых туалетов; а также народные празднества, тысячи возможностей для приключений, нововведения, независимость и романы.
В скромном доме Дюпле, где не происходило никаких событий, внезапное вторжение незнакомца, молодого, знаменитого, немного загадочного, стало событием. Мамаша Дюпле, без сомнения, ворчала, поскольку ей приходилось сдерживать любопытство соседей; но какой волнующий поворот событий для дочерей! Можно представить себе их любопытство, раздумья, перешептывания (все это во время складывания выстиранного белья или чистки овощей): «Он уже встал? - Он работает. - Он говорил со мной! - Он чувствует себя хорошо…» И тысячи мелких услуг, оказанных великому человеку: глажка его жабо, тарелки с лакомством; взгляды, скользящие по его комнате, заваленной бумагами, во время его отсутствия; и великолепный полог для кровати, сшитый мадам Дюпле из своего старого платья голубого дамаста в белый цветочек…
Дом (в настоящее время № 398 по ул. Сент-Оноре) сегодня имеет мрачный вид из-за надстроенных зданий, которые превратили бывший садик в темный и сырой колодец. В те времена, когда три его флигеля были одноэтажными, он был весь освещен солнцем, так же, как и соседние дома, окруженные бескрайними садами - Фельянов, Зачатия, Капуцинов, Успения, которые делали эту окраину Парижа похожей на деревню (3).
Окна столовой выходили во двор, оживленный цветочными клумбами, которые каждая из барышень Дюпле возделывала на своем участке (4). По утрам Робеспьер завтракал там вместе с ними чашкой молока. Очень скоро между гостем и молодыми девушками установилась близость. В погожие дни, когда у Якобинцев и в Конвенте не было заседаний, он ходил вместе с ними собирать растения в Исси, или гулять по пустынным аллеям Елисейских полей. Они встречали там маленьких савояров, которым Робеспьер давал мелкие монеты, и за танцами которых он любил наблюдать. Элизабет была с ним наиболее близка: она называла его своим другом, он считал ее своей сестренкой и называл на «ты»… Садик, гербарий, молочные продукты, савояры, столяры, дворик с цветами, где можно было вдыхать прекрасный запах свежеструганных досок, а также обхождение, полное нежной дружбы, простота нравов - все эти деревенские обычаи и чувствительные люди кажутся сошедшими со страниц альбома, иллюстрирующего творения Жан-Жака Руссо.
Между тем, дом Дюпле изменился: туда приехала поселиться Шарлотта Робеспьер с другим своим братом, Огюстеном; а через некоторое время там же разместился Кутон (5). Элеонора и Виктуар проводили дни, охраняя дверь «доброго друга» и провожая посетителей. Мадам Дюпле, обремененная трудами, поручила Элизабет Шарлотте Робеспьер, которой было под тридцать, и которая разыгрывала строгость и добродетель.
Однажды - это было 24 апреля 1793 года - Шарлотта сопровождала Бабет на заседание Конвента. Женщины заняли места на трибуне для публики. Один молодой депутат приветствовал Шарлотту и поинтересовался, как зовут ее спутницу. Это был Филипп Леба, представитель народа от Па-де-Кале, двадцати восьми лет от роду, шатен с голубыми глазами и небольшим ртом, искренний и скромный. Элизабет нашла его «добрым и почтительным» (6). Спустя несколько дней, 2 мая, Шарлотта снова привела ее в Собрание. Едва заметив их, Леба покинул свое место, поднялся по ступенькам и принялся «беседовать с дамами»; он сообщил им, что в тот же вечер состоится еще одно заседание, которое обещает быть бурным, и горячо настаивал, чтобы они там присутствовали. Бабет очень боялась, что матушка ей этого не позволит, но Шарлотта так ловко повела дело, что разрешение было получено, и после ужина они направились в Манеж. Счастливая Элизабет несла с собой в качестве провианта «апельсины и сладости». Она, без сомнения, очень рассеянно следила за дискуссией, касающейся вздорожания хлеба в Нормандии, как и за избранием пятнадцатого председателя Конвента, которые имели место в тот вечер. Вот что ее интересовало во время заседания больше всего: Леба подошел к ней и взял апельсин, который она протянула ему…
Через неделю произошло другое событие, еще более важное: когда они снова находились в Конвенте вместе с Шарлоттой, Леба одолжил ей лорнет. В то время как она, забавляясь, поднесла его к глазам, он заметил маленькое колечко, которое было у нее на пальце. Она сняла кольцо, он взял его в руки и стал изучать вензель, выгравированный на нем. Но внезапно, услышав свое имя, он быстро спустился по ступенькам и добрался до трибуны, откуда его вызывали для голосования. Больше в тот день он не появился.
Элизабет, очень встревоженная, оценила размер своей ошибки: у нее больше не было кольца, а вместо этого она стала обладательницей такой малопристойной вещи, как лорнет.
Что тут сказать? Как подойти к матери, строгости которой она страшилась? «Все это сделало меня очень несчастной, - пишет она, - в первый раз со мной случилось нечто подобное». Она была действительно очень несчастна, поскольку на следующий день узнала от Шарлотты, что «г. Леба очень болен и больше не может приходить в Конвент». После этого Элизабет поняла, что влюблена, и сразу стала чахнуть, верная обычаю: все домашние заметили ее грусть. Обеспокоенный Робеспьер расспрашивал ее; она отвечала «что ничего не случилось, матушка ее не бранила, и она не может понять, что с нею происходит». Ее отправили на месяц в деревню Шавиль к мадам Панис. Но болезнь, которой она страдала, не поддавалась лечению свежим воздухом; она возвратилась на улицу Сент-Оноре еще более бледной и печальной. И никто не догадывался, отчего она чахнет, никто ничего не сообщал ей о Леба, которого она уже именовала про себя «своим возлюбленным». Она не осмеливалась расспрашивать о нем; никто не произносил его имени... Не умер ли он? Она чувствовала, что краснеет под взглядом «доброго Друга», который, наблюдая за ней, заметил, что «такая грусть неестественна». Что ей было отвечать? Ей очень хотелось довериться ему, но она стыдилась великой печали своей души, и не могла решиться сделать признание.
Этим кровавым летом 1793 года мимо дома Дюпле , убежища Кутона и двух Робеспьеров, прохожие, не осмеливаясь бросить взгляд на этот вертеп, откуда исходил террор, ускоряли шаг при мысли об ужасных тайных совещаниях, вне всякого сомнения, оглашавших днем и ночью стены этой пещеры…Как они бы удивились, узнав, что все живущие здесь огорчались печали одной влюбленной девушки и изощрялись, чтобы разгадать секрет ее сердца!
Однажды пополудни Элизабет, пришедшая с сестрой Виктуар к Якобинцам, чтобы занять места на вечернее заседание, чуть не упала в обморок от волнения, увидев своего любимого на пороге клуба. Леба был бледен и худ; он очень изменился. После обычного обмена приветствиями он остановился, глядя на Элизабет, не произнося ни слова. Наконец, решившись, он прервал молчание. «Зная ее добродетели, - сказал он, - он хотел бы попросить ее помочь ему найти себе супругу: очень веселую, любящую удовольствия и туалеты, которая не собирается сама кормить своих детей, потому что это превращает женщину в рабыню и прерывает удовольствия, которые молодая женщина должна любить»… Никогда Элизабет так не страдала: ведь это говорил ей Он, тот, кого она считала «таким мудрым и добродетельным»! Она сделала над собой усилие, чтобы скрыть свое смятение и сдержать слезы, и едва смогла ответить, что "она просила бы его выбрать другую женщину для того, чтобы найти ему спутницу». Сказав это, она почувствовала, что теряет сознание. Он удержал ее, взял за руку, и признался, что хотел ее испытать. - «Друг мой, это Вас я обожаю с того самого дня, как впервые Вас увидел… Я люблю тебя, не бойся, ты имеешь дело с порядочным человеком». Она опустила свои длинные ресницы на порозовевшие щеки: «Но я тоже, Филипп, - прошептала она, - я Вас люблю… У меня все еще хранится Ваш лорнет. - А у меня, - сказал он, - твое кольцо; оно было со мной все время, пока я был болен. Боже мой, как я страдал, лишенный драгоценных известий о тебе…» (7) Они гуляли, обмениваясь нежностями, под деревьями клуба, среди вязальщиц и крикунов в красных колпаках. Тем же вечером в саду Тюильри Леба встретился с мадам Дюпле и попросил у нее руки Элизабет. Какое обрамление для этой победоносной идиллии! Этот шумный уголок наводящего ужас Парижа, меж трех страшилищ, которых вся Европа почитала за кошмар: Конвент, Якобинский клуб, гильотина… Малышка Элизабет не задумывалась об этом! Все это было таким незначительным в сравнении с тем, что ее занимало. Она издалека с тревогой следила за разговором своей матери с Филиппом. Когда спустя пятьдесят лет она напишет рассказ об этом вечере, то будет вспоминать, «что это было время радости», и что они расстались, не приняв никакого решения.
В ту ночь она не спала, и не могла удержаться от того, чтобы подслушать под дверью, о чем говорили ее родители. Она слышала, как они позвали Робеспьера, чтобы посоветоваться; «добрый Друг» немедленно встал на защиту влюбленных. Когда он возвратился в свою комнату, Дюпле сказал жене: «Больше не стоит колебаться». После этого, вся трепещущая, Бабет вернулась в постель.
Когда назавтра около девяти часов Леба явился за ответом, она с невинным видом и сильно бьющимся сердцем гладила белье в столовой. Наконец, ей приказали подойти; отец выбранил ее, как настоящий отец в комедии, и, увидев ее всю в слезах, подтолкнул в объятия Филиппа. Робеспьер пожелал им счастья, затем ее отправили доглаживать свое белье, в то время как остальные уселись в столовой вокруг миски с шоколадом. (9).
Свадьба Элизабет Дюпле и Филиппа Леба состоялась в Ратуше 26 августа 1793 года в присутствии художника Давида, «Отца Дюшена» Эбера, Робеспьера и дядюшки Вожуа, столяра из Шуази, брата мадам Дюпле. Молодые поселились в доме на улице Аркад, в новом квартале, окруженном садами, насколько хватает глаз, настоящем «гнездышке в ветвях». Но медовый месяц был неспокойным - через два месяца после свадьбы Леба отправили в миссию. Он попросил приехать из родного Фревана сестру Анриетту, чтобы составить компанию жене, и уехал вместе с Сен-Жюстом. Анриетте было восемнадцать лет, она была хорошенькой, живой и веселой. Она и Бабет сговорились, и когда Леба возвратился на несколько дней в Париж перед новой миссией, они возмущались так бурно, что решено было взять их с собой. Какая это была радость!
Они выехали 10 декабря от улицы Гайон, где жил Сен-Жюст, прекрасным зимним днем, солнечным и теплым. Бабет, которая раньше никогда не бывала дальше парка Исси, всему удивлялась, пугалась крутых подъемов дороги, с наивностью горожанки изумляясь тому, какое множество деревень и полей может быть за пределами Парижа. Сен-Жюст ухаживал за Анриеттой. Бабет и Филипп считали их женихом и невестой, ожидающими, когда найдется время, чтобы добиться согласия родителей в Блеранкуре и Фреване. Они ехали в почтовой карете, удобной и быстрой, прибытие которой в пункт смены лошадей вызывало большое волнение; среди возгласов одобрения и приветствий, адресованных гражданам представителям народа. Перед посторонними они, несомненно, принимали важный вид, морщили лоб и отдавали короткие приказы. Но как они расслаблялись, когда оставались одни, вчетвером, - одинаково юные, влюбленные, веселые и довольные жизнью!
Пес Леба, Шилликем, дремал у них меж ног; Сен-Жюст открывал томик Мольера или Рабле и декламировал своим красивым выразительным голосом; либо они пели дуэтом с Леба итальянские арии. Белокурая головка Бабет покоилась на плече мужа. Не обошлось без скромных и сдержанных ухаживаний Сен-Жюста за хорошенькой Анриеттой, поскольку теснота кареты поневоле способствовала удачной близости. Как удивлялись деревенские жители, видя проезжающую карету, украшенную трехцветным флагом, везущую страшных проконсулов, «вершителей судеб тысяч граждан и состояния многих семей»; как они удивлялись, заметив за запотевшими стеклами кареты этих детей - старшему из них, Леба, было всего 29 лет, - одно лишь приближение которых заставляло отступать неприятельские армии!
Они возвратились назад в начале января 1794 г. Двадцать дней спустя - третья миссия, на этот раз в Северную армию. Бабет, которая скоро должна была стать матерью, снова последовала за мужем, но остановилась у свекра во Фреване, в большом, солидном многоэтажном доме на главной улице. По возвращении чета Леба покинула улицу Аркад и поселилась на улице Нев-де-Люксанбур (теперь улица Камбон), рядом с домом Дюпле. Они выбрали жилище на четвертом этаже, во дворе, и привезли из Фревана, кроме Анриетты, ее брата Дезире (у отца Леба было 20 детей). Но тень уже омрачила их счастье. Ссора влюбленных (говорят, по поводу употребления табака) отдалила Сен-Жюста от Анриетты. Она сокрушалась; он, будучи очень обидчивым, сердился. (10) В мае, снова вынужденный ехать вместе с Леба, он, на протяжении всего времени пути, держался отстраненно и официально. Славный малый Филипп страдал от этой размолвки. Когда шестого июня он возвратился в Париж, он был грустен и сильно озабочен. К тому же, политическая обстановка беспокоила его: он чувствовал, что против Робеспьера поднимается завистливое недовольство коллег. Восьмого июня, возвратившись с праздника Верховного Существа, он сказал Бабет: «Родина погибла!»
Десять дней спустя он стал отцом. Счастливая Элизабет захотела сама кормить своего маленького Филиппа. Во время одной из их первых прогулок, в начале термидора, муж повел ее вместе с малышом в сад Марбеф. Она удивилась его мрачному виду; откуда эта печаль? Они ведь так счастливы! Он, который, без сомнения, знал от Робеспьера положение вещей, ответил: «Не будь это преступлением, я застрелил бы тебя и покончил бы с собой… по крайней мере, мы умерли бы вместе. Но у нас есть это бедное дитя!»
Девятого термидора он в недобрый час отправился в Конвент. Бабет оставалась дома, ни о чем не тревожась. После обеда на лестнице послышался шум; агенты Комитета общей безопасности привели Леба; почти тотчас же появились граждане Креспен и Ланглуа, из революционного комитета секции, которые произвели обыск и наложили печати. Затем агенты ушли и увели с собой Филиппа, оставив бедную Бабет лежащей на полу без сознания.
Вечером пришел посыльный известить, что ее муж находится в тюрьме Ла Форс, проведет там ночь и просит ее привезти складную кровать, матрац и одеяло. Бабет немедленно отправилась искать фиакр, и, вместе с Анриетой, уложила туда постельные принадлежности. «В Ла Форс!» Улица бурлила. Повсюду слышался барабанный бой, ходили патрули; в окрестностях ратуши толпилось множество вооруженных людей. Приближаясь к тюрьме, Бабет заметила группы людей, кричащих и бегущих в отчаянии, и в тесноте улицы Бале, выходящей на канцелярию Ла Форс, среди толпы узнала мужа, который был только что освобожден. Она выскочила из фиакра, пробилась сквозь толпу, позвала Филиппа; он увидел ее, бросился к ней, и они вместе с Анриеттой быстро пошли, в сопровождении шумного эскорта зевак. Он направлялся в Ратушу, где Робеспьер, обвиненный декретом Конвента, призвал на помощь вооруженные секции. На ходу Леба готовил свою жену к катастрофе, неизбежность которой чувствовал. Он уговаривал ее возвращаться домой, и поручил ей ребенка: «Корми его своим молоком; внуши ему любовь к родине; скажи ему, что его отец умер за нее… Прощай, моя Элизабет, прощай!» Водоворот толпы на Гревской площади разлучил их. Он крикнул ей напоследок: «Живи для нашего сына; внуши ему благородные чувства, ты этого достойна… Прощай, прощай!» Он исчез, растворившись в толпе, которая устремилась в узкие двери ратуши. Бабет больше не видела его; Анриетта увлекла ее за собой. Они бежали по набережным, не зная, что делать, в слезах, и наткнулись на кортеж, который народ встречал аплодисментами: это ораторствовали три члена Конвента на конях, в шляпах с султанами. Бабет узнала двоих из них, Барера и Бурдона; они провозглашали, что объявлены вне закона Робеспьер, Сен-Жюст, Леба и их сообщники… Женщины не знали, что значит объявление вне закона, но чувствовали, что происходящее здесь означает смерть для тех, кого они любят. Они побежали, обезумев от ужаса.
Бабет возвратилась домой поздно вечером. Маленький Филипп плакал в колыбели и тянул к ней ручки. Какое горе! Она легла спать на полу, не имея сил взобраться на кровать. Приходили сострадательные соседки, предлагали свою помощь, обещали не оставлять ее. Бесконечная ночь прошла без новостей. К кому обращаться? Что делать? До утра не было слышно ничего, кроме грохота барабанов вдалеке, в удушающей атмосфере полного молчаливого ужаса Парижа.
На рассвете в дверь позвонили. Анриетта пошла открывать. Женщина в черном, закутанная в большую вуаль, попросила «поговорить с гражданкой Леба; она хотела говорить только с ней наедине о судьбе Леба, который просил ее прийти». Она активно настаивала, но Анриетта и соседки испугались; эта неизвестная трагическая фигура, казалось, принесла несчастье. Ее не пустили в дверь; она ушла и больше не вернулась.
Именно в этот час братья Катрмен, могильщики кладбища Сен-Поль, погребли тело Леба, который ночью, видя крах дела Робеспьера, покончил с собой выстрелом из пистолета…
Три дня Элизабет оставалась лежать на полу, не видя и не слыша ничего. Первым существом, выведшим ее из оцепенения, был Шилликем, пес Филиппа, который исчез после 9 термидора и вернулся запыхавшимся, с высунутым языком. Позже стало известно, что «бедное животное провело два дня на могиле своего хозяина». Тогда же Бабет узнала о смерти мужа, Сен-Жюста - жениха своей золовки, Робеспьера - «доброго Друга», - всех друзей дома своего отца; а также о смерти своей матери, заключенной в тюрьму 10-го термидора, которую нашли в темнице задушенной. Она узнала о заключении отца, брата, кузенов, дядьев, своих двоих сестер (11). Дом Дюпле стал пустым, разоренным, разрушенным навсегда - в три дня. Когда 13 термидора жандармы пришли в свою очередь арестовывать ее, эта двадцатилетняя парижаночка, дочь ремесленника, внезапно открыла в себе душу героини. У нее больше не было никого в целом мире, кроме пятинедельного малыша, и «позорного» имени мужа. Она поклялась себе, что ее ребенок «выбьется в люди», а она с гордостью будет носить свое имя. Задача трудная, почти невыполнимая … Бабет собрала свои пожитки, взяла маленького Филиппа на руки, и в сопровождении полицейских агентов покинула дом, где прошло ее недолгое счастье.
Ее заключили в Пти-Форс, затем в тюрьму Таларю на улице Ришелье. Вместе с ребенком и сестрой Элеонорой ее упрятали в комнату без окон, которая находилась над конюшней. Поскольку она была горда, и не желала, чтобы кто-то узнал о лишениях «вдовы Леба», она ждала, когда все заключенные возвратятся в свои камеры, чтобы выйти ночью с фонарем для того, чтобы постирать пеленки своего малыша в фонтане во дворе. Затем она поднималась на свой зловонный чердак и клала пеленки под матрац, чтобы их высушить. Ей сообщили, что один депутат (из победителей Термидора) хотел бы помочь ей выйти из тюрьмы, и уверяет ее, что позаботится об образовании и о будущем ее сына, если она согласиться выйти за него замуж. Она просила передать «этим чудовищам, что вдова Леба лишится своего славного имени только на эшафоте». Возмездие не заставило себя ждать: ее отправили в Сен-Лазар, где посадили в тюрьму. Она оставалась там три недели; затем ее перевели в Люксембургскую тюрьму. Наконец ее выпустили, после пяти месяцев* неволи и мучений.
На всякий случай напоминаю, что красть грешно... и если хотите что-то процитировать, то нужно давать ссылку на первоисточник.
Жорж Ленотр
Бабет.
Глава из книги
Paris revolutinnaire
Vieilles maisons, vieux papiers
par Georges Lenotre
Troisieme serie
P., 1906 pр.59-84
Перевод мой
С пухлыми щечками, свежим цветом лица, растрепавшимися волосами, перехваченными яркой лентой, аппетитными губками, ясными глазами, - Элизабет Дюпле, которой было в 1793 году двадцать лет, - напоминает одну из тех миловидных девушек кисти Фрагонара, взгляд которых полон пикантного задора. (1) У нее было три старших сестры, не таких хорошеньких, как она: Элеонора, «большая», имела грубоватые черты лица и напыщенный вид; Софи, вышедшая замуж за адвоката из Иссуара, уже на протяжении двух лет жила далеко от дома; и Виктуар, о которой нам нечего сказать. Мамаше Дюпле, дочери лесоторговца из Кретей (2), было почти шестьдесят лет. Предание представляет ее одной из тех "мадам командирш" тех времен, когда детей перед десертом отсылали из-за стола, - встающей раньше всех, всюду вхожей, со связкой ключей, висящей на шнурке передника, заботящейся обо всех, всем руководящей: работниками, стиркой, обучением дочерей и даже мужем, который был моложе ее. Он был хозяином столярной мастерской, непреклонно честным, обладавшим прямотой, иногда граничащей с простодушием. Это было одно из тех жилищ старого Парижа, где каждый думал лишь о долге, где все ходили по струнке, день за днем вставали на заре, не теряя ни минуты на безделье или отлынивание от работы.
Четверых дочерей обучали экстерном в монастыре Непорочного Зачатия пришлые монахини ордена Св. Франциска; когда их учеба закончилась, мать приставила их к ведению хозяйства - в доме не было домашней прислуги. Дюпле совершил в своей жизни лишь одну ошибку, но катастрофическую; притом ошибку человека храброго, готового прийти на помощь поскорее, не раздумывая. 17 июля 1791 года он подобрал на улице прохожего, которого преследовала с проклятьями возбужденная толпа: этим прохожим был Робеспьер. Дюпле знал его лишь по репутации, однако предоставил ему комнату на ночь. Робеспьеру она понравилась, и на следующий день он велел принести свои пожитки из маленькой меблированной комнаты на ул. Сентонж, где он жил с 1789 года, и окончательно принял гостеприимство, предложенное ему столяром.
Если мелкие парижские буржуа, ведшие строгую жизнь и богобоязненные донельзя, так хорошо приспособились к Революции и почти сразу приняли ее, это произошло потому, что она, в числе прочего, принесла им развлечения, которых эта огромная часть общества была до сих пор лишена. Это великое отступление от норм, очень докучливое для тех, кто проводил жизнь в удовольствиях, было для других невероятной удачей, нежданным случаем, и беспрестанно разнообразило развлечения. Газеты, заседания секций, национальная гвардия, клубы - для мужчин; для женщин - предлоги для выхода из дома, разговоров и встреч, новых туалетов; а также народные празднества, тысячи возможностей для приключений, нововведения, независимость и романы.
В скромном доме Дюпле, где не происходило никаких событий, внезапное вторжение незнакомца, молодого, знаменитого, немного загадочного, стало событием. Мамаша Дюпле, без сомнения, ворчала, поскольку ей приходилось сдерживать любопытство соседей; но какой волнующий поворот событий для дочерей! Можно представить себе их любопытство, раздумья, перешептывания (все это во время складывания выстиранного белья или чистки овощей): «Он уже встал? - Он работает. - Он говорил со мной! - Он чувствует себя хорошо…» И тысячи мелких услуг, оказанных великому человеку: глажка его жабо, тарелки с лакомством; взгляды, скользящие по его комнате, заваленной бумагами, во время его отсутствия; и великолепный полог для кровати, сшитый мадам Дюпле из своего старого платья голубого дамаста в белый цветочек…
Дом (в настоящее время № 398 по ул. Сент-Оноре) сегодня имеет мрачный вид из-за надстроенных зданий, которые превратили бывший садик в темный и сырой колодец. В те времена, когда три его флигеля были одноэтажными, он был весь освещен солнцем, так же, как и соседние дома, окруженные бескрайними садами - Фельянов, Зачатия, Капуцинов, Успения, которые делали эту окраину Парижа похожей на деревню (3).
Окна столовой выходили во двор, оживленный цветочными клумбами, которые каждая из барышень Дюпле возделывала на своем участке (4). По утрам Робеспьер завтракал там вместе с ними чашкой молока. Очень скоро между гостем и молодыми девушками установилась близость. В погожие дни, когда у Якобинцев и в Конвенте не было заседаний, он ходил вместе с ними собирать растения в Исси, или гулять по пустынным аллеям Елисейских полей. Они встречали там маленьких савояров, которым Робеспьер давал мелкие монеты, и за танцами которых он любил наблюдать. Элизабет была с ним наиболее близка: она называла его своим другом, он считал ее своей сестренкой и называл на «ты»… Садик, гербарий, молочные продукты, савояры, столяры, дворик с цветами, где можно было вдыхать прекрасный запах свежеструганных досок, а также обхождение, полное нежной дружбы, простота нравов - все эти деревенские обычаи и чувствительные люди кажутся сошедшими со страниц альбома, иллюстрирующего творения Жан-Жака Руссо.
Между тем, дом Дюпле изменился: туда приехала поселиться Шарлотта Робеспьер с другим своим братом, Огюстеном; а через некоторое время там же разместился Кутон (5). Элеонора и Виктуар проводили дни, охраняя дверь «доброго друга» и провожая посетителей. Мадам Дюпле, обремененная трудами, поручила Элизабет Шарлотте Робеспьер, которой было под тридцать, и которая разыгрывала строгость и добродетель.
Однажды - это было 24 апреля 1793 года - Шарлотта сопровождала Бабет на заседание Конвента. Женщины заняли места на трибуне для публики. Один молодой депутат приветствовал Шарлотту и поинтересовался, как зовут ее спутницу. Это был Филипп Леба, представитель народа от Па-де-Кале, двадцати восьми лет от роду, шатен с голубыми глазами и небольшим ртом, искренний и скромный. Элизабет нашла его «добрым и почтительным» (6). Спустя несколько дней, 2 мая, Шарлотта снова привела ее в Собрание. Едва заметив их, Леба покинул свое место, поднялся по ступенькам и принялся «беседовать с дамами»; он сообщил им, что в тот же вечер состоится еще одно заседание, которое обещает быть бурным, и горячо настаивал, чтобы они там присутствовали. Бабет очень боялась, что матушка ей этого не позволит, но Шарлотта так ловко повела дело, что разрешение было получено, и после ужина они направились в Манеж. Счастливая Элизабет несла с собой в качестве провианта «апельсины и сладости». Она, без сомнения, очень рассеянно следила за дискуссией, касающейся вздорожания хлеба в Нормандии, как и за избранием пятнадцатого председателя Конвента, которые имели место в тот вечер. Вот что ее интересовало во время заседания больше всего: Леба подошел к ней и взял апельсин, который она протянула ему…
Через неделю произошло другое событие, еще более важное: когда они снова находились в Конвенте вместе с Шарлоттой, Леба одолжил ей лорнет. В то время как она, забавляясь, поднесла его к глазам, он заметил маленькое колечко, которое было у нее на пальце. Она сняла кольцо, он взял его в руки и стал изучать вензель, выгравированный на нем. Но внезапно, услышав свое имя, он быстро спустился по ступенькам и добрался до трибуны, откуда его вызывали для голосования. Больше в тот день он не появился.
Элизабет, очень встревоженная, оценила размер своей ошибки: у нее больше не было кольца, а вместо этого она стала обладательницей такой малопристойной вещи, как лорнет.
Что тут сказать? Как подойти к матери, строгости которой она страшилась? «Все это сделало меня очень несчастной, - пишет она, - в первый раз со мной случилось нечто подобное». Она была действительно очень несчастна, поскольку на следующий день узнала от Шарлотты, что «г. Леба очень болен и больше не может приходить в Конвент». После этого Элизабет поняла, что влюблена, и сразу стала чахнуть, верная обычаю: все домашние заметили ее грусть. Обеспокоенный Робеспьер расспрашивал ее; она отвечала «что ничего не случилось, матушка ее не бранила, и она не может понять, что с нею происходит». Ее отправили на месяц в деревню Шавиль к мадам Панис. Но болезнь, которой она страдала, не поддавалась лечению свежим воздухом; она возвратилась на улицу Сент-Оноре еще более бледной и печальной. И никто не догадывался, отчего она чахнет, никто ничего не сообщал ей о Леба, которого она уже именовала про себя «своим возлюбленным». Она не осмеливалась расспрашивать о нем; никто не произносил его имени... Не умер ли он? Она чувствовала, что краснеет под взглядом «доброго Друга», который, наблюдая за ней, заметил, что «такая грусть неестественна». Что ей было отвечать? Ей очень хотелось довериться ему, но она стыдилась великой печали своей души, и не могла решиться сделать признание.
Этим кровавым летом 1793 года мимо дома Дюпле , убежища Кутона и двух Робеспьеров, прохожие, не осмеливаясь бросить взгляд на этот вертеп, откуда исходил террор, ускоряли шаг при мысли об ужасных тайных совещаниях, вне всякого сомнения, оглашавших днем и ночью стены этой пещеры…Как они бы удивились, узнав, что все живущие здесь огорчались печали одной влюбленной девушки и изощрялись, чтобы разгадать секрет ее сердца!
Однажды пополудни Элизабет, пришедшая с сестрой Виктуар к Якобинцам, чтобы занять места на вечернее заседание, чуть не упала в обморок от волнения, увидев своего любимого на пороге клуба. Леба был бледен и худ; он очень изменился. После обычного обмена приветствиями он остановился, глядя на Элизабет, не произнося ни слова. Наконец, решившись, он прервал молчание. «Зная ее добродетели, - сказал он, - он хотел бы попросить ее помочь ему найти себе супругу: очень веселую, любящую удовольствия и туалеты, которая не собирается сама кормить своих детей, потому что это превращает женщину в рабыню и прерывает удовольствия, которые молодая женщина должна любить»… Никогда Элизабет так не страдала: ведь это говорил ей Он, тот, кого она считала «таким мудрым и добродетельным»! Она сделала над собой усилие, чтобы скрыть свое смятение и сдержать слезы, и едва смогла ответить, что "она просила бы его выбрать другую женщину для того, чтобы найти ему спутницу». Сказав это, она почувствовала, что теряет сознание. Он удержал ее, взял за руку, и признался, что хотел ее испытать. - «Друг мой, это Вас я обожаю с того самого дня, как впервые Вас увидел… Я люблю тебя, не бойся, ты имеешь дело с порядочным человеком». Она опустила свои длинные ресницы на порозовевшие щеки: «Но я тоже, Филипп, - прошептала она, - я Вас люблю… У меня все еще хранится Ваш лорнет. - А у меня, - сказал он, - твое кольцо; оно было со мной все время, пока я был болен. Боже мой, как я страдал, лишенный драгоценных известий о тебе…» (7) Они гуляли, обмениваясь нежностями, под деревьями клуба, среди вязальщиц и крикунов в красных колпаках. Тем же вечером в саду Тюильри Леба встретился с мадам Дюпле и попросил у нее руки Элизабет. Какое обрамление для этой победоносной идиллии! Этот шумный уголок наводящего ужас Парижа, меж трех страшилищ, которых вся Европа почитала за кошмар: Конвент, Якобинский клуб, гильотина… Малышка Элизабет не задумывалась об этом! Все это было таким незначительным в сравнении с тем, что ее занимало. Она издалека с тревогой следила за разговором своей матери с Филиппом. Когда спустя пятьдесят лет она напишет рассказ об этом вечере, то будет вспоминать, «что это было время радости», и что они расстались, не приняв никакого решения.
В ту ночь она не спала, и не могла удержаться от того, чтобы подслушать под дверью, о чем говорили ее родители. Она слышала, как они позвали Робеспьера, чтобы посоветоваться; «добрый Друг» немедленно встал на защиту влюбленных. Когда он возвратился в свою комнату, Дюпле сказал жене: «Больше не стоит колебаться». После этого, вся трепещущая, Бабет вернулась в постель.
Когда назавтра около девяти часов Леба явился за ответом, она с невинным видом и сильно бьющимся сердцем гладила белье в столовой. Наконец, ей приказали подойти; отец выбранил ее, как настоящий отец в комедии, и, увидев ее всю в слезах, подтолкнул в объятия Филиппа. Робеспьер пожелал им счастья, затем ее отправили доглаживать свое белье, в то время как остальные уселись в столовой вокруг миски с шоколадом. (9).
Свадьба Элизабет Дюпле и Филиппа Леба состоялась в Ратуше 26 августа 1793 года в присутствии художника Давида, «Отца Дюшена» Эбера, Робеспьера и дядюшки Вожуа, столяра из Шуази, брата мадам Дюпле. Молодые поселились в доме на улице Аркад, в новом квартале, окруженном садами, насколько хватает глаз, настоящем «гнездышке в ветвях». Но медовый месяц был неспокойным - через два месяца после свадьбы Леба отправили в миссию. Он попросил приехать из родного Фревана сестру Анриетту, чтобы составить компанию жене, и уехал вместе с Сен-Жюстом. Анриетте было восемнадцать лет, она была хорошенькой, живой и веселой. Она и Бабет сговорились, и когда Леба возвратился на несколько дней в Париж перед новой миссией, они возмущались так бурно, что решено было взять их с собой. Какая это была радость!
Они выехали 10 декабря от улицы Гайон, где жил Сен-Жюст, прекрасным зимним днем, солнечным и теплым. Бабет, которая раньше никогда не бывала дальше парка Исси, всему удивлялась, пугалась крутых подъемов дороги, с наивностью горожанки изумляясь тому, какое множество деревень и полей может быть за пределами Парижа. Сен-Жюст ухаживал за Анриеттой. Бабет и Филипп считали их женихом и невестой, ожидающими, когда найдется время, чтобы добиться согласия родителей в Блеранкуре и Фреване. Они ехали в почтовой карете, удобной и быстрой, прибытие которой в пункт смены лошадей вызывало большое волнение; среди возгласов одобрения и приветствий, адресованных гражданам представителям народа. Перед посторонними они, несомненно, принимали важный вид, морщили лоб и отдавали короткие приказы. Но как они расслаблялись, когда оставались одни, вчетвером, - одинаково юные, влюбленные, веселые и довольные жизнью!
Пес Леба, Шилликем, дремал у них меж ног; Сен-Жюст открывал томик Мольера или Рабле и декламировал своим красивым выразительным голосом; либо они пели дуэтом с Леба итальянские арии. Белокурая головка Бабет покоилась на плече мужа. Не обошлось без скромных и сдержанных ухаживаний Сен-Жюста за хорошенькой Анриеттой, поскольку теснота кареты поневоле способствовала удачной близости. Как удивлялись деревенские жители, видя проезжающую карету, украшенную трехцветным флагом, везущую страшных проконсулов, «вершителей судеб тысяч граждан и состояния многих семей»; как они удивлялись, заметив за запотевшими стеклами кареты этих детей - старшему из них, Леба, было всего 29 лет, - одно лишь приближение которых заставляло отступать неприятельские армии!
Они возвратились назад в начале января 1794 г. Двадцать дней спустя - третья миссия, на этот раз в Северную армию. Бабет, которая скоро должна была стать матерью, снова последовала за мужем, но остановилась у свекра во Фреване, в большом, солидном многоэтажном доме на главной улице. По возвращении чета Леба покинула улицу Аркад и поселилась на улице Нев-де-Люксанбур (теперь улица Камбон), рядом с домом Дюпле. Они выбрали жилище на четвертом этаже, во дворе, и привезли из Фревана, кроме Анриетты, ее брата Дезире (у отца Леба было 20 детей). Но тень уже омрачила их счастье. Ссора влюбленных (говорят, по поводу употребления табака) отдалила Сен-Жюста от Анриетты. Она сокрушалась; он, будучи очень обидчивым, сердился. (10) В мае, снова вынужденный ехать вместе с Леба, он, на протяжении всего времени пути, держался отстраненно и официально. Славный малый Филипп страдал от этой размолвки. Когда шестого июня он возвратился в Париж, он был грустен и сильно озабочен. К тому же, политическая обстановка беспокоила его: он чувствовал, что против Робеспьера поднимается завистливое недовольство коллег. Восьмого июня, возвратившись с праздника Верховного Существа, он сказал Бабет: «Родина погибла!»
Десять дней спустя он стал отцом. Счастливая Элизабет захотела сама кормить своего маленького Филиппа. Во время одной из их первых прогулок, в начале термидора, муж повел ее вместе с малышом в сад Марбеф. Она удивилась его мрачному виду; откуда эта печаль? Они ведь так счастливы! Он, который, без сомнения, знал от Робеспьера положение вещей, ответил: «Не будь это преступлением, я застрелил бы тебя и покончил бы с собой… по крайней мере, мы умерли бы вместе. Но у нас есть это бедное дитя!»
Девятого термидора он в недобрый час отправился в Конвент. Бабет оставалась дома, ни о чем не тревожась. После обеда на лестнице послышался шум; агенты Комитета общей безопасности привели Леба; почти тотчас же появились граждане Креспен и Ланглуа, из революционного комитета секции, которые произвели обыск и наложили печати. Затем агенты ушли и увели с собой Филиппа, оставив бедную Бабет лежащей на полу без сознания.
Вечером пришел посыльный известить, что ее муж находится в тюрьме Ла Форс, проведет там ночь и просит ее привезти складную кровать, матрац и одеяло. Бабет немедленно отправилась искать фиакр, и, вместе с Анриетой, уложила туда постельные принадлежности. «В Ла Форс!» Улица бурлила. Повсюду слышался барабанный бой, ходили патрули; в окрестностях ратуши толпилось множество вооруженных людей. Приближаясь к тюрьме, Бабет заметила группы людей, кричащих и бегущих в отчаянии, и в тесноте улицы Бале, выходящей на канцелярию Ла Форс, среди толпы узнала мужа, который был только что освобожден. Она выскочила из фиакра, пробилась сквозь толпу, позвала Филиппа; он увидел ее, бросился к ней, и они вместе с Анриеттой быстро пошли, в сопровождении шумного эскорта зевак. Он направлялся в Ратушу, где Робеспьер, обвиненный декретом Конвента, призвал на помощь вооруженные секции. На ходу Леба готовил свою жену к катастрофе, неизбежность которой чувствовал. Он уговаривал ее возвращаться домой, и поручил ей ребенка: «Корми его своим молоком; внуши ему любовь к родине; скажи ему, что его отец умер за нее… Прощай, моя Элизабет, прощай!» Водоворот толпы на Гревской площади разлучил их. Он крикнул ей напоследок: «Живи для нашего сына; внуши ему благородные чувства, ты этого достойна… Прощай, прощай!» Он исчез, растворившись в толпе, которая устремилась в узкие двери ратуши. Бабет больше не видела его; Анриетта увлекла ее за собой. Они бежали по набережным, не зная, что делать, в слезах, и наткнулись на кортеж, который народ встречал аплодисментами: это ораторствовали три члена Конвента на конях, в шляпах с султанами. Бабет узнала двоих из них, Барера и Бурдона; они провозглашали, что объявлены вне закона Робеспьер, Сен-Жюст, Леба и их сообщники… Женщины не знали, что значит объявление вне закона, но чувствовали, что происходящее здесь означает смерть для тех, кого они любят. Они побежали, обезумев от ужаса.
Бабет возвратилась домой поздно вечером. Маленький Филипп плакал в колыбели и тянул к ней ручки. Какое горе! Она легла спать на полу, не имея сил взобраться на кровать. Приходили сострадательные соседки, предлагали свою помощь, обещали не оставлять ее. Бесконечная ночь прошла без новостей. К кому обращаться? Что делать? До утра не было слышно ничего, кроме грохота барабанов вдалеке, в удушающей атмосфере полного молчаливого ужаса Парижа.
На рассвете в дверь позвонили. Анриетта пошла открывать. Женщина в черном, закутанная в большую вуаль, попросила «поговорить с гражданкой Леба; она хотела говорить только с ней наедине о судьбе Леба, который просил ее прийти». Она активно настаивала, но Анриетта и соседки испугались; эта неизвестная трагическая фигура, казалось, принесла несчастье. Ее не пустили в дверь; она ушла и больше не вернулась.
Именно в этот час братья Катрмен, могильщики кладбища Сен-Поль, погребли тело Леба, который ночью, видя крах дела Робеспьера, покончил с собой выстрелом из пистолета…
Три дня Элизабет оставалась лежать на полу, не видя и не слыша ничего. Первым существом, выведшим ее из оцепенения, был Шилликем, пес Филиппа, который исчез после 9 термидора и вернулся запыхавшимся, с высунутым языком. Позже стало известно, что «бедное животное провело два дня на могиле своего хозяина». Тогда же Бабет узнала о смерти мужа, Сен-Жюста - жениха своей золовки, Робеспьера - «доброго Друга», - всех друзей дома своего отца; а также о смерти своей матери, заключенной в тюрьму 10-го термидора, которую нашли в темнице задушенной. Она узнала о заключении отца, брата, кузенов, дядьев, своих двоих сестер (11). Дом Дюпле стал пустым, разоренным, разрушенным навсегда - в три дня. Когда 13 термидора жандармы пришли в свою очередь арестовывать ее, эта двадцатилетняя парижаночка, дочь ремесленника, внезапно открыла в себе душу героини. У нее больше не было никого в целом мире, кроме пятинедельного малыша, и «позорного» имени мужа. Она поклялась себе, что ее ребенок «выбьется в люди», а она с гордостью будет носить свое имя. Задача трудная, почти невыполнимая … Бабет собрала свои пожитки, взяла маленького Филиппа на руки, и в сопровождении полицейских агентов покинула дом, где прошло ее недолгое счастье.
Ее заключили в Пти-Форс, затем в тюрьму Таларю на улице Ришелье. Вместе с ребенком и сестрой Элеонорой ее упрятали в комнату без окон, которая находилась над конюшней. Поскольку она была горда, и не желала, чтобы кто-то узнал о лишениях «вдовы Леба», она ждала, когда все заключенные возвратятся в свои камеры, чтобы выйти ночью с фонарем для того, чтобы постирать пеленки своего малыша в фонтане во дворе. Затем она поднималась на свой зловонный чердак и клала пеленки под матрац, чтобы их высушить. Ей сообщили, что один депутат (из победителей Термидора) хотел бы помочь ей выйти из тюрьмы, и уверяет ее, что позаботится об образовании и о будущем ее сына, если она согласиться выйти за него замуж. Она просила передать «этим чудовищам, что вдова Леба лишится своего славного имени только на эшафоте». Возмездие не заставило себя ждать: ее отправили в Сен-Лазар, где посадили в тюрьму. Она оставалась там три недели; затем ее перевели в Люксембургскую тюрьму. Наконец ее выпустили, после пяти месяцев* неволи и мучений.